Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

VIII Русское «Великое посольство» в Швецию в 1633 г., гибель вождей, гибель союза

О «Великом посольстве» из Москвы в Стокгольм во главе с боярином Б. И. Пушкиным уже упоминалось бегло в главе «Борьба вокруг русско-шведского союза в 1631–1632 гг.», но оно, безусловно, требует самостоятельного и очень подробного анализа. Источники о посольстве сохранились как в русских, так и в шведских архивных фондах. О нем упоминают Г. В. Форстен[688], О. Л. Вайнштейн[689], А. А. Арзыматов[690]. Из шведских авторов об этом посольстве бегло упоминали Вейле, Анлунд, Пауль, Норрман и др. Общая концепция автора этих строк о развитии русско-шведских отношений была изложена на XI Международном конгрессе историков в Стокгольме в 1960 г.[691], и, в сущности, тождественная точка зрения была высказана его шведским содокладчиком В. Тамом[692].

Как помнит читатель, так называемая Смоленская война между многонациональным Московским государством и многонациональным Польско-Литовским государством оказалась неразрывно связанной со шведской войной в Германии. Русско-шведские переговоры о военно-политическом союзе до гибели Густава-Адольфа 16 (6) ноября 1632 г. шли по крутой восходящей линии. Посольство Б. И. Пушкина, Г. И. Горихвостова и М. В. Неверова знаменовало трагический для обеих сторон перелом в истории борьбы вокруг русско-шведского союза. Трагизм как бы подчеркивается тем, что оно с самого начала с великим оптимизмом было в Москве наименовано «Великим посольством».

Посольство Б. И. Пушкина с товарищами, как помнит читатель, готовилось еще задолго до известия о смерти Густава-Адольфа. Рассмотрение источников приходится начать с того далекого этапа. Это прежде всего переговоры кн. И. Б. Черкасского со шведами по двум каналам связи: через лифляндского губернатора И. Шютте[693] и с де Вержье — уполномоченным Жака Русселя[694].

Когда именно было решено отправить в Швецию посольство, из соответствующего столбца Посольского приказа не ясно. В первых документах от 22 июля 1632 г. уже говорится, как о деле решенном, о пышном посольстве в составе 32 человек. Верительная грамота датирована 28 августа. Однако что-то задержало посольство (не приезд ли де Вержье?), и только 1 октября 1632 г. от имени царя и патриарха следует новый приказ дьякам Посольского приказа изготовить новую верительную грамоту и другие документы, что и было выполнено к 11 октября 1632 г.

Особый интерес представляет пространный наказ, который, по-видимому, еще дополнялся по ходу переговоров с де Вержье. Мы уже останавливались на его содержании[695]. Как источник самый широкий интерес представляет та часть наказа, которая содержит официальную концепцию истории Московского государства со времени смерти Ивана Грозного. История «смутного времени» предстает здесь в трактовке русского двора, ставшей впредь канонической. Красной нитью проходит тема о польско-литовской интервенции и последовавшей затем враждебности между освободившимся Московским государством и Речью Посполитой. Враждебность же к германскому императору освещается как чисто производная, поскольку император Фердинанд II действовал в качестве союзника польско-литовского короля Сигизмунда III и вместе с тем как недруг шведского короля Густава-Адольфа. Далее подробно мотивируется возникновение русско-польской Смоленской войны с ссылками на все, что уже было выяснено по этому вопросу в русско-шведской дипломатической переписке. Поскольку царь уже начал военные действия, шведский король призывается не медлить с выступлением. При этом, как нечто договоренное, напоминается, что, если Густав-Адольф займет какие-либо польско-литовские города «на сей стороне» (т. е. на московской) реки Двины, пусть ими «поступится» в пользу царя, «а которые городы… поемлет по ту сторону реки», те останутся за его шведским королевским величеством. Со своей стороны царь уже оказал давление на султана Мурада IV, на крымского хана Джанбек-Гирея и на своих сторонников в Польше и Литве, чтобы Густав-Адольф был провозглашен польским королем.

Этот план реорганизации Восточной Европы тесно связан в наказе с концепцией нынешнего международного положения Московского государства. Наряду с традиционными оценками отношений с Англией, Францией, Данией, Голландией, наряду с резкой формулировкой об отсутствии сношений и о враждебности с германским императором и римским папой как врагами всех истинных христиан, большое внимание уделено положению Московского государства среди государств и народов Азии. Тут особенно подчеркивается дружественное сотрудничество с соседними мусульманскими государствами — Турцией, Персией, Крымом. Важное значение придается покорности царской воле обширнейших земель и народов далеко на восток от Москвы: «Большие нагаи, и Казыева улуса, и горские черкесы и кумыки во всей царского величества воле, а служат государю по-прежнему и николи от царской (милости отступны не бывали; в Сибири устроены городы многие, и всякие служилые и жилецкие люди пожалованы денежным и хлебным жалованием, и пашни устроены великие, и живут служилые и жилецкие люди в тишине и в покое, а ц. в-ву служат и дань сибирских людей идет многая — соболи, и лисицы, и белки, и иная мягкая рухледь».

Удивительно широко окинут взором весь евразийский мир, к которому Московское государство имело то или иное касательство. Только дальневосточные государства остались вне поля зрения. Но дело их здесь прямо и не касается.

В наказ явно вклеены отрывки из проекта де Вержье[696]. Второй из них даже прибавлен уже после подписи думного дьяка Ивана Гавренева. Он озаглавлен «О тайном договоре и укреплении с королем». Тут и расшифровка взаимных военных обязательств: если один из союзников «понаклонится», то другой обязан его «исправить». Тут и дальнейшее уточнение будущей границы Московского государства (она должна пройти по Западной Двине, Неману, Днепру, с выходом в Черное море); и идея о том, что после установления новых рубежей на землях Польско-Литовского государства Московскому государству Швецией обеспечивается полная свобода распространения владений на восток («к восточной стороне»). Договор о союзе и дружбе останется обязательным не только для подписавших государей, но и для их наследников[697].

Как уже показано выше, все это было наперед согласовано через посредство тайного дипломатического агента Жака Русселя. Он же был инициатором и творцом как большинства деталей, так и формулировок в этих секретных дополнениях к наказу и в дополнениях, включенных в основной текст. Каковы были собственные мотивы и политические идеи Жака Русселя, рассмотрено нами в другой связи[698]. Но бесспорно, что никаким гипнозом он не мог бы навязать свои концепции руководителям двух могучих государств, если бы не угадал и не конкретизировал их собственные концепции и глубокие интересы.

В наказе «Великому посольству» Б. И. Пушкина с товарищами одновременно звучит и тревога по поводу верности Швеции союзническому долгу. Конечно, перспектива получения польско-литовской короны и западной половины Польско-Литовского государства представлялась важной побудительной причиной для верности Густава-Адольфа этому союзу. Но в Москве знали, что он охотится в Германии за другой, еще более заманчивой короной — императорской, знали и то, что в Швеции часть олигархии настроена против присвоения каких-либо иностранных корон королем, который сделался бы таким образом слишком независимым. Наказ определенно предвидит возможность шведско-польского сговора. С одной стороны, тут подобрана информация для передачи шведам о полном единстве и неразрывности политики германского императора и польского короля. С другой стороны, при заключении договора оба государя должны поклясться «от общих своих недругов — от польского королевича Владислава и брата его Казимира и от иных их братьев, кто из них будет на польском и литовском королевстве — не принимать никакого нового перемирия, ни мира без общего совета»[699]. Наконец, послам предписывается во время их пребывания в Швеции и в Германии тайно проведывать, среди прочего, были ли сношения у Густава-Адольфа с королем Сигизмундом III или после его смерти — с польско-литовским сеймом.

В дополнении к наказу содержится и дипломатическая контругроза: намерение не принятого Москвой посольства Гнезненского архиепископа якобы состояло в том, чтобы ценой возврата Москве захваченных русских городов остановить русско-польскую войну, а всю польско-литовскую армию послать в помощь императору против шведов[700]. Действительно ли у Московского государства имелась такая информация или это была только догадка? Во всяком случае именно этот прогноз и подтвердился впоследствии. Здесь он выдвинут лишь как средство давления на шведскую сторону. Это был тонкий и умный замысел — не только парировать такой угрозой шведско-польское примирение, но и понудить Густава-Адольфа не слишком увлекаться войной о императором, а поспешить обрушиться на Польшу: ведь Москва может развязать ей руки.

11 октября 1632 г. были подписаны: верительная грамота послам; грамота к датскому королю Христиану IV на случай, если послам придется ехать через его владения; такая же грамота германским князьям и городам; сопроводительное письмо Филарета Никитича Густаву-Адольфу, где он, маскируя свою истинную роль, выражает лишь свою радость по поводу союза своего сына со шведским королем[701]. Послам были вручены примерные образцы тех грамот, на которых Михаил Федорович и Густав-Адольф будут целовать крест, т. е. проект договора о союзе на указанных выше условиях[702].

В столбце имеются любопытные вопросы послов по неясным для них пунктам, сформулированные, скорее всего, до окончательного оформления наказа с описанными выше дополнениями. Суть этих вопросов состоит в неясности наказа касательно прежних проектов Густава-Адольфа. Как быть, если он будет по-прежнему ссылаться на свою связанность войной с императором, если снова ограничится предложением нанять на царские деньги войско и послать его с запада на Польско-Литовское государство? А если послы будут настаивать, что ему надлежит («податно») вторгнуться в Польско-Литовское государство в помощь царю, он ведь может возразить, что в свое время, корда он воевал с Польшей, царю тоже надлежало («податно») послать туда своих воевод с войсками, — что на это отвечать? Ответов в столбце нет, но, видимо, эти вопросы считались пройденным этапом, и перед «Великим посольством» ставились задачи более высокого политического порядка.

«Великое посольство» выехало из Москвы в конце октября 1632 г. В Новгороде оно задержалось из-за болезни сына посла Горихвостова и возобновило следование 22 ноября. Из Орешка был отправлен в Москву гонец со второстепенными путевыми делами 3 декабря, а 14 декабря он выехал из Москвы с ответной грамотой.

