Том 9

Глава I. Признания

Чудная, чудная была эта ночь! Воздух не колыхался; черные клубы дыма из труб почтового парохода «Занзибар» низко стлались над поверхностью моря, точно широкие плавающие страусовые перья, которые одно за другим исчезали при свете звезд. Бенита Беатриса Клиффорд (это было полное имя молодой девушки, названной первым именем в честь своей матери, а вторым — в честь единственной сестры своего отца) стояла, лениво опершись на перила, и мысленно говорила себе, что по такому морю всякий ребенок, умеющий хоть немного грести, мог бы пуститься в челноке и благополучно доплыть до берега.

Но вот высокий молодой человек лет тридцати, куривший сигару, подошел к ней. Она немного подвинулась, желая дать ему место возле себя, и в этом движении было нечто, что могло бы дать постороннему наблюдателю, находись здесь таковой, основание заключить, что отношения между ними были дружескими или еще более близкими. С секунду он колебался, и выражение сомнения, даже печали показалось на его лице; словно он считал, что многое зависело от того, примет ли он это безмолвное приглашение или откажется от него, и не знал, как поступить.

И действительно, многое зависело от этого, а именно судьба их обоих. Если бы Роберт Сеймур прошел мимо Бениты и докурил свою сигару в уединении, наше повествование имело бы совсем другой конец, а вернее, кто может сказать, чем бы оно закончилось! Заранее предначертанное чудовищное событие, таившееся под покровом этой знаменательной ночи, произошло бы, оставив известные слова непроизнесенными.

Едва он сделал шаг вперед, чтобы пройти дальше, Бенита заговорила своим низким, приятным голосом:

— Куда вы направляетесь, мистер Сеймур, в курительную комнату или в салон потанцевать? Один из офицеров только что сообщил мне, что сейчас собираются устроить танцы, — прибавила она, — ведь море до того спокойно, что мы можем вообразить, будто находимся на берегу!

— Ни туда, ни сюда, — ответил он. — Курительная набита битком, там слишком душно, а дни, когда я танцевал, уже прошли. Я просто собирался походить после сегодняшнего обильного обеда, а потом усесться в кресло и заснуть. Но, — тут голос говорившего оживился, — как вы узнали, что это я? Ведь вы не обернулись ко мне.

— У меня есть не только глаза, но и уши, — ответила она с легким смехом. — И после того как мы около месяца пробыли на одном пароходе, я должна знать вашу походку.

— Я что-то не могу припомнить, чтобы кто-нибудь прежде узнавал ее, — промолвил он скорее про себя, чем вслух. Затем подошел к перилам и облокотился по соседству с девушкой. Его сомнения исчезли. Судьба высказалась…

Некоторое время оба молчали; наконец Сеймур спросил свою соседку, не пойдет ли она потанцевать. Бенита покачала головой.

— Почему нет? Вы ведь любите танцевать и танцуете просто превосходно. Кроме того, к вашим услугам много офицеров, в особенности капитан… — он замолчал, не докончив своей речи.

— Я знаю, — сказала она, — танцевать было бы приятно, но… мистер Сеймур, не сочтете ли вы меня глупой, если я скажу вам кое-что?

— Раз уж до сих пор мне и в голову не приходило считать вас таковой, то на каком же основании я должен прийти к подобному заключению теперь? В чем дело?

— Я не могу идти танцевать, потому что мне страшно, да, невыносимо страшно…

— Страшно? Что же вас страшит?

— Сама не знаю, но, мистер Сеймур, у меня такое чувство, как будто все мы находимся на краю какой-то ужасной катастрофы, как будто скоро должна произойти большая перемена, результатом которой будет новая и незнакомая жизнь. Это чувство овладело мной за обедом — вот почему я вышла из-за стола. Совершенно неожиданно я посмотрела вокруг себя, и все сидящие, за малым исключением, преобразились в моих глазах.

— Я тоже преобразился? — с любопытством спросил Сеймур.

— Вы? Нет! — ему показалось, что она добавила чуть слышно: — Слава Тебе, Боже!

— А вы сами?

— Не знаю. Я не смотрела на себя. Я наблюдала за другими, но не за собой. Я всегда такая.

— Несварение, — задумчиво произнес Сеймур. — Мы едим здесь чересчур много, сегодняшний же обед был слишком продолжителен и плотен. Его тяжесть и внушила мне мысль походить.

— Чтобы после этого отправиться спать.

