Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

III Пролог всеевропейской войны — контрреформация В Германии (1617–1629 гг.)

Как говорилось выше, немецкая шовинистическая историография попыталась создать и закрепить миф, будто не габсбургская феодально-католическая реакция стремилась «затопить» Европу, а Европа, испугавшись возможного внутреннего укрепления императорской власти, «затопила» Германию. Разумеется, указанные догмы не обладали никогда монопольным положением в исторической литературе. Шила в мешке не утаишь — габсбургские устремления к мировой империи были слишком явственно выражены. Но в распоряжении историка есть тысячи нюансов, чтобы показать то или иное явление на переднем или, напротив, на заднем плане. Большинство немецких историков старались затушевать эти габсбургские стремления, но и среди немецких историков одно течение в XIX в. сочло полезным показать их в полном свете. Это — прусская историческая школа, видевшая одну из своих главных задач в восхвалении политики прусских Гогенцоллернов и посрамлении политики австрийских Габсбургов. Так, историки этой школы в своих общих трудах[114] и в сочинениях, относящихся специально к истории Тридцатилетней войны[115], на большом материале показали, что именно безрассудный империализм Габсбургов навлек на Германию бедствия Тридцатилетней войны и обрек ее на два столетия упадка. Мы можем смело отбросить извлекаемую отсюда мораль, будто подлинные национальный интересы Германии олицетворялись враждебной Габсбургам политикой бранденбургских курфюрстов, но опереться на неоспоримые факты, характеризующие габсбургскую агрессию, собранные авторами этой школы. Что касается ненемецких историков, писавших о Тридцатилетней войне, то некоторые из них поддались немецкой концепции, в особенности во Франции, — по причинам, которые нам станут ясны, если мы познакомимся с французской политикой в Отношении Империи во время вестфальских мирных переговоров[116]. Однако большинство историков, особенно представители тех национальностей, историческая судьба которых не связана столь тесно с Тридцатилетней войной, в частности английские историки, непредвзятым взглядом легко обнаруживали правду и видели в Тридцатилетней войне не незаслуженное наказание немцев за естественное желание национально-политического единства, а отпор, данный передовыми европейскими государствами реакционнейшей габсбургско-католической экспансии[117]. Рассмотрим только один пример — превосходное резюме смысла Тридцатилетней войны, которое мы находим у английского историка Брайса. Император Фердинанд II, пишет он, по своим личным качествам вполне подходил для выпавшей на него исторической роли. «Габсбургский дом не мог выставить более неспособного и более непопулярного вождя в своей второй попытке превратить Германскую империю в австрийскую военную монархию. Одно время казалось, что он так же близок к осуществлению этого проекта, как был близок к этому Карл Пятый. Заключив союз с Испанией, имея на своей стороне католиков Германии… Фердинанд предполагал не больше и не меньше, как ввести Империю в ее старые границы и возвратить своей короне полную прерогативу по отношению ко всем ее вассалам. На Данию и Голландию предполагалось напасть с моря и с суши; Италия должна была быть отвоевана с помощью Испании… Валленштейн был уже почти господином Северной Германии, когда успешное сопротивление Штральзунда решительно повернуло колеблющееся счастье войны. Вскоре после этого (1630 г.) Густав-Адольф переплыл через Балтийское море и спас Европу от грозившего ей царства иезуитов»[118].

Эти слова Брайса дают нам, кстати, верное основание для периодизации всей истории Тридцатилетней войны. Она, действительно, распадается на две половины: до высадки войск Густава-Адольфа в Померании, т. е. до 1630 г., и после этого события. Первая половина — это окончательная подготовка габсбургско-католической агрессии, устранение препятствий внутри Империи, внутриимперская контрреформация. Словом, первая половина — это еще, собственно, не сама всеевропейская война, а ее пролог. Вторая половина, т. е. после 1630 г., — это война двух европейских коалиций, габсбургской и антигабсбургской. Затяжка первого этапа, пролога, дала возможность угрожаемым европейским государствам не только занять оборону, но и перехватить инициативу, перенести войну в значительной мере на территорию Германии. Вторая половина заканчивается Вестфальским миром 1648 г.

Такая периодизация не противоречит распространенному делению истории Тридцатилетней войны на четыре периода: 1) чешско-пфальцский 1618–1623 гг., 2) датский 1625–1629 гг.; 3) шведский 1630–1635 гг.; 4) шведско-французский 1635–1648 гг. Наше деление на две половины только подчеркивает решающее значение перехода от второго к третьему периоду, как кульминации европейской драмы. Правда, вмешательство Дании в 1625 г. во внутригерманскую борьбу было уже пробным шаром европейской дипломатии и возвещало уже возможность превращения этой борьбы в европейскую войну. Но все же слабое и безрезультатное датское вмешательство следует отнести к прологу войны, разделив пролог на два этапа: первый, протекавший целиком в недрах Империи при невмешательстве Европы, и второй, отмеченный оживлением европейской антигабсбургской дипломатии по мере приближения габсбургско-католической партии к полной победе внутри Империи.

Еще до смерти Фердинанда I (1564 г.) габсбургские наследственные владения были поделены между тремя его сыновьями: старший, будущий император Максимилиан II, получил Австрию (Верхнюю и Нижнюю), Чехию и Венгрию; другой сын, Карл, — Штирию, Каринтию и Крайну; третий, Фердинанд, — Тироль, Швабию и Эльзас. От Максимилиана II первая, главная, часть наследства перешла к двум его сыновьям — Рудольфу и Матвею, поделившим ее после ожесточенной борьбы таким образом, что старшему, императору Рудольфу II, осталась только Чехия, а Матвей получил обе Австрии, Моравию и часть Венгрии (Трансильвания и некоторые прилегающие районы вышли из-под власти Габсбургов: с 1613 г. здесь правил Бетлен Габор). В этой борьбе за раздел наследства и Матвей, и Рудольф принуждены были в поисках поддержки пойти на компромисс с местными оппозиционными движениями, даровать религиозные и политические вольности сословиям и в Венгрии, и в Австрии, и в Чехии. После смерти бездетного Рудольфа II (1612 г.) и Австрия, и Чехия, и Венгрия соединились в руках Матвея, к нему же перешла и императорская корона. Матвей тоже был бездетен. Его наследником должен был стать двоюродный брат, другой внук императора Фердинанда I, сын получившего Штирию, Каринтию и Крайну Карла, умершего в 1590 г., — Фердинанд Штирийский. Вступление в наследство Фердинанда Штирийского (будущего императора Фердинанда II) и было началом Тридцатилетней войны.

Этот как будто бы узкодинастический факт на самом деле означал не только смену лиц, но и политики Габсбургского дома: Фердинанд Штирийский фактически вступил в наследство за два года до смерти Матвея, в конце 1617 г., ибо пришло время круто изменить ту политику, которую до этого времени проводил от имени Матвея всемогущий епископ венский Мельхиор Клезль. Клезль был деятелем католической реакции, но он принадлежал той эпохе, когда надо было маневрировать и выжидать, проявлять лицемерную уступчивость в церковных делах, пока габсбургско-иезуитская дипломатия лихорадочно трудилась над созданием благоприятной международной ситуации. Клезль сроднился с этой тактикой и олицетворял ее. Но вот благоприятная ситуация, наконец, наступила. Русско-шведский Столбовский мир подписан, армии польского королевича Владислава и гетмана Сагайдачного быстро и победоносно приближаются к Москве. И в этот самый момент на смену Клезлю за спиной безвольного императора Матвея появляется другой полновластный руководитель — Фердинанд Штирийский. Он уже издавна сроднился с совсем иной тактикой и олицетворял ее в глазах всего мира. Вместе с другим своим двоюродным братом, Максимилианом Баварским, Фердинанд Штирийский был воспитан в Ингольштадте иезуитами, прошел полный цикл «духовных упражнений» по методу Игнатия Лойолы и всю жизнь поддерживал себя в состоянии экзальтированной набожности и целеустремленного напряжения воли. В молодые годы этот законченный иезуит дал обет уничтожить у себя еретиков. В своих наследственных владениях — Штирии, Каринтии, Крайне — он в самом деле уже в начале XVII в. начисто уничтожил протестантизм, применив при этом подлинно иезуитскую тактику: чтобы расколоть общенациональный фронт оппозиции, протестантское вероисповедание было сначала запрещено только крестьянам и горожанам, но разрешено дворянам, а затем уже и дворяне, лишенные общественной поддержки, были одним окриком возвращены в лоно католической церкви. Жесточайший католический террор свирепствовал во владениях Фердинанда Штирийского до самого 1617 г. Его-то и призвали срочно в Вену. Клезль, хотя и способствовавший этому призванию, был вскоре оттеснен от управления, а позже и отправлен в тюрьму. Фердинанд Штирийский был официально провозглашен наследником Матвея, коронован чешским королем и взял в свои руки все дела Австрийского дома.

Что это было действительно началом войны, видно по двум характерным актам, ознаменовавшим приход Фердинанда к власти в 1617 г.

Во-первых, в порядке урегулирования внутригабсбургских династических проблем, ландграфство Эльзас было передано из рук австрийских Габсбургов в руки испанских Габсбургов, т. е. отошло под власть Испании. Испанские войска вступили также в Швабию и Тироль. Передача Эльзаса испанцам была первым шагом той политики, в результате которой Франция через какие-нибудь пять лет окажется буквально «внутри» Испании: почти вся ее западная граница будет охвачена испанскими плацдармами. Иными словами, это был важнейший военно-стратегический шаг, который сам по себе был достаточен для того, чтобы вызвать европейскую войну, — если бы Франция была способна тогда к активной защите своих национальных интересов. Но она целиком была в руках «умиротворителей».

Второй акт, ознаменовавший приход Фердинанда Штирийского к власти, — приказ о закрытии протестантских церквей и запрещении проповедей в двух небольших городах Чехии: Броумове (Браунау) и Гробе (Клостерграб). Вопрос был не нов, спор между аббатством в Броумове и протестантской общиной тянулся уже с 1611 г., но Клезль и император Матвей медлили с окончательным решением, остерегаясь задеть чешские вольности. Новый чешский король Фердинанд использовал этот повод, чтобы бросить вызов чешскому протестантизму, вернее — последним остаткам независимости чешского государства и чешского народа: И–13 декабря 1617 г. протестантская церковь в Броумове была закрыта, в Гробе — разрушена.

Таким образом, представление, что Тридцатилетняя война началась в 1618 г. с пражской «дефенстрации», надо признать неточным. Она началась в конце 1617 г. актами агрессии Фердинанда Штирийского, без пяти минут императора, в отношении Франции — вовне Империи, а в отношении Чехии — внутри Империи.

Если в отношении Франции расчет, что дело пройдет безнаказанно, оказался правильным, то в отношении Чехии Фердинанд жестоко ошибся. Он получил тут неожиданно мощный отпор. Это был роковой просчет, в известной мере предопределивший судьбу Тридцатилетней войны. Чешский народ проявил такую колоссальную силу сопротивления, которая совершенно смешала габсбургско-католические карты. Из-за этого непредвиденного сопротивления пролог войны, который по планам должен был быть, по-видимому, молниеносным, затянулся надолго, принял характер длительной междоусобной войны внутри Империи, — а это дало угрожаемым европейским державам время, чтобы выйти из летаргии и организовать отпор агрессору. Иными словами, в чешском восстании уже отдаленным образом таится проигрыш Габсбургами всей войны, неудача всего плана «похищения Европы».

Сначала события в Броумове и Гробе могли казаться местными инцидентами и даже недоразумением. Но когда депутаты Броумова, обратившиеся с жалобой в Прагу к наместнику короля Фердинанда, были посажены в тюрьму, когда коллегия дефензоров и собрание протестантских депутатов в Праге, заявив наместникам протест против нарушения императором дарованных чехам вольностей, получили холодный отрицательный ответ, когда, наконец, на обращение в Вену к самому Фердинанду последовал еще более резкий отказ, — тогда стало ясно, что то была перчатка, брошенная Фердинандом чехам и всему миру. Фердинанд со своими иезуитами был уверен, что чехам придется склонить голову перед католическим натиском, так как европейские державы в настоящий момент не придут им на помощь и пожертвуют ими во имя «умиротворения»[119]. Но протестантские дворяне Чехии во главе с графом Турном наивно верили, что помощь придет и из Англии, и из Франции, и из Савойи, и из Трансильвании, и, прежде всего, от Протестантской унии. В этой вере они и почерпнули мужество для сопротивления. В мае 1618 г., несмотря на запрещение от имени императора, в Праге снова было созвано собрание протестантских депутатов сословий. Это значило, что вызов принят[120].

Волнения и беспорядки, направленные против католиков, уже начинались по городам и деревням Чехии. Это была вторая причина, вселявшая смелость в чешскую знать: уверенность в широкой поддержке. Впрочем, эта же причина — угроза активных самостоятельных выступлений народных масс — как раз привела часть из них, подобно Альбрехту Валленштейну, к поддержке немцев, к предательству чешских национальных интересов. В самой Праге, где заседало собрание сословий, было особенно бурно. 23 мая вооруженные горожане вышли на улицы, началось открытое восстание. Вместе с вооруженной толпой чешские протестанты-аристократы силой проникли внутрь старинного пражского дворца — резиденции десяти наместников, которые правили Чехией во время отсутствия императора. Среди этих наместников было два давних и махровых деятеля католической реакции — Мартиниц и Славата. С ними расправились «по старинному чешскому обычаю», тем способом, каким некогда началась гуситская война: их выбросили из окна (дефенстрация).

Волнение охватило всю Чехию, только три города остались верны императору. Началось повсеместное изгнание иезуитов. В Праге на другой день после «дефенстрации» открылось заседание сословного чешского сейма, передавшего власть 30 избранным директорам. В сущности, это было превращение Чехии в независимую республику. Она деятельно готовилась к отстаиванию себя от Габсбургов: не имея, сначала ни финансов, ни войска, правительство быстро организовало сбор военного налога и создало чешскую армию, общее командование которой было поручено Турну и Гогенлоэ.

В Вене тоже действовали быстро. Именно теперь Клезль, ставший прямой помехой, был арестован, и под давлением Фердинанда, требовавшего немедленного наказания чехов, дряхлеющий император Матвей приказал собрать наемную армию под командованием Букуа и Дампьера. Но инициатива уже была вырвана из рук Фердинанда, ему приходилось воевать с непредвиденным и неведомым противником. Дух чешской армии был той неизвестной величиной, которая не поддавалась исчислению. А дух этот был необычайно боевым и наступательным. Букуа и Дампьер попробовали вторгнуться на территорию Чехии, где сразу же принялись за чудовищные жестокости и бесчинства, которые с этого времени становятся характерным стилем всей Тридцатилетней войны, но потерпели осенью 1618 г. ряд поражений при Чаславе, Ломнице и Будвейсе и были отброшены в Австрию. Чехи преследовали их по пятам, нанося им удар за ударом. Обескураженный венский двор уже в конце 1618 г. — именно в тот момент, когда победоносное движение поляков на Москву было вдруг остановлено у самых Арбатских ворот, — и в начале 1619 г. ищет через польское и саксонское посредничество мирных переговоров, чтобы взять чехов не силой, так хитростью. Но чешское правительство, вдохновляемое Турном, отвечает отказом. 20 марта 1619 г. умер император Матвей, и Фердинанд, принимая наследство, делает знаменательную попытку прикинуться овечкой: он направляет в Чехию акт, в котором обязуется первым сложить оружие, отозвать войска, соблюдать впредь все политические и религиозные вольности Чехии, более того, примириться с изгнанием иезуитов и предоставить чехам право выбрать себе другого короля. Но чехи ответили ему, что, судя по прошлому опыту, государи, управляемые иезуитами, считают себя вправе не исполнять обещаний, данных еретикам. Фердинанд возобновил наступление. Императорские войска снова принялись за разорение чешских городов и деревень. Чешская армия, руководимая Турном, в свою очередь ринулась вперед, вторглась на территорию Австрии и осадила в июне 1619 г. императорскую резиденцию — Вену. Фердинанд вступил в мирные переговоры, соглашаясь принять все требования чехов. Так неблагоприятно для него обернулось самое начало долго и тщательно подготавливавшейся агрессии.