В одном из последующих писем послы сообщают в Москву итоги своих расспросов о наиболее волновавшей их стороне дела. От встреченных в пути сыновей удисвальдского губернатора они узнали: после смерти польского короля Сигизмунда III его сыновья прислали к Густаву-Адольфу в Германию послов, именуя его в грамотах полным титулом и отказываясь в его пользу от династического спора о шведской короне; те же послы привезли приглашение Густаву-Адольфу приехать в Польшу на церемонию погребения его кузена Сигизмунда III и коронацию королевича Владислава; Густав-Адольф ответил письменно Владиславу с братьями, что не может приехать из-за войны о императором, и направил к ним послом шведского вельможу Стенболка (?)[703] с тремя спутниками, которые отбыли из Швеции через Ригу в Польшу за три недели до рождества, т. е. в начале декабря 1632 г.; но неизвестно, имеют ли эти послы еще какие-либо поручения[704]. Позже эти сведения были подтверждены шведской стороной[705]. Это не могло не усилить тревожных предчувствий.

Но беда пришла с нежданной стороны. Не доехав до Стокгольма, еще в Финляндии, 5 января,1633 г., послы узнали о гибели Густава-Адольфа. Они прервали свой путь. В Москву отправлен был гонец с подробностями о победе шведов при Лютцене, купленной «дорогой королевской сердечной кровью»[706].

25 января 1633 г. за подписью Михаила Федоровича послам была направлена инструкция возвращаться назад, выясняя по пути подробности гибели шведского короля и вероятные перспективы войны или мира в Германии. Но уже 11 февраля навстречу послам высылается новый указ: ехать в Швецию к новому королю.

К этому времени Пушкин, Горихвостов и Неверов уже имели встречу с присланным из Стокгольма представителем правительства. Тот рассказал о деталях Лютценской битвы и о присяге шведских вельмож королевской дочери Христине. Вдова короля отбыла в Германию и вернется с гробом Густава-Адольфа только весной по открытии навигации. Предстоящий в Стокгольме риксдаг направит посольство во все государства, союзные Швеции, просить подтверждения прежних договоров и союза против императора. Московские послы высказались за продолжение прежней совместной политики, направленной против польского короля, императора и папы, угрожавших Швеции, и сообщили об успехах русского оружия в войне с Польско-Литовским государством. Эти сведения шведский уполномоченный тотчас повез в Стокгольм[707].

Приезжал к русским послам под самый новый год и гонец от лифляндского губернатора Иоганна Шютте с документами о решениях польского сейма, относившихся, очевидно, к избранию королем Владислава IV. Ввиду важности дела гонца с его бумагами отправили в Москву[708]. Затем Б. И. Пушкин с товарищами получили из Москвы новое распоряжение: вернуться в Великий Новгород и ждать там инструкций. Этот приказ направлен из Москвы дважды — 25 февраля и 4 марта. Затем последовало требование незамедлительно отправить в Москву и наказ, и образцы договоров, ничего у себя не оставляя, так как готовится новый наказ. Дело в том, что предыдущий наказ был ориентирован не только на Густава-Адольфа, пребывавшего в Германии, но и на придворную группировку королевы-супруги Марии-Элеоноры в Стокгольме; напротив, в Москве не рассчитывали на окружение Христины в Стокгольме и канцлера Оксеншерны, находившегося с королем в Германии. Полученные сведения о предстоящей коронации Христины заставляли переориентироваться. Но новый наказ, подписанный 25 марта 1633 г., все же адресован двум королевам — Марии-Элеоноре и Христине. Скорее всего, в Москве еще надеялись, что в Стокгольме при регентстве Марии-Элеоноры установится правление двух королев, напоминающее отношения Филарета Никитича и Михаила Федоровича.

Теперь послы должны ехать, «не мешкая», «без задержания». На приеме у королевы и королевны Пушкин с товарищами должны выразить соболезнование в недвусмысленных формулировках, подчеркивая, «что короля Густава-Адольфа неприятели, солдаты императора, в бою убили», «что его к. в. против общих врагов и супостатов нашего великого государя его ц. в-ва и его к. в-ва, против еретиков римской веры — папежан и иезуитов, их неправд и гонений, за веру вашу стоял храбрством своим крепко и мужественно, и многую победу над ними показал, и на том ратном деле за свою государскую природу и веру и за весь народ немецких государств в правде жизнь свою государскую скончал и положил»[709].

Прямая дипломатическая задала «Великого посольства» сводится почти к одному предложению — подтвердить с обеих сторон крестным целованием вечный Столбовский мир. К нему делается лишь добавление: правители Швеции обязуются не только хранить мир между двумя государствами, но и на общих врагов, а именно на нового польского короля Владислава и на Польско-Литовское государство воевать совместно и без взаимного согласования, т. е. сепаратно, мира не заключать. Крестоцелование придало бы этому соглашению международную гласность[710]. Лишь после того, как шведские правители крестоцелованием подтвердят искренность своих намерений, «великие послы» могут вернуться к содержавшейся еще в первом наказе истории русско-польского конфликта. Здесь добавлена история русско-шведских переговоров, начиная с приезда Мониера и Бенгарта в 1629 г. Тут воспроизведены шведские разоблачения о «злом умысле» польского короля с императором и напой против Швеции, Дании, Московского государства и других государств, побудившие московское правительство не ждать истечения перемирия и начать 3 августа 1632 г. войну с Речью Поено литой. Затем следует перечень уже возвращенных русских городов и тех, что еще остались у противника, и призыв к шведским королеве и королевне, памятуя союз Густава-Адольфа с Михаилом Федоровичем, воевать против Владислава и не заключать сепаратного мира[711].

Но, по-видимому, главная задача послов состояла теперь в том, чтобы узнать подлинную политическую обстановку в Швеции, Германии, Польше. Очень подробно разработан список вопросов о военно-политической ситуации в Германии после смерти Густава-Адольфа: кто его преемник, «до коих мест» (т. е. до каких результатов) он завещал вести войну, и не велел ли он шведам после себя с императором помириться, а если велел, то на каких условиях? Если же и вперед чаять войну, на чьей стороне преимущества, кто и чем помогает шведской армии, где она сейчас стоит, где и с каким результатом закончились последние бои, где находится император и кто командует его армией?

Другая группа вопросов относится к внутреннему положению Швеции. Единодушна ли поддержка Марии-Элеоноры и Христины или возможны «рознь и несогласие» (о чем посольство уже прослышало в пути), и при каких королевах кто именно «из близких или из думных людей» будет на деле «владеть и править».

Но что особенно тревожит русское правительство, это возможность претензий на шведский престолов обход этих «прямых наследниц», со стороны польской линии династии Ваза. На обороте нескольких листов вписана даже специальная инструкция, что делать послам, если к моменту их прибытия в Стокгольм на шведском престоле окажется уже утвержденным кто-либо иной. Наказ исполнен тревоги. Если и не прямой захват сыновьями Сигизмунда III шведской короны из слабых женских рук, то нет ли послов, посланников, сношений и, в частности и в особенности, «нет ли у них в тех их сношениях которого лихого дела и посягания на Московское государство». Именно это Пушкину, Горихвостову и Неверову надлежит узнавать «всяким радением», «накрепко».

Итак, одновременно выступают два опасения: примирение шведов с императором и сближение их с Польско-Литовским государством против Московского государства. Тем самым вырисовывается уже союз трех государств в войне с Россией. Если шведы, прекратив войну в Германии, развязали бы руки императору, он тотчас усилил бы политическую, финансовую и военную поддержку Польско-Литовскому государству, терпящему бедствия на восточных и южных рубежах. «Польские королевичи Владислав с братьями с императором римским ныне сносятся ли, а если сносятся, то о чем, и на Московское государство император польским королевичам Владиславу и братьям его помогает ли чем-либо, а если помогает, то чем, людьми или казною». В мышлении московских политиков, — может быть, кн. И. Б. Черкасского — вырисовывается, как видим, грозный исторический опыт: польско-шведская интервенция, издали подпираемая империей. А могут присоединиться и еще какие-нибудь союзники. «Да и про иные государства им, послам, проведывать же, нет ли нынче вновь сношений у иных государств в польскими королевичами Владиславом и его братьями, а если есть, то о чем, и не хотят ли какие-либо государи польским королевичам против Московского государства помогать, а коли хотят, кто, чем хочет помогать, людьми или казною»[712]. Нависает предвидение целой вражеской коалиции. Это надо вспомнить, когда речь пойдет о заключении в следующем году, после смерти Филарета Никитича, мира на речке Поляновке с Польско-Литовским государством.

Что касается инструкции, как отвечать на расспросы, то тут во втором наказе лишь одно существенное дополнение к первому: с турецким султаном не только дружба, «но хочет турецкий султан с царским величеством стоять на общего недруга на польского короля совместно». Сообщается также, что царские послы сейчас отправлены в Данию и Голландию[713].

Приложены далее грамоты и от Михаила Федоровича и от Филарета Никитича по отдельности к Марии-Элеоноре и к Христине. Здесь еще усилен мотив, что Густав-Адольф погиб в мужественной и победоносной борьбе «против общих наших врагов и супостатов — римской веры еретиков», как за свое государственное дело и за свою веру, так и «за весь народ немецких государств евангелической веры»[714]. В приложенных образцах крестоцеловальной записи о смерти Густава-Адольфа сказано: «Убили его на бою императоровы люди — неприятели всего христианства»[715].

С дороги «великие послы» слали в Москву информацию о решениях шведского риксдага продолжать войну в Германии, где канцлер Оксеншерна и курфюрст Саксонский стоят и ведут бои против имперцев. На всех этих отписках видим пометы, характеризующие высокое внимание: «Государь и святейший государь-патриарх слушали»[716].