— Да, сначала моцион, затем сон. Мисс Клиффорд, это правило и… смерти. Со сном заканчивается мысль, поэтому некоторым из нас ваша катастрофа крайне желательна — ведь ее наступление означает долгий сон и отсутствие мыслей…

— Я сказала, что сидевшие изменились в моих глазах, но не говорила, что они перестали думать. Быть может, они думали больше, чем обыкновенно.

— В таком случае нам надо помолиться об отвращении от нас катастрофы. Я прописываю вам углекислоту с содой. В такую погоду весьма трудно предположить подобную вещь. Взгляните туда, мисс Клиффорд, — прибавил он с воодушевлением, указывая рукой на восток, — взгляните!

Глаза Бениты устремились по направлению вытянутой руки Роберта, и она увидела огромный диск африканской луны, выползавший из недр горизонта. Вся видимая поверхность океана сразу засеребрилась; широкая, колышущаяся серебряная дорога протянулась от луны к ним. Мягкий, приятный свет лился на гигантский пароход, рельефно очерчивая его заостренные мачты и ясно выделяя мельчайшие детали его снастей. Проникая дальше, этот свет обнаруживал выступавшую то там, то здесь окаймленную пеной береговую полосу, покрытую растительностью. При этом освещении даже круглые хижины африканских краалей сделались слегка видимыми — как, впрочем, сделались видимыми и другие вещи, например, сама стоявшая пара. Ее можно было теперь рассмотреть вполне отчетливо.

Мужчина был румян, с чистой кожей, с белокурыми волосами, в которых уже начала пробиваться седина, что в особенности было заметно на усах; бороды у него не было. Его аккуратно выбритое лицо не отличалось особой красотой, несмотря на тонкость черт, так как этим чертам не хватало правильности: скулы выдавались слишком высоко, подбородок же был очень мал; недостатки эти до известной степени искупались выразительными и веселыми серыми глазами. Что же касается остального, то он был широкоплеч, хорошо сложен, и во всем его облике улавливались хорошо знакомые черты, присущие истому англичанину. Такова была внешность Роберта Сеймура.

При лунном свете находившаяся рядом с ним девушка выглядела красивой, хотя, в действительности, этим эпитетом ее можно было наградить, разве что приняв во внимание ее фигуру — гибкую, округленную и своеобразно грациозную. Ее чужестранный облик был необычен: темные глаза, несколько великоватый и очень подвижный рот, белокурые волнистые волосы, широкий лоб, приятное и временами какое-то молящее выражение лица, обыкновенно задумчивое, но часто озаряемое внезапной улыбкой. В общем, женщина, которую нельзя назвать красавицей, но чрезвычайно привлекательная, обладающая какой-то притягательной силой.

— Наконец-то Африка близко, — сказала она.

— Нахожу, что слишком близко, — ответил Сеймур. — Будь я капитаном, я держался бы подальше от берега. Африка удивительная, полная неожиданностей страна. Мисс Клиффорд, вы не сочтете меня нескромным, если я спрошу вас, почему вы едете в Африку? Вы никогда не говорили мне об этом.

— Нет, не говорила, потому что это печальная история, но, если хотите, я расскажу. Хотите?

Сеймур утвердительно кивнул головой и придвинул два палубных кресла, поместив их в уголке между бортом и одной из поднятых на палубу шлюпок.

Здесь молодые люди уселись, по-прежнему обращая взоры на водную ширь, и Бенита приступила к рассказу.

— Вы знаете, что я родилась в Африке, — сказала Бенита, — и жила там до тринадцати лет. Кстати, оказывается, я до сих пор не забыла зулусского наречия; сегодня днем я говорила на нем. Мой отец был одним из первых натальских поселенцев. Его же отец был священником — младший сын линкольнширских Клиффордов. Они и теперь еще считаются у себя в округе важными персонами. Но я не думаю, чтобы им было известно что-нибудь о моем существовании.

— Я знаю их, — отозвался Роберт Сеймур. — В ноябре прошлого года я охотился в их владениях, и как раз в это время мне на голову свалилось банкротство, — вздохнул он. Но, пожалуйста, продолжайте.

— Мой отец поссорился со своим отцом, из-за чего — не знаю, и эмигрировал. В Натале он женился на моей матери, мисс Феррейра; ее звали, как меня и ее собственную мать, — Бенитой. Она была одной из дочерей Андреаса Феррейры, наполовину голландца, наполовину португальца, женившегося на англичанке. Я хорошо помню его — такой красивый старик, с темными глазами и бородой цвета железа. По тем временам он был богат, то есть владел большими участками земли как в Натале, так и в Трансваале и имел огромные стада. Так что, вы видите, я наполовину англичанка, на четверть голландка и на четверть португалка, — полное смешение народностей! Отец с матерью ладили плохо.