Однако это было только серьезным преткновением на пути габсбургской агрессии, неожиданной помехой и, пожалуй, предостережением, но не поражением. Исход борьбы решался не поединком Праги и Вены, а всеевропейским соотношением политических сил. В самом деле, в эту классическую эпоху наемных армий любая локальная на первый взгляд война была своей невидимой стороной всеобщей войной: деньги были международной силой, как и покупавшийся на них товар — наемные солдаты. Перед началом войны государь, если у него были деньги, раздавал поручения полковникам и капитанам, которые входили в сношения с людьми любых национальностей, знавшими, где можно найти наемников. Это были своего рода маклеры на международной бирже солдатни. Нанятый пестрый сброд даже не одевали в униформу, так что в день сражения солдаты, чтобы отличить своих от врагов, привязывали платок к руке, листья к каске или другой условный знак. Им платили деньги, и они проливали свою и чужую кровь. Не все ли равно, откуда брались эти деньги. Любое из европейских государств могло незримо участвовать в любой местной войне не собственными военными действиями, а тем материальным субстратом, в котором кристаллизовался военный потенциал всякого государства — «золотыми солдатами». Его внешняя политика воплощалась или в предоставлении денег воюющему где-то государству, или, напротив, в отказе предоставить деньги. Практически было уже не столь важно и зависело от конкретных обстоятельств, пересылались ли эти деньги в виде мешков с дублонами и талерами или сразу в товарной форме — в виде полков марширующих пехотинцев и скачущих рейтаров. «Золотые солдаты» могли в любой день и час осуществить «десант» в любом уголке Европы. К тому же никто не отказывался от денежной помощи, чужие деньги стреляли ничуть не хуже своих, а собственно военная помощь могла таить в себе и скрытую политическую опасность.

Советник при одном из немецких князей Борниц перед Тридцатилетней войной писал: «В общественных интересах важно не только то, чтобы в государстве были деньги, но для упрочения могущества государства в высшей степени необходимо, чтобы их было много… Должно признать неспособным к войне то государство, у которого излишество всего, но недостаток в деньгах… государство может богатеть… двояким путем: посредством приготовления денег и посредством ввоза чужих денег»[121]. По изготовление денег наталкивалось на жестокий экономический предел, так же как и привлечение чужих денег коммерческими методами (меркантилизм). Тридцати летняя война поэтому была «войной резервов», денежных резервов, которые могли мобилизовать воюющие стороны, обращаясь к своим друзьям и к тем политическим силам, которые делали ставку на их победу.

Тем самым война между Чехией и Фердинандом уже содержала в себе в сущности скрытую войну антигабсбургского и габсбургского лагерей в Европе. Но мы знаем, что антигабсбургский лагерь в это время, во-первых, как раз находился в состоянии распада, во-вторых, испытывал сильнейший денежный голод — из-за гигантского расхищения казны придворной феодальной аристократией во Франции и в Англии. Напротив, габсбургский лагерь, при всей слабости своего потенциала, был весь в состоянии мобилизации и напряжения, как хищники перед прыжком.

Рассмотрим международные ресурсы, которые в конце концов удалось привлечь, с одной стороны, императору и чехам — с другой.

Фердинанд не располагал собственными свободными средствами, но не зря в качестве советников и подстрекателей при нем, кроме иезуитов, неотлучно были испанский посол граф Оньяте и папский нунций. Филипп III Испанский в самом же начале конфликта прислал 300 тыс. крон, на которые и была нанята 14-тысячная императорская армия. Кроме того, Филипп III сразу привел в боевую готовность одну армию в Италии, другую — в Испанских Нидерландах, и вскоре значительные подкрепления из этих армий, итальянские и валлонские отряды пополнили императорскую армию, — не говоря о том, что из Нидерландов армия под командованием испанского генерала Спинолы вступила затем в Германию. Римский папа Павел V также дал Фердинанду крупную денежную помощь: ежемесячную субсидию по 200 тыс. флоринов. Герцог Тосканский Козимо II Медичи прислал ему за свой счет полк кавалерии. Польский король Сигизмунд III, едва кончив войну с Москвой и не успев возобновить войну со Швецией, прислал Фердинанду несколько тысяч своих войск и запорожских казаков.

Но самой важной была помощь, полученная Фердинандом от Католической лиги, вернее от Максимилиана Баварского, в руках которого находилась и собственная значительная казна, и касса Лиги, систематически пополнявшаяся взносами всех немецких князей-католиков, и готовая регулярная армия. Максимилиан приходился Фердинанду сразу кузеном, шурином и зятем, мало того, был связан с ним теснейшими узами совместного воспитания в иезуитском университете в Ингольштадте. Однако он воздержался от помощи до тех пор, пока Фердинанд не заключил с ним договор на довольно тяжелых для себя условиях: во-первых, в возмещение военных расходов вся Верхняя Австрия отдается Максимилиану под залог, во-вторых, после победы над протестантами курфюршество Пфальцское будет отнято у главы Протестантской унии Фридриха V и передано Максимилиану. Отметим мимоходом, что последний пункт коренным образом противоречил имперской конституции: никто не давал императору права распоряжаться курфюршествами. Но Фердинандом II руководили уже не внутригерманские мотивы, а логика борьбы за всемирную монархию.

Наконец, часть князей-протестантов была, по крайней мере, нейтрализована тем же единственным реальным оружием, которое было в руках Фердинанда: не властью нарушать существующие порядки в Империи — такой власти у него не было, — но фактической возможностью это делать. Курфюрсту Саксонскому Иоганну-Георгу I, антагонисту Фридриха V Пфальцского, обещали приобретения в Лаузице и Силезии — и он не только не поддержал Протестантской унии, но послал свои войска хватать обещанную добычу. Жадный курфюрст Бранденбургский Иоганн-Сигизмунд, получивший в 1618 г. от Польши Пруссию, теперь рассчитывал за поддержку императора получить Магдебург и господство над Эльбой — он тоже отвернулся от Протестантской унии. Голоса этих двух восточных курфюрстов, Саксонского и Бранденбургского, обеспечили и избрание Фердинанда императором в коллегии курфюрстов во Франкфурте в августе 1619 г. несмотря на сопротивление Пфальца и на заявление Чехии, что Фердинанд не имеет права голоса в коллегии курфюрстов, так как перестал быть чешским королем.

Таков был военно-политический актив Фердинанда II в борьбе с Чехией. Актив Чехии оказался неизмеримо меньшим.

Собственная финансовая база, которую постаралось создать правительство 30 директоров в Чехии, была очень незначительна. Угроза внешнеполитической изоляции буквально с первых же дней нависла над Чехией: дух невмешательства царил в Европе, и Чехию намеревались бросить в пасть агрессору как искупительную жертву, надеясь насытить и умиротворить его. Чтобы парировать эту угрозу и втянуть в свою борьбу европейские державы, чехи нашли как будто удачный политический ход, В августе 1619 г. они избрали чешским королем вместо низложенного Фердинанда Фридриха V, курфюрста Пфальцского: как глава Протестантской унии, новый король вовлек бы в войну протестантских князей Германии и Голландию, как зять Якова I Английского — Англию, как племянник Христиана IV Датского — Данию. Фридрих V и его советники после долгих колебаний тоже сочли шансы на успех этого плана достаточными, и чешское предложение было принято. Коронация состоялась в Праге в ноябре 1619 г. с чрезвычайной пышностью.

Однако очень скоро все иллюзии рухнули.

Что касается Республики Соединенных провинций (которую мы для краткости, хотя и неточно, называем просто Голландией), то вначале, еще до того, как Фридрих V стал чешским королем, Генеральные штаты вотировали денежную субсидию чехам. Освободительная борьба Нидерландов и Чехии, естественно, рисовалась родственной — по революционному духу, по религиозным и политическим задачам. Однако как раз в 1619 г. в Голландии разыгрался трагический эпилог давно нараставшей борьбы между великим пенсионарием Олденбарневелтом и штатгальтером Морицем Оранским. Олденбарневелт, опиравшийся на партию «арминиан» и «провинциалистов», в международных отношениях добивался широкой антигабсбургской политики. Продолжение борьбы с Испанией даже отходило на второй план в его глазах перед неизбежной борьбой с Империей, тем более, что Нидерланды по-прежнему числились еще составной частью Империи. Он полагал, что Голландия должна опираться в особенности на Францию и Швецию и находиться в центре антигабсбургской коалиции в том примерно виде, как последняя выглядела в 1609–1610 гг. Естественно, что он радостно приветствовал первые известия о чешском восстании и поспешил оказать ему денежную помощь. Но политике Олденбарневелта противостояла партия Морица Оранского. В 1621 г. должен был истечь срок 12-летнего перемирия с Испанией, Мориц Оранский олицетворял осторожную внешнеполитическую программу: не претендуя на всеевропейское политическое значение, молодая Республика Соединенных провинций должна ограничиться своей частной национальной задачей, т. е. добиться от Испании окончательного признания своей независимости. Имея в близкой перспективе войну с Испанией, Республика должна избегать малейшего повода, который мог бы втянуть ее в одновременную войну с Империей. Партия Оранского во внутриполитической борьбе одержала верх, в мае 1619 г. Олденбарневелт, обвиненный в сношениях с Испанией, сложил голову на плахе, и соответственно во внешней политике Голландии утвердился, лишь с небольшим отклонением, строгий нейтралитет в германских делах. Таким образом, надежды чехов на получение дальнейшей денежной помощи от Голландии непоправимо рухнули.

Поворот в голландской политике оказал неблагоприятное для чехов влияние также и на абсолютистские державы, причем сразу в двух отношениях. Во-первых, выступать против Империи стало теперь рискованнее. Во-вторых, в победе Морица Оранского приняли участие народные массы, видевшие в Олденбарневелте душителя своей революции, остановившего ее развитие жестоким террором еще в 80-х годах XVI в., — хотя фактически программа оранжистов, в том числе и внешняя, только по форме была борьбой за чистоту идейных традиций, завещанных революцией (кальвинизма, «унитаризма»), а по существу означала скорее следующий шаг в развитии реакции. Европейское общественное мнение сразу поняло это обстоятельство. В первое время показалось, что страшный дух революции, зажатый в кулаке мудрым Олденбарневелтом, снова вырвался на волю из-за неосторожности Морица Оранского. Естественно, испуг перед этим призраком усилил консервативные мотивы в политике абсолютистской Англии и абсолютистской Франции, а следовательно, и мотивы «умиротворения» вместо активной борьбы с габсбургско-католической реакцией.

Датский король Христиан IV готов был помочь чехам и Фридриху V, но только при условии союза с английским королем. Однако Яков I Английский как раз и разрушил все иллюзии. Он наотрез отказался вступиться за своего тестя. Объясняется это не только приверженностью к раз избранной дипломатической концепции: сблизить немецкую Протестантскую унию с Испанией и тем без войны принудить императора к покорности. Финансовая или военная поддержка Фридриха V до заключения союза с Испанией означала бы не только срыв этого плана, но вместе с тем превратила бы Якова I, поборника идей божественного происхождения и абсолютной полноты королевской власти, в защитника права подданных свергать и сменять своих государей. Ведь чехи своим переворотом поставили себя в глазах европейских политиков в один ряд с голландцами и швейцарцами — мятежниками, отказавшимися от повиновения законным государям. Поэтому Яков I называл Фридриха V в качестве чешского короля узурпатором, отвергая право подданных низлагать своего государя и даже угрожая войной Голландии, если та поможет узурпатору и мятежным чехам. Народ и общественное мнение в Англии единодушно требовали войны в защиту Фридриха V: во-первых, это было бы защитой протестантизма против католической реакции, во-вторых, прекратило бы ненавистную английским купцам, судовладельцам, мануфактуристам, овцеводам, словом английской буржуазии, дружбу с Испанией, наконец, заставило бы короля испрашивать военные субсидии у парламента и поэтому ограничило бы его абсолютизм. Однако Яков I, руководимый фаворитом Бекингемом, не собирался уступать. Он самоуверенно считал, что соединенные усилия английского и испанского дворов восстановят в Империи прежнее положение вещей и никому не будет повадно впредь нарушать равновесие. на самом деле он (совместно с французским правительством) как раз подрезал основу прежнего равновесия: Протестантская уния, лишившись международной поддержки, перестала быть прежней силой, в ее рядах начались колебания и измены общему делу, и очень скоро она перестала вообще существовать. Что касается Испании, то она жестоко посмеялась над утопиями Якова I: пока он погрязал в политике невмешательства, предоставив чехов на произвол судьбы, испанский генерал в Южных Нидерландах А. Спинола получил приказ двинуться с испанскими войсками на помощь императору — в Германию, в Пфальц. Запоздалой уступкой взбешенному английскому общественному мнению и смешной игрой в принципиальность было решение Якова I отправить 4 тыс. английских волонтеров под командованием Горация Вера в помощь Фридриху V, однако ни в коем случае не для защиты его узурпированного чешского королевства, а исключительно для защиты его законного пфальцского курфюршества. Разумеется, эта политика, погубив Чехию, не спасла и Пфальц.

С еще меньшим основанием, чем на Англию, чехи и немецкие протестанты могли рассчитывать на Францию. Фаворит Людовика XIII Люин, правивший Францией, совсем не помышлял о борьбе с Габсбургами, об угрозе самому существованию национального французского государства. Война помешала бы тому сплошному пиру французской знати, прерываемому только потасовками из-за дележа слишком быстро кончающегося казенного пирога, который стал привычкой за время регентства Марии Медичи. Гарантией против войны, гарантией франко-испанской дружбы представлялось уже то обстоятельство, что Людовик XIII женат на дочери испанского короля. Достаточно будет не раздражать ревниво-католическое испанское правительство и папскую курию каким-либо попустительством протестантам внутри Франции или за ее пределами, в Империи. Чтобы не втянуться в войну в Германии, нужно локализовать чешский инцидент, не дать ему разгореться в большую войну. Такова была логика политики Люина, политики умиротворения и невмешательства, путь не погубившей саму Францию. Когда Протестантская уния обратилась к французскому правительству за помощью и посредничеством, Люин, очень гордый ролью международного арбитра, послал пышную делегацию во главе с герцогом Ангулемским в Германию на собравшийся в Ульме съезд Унии. Там герцог Ангулемский и нанес Унии смертельный удар: князьям-протестантам было дано понять, что Франция, как и Англия, не окажет им никакой поддержки, если они вступятся за Чехию, и, напротив, если они оставят Чехию на произвол судьбы, Католическая лига готова подписать с ними на будущее договор о ненападении, по крайней мере — «без законных оснований». Этот договор, так называемый Ульмский мир, и был подписан между Лигой и Унией при французском посредничестве 3 июля 1620 г. Судьба Чехии была им предрешена: не боясь отныне нападения со стороны Унии, Максимилиан Баварский мог сосредоточить все военные силы Лиги против Чехии, ибо руки у него были полностью развязаны Ульмским миром. Но и судьба самой Унии таилась в этом акте. Вскоре Пфальц подвергся нападению «без законных оснований», и Уния после незначительной попытки сопротивления, не получив почти ниоткуда поддержки, скомпрометированная и как политическая сила, перестала существовать.

