Толстой и Достоевский. Братья по совести

Глава девятая. «НАЦИОНАЛЬНАЯ, РУССКАЯ МЫСЛЬ ЗАЯВЛЕНА ПОЧТИ ОБНАЖЕННО»

^{Ф. М. Достоевский. Фотография В. Я. Лауфферта. 1872}

«Прекрасное в веке: Пиквик (роман Чарльза Диккенса «Записки Пиквикского клуба». — В. Р.), «Notre-Dame», «Miserables» (романы Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери», «Отверженные». — В. Р.) Первые повести Жорж Занда (Жорж Санд. — В. Р.), лорд Байрон (хромая нога), Лермонтов, Тургенев, «Война и мир», Гейне, Пушкин. Вальтер Скотт. Вальтер Скотт не легитимист, а осмысленное, высшее сердечное примирение после ненависти к прошлому» (XXIV, 133).

Достоевский оказался одним из самых доброжелательных и скрупулезных читателей романа «Война и мир». Свидетельство тому — его настойчивость, когда он жил за границей, в поисках тех номеров «Русского вестника», где печатался роман Толстого.

^{А. Н. Майков. Худ. Василий Перов. 1872.}

«Прислали мне сюда из Редакции 1-й № «Русского вестника». Прочел от доски до доски. Вашего нет, — должно быть, Вы или опоздали или для скрашивания февральской книжки Вас берегут, а в 1-й Полонский (стихотворение премилое) [ «Вакханка и сатир». — В. Р.] и Тургенев с повестью весьма слабою («История лейтенанта Ергунова». — В. Р.) Прочел разбор «Войны и мира»*. Как бы желал всё прочесть. Половину я читал. Должно быть, капитальная вещь, жаль, что слишком много мелочных психологических подробностей, капельку бы поменьше. А впрочем, благодаря именно этим подробностям как много хорошего» (XXVIII₂, 258–259).

«…Я бы желал иметь несколько книг, которых я до сих пор еще не читал, а именно: «Окраины России» Самарина и всю «Войну и мир» Толстого. «Войну и мир» я, во-1-х, до сих пор прочел не всю (о 5-м, последнем, томе и говорить нечего), а во-вторых, и что прочел, то — порядочно забыл. Итак, если возможно (не торопясь) выслать мне эти две книги, на мой счет, преспокойно взяв их у Базунова в кредит […] Вы вот спрашиваете в письме Вашем, что я читаю. Да Вольтера и Дидро всю зиму и читал. Это, конечно, мне принесло и пользу и удовольствие, но хотелось бы и теперешнего нашего. Окончание моего «Идиота» я сам получил только что на днях, особой брошюркой (которая рассылается из редакции прежним подписчикам). Не знаю, получили ли Вы?» (XXIX₁, 23).

«Кроме того, на кредит тоже буду просить Вас выслать мне через Базунова 6-ю часть Льва Толстого («Война и мир»), о которой я читал в газетах. Очень прошу, и если возможно, то не откладывая» (XXIX₁, 101).

«Итак, жду Вашего ответа и, кроме всего этого, имею до Вас величайшую и неотступнейшую просьбу: если возможно, вышлите мне, на будущий кредит (так же, как Вы высылали мне «Войну и мир»), книжку Станкевича о Грановском. Окажете мне этим огромную услугу, которую век буду помнить» (XXIX₁, 101).

Достоевский высоко оценил роман Толстого «Война и мир», но при этом не склонен был абсолютизировать заслуги Толстого как гения, как посланника, несущего новое слово России и человечеству. Таковым новым словом для него было творчество Пушкина. Позже Достоевский скорректирует свою позицию при анализе сцены христианского примирения Каренина и Вронского во время болезни Анны, признав всемирную значимость подлинно христианской позиции Толстого-художника.