В шведском архиве имеется письмо королевы и Государственному совету в Стокгольм от высшего должностного лица в Нарве Нильса Ассерсона от 23 марта 1633 г. Написал-де ему воевода из Новгорода, что следует в Швецию русское посольство. Послов сопровождают 42 человека. Из Нарвы они будут доставлены в Стокгольм морем, однако раньше конца апреля — начала мая навигация не откроется. Впрочем, новгородский воевода пишет, что посольство считает необходимым переждать в Новгороде четыре-пять недель, так что корабль к тому времени может быть зафрахтован. Послы будут встречены на границе, и сам Ассерсон обеспечит им подобающий прием и наилучшее жилье[717].

«Великое посольство» прибыло в Стокгольм 4 июня 1633 г. Отныне мы уже располагаем параллельными источниками: из русских и шведских архивов.

В донесении от 8 июня послы описывают свой торжественный въезд в шведскую столицу. В другой отписке сообщают шведские политические новости. Из них для Москвы самым главным было то, что королевой окончательно выбрана малолетняя Христина и что правителями при ней будут Габриель Оксеншерна, Яков Делагарди, Карл Карлссон, Пер Банер, тогда как «королеве Марии-Элеоноре в государственных делах владетельства не будет, и нигде ее имени не именуют»[718]. Это был ясный и недвусмысленный знак отказа от продолжения политики Густава-Адольфа!

Далее послы сообщают, что канцлер Аксель Оксеншерна находится сейчас в Германии. Прилагается печатная брошюра («вестовая тетрадка») на немецком языке о текущих международных новостях, в том числе о посещении шведского канцлера приезжавшим послом из Польши. Б. И. Пушкин с товарищами проверили эту тревожную новость по нескольким каналам. От какого-то информированного стокгольмского горожанина они узнали, что действительно после смерти Густава-Адольфа в Германию к шведскому канцлеру и войску приезжал посол короля Владислава просить, чтобы Швеция не нарушала перемирия до истечения его срока; подробности и результаты переговоров не известны, но для продолжения или закрепления их сейчас из Гданьска в Стокгольм едет другой польский посол. Тотчас Пушкин с товарищами неофициально («разговорным обычаем») обратились за разъяснениями к приставленному к ним чиновнику («приставу»), и тот, очевидно, следуя инструкции, подтвердил слух о едущем в шведскую столицу польском после, сообщив при этом, что есть уже правительственное распоряжение по прибытии посла на лифляндскую границу узнать, «с чем он идет», и, если он идет просить о приобщении Шведского государства к Польскому, не принимать его, а если идет поздравить королеву и говорить о соблюдении перемирия, «и с тем польского посла в Стокгольм пустят и посольство у него выслушают»[719].

Встревоженные всем этим русские послы принимают тайное решение, чтобы им обогнать соперника — «быть на посольстве и в ответе до приходу польского посла». Соответственно передали через приставленного чиновника просьбу ускорить прием. Однако вельможи через него же ответили весьма неопределенно, что примут лишь «после Троицы» без указания дня. По запросам, которые шлют послы в Москву, как поступать в случае несогласия шведов-, видно, что они потеряли надежду включить в крестное целование русско-шведское двустороннее обязательство относительно войны и мира с Польско-Литовским государством[720].

Эти отписки послов означали проигрыш всей долгой дипломатической кампании патриарха Филарета Никитича. Уже второй наказ «великим послам», составленный после известия о смерти Густава-Адольфа, оставляет впечатление, что Филарет Никитич отстранен или отстранился. С отписками же послов из Стокгольма произошло нечто странное, не могущее не привлечь внимание историка: посланные в первой половине июня, они получены в Москве лишь 17 августа. Два с лишним месяца гонец не мог находиться в пути. Дипломатическое послание было или перехвачено или нарочно задержано. А ответная инструкция была подписана только 14 сентября — всего за две недели до смерти Филарета Никитича. Какая-то сложная борьба разыгрывалась в Кремле.

Но мы можем проследить лишь характер и судьбу информации, хлынувшей в Москву по разным каналам или активно высасываемой Москвой со времени гибели Густава-Адольфа и наступившего в связи с этим изменения международной ситуации.

Одним из источников являлись регулярные отписки новгородских воевод о европейских новостях. В конце января и начале февраля 1633 г. путем расспросов прибывающих из-за рубежа русских и иностранных купцов было многократно проверено и подтверждено известие, что шведский король убит. Сообщается о передаче командования герцогу Веймарскому, который помолвлен с принцессой Христиной и, соответственно, может оказаться шведским королем. Новгородские воеводы передают также слухи, что между шведами и имперцами может быть заключен мир[721]. На обороте читаем помету, что царь и патриарх слушали и приказали о том же и впредь проведывать и к ним, к государям, писать. Такой приказ и направлен в Новгород 11 февраля[722].

Чрезвычайно важным каналом информации и связи являлись сношения со шведским губернатором Лифляндии Иоганном Шютте, находившимся в Риге. Важно отметить, что их целиком держал в своих руках кн. И. Б. Черкасский, может быть, даже не все докладывая Филарету Никитичу. Интерес представляет найденная в свое время в Литовском герцогском архиве (Елгава) грамота И. Б. Черкасского к И. Шютте, «губернатору Ливонской, Карельской и Ижорской земли» от 30 января 1633 г. Это — продолжение не дошедшей до нас корреспонденции. Грамота является ответом на сообщение о смерти Густава-Адольфа, воспроизводящим официальные формулы соболезнования, направленные в Стокгольм с послами. Существеннее, что здесь развивается идея налаживания прямой переписки между кн. Черкасским и Шютте (на что Шютте уже прежде дал согласие), «покамест прямой агент будет, кому в делах можно верить»[723]. Ответ И. Шютте из Юрьева находим в делах Посольского приказа. 22 февраля 1633 г. в Москву прибыл его гонец Швенгель с верительной грамотой и обильной письменной и устной информацией. Предлагается использовать Швенгеля для дальнейшего, обмена информацией, пока не будет назначен постоянный агент в Москве на место покойного Иоганна Мёллера, причем тут же запрашивается, не сочтет ли московское правительство подходящим кандидатом на этот пост того Мельхиора Бёкмана, «который ныне на Москве». Доставленную гонцом зарубежную политическую информацию можно разбить на три главных раздела: о положении в Швеции, в Польско-Литовском государстве и в Германии. В Швеции, доложил гонец, «крепко уложено и утверждено, что на престоле будет не мужчина, а королева, подобно тому как в Англии была Елизавета». Отвергнуты все претензии сыновей Сигизмунда III на шведский престол, хотя ныне Владислав IV заискивает перед шведскими вельможами в надежде прибыть в Швецию и жениться на Христине. Важнейшие вести о Польско-Литовском государстве: сеймовый журнал об избрании Владислава IV, печатное церковное «величание» его, изустные тайные сведения о решении летом направить против Московского государства запорожских казаков, представители которых уже приезжали на сейм договариваться и которые намереваются не только что великий урон причинить, но «и о самую б Москву удариться и над Москвой испромышлять»; совет царю — заблаговременно оберегаться. Вести о ходе войны в Германии весьма полны: расположение шведских войск, полное отпадение от императора Силезии, выступление против него трансильванского государя Юрия (Дьердя) Ракоци с войском. В доставленной гонцом немецкой газете, наряду с вестями из Парижа о местопребывании кардинала и короля, опале герцога Лонгвиля и смерти маршала Шомбера, содержатся обильные описания военных действий во всех частях Империи. Шведское войско и войско курфюрста Саксонского занимают города, преследуют империей. В помощь последним из Польши прислан отряд казаков, имевших столкновение со шведским, саксонским и бранденбургским войском. Курфюрст Саксонский поклялся отомстить за смерть Густава-Адольфа, отдал половину своего войска под командованием Бернгарда Веймарского, а с другой половиной и с генералом Арнимом идет в Чехию, на Прагу. Интересная деталь: Валленштейн, направленный императором, на подавление бунтующего чешского крестьянства, напоролся на отпор: «Да, кажется, чешские крестьяне герцога Фридландского не хотят, чтоб он у них гостил, и для того они засеки засекли». Шведский канцлер Оксеншерна приехал в Штеттин.

Основной вывод из международной ситуации, который Шютте адресует И. Б. Черкасскому и московскому двору: смерть шведского короля не должна привести к тому, чтобы «главное дело стало»[724].

Что касается упомянутого выше кандидата на роль постоянного шведского агента (резидента) в Москве, Мельхиора Бёкмана, то его постигла неудача. Для начала он прислал в Посольский приказ со своим человеком на имя царя и патриарха иностранные вести из 41 пункта, да еще 5 пунктов тайных, а также был принят И. Б. Черкасским, который донес его речи до государей. Текст информации в столбце отсутствует. Мельхиору Бёкману ответили, чтобы он и впредь проведывал полезные вести и присылал государям, за что получит мзду «смотря по делу и по службе». По на этот раз оказанная им услуга не обеспечила назначения его на царскую службу агентом по делам Швеции, в том числе по закупке хлеба. Может быть, вообще момент для назначения постоянного агента не был подходящим[725].

Ответ И. Б. Черкасского Иоганну Шютте нам не известен. Гонец Швенгель больше в Москву не приезжал, а вместо него выступает как связной между Шютте и Черкасским Мартин Беер. Он уже был и раньше в этой роли на Москве и вторично появляется в первых числах июня. Беер привез грамоту от Шютте, датированную 2 мая. Шютте подтверждает получение двух грамот Черкасского: от 30 января, привезенную Веером, и от 8 марта, привезенную Швенгелем. Он благодарит за присланный со Швенгелем щедрый дар — двое сороков соболей. Ответ задержался, так как Шютте ждал возвращения своего гонца (видимо, того же Беера) из Польши, с сейма в Кракове.