Мистер Сеймур, рассказывая вам всю свою фамильную историю, я не нахожу нужным скрывать от вас какие-либо детали, а потому скажу откровенно: отец мой пил, и хотя чувствовал к жене страстную привязанность, тем не менее она ревновала его. Кроме того, он играл в карты и проиграл большую часть ее приданого, так что после смерти старика Феррейры они оказались без средств. Однажды ночью между ними произошла ужасная сцена, во время которой выпивший отец, выйдя из себя, ударил мать.

Надо вам сказать, что моя мать была очень гордая и решительная. После удара она повернулась к нему и — я слышала это сама — сказала: «Я никогда тебе этого не прощу; между нами все кончено». На следующее утро мой отец, уже трезвый, просил у нее прощения, но она ничего не ответила, хотя он уезжал куда-то на две недели. Когда он уехал, она приказала запрячь капский фургон, уложила вещи, взяла кое-какие сбережения и отправилась со мной в Дурбан.

По прибытии в Дурбан моя мать поместила деньги в банк, чтобы получать небольшой доход в виде процентов. Затем, послав отцу письмо, в котором было сказано, во-первых, что он больше ее никогда не увидит и, во-вторых, что если он станет требовать меня к себе, то она прибегнет к помощи английского суда, который, несомненно, не позволит мне получить воспитание в доме пьяницы, мать вместе со мной отплыла в Англию.

Приехав в Англию, мы отправились в Лондон и поселились у моей тетки, которая прежде была замужем за майором Кингом, но к этому времени овдовела и жила с пятью детьми. Мой отец часто писал матери, прося ее вернуться, но она не соглашалась и, думаю, поступала нехорошо. Так продолжалось двенадцать лет или больше; наконец, в один прекрасный день, моя мать скоропостижно скончалась, и я стала обладательницей маленького капитала, приносившего доход в двести с лишним фунтов стерлингов в год, который она поместила таким образом, что никто не мог его тронуть. Случилось это приблизительно год тому назад. Я написала отцу о ее смерти и получила от него грустное письмо; у меня есть несколько его писем. Он молил меня приехать к нему, не дать ему умереть одиноким и говорил, что умрет с разбитым сердцем, если я не исполню его просьбу. Он уверял, что давно перестал пить, так как вино расстроило его жизнь, и прислал свидетельство об этом, подписанное судьей и доктором. И вот, несмотря на уговоры моих двоюродных братьев, сестер и тетки, я согласилась — и теперь пароход несет меня в Африку. Отец должен встретить меня в Дурбане, но каким образом мы будем существовать с ним вместе — не знаю. Мне хочется видеть его, так как, в конце концов, он мой отец.

— Ваш поступок заслуживает всяческой похвалы. У вас благородное сердце, — сказал задумчиво Роберт.

— Это мой долг. К тому же неблагоприятная сторона моего визита не страшит меня, рожденную в Африке и предназначенную для нее. В самом деле, будучи в Лондоне, я часто мечтала вернуться снова сюда, окунуться в воздух вельда, почувствовать себя далеко от городских улиц и лондонского тумана. Я молода и сильна и хочу видеть вещи естественные, а не те, что создаются рукой человека, хочу видеть то, что видела еще ребенком. Что же касается Лондона, то туда всегда можно вернуться.

— Или, по крайней мере, некоторые могут вернуться туда. Как ни странно, мисс Клиффорд, но я однажды встретился с вашим отцом. Вы все время напоминали мне встреченного мною человека, но я забыл его фамилию; теперь я припоминаю, его фамилия была Клиффорд.

— Где же вы с ним встретились? — удивленно спросила Бенита.

— В странном месте. Как я уже говорил вам, я еду в Южную Африку во второй раз, посетив ее четыре года тому назад, при совершенно иных обстоятельствах: тогда я прибыл из Европы для охоты на крупную дичь. Направляясь в глубь материка от Восточного берега, мы с братом — его, бедняги, уже нет в живых — попали в Землю Матабеле, на берега Замбези. Не найдя там много дичи, мы собирались двинуться на юг, но туземцы рассказали нам об удивительных развалинах на холме, над рекой, в нескольких милях от нас. Оставив фургон по эту сторону высокой гряды, через которую его было бы трудно перевезти, мы с братом захватили ружья, мешок с провизией и двинулись в путь. Цель нашего путешествия оказалась дальше, чем можно было предположить, созерцая ее с вершины горы, которую нам пришлось одолеть, поэтому, прежде чем мы достигли конечного пункта, уже стемнело.