Итак, великие державы обманули расчеты чехов и Фридриха V. Чехия была ими покинута. Кто же пришел ей все-таки на помощь? Во-первых, решил рискнуть один из хитрейших политиков и дипломатов той эпохи, герцог Савойский Карл-Эммануил I, всю жизнь лавировавший между Францией и Габсбургами. Он отправил за свой счет — впрочем, формально не чехам, а Фридриху V как главе Унии, но для использования в Чехии, — 1 тыс. рейтаров во главе с одним из характернейших героев Тридцатилетней войны — отважным и беспринципным кондотьером графом Эрнстом Мансфельдом. Однако очень скоро Карл-Эммануил, убедившись, что дело чехов не поддержано другими державами, начал уже заискивать перед императором, и Мансфельду пришлось искать способов самому содержать свое войско. Во-вторых, внутри Империи чехи нашли союзников в лице: Силезии, которая прислала им в помощь немного войск; Лаузица, объявившего себя их союзником; Моравии, которая выступила на их защиту с весны 1619 г.; наконец, австрийских протестантов, которые произвели в Австрии нечто, довольно близко напоминавшее чешское восстание, и показали чехам весьма реальную помощь, препятствуя проходу императорских войск к чешской границе, подвозу им боеприпасов, продовольствия и т. д. В-третьих, наиболее значительную помощь чехам оказал князь Трансильвании Бетлен Габор. Поддерживаемый в известной мере Турцией, Бетлен Габор из Трансильвании вступил осенью 1619 г. со своими войсками на территорию Словакии, где его появление послужило сигналом к всеобщему национальному восстанию против Габсбургов. Под властью Бетлена Габора (провозглашенного в августе 1620 г. венгерским королем) образовалось независимое венгерское королевство. Из Венгрии Бетлен Габор вторгся в Австрию и, соединившись с чешским войском, приступил к осаде Вены.

Таков был военно-политический актив Чехии в войне с императором, актив более чем скромный, особенно в решающем отношении — финансовом.

Граф Турн, первый раз осадивший Вену еще в июне 1619 г., не смог произвести решительного приступа и вынужден был отступить на время в Чехию, что дало возможность Фердинанду, оставив своим наместником эрцгерцога Леопольда, отправиться во Франкфурт, где он был избран императором, а оттуда в Мюнхен, где он заключил договор с Максимилианом Баварским. Но к осени 1619 г. под стенами Вены снова стояла чешская армия Турна, к которой присоединилась венгерская армия Бетлена Габора. Численность обеих армий значительно превосходила число имперского войска под командованием Букуа. Но тут-то и сказалось, что вопрос решался в конечном счете деньгами. Чешские ополченцы во множестве гибли от плохого питания и ранних морозов, наемники бунтовали из-за неуплаты жалованья и грозили, вместо того чтобы идти на приступ, разойтись по домам. Бетлен Габор тоже не имел чем кормить и оплачивать свои войска. Не желая ничего, кроме признания независимого венгерского королевства между Турцией и Австрией, он обнаруживал колебания и готовность к переговорам с Фердинандом II. Тщетно чехи пытались поддержать его дух обещанием денежных субсидий, — у них у самих ничего не было за душой. В конце концов Бетлен Габор отступил от стен Вены. Чехи принуждены были тоже отступить и снять осаду. В сущности это было уже началом конца.

Зимой 1619–1620 гг. Фридрих V занимался в Праге придворными празднествами, разжиганием вредных споров между чешскими лютеранами, утраквистами и кальвинистами, бесполезными перемещениями в командовании чешской армии (замена Турна Христианом Анхальтским и Гогенлоэ) и тщетными попытками через свою жену добиться сочувствия и помощи при английском дворе Якова I, которые ловко парировались испанской дипломатией, обещавшей, что испанцы не нападут на Пфальц, если английский король не поможет чехам. Тем временем движение австрийских протестантов, изолированное от чехов с тех пор, как последние ушли из-под Вены, было подавлено императорскими войсками Букуа и Дампьера. Максимилиан Баварский ввел затем баварское войско под командованием Тилли в Верхнюю Австрию, отданную ему Фердинандом II как залог до уплаты военных издержек; другой союзник императора, Саксонский курфюрст Иоганн-Георг, занял своими войсками неспокойный Лаузиц.

Готовясь в ближайшее время форсировать торжество католицизма в Германии путем примерной расправы с чехами, император Фердинанд II и глава Католической лиги Максимилиан Баварский активизировали вместе с тем агрессивные силы габсбургско-католического блока в Европе. Особенно успешно в Риме и Мадриде действовали послы Максимилиана. В Мадриде его посол Лейкер уговорил Филиппа III немедленно приказать командовавшему испанской армией в Южных Нидерландах генералу Спиноле вторгнуться в Рейнский Пфальц: волновавшееся протестантское население Пфальца готово было выступить на помощь чехам и Фридриху V. Приказание это, с благословения папы, было дано. Спинола получил еще в марте 1620 г. гарантии от ряда немецких князей, съехавшихся в Мюльхаузене, в том числе от курфюрстов Майнцского, Кельнского и Саксонского, что они не помешают испанскому вторжению. В июле 1620 г., как мы знаем, французская дипломатия организовала Ульмский мир между Унией и Лигой, косвенно также весьма поощрявший испанское вторжение в Пфальц. В начале сентября 1620 г. отборнейшая 24-тысячная армия испанских и валлонских солдат-наемников, руководимая Спинолой, ворвалась в Рейнский Пфальц. В начале ноября они, как гунны, опустошают богатые земли по Рейну и Мозелю, сопровождая грабежи страшными насилиями и издевательствами над мирным населением.

И именно в это самое время на Чехию обрушился смертельный удар. Полное совпадение дат не оставляет сомнения в том, что испанское наступление на Пфальц и имперско-католическое наступление на Чехию представляли собой две части единого согласованного плана. Пфальц не должен был послужить резервом для чешских протестантов. Война уже на этой стадии, на стадии пролога, необходимо выступала из берегов Германии.

Командовавший войсками Католической лиги генерал Тилли в начале сентября соединился на территории Чехии с войсками генерала Букуа. Чешская армия выдвинулась было им навстречу, но понемногу была оттеснена к самой Праге. Здесь, близ Праги, на возвышенности, носящей название Белой Горы, 8 ноября 1620 г. состоялась короткая завершающая битва. Имперско-католические войска, возбужденные перед боем, как наркотиком, иезуитскими проповедями, яростно ринулись на противника и смяли его. Дальнейшее было уже военной агонией Чехии. Через недолгое время после сражения при Белой Горе сдались последние чешские крепости. Силезия и Моравия еще раньше объявили о своей покорности Фердинанду И. Что касается Фридриха V, чешского «зимнего короля» (или «короля одной зимы») (как его насмешливо называли в публицистике того времени), то он не мог бежать ни к себе в Пфальц, ибо там хозяйничал Спинола, ни к кому-либо из немецких князей-протестантов, ибо они, боясь последствий, отказали ему в приюте; в конце концов он скрылся в Голландию.

Военные действия в Пфальце затянулись несколько дольше, чем в Чехии. Правда, Протестантская уния, которая располагала готовыми к действию немецкими войсками, а также английскими и голландскими отрядами и которая по смыслу всех предшествовавших соглашений обязана была, даже отвернувшись от Чехии, оказать помощь Пфальцу в случае неспровоцированного нападения на него, так, в сущности, и не выступила. Дело ограничилось передвижениями войск и бесконечной перепиской членов Унии о пфальцских делах. В конце концов 12 апреля 1621 г. члены Унии подписали в Майнце договор со Спинолой, обязавшись не вмешиваться в судьбу Пфальца, т. е. предоставив ее на усмотрение испанского короля и германского императора. Этим актом Уния окончательно подписала себе смертный приговор. Спинола, заключив Майнцский договор, уехал в Нидерланды, ибо истек срок голландско-испанского перемирия и там надо было начинать военные действия против голландцев. Своим заместителем в Пфальце он оставил Гонсало де Кордову. Последнему пришлось с уменьшенными силами выдержать еще долгую борьбу против двух князей, оставшихся верными Фридриху V, — Баденского и Брауншвейгского, — и в особенности против упорного и, как угорь, изворотливого Мансфельда.

Мансфельд со своим отрядом оказал в свое время чехам существенную помощь, особенно взятием Пльзеня. После битвы у Белой Горы его пребывание в Чехии стало вскоре невозможно, и он перебрался в Верхний Пфальц. Его войско, в соединении с пфальцским войском и английскими отрядами, оборонявшимися против испанцев в двух-трех крепостях на Рейне, превосходило силы Гонсало де Кордовы. Однако на помощь последнему через некоторое время в Рейнский Пфальц прибыл командующий войсками Католической лиги Тилли. Военные действия в Пфальце приобрели затяжной характер. Мансфельд ловко маневрировал, отступал перед превосходящими силами, вступал в стычки то тут, то там. При этом он грабил и терзал кальвинистское население Пфальца ничуть не меньше, чем Гонсало и Тилли. Незначительные английские денежные подачки, полученные им от колебавшегося и неуверенного Якова I, были недостаточны для содержания его солдат. Но Мансфельд еще в Чехии нашел решение проблемы: воюя с имперскими войсками, он в то же время опустошал «союзную» Чехию. Его шайки в Чехии, в Пфальце и всюду, куда затем приводил их предприимчивый предводитель, захватывали и для себя и для него несчетную военную добычу. Наемная армия, таким образом, не только окупала себя, но еще и приносила прибыль, т. е. возможность дополнительного найма солдат, — по крайней мере в течение того срока, пока было что грабить. А разоренное население поставляло в свою очередь новые кадры наемников — людей, лишившихся прежних средств существования и готовых продать самих себя. Все это не было абсолютным новшеством в военном деле: оно восходило отчасти к опыту Итальянских войн 1494–1559 гг. и в особенности испанской войны против Нидерландской революции XVI в. Однако новым у Мансфельда было разорение не только вражеских, но и дружественных территорий (эту черту, как увидим, у него вскоре позаимствовал и развил Валленштейн). Разумеется, перед историком возникает серьезный вопрос: как это было возможно? Почему на многих землях Германии такая практика не встретила достаточного противодействия со стороны местных властей и местного дворянства, а со стороны политиков встречала подчас даже несомненное поощрение? Но так или иначе, Мансфельд открыл способ продолжать войну и мог маневрировать в Пфальце довольно значительным войском. Однако ввиду бесперспективности борьбы он в начале 1621 г. стал склоняться к переходу на сторону императора и испанцев, манивших его предложениями, весьма заманчивыми даже для его неумеренного честолюбия и корыстолюбия.

Однако оживленная дипломатическая деятельность датского короля Христиана IV, Голландии и эмигрировавшего «зимнего короля» Фридриха V еще несколько отсрочила финал пфальцской войны. В начале 1621 г. по инициативе Христиана IV в Зегеберге (в Гольштейне) состоялся конгресс с участием депутатов Голландии и ряда немецких князей, в том числе Фридриха V, встревоженных успехами Католической лиги и императора в Германии[122]. Главным материальным результатом происходивших в Зегеберге переговоров явился тот факт, что Фридрих V вскоре смог вернуться в Пфальц с английскими, датскими и голландскими денежными субсидиями. Тотчас два оставшихся ему верными князя приступили к вербовке для него многочисленных войск: князь Христиан Брауншвейгский — в Вестфалии (при поддержке занявших некоторые немецкие земли по Нижнему Рейну голландцев), а маркграф Георг Фридрих Баден-Дурлахский — к востоку от Пфальца. При этом уроки Мансфельда были усвоены и тем, и другим — их наемные шайки тоже грабили и заливали кровью мирного населения те земли, где им случалось оказаться по воле трудно объяснимой с собственно военной стороны игры политических сил. Эти новые события устранили колебания Мансфельда. Он снова стал верен Фридриху V. Первым делом он пошел на соединение с маркграфом Баден-Дурлахским, и их объединенное войско нанесло 27 апреля 1622 г. при Вислохе серьезное поражение католической армии Тилли, который совершил ошибку, выступив отдельно от испанской армии Гонсало де Кордовы. Затем в кадрили наступила следующая фигура: Мансфельд не поладил с маркграфом Баден-Дурлахским и оставил его одного, а Тилли, напротив, соединился с Гонсало де Кордовой. В результате маркграф Баден-Дурлахский был 6 мая 1622 г. жестоко разбит при Вимпфене. Теперь циничный авантюрист Мансфельд и романтически-рыцарственный разбойник Христиан Брауншвейгский делают несколько энергичных попыток прорваться навстречу друг другу через разделявшие их нейтральные и вражеские земли, которым шайки и того и другого наносят при этом дикие опустошения. 20 июля 1622 г. Христиан Брауншвейгский, так еще и не успев соединиться с Мансфельдом, один принял бой с объединенными войсками Тилли и Гонсало де Кордовы при Хехсте и был жестоко разбит. Во главе жалких остатков своей армии он соединился после того с армией Мансфельда, при которой находился сам Фридрих V. Однако и в таком виде, после того как были потеряны значительные подкрепления, эта армия Фридриха V являлась еще внушительной силой — хотя бы потому, что армия противника — Тилли и Гонсало де Кордовы — тоже была потрепана и малочисленна. Но, не вступая в прямой бой с противником, Мансфельд и Христиан Брауншвейгский направили свои шайки на «подножный корм»: они принялись свирепствовать в северном Эльзасе.

Чтобы покончить наконец с этой затянувшейся пфальцской войной, Габсбурги разыграли хитрый дипломатический трюк: испанцы уверили Якова I Английского, что если он уговорит своего зятя Фридриха V сложить оружие, то император обещает простить опального курфюрста и вернуть ему права на Пфальц (разумеется, не на чешскую корону). Яков I охотно взялся за вожделенную роль умиротворителя Европы. При английском посредничестве началась комедия мирных переговоров. Фридриха V уговорили пойти на сделку, и он формально отказался от всякой дальнейшей военной помощи со стороны Мансфельда и Христиана Брауншвейгского, посоветовав тому и другому перебраться со своими наемниками куда-нибудь за пределы Пфальца. Тем ничего не оставалось, как подчиниться. Распустив часть войск, они выступили в поход. Тогда Гонсало де Кордова устремился в преследование и, догнав их, разбил наголову. Христиан Брауншвейгский, лишившийся в битве руки, бежал в Голландию, Мансфельд — в Фрисландию. Фридрих V слишком поздно понял, что обманут: пока наивные английские дипломаты, подученные хитрыми испанцами, мирили его с императором, тот преспокойно отдал пфальцское курфюршество Максимилиану Баварскому, невзирая ни на какие протесты по поводу нарушения имперской конституции. Лишившийся всего, совершенно одинокий, «зимний король» снова перебрался за границу. В Пфальце последние три крепости— Гейдельберг, Мангейм и Франкенталь — еще некоторое время сопротивлялись, причем Мангейм — силами английского гарнизона. Однако на помощь Тилли в Пфальц пришло вспомогательное войско эрцгерцога Леопольда Тирольского, и благодаря решительному перевесу сил к 1623 г. две из этих крепостей пали, лишь гарнизон Франкенталя продолжал отсиживаться, но и он был сломлен в апреле 1623 г. выдающимся помощником Тилли — генералом Паппенхеймом. Однорукий рыцарь-разбойник Христиан Брауншвейгский появился было еще раз в Вестфалии и Нижней Саксонии, где снова навербовал войско, по-видимому, на голландские и датские деньги, но по дороге на север он был опять настигнут Тилли и 6 августа 1623 г. при Штадтлоне потерпел новое поражение. Это был последний всплеск утихшего уже шторма. Чешско-пфальцская война иссякла.