Помимо устной информации и газет, доставленных Веером, Шютте резюмирует международные проблемы в следующих главных положениях. Польско-Литовское государство будет в ближайшее время затевать разговоры о мире и со Швецией, и с Россией, однако лишь с целью обманывать оба государства до тех пор, пока оно не соберет достаточное войско, в том числе и для опустошения и разорения Московского государства, «а русский народ и мы, шведы, по многим образцам можем то вспоминать». Обоим государствам надлежит остерегаться и не доверять этим мирным демаршам. Шведский риксдаг отныне и навеки отказал детям Сигизмунда III в претензиях на шведскую корону, что подтверждается текстом прилагаемого документа. Прилагаемые же газеты («вестовые тетради») свидетельствуют, что канцлер Аксель Оксеншерна успешно продолжает войну в Германии. Шютте хорошо осведомлен о едущем в Стокгольм посольстве Пушкина и Горихвостова, он пишет, что в качестве члена Государственного совета заинтересован в успехе переговоров, в укреплении русско-шведской дружбы.

В этом интересном послании Шютте немало заверений в том, что он — активный поборник русско-шведского союза. Он умиляется дружбой до гробовой доски Густава-Адольфа с Михаилом Федоровичем. «А я ведаю как то расширити и расславити». Он сторонник того, чтобы «держать добрую ссылку, как мы почали, чтоб к добру и к годности обоим государствам, и о том бы нам друг с другом ссылаться»[726]. Привлекает внимание то, что несколько раз Шютте повторяет просьбу довести его вести до сведения царя и патриарха. Шютте как бы ставит кн. Черкасского в положение не более чем посредника. Может быть, он уже знает кое-что о разногласиях между дядей и племянником[727].

Это послание можно было бы истолковать и как далеко идущее предложение своих услуг московской дипломатии, и как двуличие. Опубликованные протоколы шведского Государственного совета, где Шютте вскоре говорил совсем иное, показывают, что истинно второе[728].

В столбце есть фрагменты черновиков, из которых видно, что окончательный текст ответа был отправлен Черкасским только после следующего демарша Шютте — присылки им в Москву своего племянника Гакона. Этот демарш выглядел как форсированное предложение московскому двору своих личных услуг. Как увидим, Филарет Никитич постарался энергично использовать эту возможность, оттеснив, очевидно, в сторону более осторожного Черкасского.

Гакон Шютте прибыл в Москву в июле 1633 г. G ним вместе приехали ездившие в Швецию крымские посланники Муралей с товарищами. Хотя Гакон Шютте явился не как посол, не как посланник, и ему, следовательно, не полагалось устраивать встречу под Москвой, Филарет Никитич настоял на нарушении для этого случая дипломатических правил: имеется личная помета его рукой: «Учинить встречу небольшую для [ради] Ягана Шкута». Однако дальше мы замечаем в деле временную победу другого курса — осторожности: Гакон Шютте был поставлен в Москве в условия довольно суровой изоляции[729]. Но он привез важные послания и от дяди и от шведского правительства. И Филарет Никитич принял необычайно деятельное участие в подготовке ответов в оба адреса.

Ответ Иоганну Шютте от имени И. Б. Черкасского написан как важный государственный документ и, бесспорно, в основной своей части продиктован Филаретом Никитичем. Здесь, кстати, особый фрагмент разъясняет Иоганну Шютте его ошибки в титулованиях царя и патриарха. В письме, посланном с Гаконом Шютте, о ходе русско-польской войны изложена подробная информация о военных действиях с самого их начала, о взятии 12 городов, о ходе осады Смоленска. Сообщается, что вся присланная с Веером письменная и устная информация доложена Михаилу Федоровичу и Филарету Никитичу. С Иоганном Шютте говорят уже почти как с агентом русского правительства. Царь и патриарх его «похваляют» за то, что он им «служит и об их делах радеет», в том числе шлет надобные им вести про польско-литовские и немецкие дела. Особенно хвалят его за изъявленную готовность и впредь «радети и промышляти». «И ты б, Яган, и впредь им великим государям служил… И о шведском королевстве, что будет делаться меж шведскими ратными людьми с цесаревыми людьми, и о польских и литовских вестях, какое будет у них впредь лукавое умышление, — и о том бы еси дружелюбно писал и ведомо о всем чинил. А великому государю нашему его ц. в. и отцу его государеву великому государю святейшему патриарху те дела надобны». Царь и патриарх радуются вестям о военных успехах Оксеншерны в Германии и просят бога и впредь даровать шведскому войску «над общими их государскими недругами, над проклятыми папежанами иезуитами, победу и одоленье, чтоб их до конца разрушить и искоренить[730]. Писано ото, очевидно, в сентябре 1633 г. 21 сентября, за 10 дней до смерти Филарета Никитича, Гакон Шютте был на отпуске у царя. Он получил царскую грамоту к Христине, но заготовленная личная грамота к ней от Филарета Никитича, видимо, в последнюю минуту не была ему вручена. Она осталась лежать в Посольском приказе. Филарет Никитич был еще вполне здоров, но именно в этот момент явно отстранен от государственных дел. Однако об этом — ниже, а пока надо снова хронологически отступить, чтобы ознакомиться с другими каналами русско-шведских сношений во время пребывания «Великого посольства» в Стокгольме.

Шведские вельможи направили в Москву с официальным извещением о смерти Густава-Адольфа гонца Марка Стеймана и посланника Ганса Беренсона. Первый имел грамоту шведских вельмож от 9 марта, второй — от 8 марта, но ехал он со свитой много медленнее. Гонец прибыл в Москву 7 мая, а посланник Беренсон — лишь 11 июня. Атмосфера в Москве за этот месяц с небольшим успела несколько измениться.

Стейман привез грамоту за подписью 12 виднейших шведских вельмож — Делагарди, Гюллденхельма, Габриеля Оксеншерны и др. Здесь по инерции развита концепция, полностью унаследованная от Густава-Адольфа. Вельможи с благодарностью напоминают о русских хлебных субсидиях для ведения войны в Германии. Ныне, после смерти Густава-Адольфа, по словам вельмож, они имеют причины еще больше прежних продолжать эту войну, начавшуюся по вине императора, польского короля и папистов. Они полагают, что и царь по-прежнему заинтересован «попрать и потопить цесаря и папежан, которые гонители на евангелическую и на старую греческую веру». Поэтому они просят по-прежнему содействовать войне хлебными субсидиями. Швеция же ускорит отправку закупленных для русско-польской войны 2 тыс. лат и окажет другую посильную помощь[731].

Стейман привез также информацию о решении риксдага продолжать войну в Германии, о вручении командования шведской армией канцлеру Акселю Оксеншерне, о провозглашении королевой Христины и объявлении изменой даже разговор о передаче шведской короны Владиславу или его братьям. Особенно касалось Москвы следующее известие: литовский гетман Радзивилл прислал в Швецию от имени Владислава предложение о перемирии на десять лет с тем, чтобы польско-литовские войска были пропущены через Лифляндию в поход на Московское государство. Но Швеция отвергла эти предложения[732]. Не было ли это вымыслом и дипломатическим давлением?

Посланник Ганс Беренсон появился под Москвой буквально на другой день после приезда туда упомянутого Мартина Беера с вестями от лифляндского губернатора. Несомненно, в связи с этим Беренсона задержали под Москвой на двое суток, а впустив, поместили его со свитой в особенно суровые условия, хотя и намека на это нет в данной всего несколькими днями раньше инструкции приставленным лицам: самым предупредительным образом соблюдать «честь и бережение посланника». Видимо, информация, доставленная Веером, дала козыри тем руководителям внешней политики в Москве, которые уже не рассчитывали на прежний курс. Приставу при шведском посольстве дан особый наказ никого не выпускать со двора и строго следить, чтоб ни иноземцы, ни русские «не подходили и не разговаривали с ними ни о чем», «а какой человек ко двору придет и с посланником или с людьми их учнет говорить, и тех брать и отсылать в Посольский приказ; а брать их велено неявно, чтоб посланнику и людям их было незаметно». Тут же находим и причину строгостей: приставу предписано всякими средствами, как только возможно, проведывать и у посланника, и у переводчика, и у людей их, бывали ли из Польско-Литовского государства в Швецию послы и, если бывали, давно ли, по поводу чего прибыли и с чем отбыли, и ждать ли теперь мира или войны между Швецией и Польшей.

Под формальным предлогом Беренсон не был удостоен царского приема. 18 июня его выслушали бояре и приняли у него грамоту, подписанную шведскими вельможами. И в устных речах, и в письменном тексте принесено извинение за столь запоздалое официальное извещение о смерти Густава-Адольфа. Шведские вельможи объясняют это несуразной причиной — «своей печалью». Вероятно, корабль шведской дипломатии сперва сильно накренило в сторону, противоположную политике Густава-Адольфа, и лишь к марту наступило отрезвление (впрочем, как увидим, с дальнейшей качкой). Возведение на престол Христины — «прямой наследницы», «любимой дочери» — трактуется теперь как символ полной преемственности между политикой Густава-Адольфа и курсом ныне правящей олигархии. Самое поразительное в этом послании (как и в речи) многократное и настойчивое повторение формулы, что Густав-Адольф погиб в борьбе «за евангелическую и за старую греческую веру». Паписты же неустанными и всяческими происками добиваются попрания и искоренения евангелической и старой греческой веры и распространения своей проклятой папистской веры. Густав-Адольф отстаивал и оберегал как эти две веры от императора, польского короля и всех католиков, так и великие земли и государство русского царя: католики во главе с германским императором и польским королем старались проникнуть в Балтийское море; «хотели сперва одолеть великое королевство Шведское, а потом и вашего ц. в-ва великую землю и государство и евангелическую и старую греческую веру попрать и заместо ввести проклятую папежскую темность». Шведский риксдаг желает продолжать с постоянством «те дела, которые делаются в немецкой земле»[733].