Перед развалинами мы заметили фургон и палатку и, решив, что они принадлежат белым, пошли к этой стоянке. В палатке светился огонь, пола ее была откинута, так как стояла очень жаркая ночь. В ней сидело двое людей: старик с седой бородой и красивый малый, лет сорока, с темными, пронзительными глазами и с черной остроконечной бородкой. Оба обитателя палатки рассматривали груду золотых бусин и безделушек, лежавших на столе между ними. Я хотел заговорить, но в эту минуту чернобородый человек услышал или увидел нас; схватив ружье, прислоненное к столу, он быстро повернулся и прицелился в меня.

«Ради Бога, не стреляйте, Джейкоб, — сказал старик, — это англичане». — «Во всяком случае, лучше, если они умрут, — ответил тот мягким голосом, в котором слышался легкий иностранный акцент. — Нам не нужно ни шпионов, ни воров!» — «Мы ни то ни другое, милейший, а что касается стрельбы, то я тоже умею обращаться с огнестрельным оружием», — заметил я и в свою очередь навел на него винтовку.

Он опустил свое ружье, и мы объяснили, что отправились в археологическую экспедицию. В конце концов наши отношения сделались вполне дружескими, хотя мы с братом держали ухо востро по отношению к мистеру Джейкобу — фамилии его я не припомню; он слишком много играл ружьем и вообще казался мне человеком с темным и таинственным прошлым. Короче, когда ваш отец (старик — это был ваш отец) убедился в том, что имеет дело с людьми совершенно безвредными, он откровенно рассказал нам, что они, то есть он и мистер Джейкоб, ищут клад, два или три столетия тому назад спрятанный, судя по рассказам, в этом холме какими-то португальцами.

Однако их подстерегали неприятности: племя макаланга, жившее в крепости (крепость и была теми развалинами, которыми мы заинтересовались), что носила название Бамбатсе, не соглашалось позволить им производить раскопки, мотивируя свой отказ тем, что холм этот посещается призраком и что если они выполнят просьбу белых, то на голову племени обрушится несчастье.

— И что же, удалось им в конце концов отыскать золото? — спросила Бенита.

— Не могу вам сказать, потому что на следующий день мы отправились назад; но, прежде чем уйти, мы посетили племя макаланга, которые, не видя в наших руках заступов и кирок, с охотой нас приняли. Кстати, те золотые вещицы, за рассматриванием которых мы застали вашего отца и его партнера, были найдены в каких-то древних могилах вне крепостных стен и ничего общего с пресловутым мифическим кладом не имели.

— А как выглядели развалины? Я люблю отголоски минувшего, — снова вставила Бенита.

— О, удивительно! У подошвы холма — гигантская каменная стена, выстроенная Бог ведает кем, затем, на середине холма, другая такая же стена и, наконец, близ вершины — третья, подобная двум первым, окружавшая, как я понял, некое святилище. А над всем этим, на краю обрыва, красовался огромный гранит конической формы.

— Созданный человеческими руками или же естественный?

— Не знаю. Нас не пустили за третью стену; мы были представлены их светскому и духовному главе в одном лице, замечательному старцу, весьма мудрому и очень симпатичному. Я помню, он сказал мне, что мы с ним встретимся снова. Это показалось мне странным. Я спросил его о кладе и о том, отчего он не позволяет белым производить раскопки. Он ответил, что ни белые, ни черные никогда не смогут найти клад, и только одна женщина найдет его в определенное время, а именно когда этого пожелает Дух Бамбатсе, под чьей охраной и находится упомянутый клад.

— А что это за Дух Бамбатсе, мистер Сеймур?

— Не могу сказать вам ничего определенного, ибо сам не добился никакого толку. Слышал только, что дух этот вырастает в виде белой женщины, которая иногда на восходе солнца или при лунном свете появляется на вершине того гранитного конуса, о котором я только что говорил вам. Помню, как я, чтобы узреть ее, поднялся до рассвета, поступив, как полный идиот, поскольку, конечно, ничего не увидел. Больше мне ничего не известно об этом призраке.

— Скажите, мистер Сеймур, вы беседовали с моим отцом — я подразумеваю, наедине?