«Я хочу сказать, что у нас критик не иначе растолкует себя, как являясь рука об руку с писателем, приводящим его в восторг. Белинский заявил себя ведь не пересмотром литературы и имен, даже не статьею о Пушкине, а именно опираясь на Гоголя, которому он поклонился еще в юношестве. Григорьев вышел, разъясняя Островского и сражаясь за него. У Вас бесконечная, непосредственная симпатия к Льву Толстому, с тех самых пор как я Вас знаю. Правда, прочтя статью Вашу в «Заре»*, я первым впечатлением моим ощутил, что она необходима и что Вам, чтоб по возможности высказаться, иначе и нельзя было начать как с Льва Толстого, то есть с его последнего сочинения. (В «Голосе» фельетонист говорил, что Вы разделяете исторический фатализм Льва Толстого. Наплевать, конечно, на глупенькое слово, но не в том дело, а в том: скажите, откуда они берут такие мудреные мысли и выражения? Что значит исторический фатализм? Почему именно рутина и глупенькие, ничего не замечающие далее носу, всегда затемнят и углубят так свою же мысль, что ее и не разберешь? Ведь он очевидно что-то хочет сказать, а что он читал Вашу статью, то это несомненно.)** Именно то, что Вы говорите, в том месте, где говорите о Бородинской битве, и выражает всю сущность мысли и Толстого и Вашу о Толстом. Яснее бы невозможно, кажется, выразиться. Национальная, русская мысль заявлена почти обнаженно. И вот этого-то и не поняли и перетолковали в фатализм! Что касается до остальных подробностей о статье, то жду продолжения (которое до сих пор еще не дошло до меня). Ясно, логично, твердо-сознанная мысль, написанная изящно до последней степени. Но кой с чем в подробностях я не согласился» (XXIX₁, 16–17).

* Статья П. К. Щебальского «Война и мир, соч. графа Толстого. Москва, 1868 г. Томы I, II и III» и отрицательный отзыв Н. Н. Страхова на эту статью, представляющую собой по сути пересказ романа.

^{Конец Бородинского сражения. Худ. Василий Верещагин. 1900}

** «Источники жизни (как отдельных лиц, так и целых народов) гораздо глубже и могущественнее, чем тот сознательный произвол и сознательное соображение, которыми, по-видимому, руководятся люди. Подобная вера в жизнь, — признание за жизнью большего смысла, чем тот, какой способен уловить наш разум, — разлита по всему произведению Толстого, и можно бы сказать, что на эту мысль написано все это произведение»[25].

В своем письме Достоевский поддержал точку зрения Страхова и со всей определенностью заявил, что в романе Толстого «национальная, русская мысль заявлена почти обнаженно».

«И не понимают, что сами виноваты! А между тем жалко: «Заря» — журнал с хорошим направлением. — И что за манеру взяли они публиковать заранее об всякой вещице, которая у них будет напечатана! «В следующей книжке начнется роман «Цыгане», и это появится раза два, на заглавном листе, заглавными буквами. Журнал, который с самого первого номера, в направлении своем и в критике, стал на самый высокий тон, — тот журнал не может так торжественно извещать об «Цыганах» без того, чтоб «Цыгане» (роман В. П. Клюшникова. — В. Б.) не были произведение, равное по силе «Мертвым душам», «Дворянскому гнезду», «Обломову», «Войне и миру». А между тем роман «Цыгане» хоть и не без достоинств, но вовсе уж не «Мертвые души». Всякий подписчик накидывается на возвещенных «Цыган» с жадностию и говорит потом: «Э, так вот они чему обрадовались, значит, тонко!». Таким образом и журналу вредят, и роману вредят. То же самое и повести госпожи Кобяковой (А. П. Кобякова — псевдоним А. П. Студзинской. — В. Р.). Ну к чему они выставили все имена и все статьи при публикации за нынешний год?» (XXIX₁, 106).

1. О Пушкине, Ломоносове и Толстом

«Две строчки о Толстом, с которыми я не соглашаюсь вполне, это — когда Вы говорите, что Л. Толстой равен всему, что есть в нашей литературе великого. Это решительно невозможно сказать! Пушкин, Ломоносов — гении. Явиться с Арапом Петра Великого и с Белкиным — значит решительно появиться с гениальным новым словом, которого до тех нор совершенно не было нигде и никогда сказано. Явиться же с «Войной и миром» — значит явиться после этого нового слова, уже высказанного Пушкиным, и это во всяком случае, как бы далеко и высоко ни пошел Толстой в развитии уже сказанного в первый раз, до него, гением, нового слова. По-моему, это очень важно. Впрочем, я не могу всего высказать в нескольких строках» (XXIX₁, 114).