Этот столь благоприятный крен шведской политики снова дал, казалось, большой шанс Филарету Никитичу. Некоторое время длилось молчание, за которым можно предполагать маневры придворных группировок. 6 июля произошло официальное совещание царя и патриарха в Крестовой палате, на котором решено и объявлено, что ответную грамоту шведскому посланнику от имени бояр, но фактически минуя встречу с ними и с кн. Черкасским, передаст в Посольском приказе думный дьяк Иван Грязев. Грамота датирована 5 июля, вручена Беренсону 9 июля. В ней, с одной стороны, явно отклонена конфессиональная концепция шведского послания: ни звука о гибели Густава-Адольфа за две веры, напротив, демонстративно сказано, что он «за веру вашу стоял» и умер «за свою веру и правду и за весь народ немецких государств». Но, с другой стороны, охотно подчеркивается политический аспект: Густав-Адольф боролся «против общих врагов царского величества и королевского величества»; русский царь принимает идею о Христине, как прямой продолжательнице политики отца, и хочет с ней быть в такой же «крепкой дружбе и в любви и в приятельстве, и обсылаться советами». К словам, что прежний Столбовский вечный мир надо «обновить и подтвердить», собственной рукой Филарета Никитича сделана поправка: «утвердить и закрепить», т. е. сделать союз более прочным. Далее следует показательный жест. Полностью удовлетворяется просьба, врученная еще Стейманом, разрешить снова закупать хлеб в Архангельске для шведского правительства на прежних условиях. Разрешается закупить в текущем году столько же, сколько было разрешено в предыдущем: 50 тыс. четвертей (это было последнее разрешение такого рода!). А далее опять и опять повторено желание царя и патриарха сохранить с Христиной тот же союз, какой был у них с Густавом-Адольфом[734].

Но на деле этот оптимистический документ был уже холостым выстрелом. Незадолго до того к русской границе прибыл шведский курьер к посланнику Беренсону и просил, чтобы ему как можно скорее гнать к Москве «днем и ночью». 7 июля встревоженный патриарх и царь дали разрешение, а 10 июля сам Беренсон выехал из Москвы, вероятно, навстречу курьеру[735]. Легко понять, в чем дело: в Стокгольме начались переговоры с «Великим посольством», и одновременные обязательства в Москве могли связать руки Государственному совету.

Еще один канал связей — в глазах Филарета Никитича самый главный — это Жак Руссель и его агенты. Последним, как мы помним, от него приезжал в Москву Жан де Вержье, и вот он же вновь появился в Пскове 25 апреля 1633 г. С ним «человек» по имени Марк Брунденбург, а также какой-то спутник, следы которого трудно уловимы в делах Посольского приказа, именуемый то Томас, то Матис. Отписка псковских воевод гласит, что в декабре прошлого года де Вержье укатил за рубеж на купленной для него тройке отличных лошадей, в Пскове же осталась царская грамота, предписывавшая в будущем этого Жана де Вержье или всякого им присланного пропускать на Москву незамедлительно. В Москву де Вержье приехал 8 мая. В тот же день он был на приеме у кн. И. Б. Черкасского, передав для царя и патриарха письмо Русселя и его устные сообщения. Все это было секретно и в делах не сохранилось, так как И. Б. Черкасский говорил с ним на Казенном дворе сам-третей с французом-переводчиком, «а в Посольском приказе про те дела неведомо». По ответной грамоте царя и патриарха можно только догадаться, что Руссель пытается теперь взять на себя осуществление прямой связи «на высшем уровне» — между малолетней Христиной и московским престолом; в этой ответной грамоте только пропущено слово «послу» или «доверенному» — «ее королевского величества королевны шведской Христины».

На поверхности делопроизводства остался только один вопрос: желание Русселя явиться снова в Москву. Эта милость ему была тотчас пожалована. Грамота к нему от 12 июля 1633 г. в нескольких местах правлена лично Филаретом Никитичем. Приезжай без всяких сомнений, гласит грамота, а когда приедешь, «тебя, Якова, за твои прежние и нынешние к нам, великим государям, службы [вставлено рукой Филарета Никитича: и Густаву-Адольфу королю службы] пожалуем — велим тебе видеть свои государские очи и пожалуем тебя нашим государским жалованием [вставлено рукой Филарета Никитича: по-прежнему и свыше прежнего], и ты б на нашу государскую милость и жалованье был надежен и ехал к нам к Москве безо всякого опасения»[736].

В тот же день, 12 июля, отправлены царские грамоты в Архангельск, в Вологду, в Ярославль о пропуске в Москву, снабжении кормом и сопровождающими прибывающего из Голландии морем Русселя с его людьми [зачеркнуто: с дворянами][737]. Но грамота опоздала. Руссель, не дожидаясь ответа, выехал в Россию на корабле одного голландского купца и прибыл в Архангельск 18 июля. На борту находился также известный посредник между Голландией и Россией Исаак Масса. Свита Русселя состояла из шести дворян, из них два француза — Пьер де Роквир и Морис де Паквир, остальные — Антон Кейзер, Андрей Мюллер, Ян Фрибит, Ян Сандерис. Местные архангельские власти на свой риск решили принять Русселя с почетом, выдать ему и его свите должное питание и оказать прочие знаки внимания.

По неизвестным нам причинам Руссель попросил разрешения выслать вперед себя на Москву сухим путем своего секретаря Антона Кейзера с письмом, с тем что сам он вместе с Исааком Массой, со своими дворянами и слугами поедет водным путем. Антон Кейзер добрался до Москвы 11 августа. Был принят кн. И. Б. Черкасским на Казенном дворе и быстро отослан с государевой грамотой навстречу Жаку Русселю, Текст этой грамоты в деле отсутствует. Мало того, вообще все таинственно обрывается — нет ничего о прибытии Русселя в Москву, о его дальнейших делах здесь. Чья-то рука изъяла все документы. Можно не сомневаться, что Руссель прибыл в Москву не позже сентября 1633 г., что он был в числе самых доверенных людей патриарха Филарета Никитича до последних дней его жизни. После кончины Филарета Никитича 1 октября 1633 г. Жак Руссель еще пять месяцев оставался в Москве, пытаясь вести сложные интриги, как доносил потом Исаак Масса. Но в архиве Посольского приказа истреблен всякий его след, и имя его возникает только в связи с выездом из Москвы в Турцию 4 марта 1634 г., причем снова со свитой и с богатой денежной наградой[738]. В эти дни обезоруженная армия боярина Шеина возвращалась из Смоленска в Москву.

Чем больше мы вчитываемся в эти дела, тем определеннее укрепляемся в выводе, что Филарет Никитич в эти месяцы предпринимал новые и новые энергичные усилия подобрать вожжи внешней политики, но Посольский приказ отчетливо видел крушение его курса на антипольский военный союз со Швецией и оказывал соответствующее влияние на И. Б. Черкасского. Всемогущего патриарха несколько раз лишают средств прямого вмешательства в дипломатию. Вероятно, к таким же эпизодам относится необъяснимая иначе отмена намечавшегося отправления в Швецию постоянного агента Франзбекова. Похоже, что он был очень близок к патриарху, из рук которого еще в 1625 г. получил православное крещение. 22 марта 1633 г. именем царя было приказано отправить Франзбекова, а 19 апреля уже были подписаны все грамоты, в том числе и сопроводительное письмо к Пушкину и Горихвостову[739]. Из документов не видно, почему отъезд тогда не состоялся. (В конце 1634 г. Франзбеков все-таки стал постоянным русским агентом в Швеции). Может быть, потому, что не было подходящего кандидата со стороны Швеции на аналогичный пост в Москве? Но кажется вероятнее другое объяснение: появление в Стокгольме постоянного полномочного резидента создало бы какой-то канал дипломатии, параллельный «Великому посольству». В таком случае Филарет Никитич имел бы этот параллельный канал лично в своих руках, и это было каким-то способом пресечено.

Известна еще одна попытка Филарета Никитича эмансипироваться от государственного аппарата. Мы не знаем точно, когда именно, но он изобрел шифр для тайной переписки с находящимися за рубежом доверенными деятелями: «написал своею государевой святительскою рукою для своих государевых и посольских тайных дел, либо случится в которых государствах их государевым послам и посланникам, или их агентам, писати о каких великих их государских делах и им писати к ним государям таким затейным письмом, чтоб было в тех землях не понятно». Сама приложенная азбука «затейного письма», начертанная рукой Филарета Никитича, которую приказано было держать в строгой тайне, не очень-то сложна. Вся тайнопись, изобретенная патриархом, состоит только в том, что порядок славянских букв изменен, некоторые буквы писаны наоборот, иные не дописаны, к ним прибавлены лишние черты[740]. Предполагается, что второй экземпляр этой азбуки имелся у Франзбекова в Швеции в 1635 г., наиболее вероятно, что для Франзбекова ее и сочинил Филарет Никитич в марте — апреле 1633 г. Но самое интересное, что свой экземпляр азбуки Филарет Никитич принужден был выдать думному дьяку Ивану Грязеву 8 августа 1633 г. Это выглядит как прямая победа Посольского приказа над попытками личной дипломатии «великого государя», уже проигрывавшего свой план большой политики.

Может быть, этой придворной борьбой и объясняется долгая задержка в прибытии или просто в регистрации посланий в Москву от Пушкина, Горихвостова и Неверова из Стокгольма. Однако 17 августа они вдруг попадают к Филарету Никитичу, и мы находим тут же беглую запись, что надлежит ответить послам, сделанную, видимо, дьяком на приеме у Филарета Никитича[741]. Примерно с этого времени прослеживается еще один рывок Филарета Никитича к властному и активному руководству политикой, последний, длящийся несколько более месяца. Ему положило конец возвращение «Великого посольства» в Москву с пустыми руками.