— Да, немного. На следующий день он проводил нас до нашего фургона и, как мне показалось, был доволен переменой компании. Странного тут ничего не было, потому что он, как и я, получил воспитание в Итоне и Оксфорде и, каковы бы ни были его недостатки, — хотя мы не заметили и признака их, ибо он не проглотил при нас ни капли вина, — в нем виден джентльмен, чего нельзя сказать о Джейкобе. Тем не менее этот Джейкоб оказался довольно начитанным субъектом, в особенности в области отвлеченных материй, и мог болтать чуть ли не на всех языках мира — словом, умный и ловкий пройдоха.

— Отец вам говорил что-нибудь о себе?

— Да. В минуту полной откровенности, а такая в конце концов наступила между нами, он поведал мне, что вся его жизнь — не что иное, как цепь неудач, за что он заслуживает много упреков. Он упомянул о том, что у него есть семейство, какое — он не сказал, живущее в Англии, сделать которое богатым, дабы загладить прошлое, он так стремится. Потому-то он и решил пуститься на поиски клада. Но, судя по тому, что вы мне сообщили, я, вероятно, не ошибусь, если скажу, что он не нашел ничего.

— Не нашел ничего и ничего не найдет, но все равно я рада слышать, что он думал о нас. Между прочим, я хотела бы исследовать это место, Бамбатсе.

— Так же как и я, мисс Клиффорд; только в обществе вашем и вашего отца, но не мистера Джейкоба. Если когда-либо вам придется отправиться туда с ним, предупреждаю вас: будьте осторожны!

— О, я не боюсь никакого Джейкоба! — ответила она со смехом. Хотя, кажется, отец все еще продолжает водить дружбу с ним; по крайней мере, в одном из писем он упоминает о компаньоне-немце.

Наступило молчание, длившееся некоторое время, после чего Роберт вдруг сказал:

— Вы рассказали мне вашу историю, хотите послушать мою?

— Да, — ответила она.

— Вам не придется слушать долго, потому что, в сущности говоря, мне нечего рассказывать. Перед вами одна из самых бесполезных личностей на свете, ничем не примечательный член класса, который в Англии называется высшим, человек, который умеет лишь метко стрелять. Скажу искренне, что за последние пятнадцать лет — в этом году мне стукнуло тридцать два года — все мое время, за исключением небольших перерывов, связанных с весенней рыбной ловлей, было отдано охоте. Не желая умалять своих достоинств, спешу прибавить, что я считаюсь одним из шести первых стрелков Англии и что, движимый честолюбием — да, великие небеса, честолюбием! — лелеял мысль превзойти пятерых остальных. Из-за своего увлечения споткнулся стоящий перед вами бедный человек. Эта страсть погубила меня. Говорили, что у меня есть дарования, но в погоне за вышеозначенной формой безделья я пренебрег ими. Я не избрал себе профессии, я не работал, и в результате в тридцать два года я разорен и не вижу выхода впереди.

— Почему же ваше положение безвыходно? — спросила она участливо, так как тон, которым эти слова были произнесены, опечалил ее больше, чем самые слова.

— Я разорен потому, что мой старый дядя, почтенный Джон Сеймур, наследником которого я считался, совершил нелепый шаг, женившись на молоденькой девушке, одарившей его парой цветущих близнецов. С появлением их на свет мои виды на будущее разлетелись в пух и прах; подобной же участи подверглись тысяча пятьсот фунтов стерлингов — ежегодное вспомоществование, которое дядя любезно выдавал мне, с тем чтобы я поддерживал свое положение в свете в качестве его близкого родственника. У меня были кое-какие собственные средства, но также были и долги; и посему в данный момент все, что я имею за душой, выражается в чеке на 2163 фунта 14 шиллингов 5 пенсов и в небольшом количестве наличных денег. В общем, все вместе составляет ту сумму, которую я привык проживать ежегодно.

— Я не считаю это разорением, по-моему, это — целое богатство, — с облегчением сказала Бенита. — Имея две тысячи фунтов, вы в Африке можете нажить состояние. Но почему вы считаете ваше положение безнадежным?

— Я считаю его безнадежным потому, что у меня впереди нет ничего, за что я мог бы ухватиться. В самом деле, когда я истрачу эти две тысячи фунтов, я не буду знать, как заработать даже шесть пенсов. Обдумывая свою участь, я пришел к мысли, что единственный способ приложения моего умения стрелять — сделаться охотником на крупного зверя, и я решил убивать слонов, пока какой-нибудь слон не прикончит меня. По крайней мере, — прибавил Сеймур изменившимся голосом, — так я думал полчаса тому назад.