Что касается Бетлена Габора, то он после отступления от Вены сначала сопротивлялся императорским войскам в Венгрии, нанеся имперцам ряд внушительных поражений. В конце декабря 1621 г. он заключил с императором компромиссный Никольсбургокий (Микуловокий) мир: под его властью остались Трансильвания и семь так называемых верхневенгерских комитатов, но он отказался от притязаний на венгерский престол. Затем, обнадеженный было ходом событий в Пфальце, Бетлен Габор нарушил мир и возобновил военные действия. Но пфальцская война затихла, и Бетлен Габор в 1624 г. подписал новый мирный договор на условиях, близких к условиям Никольсбургского мира. Впрочем, и на этот раз он не отказался от борьбы.

Итак, сопротивление на пути контрреформации в Империи, казалось, было сломлено. Никто не имел больше возможности силой воспрепятствовать превращению Империи в «царство иезуитов», в цитадель воинствующего католицизма, в раскаленное жаром католической реакции ядро будущей всемирной державы. В 1622–1623 гг. армия католических попов, монахов, иезуитов по следам армий солдат-наемников рьяно принялась за религиозную унификацию Империи.

Политический террор в Чехии начался спустя несколько месяцев после битвы у Белой Горы с казни в Праге 21 июня 1621 г. 27 руководителей чешского восстания. Затем последовали самые разнообразные и жестокие массовые репрессии[123]. В мае 1622 г. по всей Чехии был объявлен императорский указ, предписывавший всем, принимавшим прямое или скрытое участие в антигабсбургском движении, явиться к наместнику и повиниться в своих проступках под угрозой более тяжких наказаний для уклонившихся. Множество чешских дворян спасли себе жизнь этой явкой с повинной, но их имущества были конфискованы, и старое чешское дворянство, обращенное в нищих, сошло таким образом с исторической сцены. До трех четвертей всей земли в Чехии, на гигантскую сумму около 100 млн. флоринов, было отнято у прежних владельцев и перешло к новым. При этом императорская казна ничуть не обогатилась — все досталось немецким, испанским и прочим чиновным и военным должностным лицам, земельным спекулянтам, католическому духовенству и монастырям. Новые господа спешили выжать из своей собственности максимум доходов, и поэтому чешское крестьянство испытало теперь небывалое утяжеление феодального гнета. Естественно, что оно защищалось. Неверно думать, будто Чехия была совершенно нокаутирована в 1620 г. поражением у Белой Горы. В течение 20-х годов чешское крестьянство неоднократно восставало[124], но, лишенное военной и политической организованности.

Оно каждый раз получало все новые жестокие удары, валившие его с ног. Как велика была сила сопротивления Чехии, видно из того, что только в 1627 г. император Фердинанд решился объявить недействительной хартию государственной независимости Чехии— «Грамоту величества» 1609 г. и приступить к превращению Чехии в простую провинцию австрийской монархии (введение в 1627 г. так называемого «Обновленного земского устройства»). Во многих районах Чехии (особенно центральных) население к концу Тридцатилетней войны сократилось на 50 %; этот процесс обезлюдения в основном совершился именно в первое десятилетие войны. Усмирители сочетали террор и опустошение Чехии с онемечиванием оставшегося населения, лишением его права даже на национальные обычаи и обряды, на славянскую письменность. Ставились всевозможные препятствия изданию книг на чешском языке, уничтожались памятники национальной чешской культуры, вся «недозволенная» (антигабсбургская, антикатолическая) литература сжигалась. Чешский язык вытеснялся немецким. Протестантское богослужение уничтожалось методически в течение 1622 и 1623 гг. — сначала утраквистское, затем кальвинистское, наконец, лютеранское. В 1624 г. в Чехии было окончательно запрещено всякое богослужение, кроме католического. Непокорные эмигрировали из Чехии, оставшихся «обращала» в католицизм торжествующая разнузданная солдатчина. Несметные толпы монахов всех мастей — иезуиты, августинцы, доминиканцы, францисканцы, кармелиты, капуцины, варнавиты — рыскали по стране, проникали в каждый дом, вынюхивали дух Реформации и чешского патриотизма. Иезуиты шли во главе всех монахов, но солдаты шли впереди иезуитов. Один капуцин сказал позже папе Урбану VIII, когда иезуиты стали хвастать обращением всей Чехии в католицизм, что с такими солдатами, какие были у иезуитов в Чехии, он взялся бы обратить весь мир. Однако и для хода контрреформации в Чехии характерна заминка между 1624 и 1627 гг.: только в июле 1627 г., вместе с отменой «Грамоты величества», было издано окончательное предписание некатоликам панского, шляхетского и городского сословий покинуть пределы страны.

Чехия, осмелившаяся своими слабыми силами прикрыть мир от напора габсбургско-католической агрессии, испытала контрреформацию в наиболее тяжелых формах, но не была исключением. Примерно то же происходило и в других областях в 1622–1623 гг. и позже. Пфальц стал ареной ужасных оргий католической реакции в испанском стиле. В Моравии контрреформация была безжалостно и методично проведена немецким кардиналом Дитрихштейном. В Силезии, захваченной курфюрстом Саксонским, он выговорил было за свою поддержку императора сохранение остатков прав протестантов, но затем не сумел охранить эти права, и силезские протестанты подверглись жестоким религиозным гонениям. В Австрии Фердинанд II, опираясь на баварского наместника Герберсдорфа, осуществил «обращение» населения в католицизм в обратном порядке, чем некогда в Штирии: в первую очередь было предписано обратиться или выехать из пределов страны дворянам и горожанам, а крестьянам-протестантам была предоставлена отсрочка, ибо австрийское крестьянство было настроено грозно и его надо было изолировать от других классов; первый этап затянулся благодаря взяткам и вымогательствам чиновников, когда же дошло до второго этапа — в Австрии разразилась крестьянская война 1626 г.; контрреформация в Австрии завершилась только в 1628 г.

Мы видим, что главным очагом контрреформации оказались габсбургские земли. Но, как было сказано выше, уничтожение неустойчивого равновесия между протестантизмом и католицизмом внутри габсбургской монархии означало для всей Германии крушение сравнительно прочного равновесия между княжескими партиями, которое установилось еще после Аугсбургского религиозного мира 1555 г. И в самом деле, в Северной Германии, по преимуществу протестантской, ломка с таким искусством возведенной с тех пор системы началась одновременно с контрреформацией в Чехии и Австрии. Например, известный нам Христиан Брауншвейгский, владевший бывшим католическим епископством Хальберштадт в качестве протестантского «администратора», был низложен и заменен католическим епископом — сыном императора Леопольдом Вильгельмом. Это княжество тем самым было перенесено с протестантской чаши весов на католическую. То же самое должно было произойти и со всеми другими духовными владениями, присвоенными князьями-протестантами. А ликвидация секуляризации логически означала ликвидацию всей немецкой княжеской реформации. Северогерманские князья-протестанты спохватились и всполошились, да было уже поздно. Ведь в апреле 1621 г. Протестантская уния фактически самораспустилась, и только после этого контрреформация подняла голову. В 1622–1623 гг., когда она шла полным ходом, протестанты в Германии уже ничего не могли ей противопоставить.

Если, как мы заметили, триумфальное шествие контрреформации было все же задержано в период 1624–1627 гг. (и в этом смысле темп развертывания габсбургско-католической агрессии снова, вторично, оказался сорванным), то причиной тому были отнюдь не князья-протестанты. Они только беспомощно метались. С одной стороны, причиной этого перерыва в ходе контрреформации явилось последнее отчаянное, хотя и безнадежное, сопротивление народных масс, в особенности чешского и австрийского крестьянства. С другой стороны, католическая реакция, как набатный колокол, первыми своими ударами пробудила Европу. Парижский и лондонский дворы попробовали наконец вмешаться в ход событий, развертывавшихся в Империи, ибо они больше не могли обманывать себя по поводу международного смысла этих событий.

В самом деле, никому из современников не пришло бы и в голову толковать торжество католицизма в Германии в 1622–1623 гг. как «усиление императора», как начало объединения Германии под властью императора. Такой смысл придали этим событиям только тенденциозные немецкие историки. Реальная политическая власть воплощалась в деньгах. Фердинанд II по-прежнему не имел никаких прав получать с Германии государственные доходы. Не имел он и войска, которое в материальном и политическом отношении зависело бы исключительно от него: такое войско только с 1625 г. изобретет для него Валленштейн. Если Фердинанд II насилует имперскую конституцию и незаконно передает княжества и даже курфюршества из рук протестантов в руки католиков, он олицетворяет не государственное насилие, а то насилие, возведенное в принцип иезуитами, которое не нуждается ни в каком основании, кроме пользы, извлекаемой из него матерью-церковью. Иначе говоря, в глазах всего мира торжество католицизма в Германии означало вовсе не ее консолидацию и усиление как государства, а всего лишь устранение препятствий к слиянию Империи и Испании в едином политическом русле. Победа контрреформации в Германии значила только одно: шаг к восстановлению Империи Карла V.

Вот почему в 1623 г. национально-абсолютистские государства — Франция и Англия — должны были или пробудиться, или погибнуть. Пробудиться им было нелегко. За предшествовавшие годы развилась известная политическая инерция. Руководящее положение и при парижском, и при лондонском дворах за это время заняли определенного рода люди и определенные социальные группы, они влекли государственный корабль и той и другой страны соответственно своему духу, хотя теперь это и означало уже движение, противоречившее какому бы то ни было здравому смыслу. В конце концов история разметала их и там и тут, но очень по-разному: во Франции — руками Ришелье, возродившего абсолютистский порядок, в Англии — буржуазной революцией, уничтожившей этот порядок. Однако это произошло позже, а в 1623 г. имело место только первое пробуждение: закрытые, даже зажмуренные глаза обоих правительств должны были открыться, дремлющее общественное сознание было вспугнуто смертельной опасностью.

Надо отметить еще одно обстоятельство, облегчившее это пробуждение. Чешское восстание 1618–1620 гг., венгерское восстание 1619–1620 гг., подъем в 1619 г. демократического движения в Голландии, развязанного оранжистской партией для победы над Олденбарневелтом и арминианами, — все это оживило тогда в правительственных сферах Англии и Франции страх перед революцией. А страх этот способствовал национальному усыплению, т. е. миролюбию в отношении Габсбургов и католицизма — оплота феодальной реакции. Но теперь обстановка изменилась. Чешское восстание было уже подавлено и принадлежало прошлому. Венгерское восстание вовсе не оказалось грозным, осталось под руководством дворянства, а влияние Бетлена Габора в Венгрии вскоре было уравновешено влиянием католической партии Пазмани и Эстерхази. Наконец, в Голландии Мориц Оранский в начале 20-х годов сильной рукой остановил то кальвинистско-демократическое движение, которое только что помогло ему овладеть, властью. Европейские политики с облегчением вздохнули, убедившись, что игра штатгальтера с неостывшим революционным нидерландским вулканом кончена, что Мориц, одолев Олденбарневелта, поспешил вернуться к той же политике обуздания радикальных элементов, которую он проводил совместно с Олденбарневелтом начиная с 80-х годов XVI в. Иначе говоря, угрожающие призраки перед взорами национально-абсолютистских правительств Франции и Англии если не исчезли, то потускнели. Поворот внешней политики стал возможным.

В то же время непосредственный контакт Англии и Франции с Голландией стал легче, чем когда-либо: с 1621 г. начались военные действия последней против испанцев, что облегчало создание антигабсбургской коалиции.

Во Франции в последние годы правления Люина, а затем, после его смерти в декабре 1621 г., в правление Брюларов[125], политика умиротворения достигла своего апогея. Все принципы Генриха IV, принципы антигабсбургской политики, были вывернуты наизнанку: к заискиванию перед Испанией прибавилось заискивание перед германским императором и Католической лигой, вплоть до обещаний принять участие на их стороне в военных действиях в Германии. Традиционные политические связи французского двора — хотя и неизменно католического — с немецкими протестантскими князьями были совершенно утеряны после ульмского «посредничества» Франции. Мало того, само наступление на гугенотов внутри Франции, начатое Люином в нарушение Нантского эдикта в 1620 г., стимулировалось не столько внутригосударственными соображениями (напротив, это наступление как раз оживило гугенотскую конфедерацию как политическую организацию), сколько стремлением засвидетельствовать перед Габсбургами полную лояльность французского двора присоединением к фронту католической реакции. Кульминационной точкой всей этой политики, неуклонно и слепо ухудшавшей международное положение Франции во имя «мира», явилась капитуляция в «вальтелинском вопросе».

Вальтелина — небольшая область в Ломбардии, в Северной Италии, долина верхнего течения реки Адды, пролегающая между Ретийскими и Бергамскими Альпами. Чтобы представить себе стратегическое значение, которое приобрела эта долина с XVI в., надо вспомнить, что она могла явиться единственным коридором, соединявшим владения испанских Габсбургов в Северной Италии, а именно Миланское герцогство, с владениями австрийских Габсбургов, а именно Тиролем, и (что было еще важнее для испанцев) — с верховьями Рейна, с великой рейнской дорогой через Германию к Нидерландам. Испанцы не могли проникнуть из Северной Италии в Европу иначе, как через Милан, ибо и Венеция и Савойя были им неподвластны и по большей части враждебны, так же как и Швейцария, загораживавшая им путь. Вальтелинский коридор до 1620 г. тоже был недоступен Габсбургам, ибо Вальтелина находилась под властью Граубюндена, союза трех «серых лиг» в Юго-Восточной Швейцарии. По вероисповеданию население в Граубюндене и Вальтелине было смешанное, причем протестанты ориентировались на Францию, католики — на Габсбургов. Протестанты в Граубюндене составляли подавляющее большинство, и поэтому Франция осуществляла через Граубюнден фактический контроль над вальтелинским коридором, т. е. держала меч между владениями испанских и австрийских Габсбургов. В 1620 г. этот меч был вырван, вернее — выпал из ее рук.

В то время, когда французская делегация в Ульме уговаривала членов Протестантской унии предать Чехию и тем «локализовать» чешско-габсбургскую войну, в Вальтелину ворвалась волна католической реакции: католики под предводительством одного местного рыцаря устроили избиение протестантов. Французское правительство не шевельнуло и пальцем. Затем в Вальтелину и прилегавшее к ней графство Бормио вступили испано-миланские войска под предлогом защиты католиков от протестантов-граубюнденцев, одновременно немецкие войска под руководством эрцгерцога Леопольда Тирольского отвлекли силы Граубюндена, угрожая вступить в его горный район Энгадин. Франция не помогла Граубюндену.