В ответ на отписки послам была отправлена инструкция, датированная 14 сентября, — за две недели до смерти Филарета Никитича. Практически она была бесполезна, так как послы находились уже на обратном пути: б сентября они выехали из Ругодива (Нарвы). Смысл инструкции в том, что в крайнем случае послы могут уступить в требовании крестного целования и вообще свести дело к двум пунктам: подтверждению Столбовского мира просто подписями шведских вельмож и их письменному обязательству о союзе против Польши и незаключении сепаратного мира. В случае же отказа в этих двух пунктах послы должны сообщить в Москву и ждать в шведской столице новых указаний. Но далее рукой Филарета Никитича вписана директива на случай удовлетворения шведской стороной первого пункта и отказа во втором. Из немногих дошедших до нас письменных текстов Филарета Никитича это один из самых пространных. «И если, — пишет он, — думные люди прежнее вечное докончанье подкрепят своими руками и печатями, хотя и без целованья, да и то бы именно написать же в этом их подкреплении за руками и за печатями — зачем ныне не хотят того написать, что на короля Владислава и на его братьев и на поляков и на Литву стоять по-прежнему докончанью за одно, — чтобы нам про то было ведомо и надежно. Если же напишут в своем подкрепленьи за руками и за печатями то обое [оба пункта], что выше сего писано, и вам ехать с тем к нам к Москве, а если того и другого, что писано выше сего, за руками и за печатями не подкрепят, и вам в том к нам отписать… и дожидаться нашего указу в Стокгольме». Как видим, требования сведены к минимуму, но Филарет еще полон обманчивой надежды, что шведы поймут необходимость их принять. Этот текст написан ранее субботы 14 сентября, ибо далее следует приписка его же рукой, адресованная дьяку или кн. Черкасскому: «Да еще хочу с тобою поговорить в субботу на Воздвижен день о том, в субботу перед обеднею»[742]. Уже через два дня, 16 сентября, в Москву прискакал один из участников посольства, Г. И. Горихвостов, с кратким донесением об итогах посольства. На донесении помета: «государь и святейший государь-патриарх слушали».

Что же произошло в Стокгольме?

Переговоры начались 8 июня. 22 июня датировано составленное шведской стороной резюме русских предложений и документов, а также первого обмена мнениями. Главным уполномоченным шведского Государственного совета выступал с самого начала Пер Банер, сотоварищи же его в дальнейшем сменялись. Русские послы сразу же выдвинули уже известные нам два главных пункта: подтверждение Столбовского договора посредством крестоцелования послов в Стокгольме и в Москве и заключение нового союза против польско-литовского короля, который титулует себя государем московским и шведским и уже по одному этому является общим врагом; этот новый союз должен выразиться прежде всего в обязательстве и Швеции и России не заключать сепаратно мира с Польско-Литовским государством на каких бы то ни было условиях. Шведская делегация ответила согласием по первому пункту и даже готовностью немедленно отправить посольство в Москву с тем, чтобы крестоцелование произошло одновременно там и тут. Но по второму пункту запросила разъяснений. За подписью дьяка М. В. Неверова последовал ответ. Стоять совместно против Владислава и его братьев, против всего Польско-Литовского государства это значит, что Швеция не будет иметь с ним сношений и переговоров, не оповестив заранее царя, а царь не будет заключать с ним мира, не предупредив шведский Государственный совет. Иными словами, только согласованные мирные переговоры с Польско-Литовским государством могут быть полезны обеим державам. Но это подразумевает и согласованные военные действия. А пока Швеция не начнет военных действий, царь остается вправе или продолжать войну, или заключить мир с Польско-Литовским государством. В тексте статейного списка Пушкина и Горихвостова это впоследствии изложено так: «… а покаместь со шведской стороны на польского короля и на его братьев и на поляков и на Литву полномочной [в полную силу] войны не будет — и ц. в. волен с своей стороны войну весть или помириться с поляками, не обослався с королевством шведским»[743]. Здесь звучит угроза заключения мира! Впрочем, заявляет русское посольство, в этот мирный договор может быть включена и Швеция. Остальное содержание ответа посвящено детальному обсуждению возможной процедуры взаимного крестоцелования и даже ее будущего повторения после совершеннолетия Христины. Вырисовывается необходимость дожидаться прибытия в Швецию останков Густава-Адольфа, запаянных в оловянном гробу, и присутствия при погребении[744]. Действительно, пребывание «Великого посольства» в Швеции затянулось, и в дальнейшем с 11 августа переговоры были перенесены в порт Нючёпинг, куда прибыл траурный корабль и перебралось все шведское правительство.

Было бы нецелесообразно шаг за шагом и день за днем описывать ход переговоров, хотя мы имеем о них весьма полные источники. Со шведской стороны мы располагаем, во-первых, давно опубликованными протоколами заседаний Государственного совета, где находим записи дебатов по поводу русских предложений от 31 июля, 15, 16, 20, 21, 22 и 24 августа 1633 г. Во-вторых, все дела, связанные с пребыванием русского посольства, отражены в соответствующем неопубликованном досье, хранящемся в Государственном архиве в Стокгольме, микрофильм которого имеется в Москве в Центральном Государственном архиве древних актов. Здесь и отдельные документы, которыми стороны обменивались в ходе переговоров, и обзорные докладные записки, представленные в конце шведскими уполномоченными Государственному совету. С русской стороны в соответствующем столбце Посольского приказа имеются: во-первых, краткое экспозе, направленное Пушкиным и Горихвостовым в Москву тотчас по их прибытии в Нарву; во-вторых, статейный список посольства, к сожалению, не совсем полный, да и написанный, видимо, поспешно и кратко. За всем этим обилием текстов стоит бедность содержания. «Великое посольство» почти сразу, уже на второй встрече, раскрыло свою программу. Последняя не тождественна ни первому наказу, ни второму: или послы исходили из обстановки, или получили добавочные указания, не отраженные в столбце. Шведская делегация тоже с самого начала заняла не менявшуюся дальше позицию. Следовательно, хотя посольство длилось долго, историку целесообразно изложить дело не хронологически, а систематически.

Проблема подтверждения Столбовского договора 1617 г. в принципе не была предметом спора. Было бы скучно углубляться в долгие проекты и контрпроекты касательно процедуры обоюдной клятвы и крестоцелования. К этой же группе дискуссий, не существенных для нашей темы, надо отнести и взаимные упреки и поправки относительно соблюдения условностей написания титулов царствующих особ, той и другой стороны, хотя именно это вызывало, кажется, самые острые эмоции. В общем шведы легко соглашались с желательностью такой обычной дипломатической процедуры, как обновление межгосударственного договора о вечном мире при начале нового царствования. Впрочем, одно обстоятельство при этом задевало и вторую тему переговоров — польский вопрос. Русские послы напирали на то, что Столбовский договор содержал статьи, направленные против Польско-Литовского государства и трактующие Швецию и Московское государство как союзников против этого общего противника. Так оно, впрочем, и было[745], и недаром к статейному списку в качестве документального доказательства приложен соответствующий отрывок из договора 1617 г.[746] Напротив, шведские уполномоченные во время переговоров предъявили свой текст Столбовского мира, в котором, по утверждению русских послов, «объявились лишние статьи, а про польскую статью не объявлено», т. е. этот параграф опущен[747]. Русские послы напомнили всю историю вопроса, напомнили ситуацию 1609 г., когда при заключении Выборгского договора между царем Василием Ивановичем Шуйским и шведским королем Карлом IX «польская статья» была согласована на том, чтобы Московскому государству и Швеции «стоять на польского короля и на его наследников заодно». Эта «польская статья», говорили, послы, Столбовским договором не была отменена, а напротив, подтверждена, и именно она лежала в основе советов, которыми обменивались Густав-Адольф и Михаил Федорович и в результате которых русский царь послал «свою полномочную войну» на польского короля, давшую уже столько успехов русским войскам[748].

Таким образом, уже вопрос о подтверждении Столбовского договора оказался нацеленным преимущественно на «польскую статью». По этой второй половине переговоров позиция шведской стороны свелась к желанию оттянуть заключение антипольского союза на два года, не беря пока на себя никаких обязательств. Сквозь все документы проходят следы полнейшей уверенности, что Московскому государству невыгодно заключать мир и поэтому оно все равно будет продолжать войну, хотя бы и без союзников. Прямо-таки поражает эта пустая уверенность государственных мужей. Конечно, не близорукость была причиной того, что они занесли ногу над пропастью, а наоборот: они падали в пропасть и поэтому завязывали глаза, создавая себе субъективные иллюзии. Правда, на заседании Государственного совета 15 августа раздался и трезвый голос: надо поддерживать в русских надежду, «иначе они могут с отчаяния заключить мир с Польшей»[749]. Но русские требовали не надежды, а реальных обязательств, и члены Государственного совета постарались забыть свое опасение и уверовать в собственный вымысел, будто мир этот сулил русским лишь великие неприятности. Вероятно, они имели в виду сохранение Владиславом IV прав и претензий на царский престол.

После первой же встречи шведские уполномоченные задали русским вопрос: на каких условиях мыслится русско-шведский военный союз против Польши, «на каких мерах ту войну начать и при чем скончать»[750]. Как мы знаем, в первом наказе Б. И. Пушкину и Г. И. Горихвостову содержалась подробная разработка этих условий. Однако теперь послы о них и не заикнулись. Их ответ сводился, в сущности, к одному пункту: военный союз должен состоять в том, что обе стороны будут вести действия против Польско-Литовского государства, и ни Швеция, ни Московское государство не вступят в переговоры и не заключат мира с общим противником иначе, как по согласованию друг с другом. Другими словами, обе стороны связывают себя обязательством не заключать сепаратного мира. Шведская сторона изъявляла в принципе согласие на то, чтобы связать себя таким обязательством в будущей войне, и давала заверения, что Швеция ее действительно начнет, — но все это лишь через два года. Русские послы пытались парировать это оттягивание прямолинейно сформулированной угрозой: пока Швеция не начнет военных действий против Польско-Литовского государства, царь остается вправе заключить с ним мир, если не захочет продолжать войну.

Но в том-то и дело, что шведские политики слепо не верили в реальность этой угрозы. Правда, на одной из встреч они задали вопрос, на каких же условиях Москва готова была бы примириться с Польшей? Но, не получив никакого ответа, на том и успокоились. Они даже выдвинули контругрозу. Польский король при покойном Густаве-Адольфе пытался и теперь пытается склонить Швецию к тому, чтобы договор о перемирии заменить заключением мира. Польский король добивается этого с помощью посредничества королей Франции, Англии, Дании, голландских Штатов и через иные высокие персоны. Однако шведский Государственный совет отклонял все эти попытки в соответствии с волей покойного короля Густава-Адольфа, «ради его дружбы с царским величеством». Если же царь, вопреки ожиданиям, до истечения срока шведско-польского перемирия захочет вступить в мирные переговоры с поляками, пусть он не удивляется, что и шведское правительство постарается в интересах своего отечества вступить с поляками в переговоры о мире[751]. Но это был совсем не эффективный шахматный ход: ведь решившись на заключение мира с Польско-Литовским государством, Москва была бы уже равнодушна к миру или войне между ним и Швецией.