2. О недостаточной жесткости Н. Н. Страхова к нигилистам и западникам в статьях о романе Л. Н. Толстого «Война и мир»

«Но отвечаю на Ваш вопрос — почему я нашел в «Заре» недостаток самоуверенности? Я, может быть, неточно выразился, но вот что: Вы слишком, слишком мягки. Для них надо писать с плетью в руке. «Во многих случаях Вы для них (речь идет о нигилистах и западниках. — В. Р.) слишком умны. Если б Вы на них поазартнее и погрубее нападали — было бы лучше. Нигилисты и западники требуют окончательной плети. В статьях о Толстом Вы как бы умоляете их согласиться с Вами*, а в последних статьях о Толстом Вы впадаете в какое-то уныние и разочарование, тогда как, по-моему, тон должен быть торжественный и радостный до дерзости:** ну что Вы думаете — понимают они в самом деле тонкий, блестящий юмор Ваш в письмах Косицы?[26] Когда я здесь читал об г-же Конради[27], подражающей Писареву[28], или об том, где Вы просите Вашего корреспондента, после того как Вы, к своему удивлению, чувствуете, что не можете считать себя ни дураком, ни подлецом, — и тотчас же оговариваетесь, как бы в страхе: «Я вас прошу понять меня как следует», — то я здесь хохотал, а неужели Вы думаете, что такой тон им понятен? Одним словом: Вам подобным тоном не писать — невозможно; ибо это серьезность, любовь и почтительность к делу; есть теперь тон журнала, и этот тон высок, что и прекрасно … но иногда, по-моему, надо понижать тон, брать плеть в руки и не защищаться, а самим нападать, гораздо погрубее. Вот что я разумел под самоуверенностью. Впрочем, может быть, я сужу ошибочно — из азарта» (XXIX₁, 113–114).

^{Н. Н. Страхов}

* Из первой статьи Н. Н. Страхова о Л. Н. Толстом: «Со времен Чаадаева дело не только не улучшилось, а ухудшилось. Тот существенный порок, который он заметил в нашем развитии, раскрывался все с большею и с большею силою. В те времена дело шло медленнее и касалось сравнительно небольшого числа людей; нынче припадки болезни ускорились и охватили огромную массу. «Наши умы, — писал Чаадаев, — не браздятся неизгладимыми чертами последовательного движения идей»; и вот, по мере внешнего развития литературы, все больше и больше растет число пишущих и читающих, которые чужды всяких основ, не имеют для своих мыслей никаких точек опоры, не чувствуют в себе ни с чем никакой связи. Отрицание, бывшее некогда смелостию и делавшее первые шаги с усилием, сделалось, наконец, общим местом, рутиною, казенщиною; как общая подкладка, как исходная точка для всевозможных блужданий и шатаний мысли образовался нигилизм, то есть почти прямое отрицание всего прошедшего, — отрицание всякой надобности какого бы то ни было исторического развития. «У каждого человека, когда бы и где бы он ни родился, есть мозг, сердце, печенка, желудок: чего же еще нужно для того, чтобы он мыслил и действовал по-человечески?» Нигилизм, имеющий тысячи форм и проявляющийся в тысячах поползновений, нам кажется, есть только пробившееся наружу сознание нашей интеллигенции, что ее образованность не имеет никаких прочных корней, что в ее умах никакие идеи не оставили следов, что прошедшего у нее вовсе нет. […] Общая формула «нам нужно больше образования» подобно другим общим формулам не разрешает вопроса. Пока всякий новый наплыв образования будет иметь следствием только наращение нашей бессодержательной, не имеющей никаких корней, словом, фальшивой образованности, образование не будет приносить нам никакой пользы. А это не прекратится и не может прекратиться до тех пор, пока у нас не разовьются и не укрепятся ростки и побеги настоящего образования, — пока не получит полной силы движение идей, «оставляющее в умах неизгладимые черты». Дело трудное до высокой степени. Ибо для того, чтобы образование заслуживало своего имени […] необходимо требуется весьма тяжелое условие, требуется самостоятельное, самобытное умственное развитие. Необходимо, чтобы мы жили не чужою, а своею умственною жизнью, чтобы чужие идеи не просто отпечатлевались или отражались на нас, а превращались бы в нашу плоть и кровь, перерабатывались бы в части нашего организма. […] Одни поверят в русскую мысль только тогда, когда она произведет великих всемирных философов и поэтов; другие — только тогда, когда все ее создания примут яркий национальный отпечаток. А до тех пор те и другие считают себя вправе с презрением относиться к ее работе — забывать все, что она ни сделает, — и по-прежнему подавлять ее все теми же высокими требованиями.