Это происходило в то самое время, когда Спинола вторгся в Пфальц. Испанские войска, таким образом, сразу проникли и на Нижний и на Верхний Рейн. Гигантские военные клещи возникли на границе Франции с Империей — Империя душила Францию руками испанцев, обвивавшими ее, как щупальца спрута. В 1622 г. был заключен так называемый Миланский договор: Граубюнден, покинутый союзником — Францией, отказался от своих прав на Вальтелину, т. е. Вальтелина была отдана в руки испанских и австрийских Габсбургов как мост, связывавший их владения и военные силы. Это и стало кульминационной точкой французского миротворчества. В свете событий, происходивших в Германии, капитуляция в вальтелинском вопросе выглядела столь убийственно, что вызвала взрыв негодования и в самой Франции, и за ее пределами. Правда, в феврале 1623 г. с Венецией и Савойей, возмущенными Миланским договором, был подписан договор о наступательном и оборонительном союзе, имевший целью возвращение Вальтелины и Вормио под власть Граубюндена. В Вальтелину в качестве посредника на год ввел свои войска римский папа (с 1623 г.) Урбан VIII, который в отличие от своих предшественников, был настроен недружелюбно к Испании. Но он был связан с императором и сам по себе олицетворял интересы католической реакции. В феврале 1624 г. Ришелье, не будучи членом Королевского совета и действуя на Людовика XIII через королеву-мать Марию Медичи, добился отстранения от власти Брюларов за гибельный внешнеполитический курс. Руководство всеми делами Королевского совета перешло к Шарлю Лавьевилю, сюринтенданту финансов. Лавьевиль покончил с прогабсбургской политикой. Он ищет сближения с Голландией, воевавшей против Испании (в июне 1624 г. был подписан франко-голландский договор о наступательном и оборонительном союзе), и с Англией, переживавшей такое же, как и Франция, похмелье после опьянения испанской дружбой. В частности, для скрепления франко-английского союза он начинает переговоры о браке сестры Людовика XIII Генриетты-Марии с наследником английского престола будущим королем Карлом I. Эти переговоры были доведены до благополучного конца несколько позже, в 1625 г., когда во главе французского правительства стоял уже не Лавьевиль, а Ришелье. Впрочем, стоит отметить, что на первых порах Ришелье выступил не в роли продолжателя, а в роли антагониста политики Лавьевиля. Если Брюлара он свалил за прогабсбургскую политику, то, чтобы достичь поста первого министра, он не побрезговал теперь винить Лавьевиля как раз за антигабсбургскую политику, наносившую, дескать, ущерб католической церкви, мало того, не побрезговал опереться против него на ту самую придворную знать, занятую только вымогательством казенных подачек и пенсией, с которой сам будет потом воевать всю жизнь и которую Лавьевиль осмелился ущемить. Но после того, как ему удалось свалить и Лавьевиля, Ришелье оставил с носом эту знать, традиционно ориентировавшуюся на Испанию, и пошел по генеральному пути французского национального абсолютизма, по антигабсбургскому пути, — делая еще изрядные зигзаги.

Так или иначе, Ришелье перешел к активным действиям в Граубюндене и Северной Италии. В ноябре 1624 г. Граубюнден был занят французскими войсками, посланными также в Вальтелину и в другие районы Северной Италии. Связь между габсбургскими землями в Южной Европе была снова разорвана. Но это значило отнять кость у хищника. И Испания, естественно, ответила военными действиями. Франция сама почти не участвовала в этой войне, переложив ее тяжесть на своих союзников. Она и не была готова к большой антигабсбургской войне. Но трудно переоценить историческое значение первого шага того нового курса, который позже сделает Францию главою победоносной антигабсбургской коалиции в Европе.

Представление, еще незадолго до того распространенное среди европейских дипломатов, что можно разделить Испанию и Империю и вести с ними разную политику, быстро отходило в прошлое. Ришелье прекрасно понимал, что, находясь в войне с Испанией, он тем самым потенциально находится в войне с Империей. Его мысль была направлена на поиски союзников, руками которых Франция могла бы воевать и против этого противника, не ввязываясь по возможности сама в военные действия, а опираясь преимущественно на свои финансовые ресурсы. Он искал союзников в любой части Европы. Это характерная черта Ришелье как дипломата. Если в политических планах Габсбургов Европа всегда являлась чем-то единым, ибо они предвосхищали в ней свое будущее безраздельное владение, то и Ришелье, естественно, противопоставил им дипломатию, исходившую из идеи Европы как целого. Его замыслы и комбинации всегда являлись всеевропейскими, и в этом их сила. Уже в самом начале своего правления Ришелье высказал гениальную мысль, к которой вполне присоединилось затем и правительство Голландской республики: гибельной для Империи война явится только в том случае, если это будет война на два фронта (в 1625 г. Христиан IV Датский цитировал эти слова Ришелье в переговорах с Густавом-Адольфом). Кто должен открыть два фронта в Германии? По замыслу Ришелье, это должны были быть датчане на западе и шведы на востоке. В 1624–1625 гг. он энергично, в тесном контакте с Англией и Голландией, старался осуществить этот свой план. В Данию он послал барона Деэ де Курменена склонить Христиана IV к войне с императором — предложением ежегодной субсидии в 600 тыс. ливров и обещанием одновременного французского вторжения в Западную Германию из Франции. В Швецию тоже был направлен посол, начавший с Густавом-Адольфом аналогичные переговоры; затем через бранденбургского дипломата Беллина Ришелье предложил Густаву-Адольфу, при условии, что Швеция вступит в войну с Империей, субсидию в 1 млн. ливров на ближайшие два года, т. е. по 500 тыс. ливров в год, и военную помощь в виде вторжения в Германию Мансфельда с новой 20-тысячной армией.

В своем грандиозном замысле Ришелье исходил из желаний самих этих двух государей. Христиан IV еще на съезде в Зегеберге в 1621 г. изъявил намерение встать во главе евангелического союза всех протестантских государств Европы для борьбы с обеими ветвями Габсбургского дома и Католической лигой и двинуть датское войско в Германию против императора на помощь Фридриху V. Голландия вполне поддержала эти намерения, и только «прозаическая» сторона — отказ Якова I Английского субсидировать все предприятие — заставила все же тогда Христиана IV сохранить нейтралитет. Именно субсидиями Ришелье и предполагал теперь вывести его из этого состояния.

Что касается Густава-Адольфа, то он до 1624 г. не обнаруживал намерения вступить в борьбу с Империей. Он был занят войной с Речью Посполитой, возобновившейся, как мы помним, в 1617 г., сменившейся перемирием в 1618–1620 гг. и снова вспыхнувшей в 1621 г. Голландия еще в 1617 г., как и раньше, субсидировала его, снабжала вооружением, солдатами, — поскольку за спиной Речи Посполитой действовали Габсбурги, в том числе и испанский король, и поскольку к тому же Дания, служившая и голландцам и шведам помехой в балтийской торговле, держалась тогда еще прогабсбургской ориентации. В 1618 г. долг Густава-Адольфа Голландии равнялся 757 тыс. гульденов. Но тщетно с началом Тридцатилетней войны голландцы, а также послы Фридриха V пытались понудить Густава-Адольфа оказать помощь единоверцам-протестантам в Германии. Он упорно отвечал одно и то же: его борьба с Сигизмундом III не частная распря, а самая лучшая помощь, какую он может оказать врагам католицизма и Габсбургского дома в Европе, ибо Испания, Империя, папство и Польша представляют собой единый фронт; каждое поражение поляков является вместе с тем и поражением Империи, получающей из Польши помощь; если бы Голландия и другие державы помогли ему новыми субсидиями, его большое вторжение в Польшу отвлекло бы от Германии внимание императора и лигистские войска и тем благоприятствовало бы восстаниям протестантов в габсбургских землях, а также вторжению тех или иных армий в Германию с запада. Этой концепции, которой нельзя отказать в основательности, Густав-Адольф последовательно придерживался в своих внешних сношениях еще и в 1623 г.; так, например, он писал Якову I, что «общим делом» (causa communis) являются и защита протестантизма (от католической реакции в Европе), и свобода Голландии (от испанского ига), и восстановление прав Чехии и Пфальца, т. е. Фридриха V, в Империи, и его собственная борьба с Польшей; выступить против императора, имея в тылу враждебную Польшу, он считал бы для себя рискованным и опрометчивым[126]. Однако уже в 1622 г. он заключил с обессилевшей Речью Посполитой новое перемирие, которое тянулось вплоть до 1625 г.

К 1624 г. в позиции Густава-Адольфа наметился перелом. К тому было немало причин: во-первых, он тоже был встревожен победами католической реакции в Германии, ибо она предвещала в его глазах габсбургскую агрессию на Балтийском море; во-вторых, Швеция испытывала нараставшую международную изоляцию и даже военную тревогу в связи с быстро развивавшимся после 1621 г. голландско-датским сближением; в-третьих, утеряв дружбу Голландии, Густав-Адольф утерял вместе с тем и источник иностранных субсидий; в-четвертых, в 1624 г. возникла было перспектива более длительного и более прочного, чем прежде, перемирия с Польшей. Вот почему Густав-Адольф неожиданно изъявил желание, через бранденбургского дипломата Беллина, не только присоединиться к союзу всех протестантских государей Европы, по даже взять на себя верховное командование военными действиями союза против императора и Католической лиги.

Мы знаем, что аналогичное желание уже за три года до того выразил датский король. Правда, претензии Густава-Адольфа и Христиана IV на руководящую роль в евангелическом союзе в конце концов едва ли удалось бы совместить, но пока что, в 1624 г., именно на определенно выраженных желаниях этих двух государей и построил свою антигабсбургскую концепцию кардинал Ришелье. Как глава католического государства он внушал им естественное недоверие, да и сам, разумеется, не мог слишком связать Францию с проектировавшимся евангелическим союзом протестантских государей. Он должен был действовать в основном денежными субсидиями. Но он имел к тому же оформленный союз с Голландией, и именно голландское правительство и взяло на себя непосредственную разработку стратегического проекта одновременного вторжения в Германию двух армий — одной под начальством Христиана IV, другой под начальством Густава-Адольфа. Окончательное утверждение деталей плана было намечено осуществить весной 1625 г. на особом конгрессе в Гааге между представителями обоих королей при голландском посредничестве. Франция, как видим, оставалась в тени.

Впрочем, все эти величественные очертания антигабсбургской политики, возникшие в кабинете Ришелье и отброшенные на европейский экран, были скорее предвосхищением будущей роли Франции, чем реальностью. Франция еще не была вполне готова для этой роли. Если поддерживать войну своих союзников против Испании ей было под силу, то все, что она смогла сделать реально против Империи, — это принять на свою службу однорукого Христиана Брауншвейгского, дать ему денег, на которые он навербовал во Франции войска для вторжения в Германию. Остальное оказалось пока что дипломатическими грезами.

Вообще Франция в этот период пролога Тридцати летней войны еще не вышла на первое место среди сил антигабсбургского фронта. Первое место, по крайней мере во всеобщем представлении, безусловно, принадлежало абсолютистско-протестантской Англии. На нее были и раньше с надеждой устремлены взоры всех врагов императора и Католической лиги в Германии. Теперь, после 1623 г., она сама заявляет устами Якова I, а затем Карла I о намерении возглавить большую антигабсбургскую коалицию.

Мы уже видели, с какими колебаниями и зигзагами приближалась к этому решению политика Якова I. Кульминационной точкой английского «миротворчества», аналогичной французской вальтелинской капитуляции, явилась капитуляция перед испанским вторжением в Пфальц и поездка наследника Карла Стюарта в Мадрид. В 1620 г., когда испанцы, беззастенчиво надув Якова I, дали приказ Спиноле вторгнуться в Пфальц, английским правительством в Пфальц на помощь Фридриху V был отправлен 4-тысячный отряд и, что гораздо важнее, английский флот получил приказ курсировать близ испанских берегов. Однако все это делалось неуверенно. И уже очень скоро испанскому послу в Англии графу Гондомару снова удалось совершенно усыпить Якова I предложениями тесного союза Мадрид — Лондон и заверениями, что в Германии status quo ante bellum будет восстановлен немедленно, как только Фридрих V откажется от притязаний на чешскую корону и прекратит вооруженное сопротивление императору. Испания с необыкновенным цинизмом длительно дурачила Якова I, используя его колебания и страхи в интересах общегабсбургского дела. Задача габсбургской дипломатии состояла в том, чтобы как можно дольше оттягивать пробуждение антигабсбургских сил в Европе, пока в Германии завершится контрреформация. Испанцы достигали этой цели, нагло уверяя, что они готовы послужить противовесом императору, хотя всякий зрячий легко мог увидеть, что они действуют с ним вместе и по единому плану. Но абсолютистская Англия до 1624 г. сама хотела быть обманутой (как и Франция до Ришелье). Филипп III и его фаворит Лерма еще в 1614 г. манили Якова I проектом женитьбы его сына Карла на испанской инфанте. Этот брак, как мотылек, ускользал с тех пор из рук гонявшегося за ним английского короля. Ему казалось, что именно заключение этого брака послужит последним камнем возводимого им международного здания: ведь сестра Карла, Елизавета, уже выдана за Фридриха V Пфальцского, и испанский король, породнившись через нее с Фридрихом V, тем самым должен будет выступить против императора, т. е. в защиту немецких протестантов. Новый фаворит Филиппа III герцог Уседа, сменивший Лерму в 1618 г., продолжал тешить его той же надеждой даже в тот момент, когда по просьбе императора Фердинанда II посылал войска испанского генерала Спинолы в Пфальц. Оливарес, фаворит вступившего в 1621 г. на престол Филиппа IV, уже совершенно открыто направил корабль испанской монархии в фарватер габсбургской агрессии. Казалось, Испания вернулась ко временам Карла У и Филиппа II. Запылала война в Нидерландах и Италии. А Якова I Английского и его любимца Бекингема именно в это время испанский посол в Лондоне снова водил за нос разговорами о браке и о союзе. Яков I отозвал английский флот от берегов Испании, отставил министров, которые противились происпанской политике, наконец, со скандалом распустил парламент, осмелившийся возражать против испанского брака. Но мотылек становился тем неуловимее, чем нетерпеливее он к нему стремился. Испанцы, разумеется, и не думали всерьез ни о союзе, ни о династическом браке. Верхом унижения явилась затея Бекингема везти самого жениха Карла в Испанию, чтобы сделать дли испанцев дальнейшую проволочку невозможной. В марте 1623 г. Карл и Бекингем прибыли в Мадрид, где они подверглись едва скрытому издевательству: Оливарес выдвигал все новые и новые условия брака, оскорблявшие английскую монархию и английскую церковь, а Бекингем все принимал и принимал их, с согласия самого Якова I. Тем временем в Германии пфальцская война быстро шла к концу. Наконец, Оливарес сбросил маску: «У нас существует политическое правило, что король Испании не должен никогда воевать с императором», — признался Оливарес… «Мы не можем посылать против императора наши войска...» «Если вы стоите на этом, — возразил принц, — тогда всему конец»[127], и поспешил уехать в Лондон.