В предварительном отчете, высланном из Ревеля, Б. И. Пушкин, Г. И. Горихвостов и М. В. Неверов писал: «А заметно, государи, их хотение к тому: хотя и долго не будет с их шведской стороны войны на поляков, а вашему государскому величеству не обослався с королевством Шведским не мириться с поляками»[752]. За это Швеция окажет «вымогательство» разрешением пропускать наемных ратных людей через свою землю и содействием в закупке амуниции, в подборе командиров. Но русские послы соглашались дать обязательство о незаключении сепаратного мира только при одном из двух условий. Либо Швеция немедленно нарушит перемирие и начнет войну с Польско-Литовским государством; подсказывается юридическое основание для разрыва перемирия — Владислав титулует себя королем шведским. Либо шведское правительство предоставит за свой счет русскому царю 5 тыс. солдат в помощь для продолжения войны против поляков. Подразумевалось, что это будет все равно со стороны Швеции войной, если и не де-юре, так де-факто. Но оба варианта разрыва перемирия снова и снова отвергались шведским Государственным советом. При этом предлагалось, чтобы 5 тыс. солдат были наняты не на шведские, а на русские деньги.

Мотивировалось это всякий раз этическими соображениями — нерушимостью данного слова. Поэтому якобы и Густав-Адольф ни в коем случае не шел на нарушение Альтмаркского перемирия. «Это мы должны делать по отношению как к друзьям, так и к врагам»[753]. Но вся история дипломатии свидетельствует, что такие препятствия при надобности преодолевались либо без всяких предлогов, либо, чаще, путем возложения вины на противную сторону. Русские послы, как видим, подсказывали вполне приличный предлог. Но формальная помеха войне на этот раз обрела прочность гранита. Шведское правительство укрылось за полной и абсолютной невозможностью нарушить перемирие и, тем самым, необходимостью отложить решение на два года.

Историк широкого профиля никогда не скажет, что тем самым вся судьба Тридцатилетней войны, судьба Европы на многие годы зависела от этого достаточно случайного факта. Это было не более чем микроскопической гирькой на огромных чашах весов, колебавшихся в равновесии, прежде чем начать куда-нибудь клониться. Не потому сорвался русско-шведский военный союз против Польско-Литовского государства, что шведы остались верны букве перемирия (и исказили букву Столбовского мира), а, напротив, потому, что история уже обрекла русско-шведский союз.

Впрочем, в тот момент шведские государственные мужи искренне верили, что они всего-навсего откладывают союз на два года. Этот мотив звучит во всей шведской документации, в том числе и в дебатах на заседаниях Государственного совета[754]. В какой-то мере даже и «великие послы» поддались мысли о возможности такой двухлетней затяжки. В своем письменном ответе от 16 июля они сформулировали третий и четвертый пункты в таком духе: если сейчас все требования неприемлемы, а царское величество соизволит продолжать польскую войну, пусть шведское правительство направит в Москву посольство для переговоров, как наилучшим образом через два года осуществить шведско-русский союз[755].

Надо при этом помнить, что переговоры шли не об умозрительном проекте, а о союзе, который практически существовал в объективной действительности. Обе стороны это прекрасно понимали, хотя и выпячивали только заслугу своего государства. На заседании шведского Государственного совета и в ответе Пера Банера русским послам от 16 августа говорилось, что трудная война, которую шведская армия ведет в Германии, это — косвенная помощь царю, так как поляки не получают ни малейшей помощи от императора, мало того, еще принуждены дробить свои силы, ибо что ни день опасаются шведского вторжения из Силезии. Кстати, в связи с этим в официальной грамоте от имени Христины говорится, что просимые 5 тыс. солдат лучше всего пока содержать за шведский счет именно в Силезии, дабы Владислав IV испытывал постоянную угрозу вторжения с запада и необходимость раздроблять между противоположными границами свои войска[756]. Русские же послы со своей стороны напоминали, что германский император очень заинтересован в русско-польском примирении. «Если бы царь не начал этой войны, то половина польских ратных людей помогала бы императору, а другая половина пошла бы на Лифляндию»[757]. И обе стороны в этих утверждениях нимало не отходили от истины. Тем самым взаимопомощь объективно действительно существовала, и программа-минимум «Великого посольства» сводилась к тому, чтобы закрепить ее взаимными обязательствами или (линия И. Б. Черкасского) полностью освободиться от нее.

Шведский Государственный совет не мог охватить взглядом действительный ход истории, в том числе и внутреннюю социально-политическую обстановку в России во время Смоленской войны. Он не мог знать, что наличную ситуацию нельзя затягивать на два года. Он всемерно старался не отклонить, а пролонгировать переговоры о союзе. Для этой цели было еще 31 июля решено начать готовить шведское посольство в Россию. «Великое посольство» с тем и покинуло Стокгольм, что-де вслед за ними вскоре в Москву тронется шведское посольство.

Б. И. Пушкин, Г. И. Горихвостов и М. В. Неверов изыскивали все дипломатические меры против пролонгации. Они лучше шведов понимали, сколь многое в Москве будет зависеть от того, с чем они вернутся. На последнем этапе они, по-видимому, нарочно стали обострять отношения, дабы вынудить противную сторону к ускорению решений. Заключительные встречи сторон 20, 22 и 24 августа протекали в очень напряженной обстановке и были в значительной степени насыщены чисто дипломатическим фехтованием — спорами о титулах обоих государей, а также о процедуре и о текстах документов. Но шведская сторона не сдвинулась ни на шаг. Она переняла тактику русского посольства и в свою очередь сгущала атмосферу. В том числе были двинуты в ход обвинения против Русселя — в мошенничестве, в похвальбе, «что он один был причиной возникновения русско-польской войны»[758]. Это уже был укол рапирой лично в патриарха Филарета Никитича. 26 августа Б. И. Пушкин, Г. И. Горихвостов и М. В. Неверов были на прощальном приеме в королевском дворце в Нючёпинге. Им вручили ответное письмо от имени королевы касательно тех пунктов, которые были согласованы, и объявили, что для обсуждения остальных вопросов будет отправлено как можно скорее шведское посольство в Москву. Как можно скорее! На самом деле прошло много месяцев.

Между тем неудача «Великого, посольства» имела в Москве самое стремительное продолжение. Как уже упоминалось, 4 сентября, едва прибыв в Нарву, послы отправили в Москву предварительный отчет о своей миссии. Он сохранился в Посольском приказе со странными пробелами там, где излагались привезенные из Стокгольма политические слухи. Возможно, эти места касались Жака Русселя. Этот документ был доставлен в Москву в двадцатых числах сентября. А «Великое посольство» с более полной документацией прибыло в столицу в первых числах октября. Между той и другой датами в Кремле разыгралась драма: утром 1 октября 1633 г. скоропостижно пресеклась жизнь патриарха Филарета Никитича. Существует такой источник по внутренней жизни царского двора XVII в., как «выходные книги» государей. Если бы Филарет Никитич болел долго, этот дневник содержал бы известия о посещениях царем своего отца, как он отмечает все предшествовавшие свидания обоих государей. Отмечены они и в первой декаде сентября. Так, 3 сентября царь и патриарх принимали шведского посла, 8 сентября у Михаила Федоровича был стол, и Филарет Никитич ел у него с немногими боярами. А затем Михаил Федорович посещает отца только в самый день его смерти, утром, после обедни. И тотчас, «в последний час дня», т. е. в 11 часов до полудня, было официально объявлено о смерти. О том, что все произошло (стремительно, говорит текст, цитируемый биографом: «И скорая смерть Филарета Никитича возбудила много непригожих, воровских слов»[759]. Еще более о том же свидетельствует экстренность последовавших политических решений, в том числе немедленное предложение мира Польско-Литовскому государству.

Это не значит, что дворцовый переворот следует объяснить только получением в Москве отчета о «Великом посольстве». Весь август и первая половина сентября отмечены признаками придворной политической борьбы, часть которых упомянута выше. Под осажденным Смоленском русское войско потерпело крупную неудачу 4 сентября. В Москве этого еще не знали 10 сентября, когда на помощь боярину М. Б. Шеину посылали дополнительных даточных людей.

Но вернемся в Стокгольм. Не успело отбыть русское «Великое посольство», как прибыло отправленное 4 августа из Германии тревожное послание канцлера Акселя Оксеншерны, настаивавшего на изменении дипломатического курса. Раньше, например, в феврале 1633 г., Оксеншерна неоднократно писал Государственному совету о необходимости воздержаться от союза с русскими, хотя и побуждая их продолжать войну с Речью Посполитой. Как мы видели, Государственный совет точно выполнил его рекомендации. Но (это были первые месяцы после смерти Густава-Адольфа, когда Оксеншерна еще не овладел его военно-политическим кругозором и руководствовался инерцией своей прежней оппозиции. Лишь постепенно он охватил взглядом все стороны великой войны в сердцевине Европы. И наступил момент, когда тревога охватила его при мысли, что русско-польская война может прерваться. Он заглянул в ту глубину дел, какую видел в силу своего положения Густав-Адольф. И вот Оксеншерна в августе, а еще более категорично в письме от 5 октября извещает Стокгольм, что он переменил свое мнение: ведь поляки в самом деле могут пойти на мир с русскими на любых условиях, дабы освободить себе руки и вернуть из-под власти шведов Пруссию и Лифляндию; поэтому необходимо возобновить переговоры о союзе с Московским государством, чтобы ни в коем случае не прекратилась русско-польская война[760].

Государственный совет обсуждал вопрос о посольстве в Россию 9 октября, 20 ноября и 18 декабря 1633 г. Как видно, в Стокгольме не сознавали необходимости спешить, ссылаясь на то, что осенью по бездорожью все равно ехать нельзя.