Такие мысли пришли нам на ум, когда мы решились приступить к разбору «Войны и мира». […] Новое произведение гр. Л. Н. Толстого, одно из прекраснейших произведений русской литературы, составляет, во-первых, плод движения этой литературы, ее глубокого и трудного прогресса; во-вторых, оно есть результат развития самого художника, его долгой и совестливой работы над своим талантом»[29].

** Фрагмент из «третьей статьи» Н. Н. Страхова: «В изящной литературе, в журналистике, в массе читающих и пишущих людей, — везде господствует такая слабость мысли, такое искажение инстинктов и понятий, такое обилие предрассудков и заблуждений, — что невольно является страх за наше духовное развитие, невольно приходит в голову мысль, не поражены ли мы какою-нибудь неизлечимою болезнью, не суждено ли русскому уму и сердцу заглохнуть и вымереть под язвами, разъедающими наш духовный строй. Вот то существенное дело, в котором «Война и мир» может принести нам помощь и отраду. Эта книга есть прочное приобретение нашей культуры, столь же срочное и непоколебимое, как, например, сочинения Пушкина» (Страхов Н. Н. Там же. С. 284).

«Неужели я Вам не писал про Вашу статью о Тургеневе?[30] Читал я ее, как все Ваши статьи, — с восхищением, но и с некоторой маленькой досадой. Если Вы признаете, что Тургенев потерял точку и виляет и не знает, что сказать о некоторых явлениях русской жизни (на всякий случай относясь к ним насмешливо), то должны бы были и признать, что великая художественная способность его ослабела (и должна была ослабеть) в последних его произведениях. Так оно и есть в самом деле: он очень ослабел как художник. «Голос» говорит, что это потому, что он живет за границей; но причина глубже. Вы же признаете и за последними произведениями его прежнюю художественность. Так ли это? Впрочем, я, может быть, ошибаюсь (не в суждении о Тургеневе, а в Вашей статье). Может быть, Вы не так только выразились… А знаете — ведь это всё помещичья литература. Она сказала всё, что имела сказать (великолепно у Льва Толстого). Но это в высшей степени помещичье слово было последним. Нового слова, заменяющего помещичье, еще не было, да и некогда. (Решетниковы ничего не сказали. Но все-таки Решетниковы выражают мысль необходимости чего-то нового в художническом слове, уже не помещичьего, — хотя и выражают в безобразном виде)» (XXIX₁, 216).

«Можно даже сказать Тургенева, вписано. Далее зачеркнуто: и Наташи в «Войне и мире» Льва Толстого» (XXVI, 335).

^{Наташа Ростова. Худ. Константин Рудаков. 1941–1948.}

Как свидетельствовал Н. Н. Страхов, слова «и Наташи в «Войне и мире» Льва Толстого были произнесены Достоевским во время чтения знаменитой речи, но перед этим прозвучавшее имя Тургенева вызвало бурные аплодисменты, слова о героине Толстого услышали лишь единицы из присутствующих в зале. В корректуре эти слова, написанные на полях, были зачеркнуты.