Это было холодным душем, протрезвившим наконец английский абсолютизм. А в Лондоне Карла и Бекингема ждало бурное ликование народа по поводу долгожданного разрыва с Испанией. Парламент в феврале 1624 г. высказался за войну с Испанией и вотировал субсидии. Вообще правление Карла I началось (фактически еще до смерти Якова I) в атмосфере чрезвычайной его популярности — именно из-за нового внешнеполитического курса. Поддержка Фридриха V и протестантов в Германии, хотя и запоздалая, и происшедший разрыв с Испанией, естественно, слились в одно антигабсбургское целое. Вокруг Англии начинает сплачиваться широкая коалиция против испанских и австрийских Габсбургов, и Карл I даже с некоторой экзальтацией претендует теперь на первенствующее место в этой коалиции. Вскоре после разрыва с Испанией Англия заключает в 1624 г. союзный договор с Голландией, обещав ей денежную и военную поддержку против испанцев. Затем быстро завершаются переговоры о браке Карла с сестрой французского короля Генриеттой-Марией — в то время, когда Франция находилась уже в состоянии войны с Испанией. Правда, полного военного союза между Францией и Англией не возникло — не из-за различия вероисповеданий, а из-за нежелания Ришелье быть втянутым в войну в Германии, пока он не увидит там достаточно мощной коалиции против императора. Однако вся важность этого расхождения между лондонской и парижской оценкой германского фронта обнаружится лишь позднее. Пока оно не мешало единству действий. Имея в лице Голландии и Франции (с ее итальянскими союзниками) сильную коалицию против Испании, Карл и Бекингем полагали, что в Германии можно будет управиться значительно меньшими силами. Как Христиан Брауншвейгский во Франции, так в Англии Мансфельд получил в 1624 г. деньги на продолжение войны с императором и Католической лигой, на которые он тут же навербовал новое значительное войско. Но замысел Ришелье — принудить Империю к войне на два фронта — не нашел отголоска и понимания в Лондоне. Значение Швеции здесь недооценили. Условия, поставленные Густавом-Адольфом, показались чрезмерными. Вместо того, чтобы способствовать сближению шведского и датского королей и постараться примирить претензии того и другого на верховное командование союзными силами в Германии, словом, вместо дальнейшей разработки плана вторжения двух армий, английская дипломатия, едва лишь встретившись с первыми трудностями, решила, что надо выбирать между двумя претендентами. Выбор пал на короля Христиана IV Датского — его материальные и политические условия были признаны более легкими. Английский посол в Копенгагене Анструтер действовал очень энергично. Правительство Голландской республики, не отказываясь от идеи двух фронтов, все же поддержало английский выбор. Результатом всей этой деятельности явился военный союз между Данией, Англией и Голландией, ставивший своей формальной целью восстановление в правах Фридриха Y Пфальцского. Окончательно договор был подписан только в декабре 1625 г., но фактически соглашение было достигнуто еще в декабре 1624 г. Франция со своей стороны тогда же предоставила тайные субсидии Христиану IV. Англия и Голландия свои союзные обязательства также свели к денежным субсидиям (причем Голландия субсидировала датского короля как бы для борьбы с испанским флотом). Мансфельд и Христиан Брауншвейгский были направлены со своими войсками под верховное командование датского короля.

Таким образом, Дания явилась как бы тараном против Империи и католической реакции, приведенным в движение европейскими державами. Именно начавшийся после 1623 г. перелом во внешней политике Франции и Англии и их первая попытка активного вмешательства в германские дела объясняет нам причину того перерыва в развитии контрреформации в Германии, который мы отметили в 1624–1627 гг. Сама по себе Дания была слаба, и ее изолированное вмешательство не вызвало бы никакой заминки. Но, как это было и в чешский период, дело зависело не от собственных сил двух борющихся сторон, а от всеевропейского соотношения сил, кристаллизованных в интернациональных «золотых солдатах».

Сравнительно с чешским периодом чаша весов императора к концу 1624 г. упала очень низко, в то время как противоположная — взлетела вверх. В самом деле, от огромного актива, которым недавно располагал Фердинанд II, не осталось почти ничего. Испания уже не могла оказать ему прежней материальной помощи, ибо сама вела теперь войну на двух театрах — в Нидерландах и в Италии (Вальтелина), не говоря о тяжелой морской войне с голландским флотом и надвигавшейся войне с английским флотом. Польский король Сигизмунд III не мог предложить прежней помощи, так как силы его были теперь скованы Швецией. Тосканский герцог тоже был связан итальянской войной. Только новый папа Урбан VIII удвоил размер субсидии, установленный его предшественником, но это была капля в море. Войска императора едва могло хватить для отпора вновь выступившему Бетлену Габору. Против Дании оставалась одна лишь армия Католической лиги под командованием Тилли, но она была уже весьма ослаблена чешско-пфальцской войной и численно уменьшилась. Как видим, авантюристический характер всего габсбургско-католического предприятия в этот период обнаружился с полной наглядностью. Казалось, дело католической реакции в Германии сорвалось.

Все долгое царствование Христиана IV Датского было фанатически посвящено одной мечте: вернуть Дании dominium maris Balthici. Он попеременно пробовал добиться решения этой задачи — то в союзе с Габсбургами против захватившей этот dominium Швеции, то, наоборот, в борьбе с Габсбургами, поскольку именно угрозы с континента принуждали Данию снижать зундскую пошлину и тем упускать потенциальное господство над балтийской торговлей, проистекавшее из обладания проливами. После Кальмарской войны со Швецией Христиан IV постепенно поворачивался ко второму пути. Его увлекают планы создания широкого датского предполья в Империю в виде ряда северонемецких духовных княжеств (архиепископство Бременское, епископства Верденское, Оснабрюкское, Хальберштадтское), которые он старался закрепить за своими сыновьями. Как обладатель герцогства Гольштейн он уже был членом Империи. Натиск католической реакции в Германии тревожил этого протестантского государя по чисто политическим причинам: он грозил утерей датских владений в Империи и крушением планов датской экспансии. Со своей стороны протестантские князья Германии были напуганы ходом католической реакции и, будучи сами бессильны, искали в датском короле покровителя, тем более что он был связан родственными узами с наиболее крупными из их числа: пфальцским, бранденбургским, саксонским, брауншвейгским, мекленбургским.

Мелкие протестантские князья Северо-Западной Германии, так называемого «нижнесаксонского военного округа», где бесчинствовали расквартированные в 1623–1624 гг. католические войска Тилли, сами выбрали весной 1625 г. окружным военным начальником Христиана IV Датского, т. е. отдались под его защиту. После некоторых колебаний Христиан IV принял избрание и встал на путь войны, ибо, как прежде Фридрих V Пфальцский, счел шансы на успех достаточно большими. Он рассчитывал более всего на английские субсидии, а также на поддержку голландцев и французов, на вспомогательное войско Мансфельда и Христиана Брауншвейгского, на выступление ряда немецких князей-протестантов, наконец, на вторжение в Германию с северо-востока шведской армии Густава-Адольфа, с которым вел на эту тему переговоры — и непосредственные, и через голландцев. Впрочем, и без шведов Христиан IV имел решающий перевес сил над баварско-католической армией Тилли, находившейся в Нижней Саксонии. Тщетно Католическая лита просила императора о финансовой помощи для найма дополнительных контингентов солдат — император ничего не мог дать. В мае 1625 г. Христиан IV направил Фердинанду II что-то вроде ультиматума: сообщение, что он как начальник «нижнесаксонского военного округа» решил прекратить разорительный постой. войск Тилли в своем округе, а также требование, чтобы обещания, данные английскому королю относительно восстановления Фридриха V Пфальцского, были наконец выполнены. Фердинанд II ответил уклончиво, но одновременно от его имени Тилли потребовал, чтобы Христиан IV немедленно оставил, как иностранец, пост начальника «нижнесаксонского военного округа». В июне начались военные действия, вернее затихшие было действия разгорелись вновь. Христиан Брауншвейгский и Мансфельд с наемными войсками вторглись в кёльнскую область и Клеве. Одновременно сам Христиан IV с большой армией вступил в Гамельн. Известный нам маркграф Баден-Дурлахский тоже появился в Германии с войском, навербованным на английские деньги.

Некоторое изменение в баланс военных сил внесло то обстоятельство, что как раз в этот момент испанцы одержали крупную победу в Нидерландах. Мориц Оранский, неудачно ведший войну в Брабанте начиная с 1621 г. и с трудом сдерживавший натиск Спинолы, потерял важнейшую крепость — Бреду. Испанцы расценили это как решающую свою победу над голландцами (сам Мориц считал себя наголову разбитым и ненадолго пережил эту катастрофу) и поспешили прислать небольшое подкрепление войскам Тилли в Северо-Западную Германию. Однако и при этом положение имперско-католической армии, все-таки значительно уступавшей силам противника, оставалось в сущности безнадежным.

Спасение императору явилось как deux ex machina. Императорский камергер и член имперского военного совета Альбрехт Валленштейн — чех и протестант по происхождению, сделавший, однако, карьеру и обогатившийся на службе императору, немцам и католикам, — взялся не более не менее как безо всякой казны выставить армию в 40–50 тыс. человек. Этот фантастический проект выглядел бы просто нелепостью, если бы автором его не был военный, уже прославившийся как полководец во время операций в Моравии против чехов и венгров и затем разбивший Бетлена Габора. В самом деле, Валленштейн исходил из двух совершенно трезвых наблюдений над политической действительностью. Во-первых, как мы отметили, он был из тех, кто угадал революционные перспективы, таившиеся в чешском восстании, и поэтому-то, испугавшись этих перспектив, предпочел служить любым силам, направленным против восстания; война дворян против народа была в его глазах неизмеримо важнее всякой национальной или религиозной войны, — ив этом пункте он легко нашел общий язык со многими немецкими дворянами. Во-вторых, он учел и обобщил опыт Мансфельда и других полководцев, показывавший, что армия может функционировать как перпетуум-мобиле, т. е. сама добывать деньги на свою оплату, да еще обогащать добычей и полководца и солдат, если она воюет одновременно и с вражеской армией, и с мирным населением, экспроприируя его имущество. Из этих двух предпосылок и родился проект Валленштейна: некоторые округа — прежде всего в мятежной Чехии, а затем и в других частях Империи, хотя бы и католических, всюду, где это окажется целесообразным с чисто полицейской точки зрения, — будут в назидание другим отданы под формирование войск. Опустошение и ограбление этих территорий заменит налоги, которых император не имеет права собирать с Германии. Солдаты получат жалованье (необычайно высокое, 2 флорина в неделю, не считая квартиры) из тех сумм, которые они же выколотят в виде контрибуций из населения в отведенном им для формирования округе. Таков был проект Валленштейна.

Другим членам имперского военного совета он показался чудовищным и абсурдным. Превратить саму Германию или часть ее в завоеванную разнузданными наемниками страну — для войны их же руками с внешним врагом! Однако Валленштейн нашел сочувствие у императора Фердинанда II. Посредником между ними выступил тесть Валленштейна императорский камергер Гаррах. Императорским приказом от 7 апреля 1625 г. Валленштейну было поручено приступить к формированию за свой счет армии, находящейся в непосредственном распоряжении императора, для начала численностью в 20–30 тыс. человек. При этом император и Валленштейн исходили из совершенно разных посылок, хотя выводы их и сошлись. Для Валленштейна и примкнувших к нему немецких дворян, не говоря о жажде личной военной наживы и славы, главные соображения или хотя бы психологические импульсы в пользу кровопускания населению Империи лежали в сфере внутриполитической. Для императора же все сводилось к внешней политике. Никакие исторические документы не подтверждают часто повторяемого мнения, будто император принял проект Валленштейна потому, что зависимость от Католической лиги его стесняла и он хотел «усилить» императорскую власть, создав армию, не зависимую ни от кого, кроме императора. Все это — патриотические бредни немецких историков. Фердинанд II принял проект Валленштейна именно потому, что он последовательно рассуждал и действовал не как германский король, а как император. Германия — это только трамплин ко всемирной державе и только временное (хотя бы и многовековое) убежище императора; теперь, когда настал решительный час, что из того, если часть Германии или даже всю ее придется высосать и умертвить для торжества над миром? Что из того, если посреди грядущей всекатолической европейской империи окажется в первое время зона пустыни — цена достигнутой победы? Совершенно безразличный к Германии, Фердинанд II побеспокоился только о наследственных габсбургских владениях: после того как формирующиеся войска как саранча основательно обглодали Чехию, императорским указом было объявлено, что наследственные земли, «до настоящего времени постоянно и исключительно несшие на себе тяжесть содержания этой армады для защиты Империи, верных сословий и всего любезного христианства», слишком уже истощены, и поэтому впредь для формирования войск отводятся такие-то и такие-то округа Франконии и Швабии.

Страшно опустошив эти области Германии, армия Валленштейна двинулась к театру военных действий, продолжая все разорять на своем пути, через Гессен, Ганновер и Брауншвейг. Тем временем и приободрившийся Тилли действовал успешно в Вестфалии и Нижней Саксонии и занял все герцогство Брауншвейгское. Впрочем, между баварско-католической армией Тилли и имперской армией Валленштейна сразу возникло соперничество. Валленштейн уже вел себя заносчиво, как хозяин в Империи; оба предводителя проводили операции без общего плана, независимо друг от друга. Однако и их противникам недоставало единства. Христиан Брауншвейгский, Мансфельд и маркграф Баден-Дурлахский формально входили в «датское войско» и находились под командованием Христиана IV. Но в то время, как Христиан IV бился с Тилли в Нижней Саксонии, они вели, в сущности, самостоятельные действия в других местах. Впрочем, может быть, в этом сказалось смутное сознание той же идеи, что Империя может быть поражена только в войне на двух или нескольких фронтах. Христиан Брауншвейгский действовал в Вестфалии; он умер там весной 1626 г., оставив командование своему ученику, в дальнейшем сыгравшему большую роль, Бернгарду Саксен-Веймарскому. Маркграф Баден-Дурлахский оперировал в Мекленбурге и Померании. Мансфельд ринулся через Мекленбург дальше в Восточную Германию, на Эльбу, рассчитывая прорваться к прежним очагам борьбы — в Силезию, Чехию, Венгрию, тем более что Бетлен Габор, ободренный обстановкой, снова выступил против императора. Таким образом, война запылала по широкой периферии Германии, и имперско-католическим силам нелегко было угнаться за ее распространением. Валленштейн, считая наиболее опасным восточный фронт, устремился вслед за Мансфельдом, обогнал его и разбил его войско на Эльбе у Дессауского моста 25 апреля 1626 г. Однако Мансфельд быстро пополнил свою поредевшую армию новыми наемниками и обходным путем, преследуемый Валленштейном, все-таки прошел через Лаузиц и Силезию, оставив там часть войска во главе с младшим графом Турном, в Венгрию на соединение с Бетленом Габором. Но последний, несмотря на турецкую поддержку, уже затеял к этому времени новые мирные переговоры с императором и не был склонен к крупным операциям. Его отряды только разоряли территорию Словакии вместе с жадными до любой добычи солдатами Мансфельда, так же как и подоспевшего Валленштейна. Нечто подобное происходило и в Силезии, где осталась основная часть войск Мансфельда. Ни одна сторона не имела долгое время решающего перевеса над другой. То же было и в Северо-Западной Германии. Христиан IV в течение 1625–1626 гг. вел упорную войну с Тилли. Ему приходилось действовать в очень трудной политической обстановке, среди бесконечных предательств мелких немецких князей и городов, хитривших, переходивших от одной воюющей стороны к другой, следуя своему подчас обманчивому политическому нюху. Так, герцог Брауншвейгский переметнулся на сторону Католической лиги, но выиграл только то, что его территорию вместо датчан стали грабить солдаты Тилли. Война шла с переменным успехом. До поражения при Луттере Христиан IV воевал не без успеха.