Протокол прений в Совете 18 декабря обнажает диапазон разногласий. На одном полюсе — мнение Тотта: польский король фактически уже отказался от претензий на Швецию, не следует ли ему вернуть все, что нами захвачено, и превратить перемирие в прочный мир, дабы сосредоточить все усилия на войне в Германии? Иоганн Шютте поддерживал Тотта: союз с Россией только затруднил бы достижение мира с Польшей, столь необходимого для германской войны. Противоположное мнение было представлено Флемингом, Делагарди, Габриелем Густавссоном: Польша охотно продлит с нами перемирие, поскольку она загружена русскими заботами, но, как только она с ними покончит, она возьмется за нас. Война с Польшей впереди, она неизбежна. «Поэтому наша безопасность со стороны Польши заключается в преуспеянии России». Надо помогать русскому союзнику и следить, чтобы Польша не стала сильнее нас, «подобно тому, как король французский всегда следит за Австрийским домом». Если Польша вернет себе Пруссию, она станет вдвое сильнее. Чтобы этого не случилось, нужен союз с Россией, и нужен именно потому, что идет война в Германии. Ведь если дела в Германии будут не очень хороши и тут еще возникнет столкновение о Польшей, то и Дания не замедлит вступить в военную коалицию против Швеции, и положение станет гибельным. Итак, надо договориться с Россией: союз с ней облегчит достижение мира с Польшей, Швеция удержит все отнятое ранее у Польши, а Россия получит Смоленщину и другие свои земли[761].

Эта вторая точка зрения возобладала. Но она была парализована, во-первых, прежней позицией ни в коем случае не нарушать перемирия с Польско-Литовским государством до истечения его срока; во-вторых, поручением посольству прежде всего «дискредитировать» в Москве Жака Русселя и добиться его ссылки в Сибирь. Но ведь это значило дискредитировать сношения Густава-Адольфа с Филаретом Никитичем, т. е. всю подготовку шведско-русского союза! В результате отправление посольства в Москву затягивалось.

17 января 1634 г. Государственный совет отправляет канцлеру Оксеншерне послание об этом «тяжелом и важном вопросе» — союзе, предлагаемом русским царем. Излагаются сначала мотивы против союза: при первом случае этот ненадежный друг вернет себе силой или хитростью отнятые у него и находящиеся ныне под шведской короной земли и провинции; а перемирие с Польшей при желании можно пролонгировать «без ведома и согласия русских». Но гораздо больше аргументов в пользу союза с Россией. Приводятся десять пунктов:

1) война с Польшей все равно неизбежна, а перемирие не будет обеспеченным;

2) падение России было бы немалой опасностью для Шведского государства;

3) в случае нашего отказа заключить союз, «Россия может принять в отчаянии решение заключить мир с поляками, а то и соединиться с ними против нас»;

4) в этом случае и Дания соединилась бы с ними;

5) если наши дела в Германии обернутся (упаси бог!) плохо, поляки и датчане неизбежно нападут на нас — значит выгоднее иметь Россию военным союзником, нежели такое положение, когда она будет оставаться в стороне и смотреть на это нападение;

6) в землях, приобретенных нами и от Польши и от России, наше положение упрочилось бы;

7) возвышение Польши было бы затруднено;

8) легче было бы осуществить торговлю с Персией через Россию;

9) «хоть Россия и не будет верным другом, все же на время она не будет нам врагом»;

10) если вести военные действия не в одной и той же польской провинции, союз может быть безопасным и можно оказывать друг другу взаимную помощь.

Исходя из этих десяти соображений, Государственный совет находит в принципе целесообразным заключение союза с Россией против Польши сроком на восемь — десять лет. Одно из его условий: когда после истечения срока перемирия Швеция начнет воевать c Польшей, ни она, ни Московское государство не будут вправе заключить отдельно мир или перемирие, да и о всяком договоре каждая сторона должна наперед известить другую и получить согласие. По мнению Государственного совета, война против Польши будет для Швеции вдвое тяжелее, чем для России: придется грозить одновременно через Пруссию, Лифляндию, и, чтобы отрезать Польшу от взаимопомощи с германским императором, через Силезию. Поэтому Россия должна будет поддерживать эту войну некоторой суммой денег. Другие условия этого важного политического шага, касающегося судеб «всего отечества», предполагается обсудить со специально созываемыми в феврале представителями дворянства, духовенства и городов Швеции[762]. На это письмо канцлер Оксеншерна ответил из Магдебурга 4 марта 1634 г. Здесь тоже изложены сначала возможные возражения против союза с Россией, а далее — аргументы за союз.

Союз с русским соседом, допускает Оксеншерна, может ведь в конце концов вовлечь во взаимные обвинения, недоброжелательство, и, наконец, в войну. «Этого тем более можно опасаться со стороны соседа, который по природе заносчив, смел и все оценивает с точки зрения своей пользы», Русские могут не сдержать своих обязательств, если им это будет выгодно.

Но доводы за союз много сильнее. Причины для войны с Польшей неустранимы, и поляки начнут ее при первой передышке, при первых затруднениях Швеции, каковы бы ни были их обещания. Союз свяжет Россию, и она уже не сможет повредить Швеции, если даже захочет. Таким образом, возникает надежда удержать русское правительство от заключения мира с Польшей, к которому последняя всячески стремится, ибо предпочла бы вмешаться в шведские дела во время несовершеннолетия королевы. Чтобы следить за верностью русского двора, надо иметь при нем серьезного, умного агента, который «знал бы все лучше, чем сами русские» и раскрывал бы польские происки. Ссылаясь на опыт Густава-Адольфа, Оксеншерна настаивает в интересах Шведского государства на заключении союза с Россией. Московский государь должен обязаться продолжать войну против Владислава, а Швеция обяжется вступить в войну сразу по окончании срока Альтмаркского перемирия (т. е. в июле 1635 г.). Ни одна сторона не должна договариваться о мире или перемирии без ведома и согласия другой. При заключении каких-либо договоров с третьими державами каждая должна консультироваться с другой. Ни Швеция, ни Россия не заключат мира или перемирия сепаратно. Требования к врагу будут тогда согласованы, но уже сейчас оговаривается минимум: Швеция настаивает, чтобы Владислав IV и его братья отказались от шведского королевского титула, а также от прав на земли, крепости и порты, которые отняты у них Швецией и находятся сейчас в шведском владении; точно так же Владислав IV откажется от титула московского царя и вернет России земли в Смоленщине и Северщине. На усмотрение России будет представлена возможность включиться, если она захочет, в тот новый договор между Швецией и Польшей, содействие заключению которого предлагали покойному Густаву-Адольфу Франция, Англия, Бранденбург и Голландия. Московский государь должен оказать значительную денежную помощь шведской короне, так как шведы отвлекут на себя большие силы врага и вторгнутся в самую неуязвимую часть Польши; в то время как русские атакуют врага в Литве, шведы атакуют его в Лифляндии, Литве и Пруссии и введут армию в Верхнюю Польшу через Германию или Силезию. Впрочем, добавляет Оксеншерна, сколь ни важен пункт о русской денежной субсидии, из-за него не следует разрывать союз. Московский государь должен разрешить Швеции вести торговлю с Персией через территорию своей страны, участвуя в прибылях от этого дела. Однако в случае затруднений и этот пункт не должен помешать заключению союза. Срок будущего русско-шведского союза — от четырех до двенадцати лет или же просто до окончания войны с Польшей. Что касается процедуры оформления союза, то (ради спешности и удержания инициативы) Швеция могла бы и первая подписать все документы, не дожидаясь подписи московского государя[763]. Так монументально и обстоятельно готовил канцлер возрождение и осуществление политических замыслов Густава-Адольфа. Но ни он, ни члены Государственного совета не учитывали дворцового переворота и социально-политической обстановки в Московском государстве. Пока шведские государственные деятели переписывались, одумывались и готовили. посольство, история склонилась к совсем другому решению.

Анализ последующих событий «шведского периода» Тридцатилетней войны выходит за рамки настоящего исследования. Однако уже здесь, забегая вперед, необходимо указать на финал всей эпопеи, служащий как бы фактической проверкой изложенного нами мнения о решающем значении польской проблемы и в связи с этим русско-польской борьбы для судьбы шведского похода в Германию.

Двусмысленность политики Оксеншерны, не проявившего вовремя понимания глубоких замыслов Густава-Адольфа, позиция шведского Государственного совета были в числе причин, побудивших Московское государство прервать Смоленскую войну с Польско-Литовским государством и заключить с ним в июне 1634 г. Поляновский мир. Катастрофическое значение этого события для Швеции не замедлило сказаться — цепь поражений шведской армии в Германии, начинающаяся с Нёрдлингена, объясняется не гением Валленштейна, не «немецким чудом» и не изменой военного счастья, а тем, что именно в момент наибольшего напряжения борьбы в Германии, во второй половине 1634 — первой половине 1635 г., Швеция принуждена была сосредоточить часть своих войск на польской границе. Освободившись от войны с Россией, а затем и Турцией, Владислав IV уже в 1634 г. готовился в союзе с Данией к возобновлению войны против Швеции. Общепризнанно, что Швеция проиграла в 1634–1635 гг. войну в Германии из-за недостатка резервов. Но резервы-то у нее в это время были, только они находились частью в Швеции, скованные эвентуальной польской войной, частью в Лифляндии и Пруссии, т. е. у польской границы, частью, наконец, у русской границы. Не только нельзя было ничего подбросить на германский театр войны, но несколько полков пришлось даже снять с него и отправить на границу Польши.

Таким образом, фиаско шведского похода в Германию было прямым следствием прекращения Смоленской войны. Шведов спас Ришелье: в июне 1635 г. Франция открыто вступила в Тридцатилетнюю войну и отвлекла на себя основные силы императора. Это дало возможность Швеции сосредоточить свои главные силы против Речи Посполитой, заключить с ней в сентябре 1635 г. Штумсдорфский договор и уже после того вернуться к активной войне в Германии.