Как видим, на этом этапе обнаружилось, что и создание армии Валленштейна еще отнюдь не гарантировало императора от конечного поражения. Напротив, поражение все-таки неминуемо наступило бы, если бы ресурсы «датского войска» продолжали нарастать. Однако они как раз непоправимо убывали.

Уже колебания Бетлена Габора и протестантских князей в Германии, на которых, казалось бы, Христиан IV и его союзники могли твердо рассчитывать, хотя они и не были сами по себе решающим фактором, как барометр, отразили изменение международной погоды. Действительно, воинственный порыв антигабсбургских держав оказался исторически незрелым. Еще не было налицо всех предпосылок для всеевропейской антигабсбургской коалиции. Силы, толкнувшие Данию в войну, очень скоро отвернулись от нее и бросили ее на произвол судьбы.

Голландия, где с 1625 г. власть сосредоточилась в руках нового штатгальтера и главнокомандующего Фридриха-Генриха Оранского, ведя тяжелую войну с Испанией, не могла и думать о субсидиях датчанам. Ее военное положение в 1626–1629 гг. было настолько тяжело, что она сама нуждалась в помощи; ее артиллерия, составлявшая ее главную силу на море и на суше, принуждена была частично умолкнуть из-за недостаточного импорта селитры, которая раньше, до того как в 1625–1626 гг. вновь разгорелась затихшая было шведско-польская война, доставлялась преимущественно из Польши. Финансы были напряжены до крайности. В борьбе с поднявшими голову арминианами Фридрих-Генрих снова подчеркивал исключительно антииспанскую направленность своей внешней политики и должен был еще строже воздерживаться от вмешательства в германские дела.

Карл I Английский смог доставить датчанам лишь часть тех субсидий, которые им обещали он и его отец. Задуманная грандиозная внешняя политика, в целом весьма прогрессивная, оказалась не по плечу английскому абсолютизму, средства, отпускаемые парламентом, расходовались плохо, военно-морские экспедиции против Испании, предпринимавшиеся Бекингемом, неизменно завершались провалом. Пуританско-парламентская оппозиция нарастала. Конечно, она тем самым и мешала осуществлению этой прогрессивной внешней политики, ибо парламент превратился в каменную стену, отделявшую короля от богатства Англии, от денег, без которых никакая внешняя политика вообще не была возможна, — но, с другой стороны, ясно, что главной помехой к осуществлению этой внешней политики был все же сам абсолютистский строй, неотвратимо порождавший оппозицию внутри страны; победи оппозиция — и буржуазно-республиканская Англия, разумеется, неизмеримо легче, чем феодально-абсолютистская, нашла бы внутри средства для разрешения внешних национальных задач. Парламент, созванный Карлом I в 1625 г., вместо требовавшегося 1 млн. ф. ст. вотировал всего 140 тыс.; в августе того же года, собравшись в Оксфорде, парламент выдвинул со своей стороны такие политические требования, что король поспешил его распустить; но в 1626 г. нужда в деньгах принудила его снова созвать парламент, однако вместо субсидий последний вотировал предание суду Бекингема и снова был распущен королем. Попытки Карла I получить деньги, минуя парламент, — путем «добровольных дарений» и принудительных займов — дали очень много дискредитировавших королевскую власть конфликтов, но очень мало доходов. Понятно, что в этих условиях Карл I не мог выполнять своих финансовых обязательств перед Христианом IV Датским. Впрочем, с невероятным упорством он и Бекингем старались и без средств провести в жизнь свои антигабсбургские замыслы. До 1626 г. безденежье английского короля еще не означало крушения всего плана, поскольку деньгами располагал французский король, — не зря Карл и Бекингем согласились на всяческую помощь французскому двору против его внутренних и внешних врагов по секретным статьям брачного договора между Карлом и Генриеттой-Марией: Франция казалась выгодным и надежным партнером по антигабсбургской политике.

Но именно Франция изменила в это время антигабсбургскому делу и сорвала его. Нет ничего ошибочнее представления, будто политика Ришелье, и внутренняя и внешняя, была всегда устремлена к единой цели. Напротив, она сначала полна метаний между диаметрально противоположными курсами, и даже приобретая понемногу определенную направленность, она до конца сохранит какую-то двуликость, тяготение к двойной игре. Через два года после начала своего правления Ришелье совершает неожиданный вольт и в глубочайшей тайне, предав своих союзников по войне с Испанией, перелетает вдруг из антигабсбургского лагеря в габсбургско-католический. История не находит оправдания этому зигзагу, только поссорившему Францию с теми друзьями, которым глубочайшие национально-государственные интересы все равно принудят ее снова протягивать руку всего через какие-нибудь два года. Но, не оправдывая его, можно попытаться объяснить этот зигзаг.

Несомненно, что прозорливый холодный ум Ришелье в 1626 г. недосчитывал уже всех шансов для окончательной и гарантированной победы антигабсбургской коалиции, на которые он рассчитывал в 1624 г.; иначе Ришелье не покинул бы общий корабль. Но что же могло так изменить его оценку перспектив этого дальнего плавания? Разумеется, он учел и поражения голландцев, и ссору между английским парламентом и Карлом I, и рождение имперско-валленштейновской армии в Германии. Однако все это могло ухудшить прогноз, но не сделать его безнадежным: все эти беды можно было поправить с помощью денег; хотя бы и ценой величайшего напряжения финансовой системы, французское казначейство могло поддержать субсидиями и голландцев, и Карла I, и Христиана IV. Но был еще один пункт, в котором Франция ничем не могла помочь. Он, по-видимому, и сыграл решающую роль в трезвых расчетах Ришелье. Это — позиция Швеции.

Мы уже знаем гениальный тезис Ришелье, что разбить Империю удастся только в том случае, если она принуждена будет воевать сразу с двумя противниками — на западе и на востоке. Вся последующая политика Ришелье показывает, как незыблемо верил он в этот тезис. Напасть на Империю с востока могла только Швеция. Было слишком ясно, что попытка, подобная Мансфельдовой, организовать фронт в Восточной Германии путем, так сказать, «воздушного десанта» стратегически безнадежна: не имея тыла, не имея надежных коммуникаций для подвоза боеприпасов и продовольствия, такая армия, прорвавшись в Восточную Германию, могла бы некоторое время партизанить, но не могла стать большой наступательной силой. Судьба Мансфельда вскоре продемонстрировала это.

Иное дело, если бы шведы создали плацдарм на Балтийском побережье в Северо-Восточной Германии и, опираясь на морские коммуникации, повели наступление в глубь Империи. В сочетании с наступлением с запада это стало бы молотом и наковальней. Но Ришелье не имел возможности вовлечь Швецию в войну. В 1624–1625 гг. он еще надеялся, что это сделают англичане. Однако английская дипломатия довольно грубо и недальновидно сама оттолкнула Густава-Адольфа, отдав предпочтение датскому королю. Впрочем, есть много оснований полагать, что, предлагая в 1624 г. свои услуги в качестве главнокомандующего силами евангелического союза для вторжения в Германию, Густав-Адольф все равно не имел серьезных намерений, а преследовал преимущественно дипломатическую цель: подставить ножку своему сопернику — датскому королю. Дело в том, что он не мог отдаться войне с Империей, — Польша была свободна. Ее силы не были связаны в то время ни Турцией, поглощенной борьбой с Персией, ни Московским государством, залечивавшим свои раны. Сигизмунду III, по-прежнему считавшему себя законным королем Швеции, ничто не мешало бы ударить в спину Густаву-Адольфу, как только тот схватился бы с императором. И Густав-Адольф прекрасно понимал, что это неминуемо произойдет, если он первоначально не расправится с Польшей. Здесь лежала конечная причина того, что он снова отвернулся от общеевропейской политики; английское увлечение Христианом IV дало ему только повод.

Формально Густав-Адольф не отверг голландского плана одновременного наступления двух армий — и датской, и шведской, но сообщил голландцам, что единственный путь, которым он может идти, это путь через Пруссию в Польшу и лишь после победы над Польшей — в Силезию. Если протестантские государи Европы не поддержат этого плана до июня 1625 г., сказал дополнительно Густав-Адольф бранденбургскому послу, и, в частности, не помогут ему овладеть Данцигом, он откажется от всякого участия в немецких делах и будет самостоятельно воевать с Польшей[128]. Тщетны были все усилия европейских дипломатов отклонить его от Польши к Германии — усилия, за которыми Ришелье, разумеется, зорко следил. В июле 1625 г. Густав-Адольф начал военные действия в Ливонии против поляков. В протестантском конгрессе в Гааге, созванном в ноябре 1625 г. Англией и Голландией, он не принял участия, — после чего и состоялось формальное подписание известного нам англо-голландско-датского соглашения. В начале 1625 г. Густав-Адольф перенес военные действия в Пруссию, и шведско-польская война теперь разгорелась с полной силой. Густав-Адольф не только не пошел из Пруссии, как еще надеялись, на соединение с Мансфельдом, хотя вполне мог это сделать, но даже пытался отвлечь Мансфельда и Бетлена Габора от войны в Германии и привлечь их к войне против Польши. В одном из писем Бетлену Габору, перехваченном поляками, он объяснял, что ослабить Польшу значит ослабить и габсбургский лагерь, ибо Польша не только преследует те же цели, что Испания и Австрия, но и получает от этих двух держав прямую поддержку; поэтому выступление Бетлена Габора против Польши не было бы изменой его союзникам в Германии, по, напротив, принесло бы им косвенную пользу, а расправившись с Польшей, Густав-Адольф и Бетлен Габор вместе вторглись бы в наследственные земли габсбургской монархии[129]. Несомненно, что Густав-Адольф верил в возможность быстрого разгрома Польши. Но не только Ришелье понимал, какое кардинальное значение для всего хода войны в Германии имело бы вступление в войну Швеции. Это понял и Валленштейн. Лучше, полагал он, оказать сейчас военную помощь Сигизмунду III, чтобы Густав-Адольф надолго увяз в Польше, чем в недалеком будущем встретиться с ним в Германии. И вот, несмотря на напряженную борьбу с врагами императора, Валленштейн приказывает одному из своих военачальников, Пехману, и герцогу Голштейнскому выделить войска для направления в Польшу и Пруссию в помощь Сигизмунду III. Позже командование имперскими войсками в Польше было поручено полковнику Арниму. И при испанском дворе поняли потенциальное значение Швеции для исхода войны в Империи — Филипп IV направил к Сигизмунду III особую миссию с обещанием прислать корабли и другую помощь, если Польша будет продолжать воевать с Швецией. И в самом деле Сигизмунд III, едва ли уже не считавший себя погибшим, воспрянул от этой поддержки и теперь гордо отвергал все попытки примирения его с Густавом-Адольфом, предпринимавшиеся голландскими и другими посредниками. Наконец, габсбургской дипломатии удалось принудить к выступлению на стороне Польши курфюрста Бранденбургского, — но он, впрочем, был очень скоро разбит Густавом-Адольфом. Во всяком случае Густав-Адольф надолго и всерьез увяз в войне с Польшей.

Все это было еще в значительной мере впереди, когда Ришелье угадал, что шведский козырь выпал на этот раз из рук и уже не сыграет решающей роли в ближайшей западноевропейской игре. Вот что должно было изменить в его глазах весь прогноз. Раз нет шансов на победу над императором, значит бесперспективна и борьба с Испанией, с габсбургско-католическим фронтом в целом.

Забыв о национальных интересах Франции, Ришелье устремляется, очертя голову, в старое, казалось бы, уже совсем опороченное, русло — в русло примирения с габсбургско-католическим фронтом. В марте 1626 г. он заключил в Монсоне договор с Испанией, ошеломивший всю Европу и более всего союзников Франции — правительство Венецианской республики и савойского герцога Карла-Эммануила, которые, не подозревая о мирных переговорах, вели военные действия против испанских войск. Это было предательство, о котором Ришелье скоро пожалел, ибо уже в 1628 г. ему пришлось возобновить войну с Габсбургами в Италии, — но обманутые друзья к нему уже не вернулись. Не довольствуясь дипломатическим примирением, Ришелье захотел дать доказательства своей приверженности делу католической реакции: он начал наступление на гугенотов внутри Франции. Если до 1626 г., как и позже, начиная с «Эдикта милости» 1629 г., гугенотство интересовало Ришелье исключительно с политической стороны, как организационная форма феодальной оппозиции абсолютизму, и совершенно не трогало его как вероисповедание части французского населения, то в 1626–1628 гг. нельзя не заметить аффектированной религиозной нетерпимости в его отношении к гугенотам. Это была цена взаимопонимания и контакта с католическими державами.

Измена Франции поставила Карла I Английского и Бекингема не только в отчаянное, но и в смешное положение. Ведь они обязались по тайной статье брачного договора не более не менее как помочь Людовику XIII в борьбе с Ла-Рошелью и другими гугенотскими крепостями, — они имели в виду укрепить положение союзной антигабсбургской монархии, а оказались теперь соучастниками католической реакции! Отказ же от выполнения этой статьи означал бы войну с Францией. Карл I и Бекингем, имея на руках войну с Испанией, все же решились с 1627 г. начать военные действия против Франции. Несомненно, что они еще наивно надеялись силой оружия вернуть Францию на прежнюю стезю и тем восстановить антигабсбургскую коалицию. Но пока что они сами принуждены были забыть о поддержке Дании, о фронте в Империи, о несостоявшемся евангелическом союзе. Все силы, какими еще располагала английская монархия, были сконцентрированы на войне с испанцами и французами.

Итак, военный союз Англии, Франции, Голландии, Дании, Савойи и Венеции против Габсбургов отцвел, не успев расцвести. Открытый англо-французский разрыв еще был далеко впереди, когда факт развала коалиции стал очевиден и дал конкретные плоды на германском театре военных действий. Можно сказать, что Христиан IV проиграл войну в тот момент, когда Ришелье решился начать тайные переговоры о мире с Испанией. Контрреформация в Германии была, таким образом, в 1624–1626 гг. только задержана, но не предотвращена. Габсбургско-католическая агрессия могла теперь развиваться дальше по своей внутренней логике.

Еще до того, как «датское войско», лишившееся денежной поддержки европейских держав, было раздавлено и изгнано из Германии, габсбургско-католический лагерь воспрянул духом. Это выразилось в созыве в Брюсселе знаменательного испано-германского конгресса, своего рода ответа на конгресс протестантских государств, состоявшийся в Гааге в ноябре-декабре 1625 г. Брюссельский католический конгресс происходил с мая по октябрь 1626 г., но делегаты начали съезжаться еще в январе, т. е. когда едва забрезжил успех франко-испанских мирных переговоров. Главная задача этого конгресса состояла в том, чтобы открыто и окончательно слить в единое целое политику Испании и императора. До этого испано-голландская война формально была совершенно не связана с германскими делами, и вообще оба хищника, нуждавшиеся друг в друге и орудовавшие совместно, еще по внешности все-таки соблюдали независимость. Но вот основные препятствия, по-видимому, рухнули перед ними — пришло время сбросить маски, продемонстрировать перед всем миром свое неразрывное единство и тем сделать первый открытый шаг к установлению всемирной католической державы. После отступничества Франции Габсбурги могли не опасаться сопротивления в Южной Европе и имели противников только в лице четырех северных протестантских государств: Англии, Голландии, Дании и Швеции. Какая великая польза ожидает все христианство, воскликнул на конгрессе один из советников инфанты Изабеллы, если бы удалось обратить все проекты и замыслы Англии и Голландии «в дым и в ничто». Практически главная задача заключалась в войне с Голландией и с Данией.

Французский наблюдатель доносил в Париж с Брюссельского конгресса, что намерением габсбургских держав является захват голландских и ганзейских портов и создание там своего мощного флота с целью не только захватить монополию в морской торговле, «но также завоевать то, чего они не имеют, и отвоевать то, что они потеряли». Поэтому, продолжает донесение, они так воодушевлены желанием атаковать всеми своими силами датского короля и изгнать его из Нижней Саксонии: в случае успеха «вся побежденная Германия послужит им подножием, чтоб подняться, или вернее крепким и надежным фундаментом, на котором они возведут свое монархическое здание и восторжествуют наконец над всем христианским миром»[130].

Уполномоченный императора на конгрессе Шварценберг настаивал на помощи Испании Фердинанду II, который не сможет справиться один с Данией и с враждебными движениями внутри Германии, втайне поддерживаемыми протестантскими государствами. Инфанта и представители Филиппа IV, со своей стороны, сообщили, что Испания готова заключить союз с императором и Католической лигой (вернее, с Максимилианом Баварским) против Дании и всех врагов Империи и для начала доставить Тилли 6000 пехоты, 1200 конницы и некоторое число пушек, а в дальнейшем и деньги, — но за это в свою очередь просит Империю помочь против голландцев, а именно предоставить испанскому флоту какой-нибудь порт на Балтийском побережье, предпочтительно Любек, откуда Испания могла бы пресечь балтийскую торговлю голландцев и тем обескровить их, лишить источника доходов.

В самом деле, хотя Филипп IV усиленно готовился к дальнейшей сухопутной и морской войне с голландцами, хотя он и грозил, что вооружается для последнего возмездия, дабы «нагнать ужас на тех, кто надеялся внушить ему страх», — он и Оливарес понимали, что фронтальной атакой им Голландию не сломить: финансовый, а значит и военный потенциал Голландии был в конце концов слишком велик. Надо было сначала подрезать голландское богатство, надо было действовать обходным путем. А главное богатство Голландии в XVII в. заключалось в ее балтийской торговле, которую тогда называли «матерью всех коммерций». Мы уже указывали причину этого факта: огромную разницу между ценами на товары в Западной Европе, взвинченными «революцией цен», и в Восточной Европе; посредник — а Голландия была главным посредником — забирал в виде торговой прибыли огромную массу денег, которые испанцы, португальцы, французы выколачивали из колоний. Пока в руках голландцев был этот источник богатства, они оставались непобедимыми. Кто мог бы перехватить у них роль посредника? Еще в 1625 г. Оливарес выдвинул проект возродить для этой цели захиревший Ганзейский союз северогерманских городов, поставив, однако, его под полный контроль императора, или, точнее, имперско-испанской «торговой компании». Империя не имела флота, Испания же могла немедленно провести в ганзейские порты свои корабли, пресечь голландскую торговлю и обратить на нужды габсбургско-католического универсализма неисчислимые барыши от балтийской торговли. Став с помощью ганзейских городов экономическими хозяевами Балтики, Габсбурги одолели бы всех своих северных противников: Голландия обеднела бы и пала; Дания лишилась бы господства над Зундом; Швеция принуждена была бы принять своего «законного» короля Сигизмунда, а вместе с ним и католицизм; наконец, и Англия лишилась бы своих торговых доходов и тоже должна была бы смириться. Собственно говоря, именно для обсуждения этого проекта Оливареса[131] Испания первоначально и предложила созыв Брюссельского конгресса, ибо для его осуществления, в частности для получения согласия ганзейских городов, требовалось давление со стороны императора. Момент казался подходящим: никто не придет на помощь ганзейцам, если они станут противиться, ибо Англия не справляется даже с обещанной помощью датчанам, Дания уже с головой увязла в войне, что же касается Швеции, то, чтобы сковать ее силы и внимание, достаточно будет всеми мерами поддерживать Сигизмунда III в Польше и тем затягивать его войну с Густавом-Адольфом.

Император Фердинанд II охотно принял испанские предложения. И все же Брюссельский конгресс, конгресс сплочения и консолидации габсбургско-католического фронта, конгресс, поднявший знамя агрессии, открыто обсуждавший множество воинственных проектов покорения всего мира, вплоть до проекта посылки эскадры в Белое море и Архангельск для пресечения голландской торговли с московитами[132], обнаружил и глубокие противоречия в стане агрессоров. Иначе и не могло быть. Выше уже было сказано, что именно балтийский вопрос должен был поссорить обе габсбургские державы и именно в тот момент, когда они приблизятся к торжеству и перед ними раскроются вожделенные просторы мирового господства. Правда, прежде всего на Брюссельском конгрессе бросается в глаза соперничество Испании и Баварии — из-за дележа Пфальца, а еще более из-за дележа влияния на императора. Но если Максимилиан Баварский выступает антагонистом мадридского двора, то не потому, что он чужд габсбургскому универсализму и католической реакции, а потому, что он рискует в противном случае потерять свое влияние в Германии, где среди дворянства зарождается недружелюбие к Испании и растет популярность его соперника — Валленштейна. «Торговая компания» Оливареса удовлетворяла интересы Габсбургов, но обнажала вопрос о том, какая из двух сторон, испанцы или немцы, пожнет материальные плоды балтийской монополии, — ведь среди тех и других было достаточно людей, которым собственные экономические или национальные политические интересы представлялись гораздо важнее нужд «всекатолической монархии». На Брюссельском конгрессе стало очевидно, что испанцы хотели бы только использовать императора для того, чтобы утвердиться на Северном побережье Европы и, сломив Голландию, захватить ее торговлю. Но в том, что намечал Оливарес в своем проекте, уже таилась и возможность другого результата: пора лишить Голландию и Зеландию, писал он, их богатства и значения; если бы удалось забрать в свои руки их торговлю, сокровища Индий наполнили бы собой не только Испанию, но и всю Европу[133]. Да, сокровища Индий могли бы оказаться вообще перекачанными из Испании, скажем, в Германию. Для этого достаточно было осуществить проект Оливареса с одной поправкой: не приглашать в северогерманские порты испанский флот, а соорудить там немецкий флот. Именно так вскоре и попробовал обернуть результаты Брюссельского конгресса Валленштейн. Таким образом, испанцы и немцы, шествуя под одним знаменем, весьма косо посматривали друг на друга. Это и было глубокой основой тех столкновений, которые разыгрались на дипломатической поверхности во время Брюссельского конгресса.

Конгресс закончился далеко не так эффектно, как хотели бы его устроители. Три главных участника — Испания, император и Бавария — не достигли полного согласия, напротив, Испания с Баварией изрядно перегрызлись, и конгресс в конце концов затух среди лабиринта проблем и проектов, несмотря на все старания Шварценберга продлить его существование. И все же не следует недооценивать значение этого конгресса. Он символизировал перелом в ходе Тридцатилетней войны: плотины на пути контрреформации в Германии прорваны, поток устремляется вперед, и уже вырисовывается на горизонте то безбрежное море, в которое устремляется этот поток — всемирная империя. Пролог Тридцатилетней войны приближается к концу.

Осенью 1626 г. Тилли и Валленштейн действовали в Германии согласованно. Напротив, «датское войско», лишившись питательных соков в виде иностранных субсидий, распадалось буквально на глазах. 27 августа 1626 г. Тилли при поддержке отряда, присланного ему в помощь Валленштейном, разбил в битве при Луттере Христиана IV, после чего последний лишился всей Северо-Западной Германии. Армия Мансфельда, зашедшая в тупик в Юго-Восточной Германии, перестала существовать к весне 1627 г. Бетлен Габор отказал ему во всякой дальнейшей поддержке, заключив в декабре 1626 г. новый мир с императором. Сам Мансфельд умер в одиночестве где-то в Боснии, пытаясь пробраться кружным путем к Христиану IV. Сборные войска его частью разбрелись, остатки же некоторое время держались в Силезии и в конце концов, теснимые Валленштейном, кое-как отступили в Мекленбург и затем соединились с Христианом IV. По их следам Валленштейн ворвался в Мекленбург и разбил там армию маркграфа Баден-Дурлахского. Таким образом, и Северо-Восточная Германия была очищена, угроза войны на нескольких фронтах отпала, перед имперско-католическими войсками остался один фронт: армия Христиана IV на севере. Положение его было безнадежно. Он оказался зажатым в клещи: на левом фланге — Тилли, опиравшийся на оккупированные Брауншвейг, Бремен и Люнебург, на правом фланге — Валленштейн, опиравшийся на оккупированные Мекленбург, Померанию и Бранденбург, который он, кстати, занял и опустошил без малейшего повода, ибо курфюрст Бранденбургский Георг-Вильгельм оставался верен императору. Теснимый этими клещами, под угрозой полного разгрома Христиан IV в 1627 г. отступал туда, откуда пришел, — сначала в Гольштейн и Шлезвиг, а затем и в глубь Дании. В сущности уже в 1627 г. датская война закончилась. Только ее финал еще немного затянулся.

Долгожданный час габсбургских вожделений наступил. Никакая сила не стояла больше на пути к мировой всекатолической империи. Правда, подготовительный этап угрожающе затянулся, прошло целых десять лет с тех пор, как сокрушительная лавина контрреформации в Империи сдвинулась с места, но сначала натолкнулась на сопротивление Чехии, затем была задержана датским вмешательством. Однако, хотя темп был потерян, казалось, что теперь все-таки все затруднения позади. Осталось довершить лишь разгром беспомощного протестантизма в Германии и придушить обессилевшую, но все еще сопротивлявшуюся Голландию.

С 1627 г. контрреформация в Германии пошла, как мы видели, стремительно. Уже осенью 1627 г. на съезде курфюрстов в Мюльхаузене католическая партия, вдохновляемая папским нунцием Карафой, сформулировала программу-минимум, которая позже была декларирована императорским Реституционным эдиктом 1629 г.: для начала все духовные княжества и владения, секуляризованные после 1552 г., должны быть возвращены католикам. Фактически это должно было повлечь за собой полную отмену Реформации в Германии. Тогда же, с осени 1627 г., эта программа стала проводиться в жизнь императором; он немедленно приказал Вюртембергу, Страссбургу, Ансбаху, Нюрнбергу и ряду других княжеств и городов возвратить секуляризованные духовные владения; протестантские «администраторы» изгонялись из Духовных княжеств и т. д. Надежды саксонского курфюрста, что его за активную поддержку императора католическая реакция оставит в покое, были, конечно, построены на песке. Иезуиты, Карафа, Католическая лига и Фердинанд II в 1628 г. быстро и беспрепятственно восстанавливали в Германии тот единообразный католический церковный порядок, который существовал более 100 лет назад, в начале царствования Карла V.

В этот момент особенно ясно обнаружилось, что Фердинанд II был только «вселенским императором» и не собирался сделаться германским монархом. Союз императора с Валленштейном был чисто временным и чисто внешним. Конечно, они делали взаимные уступки. Валленштейн тешил императора уверениями, будто после покорения Германии он всерьез собирается заняться установлением универсальной империи в Европе и даже организовать крестовый поход на Константинополь, а император потакал не только алчности и честолюбию Валленштейна, но и нарушениям имперской конституции именем и властью императора. Однако император нуждался в Валленштейне только в минуты своей слабости, а теперь, приблизившись к торжеству, он лишь тяготился той низменной военно-материальной силой, которую Валленштейн ему доставил, той слишком «обыкновенной» государственной властью, которая унижала его сверхгосударственную природу. Теперь он был силен именно как император и сам отказался от какого-либо умаления прав князей, хотя именно теперь никто не мог ему в этом воспрепятствовать.

В то время, когда в окружении Валленштейна уже открыто говорили, что бедствия Германии не прекратятся, пока хоть одному из курфюрстов не будет отрублена голова, что Валленштейн научит курфюрстов почтению и вежливости, Фердинанд II торжественно гарантировал мюльхаузенскому съезду курфюрстов осенью 1627 г., что он не имел и не имеет никаких намерений, направленных против князей и политического строя Германии, а ограничится исключительно борьбой за католицизм. Со своей стороны масса немецких дворян и отчасти мелких князей, шарахнувшихся было в сторону Валленштейна в тот момент, когда император увяз в затруднениях, а поведение народных масс в Германии стало угрожающим, теперь, с забрезжившей победой, стала понемногу снова отходить от него, — ибо именно дальнейшее «вознесение» императорской власти, тем более в случае расширения пределов Империи, сулило им увеличение их собственной реальной власти над своими «подданными». Князья с осени 1627 г. подают императору жалобы на страшные грабежи и притеснения, чинимые в разных частях Германии войсками Валленштейна, которые росли как снежный ком, превысив к 1628 г. 100 тыс. человек, причем многие из них, уже пролив немало крови мирного населения в Германии, еще ни разу не участвовали в войне. Курфюрсты настойчиво просили о роспуске армии Валленштейна.

Если Фердинанд II не дал им тогда же этого последнего доказательства своей лояльности, затянув это до 1630 г., то не потому, что он колебался, и не потому, что армия Валленштейна была нужна, по его мнению, для Германии, а потому, что она нужна была для Испании, точнее — для всеевропейской контр-реформации. Ведь он обещал Филиппу IV способствовать осуществлению проекта Оливареса, дабы общими силами задушить Голландию, оплот кальвинистской ереси. Если Христиан IV Датский все еще не просил мира, то исключительно потому, что он еще держался за продолжавшую бороться Голландию. Осуществление проекта Оливареса покончило бы сразу и с Голландией, и с Данией. Попытки чисто политического давления на ганзейские города не дали результатов. Правда, сначала Шварценберг, посланный императором в Любек уговорить ганзейцев открыть свои порты (будто бы в целях возрождения величия Ганзы) имперско-испанскому флоту и закрыть их для всех врагов Габсбургов, посылал очень оптимистические донесения. Однако понемногу выяснилось, что ганзейские города, оттягивая ответ под предлогом созыва ганзетага, уже втайне решились ни в коем случае не подчиняться императору и ориентировались на помощь Голландии, Дании, Швеции и Англии в случае нарушения их нейтралитета. Значит, требовалось сломить их силой, тем более что возникло опасение, как бы они не оказались «новой Голландией». Эта миссия и возлагалась на армию Валленштейна. Сам же Валленштейн опять-таки вложил в эту миссию совсем иное содержание, чем император.

Ссылаясь на то, что требование допустить испанский флот в немецкие воды было бы очень непопулярно и затруднило бы задачу, Валленштейн добился у императора хитроумного постановления: в Балтийском море будет построен новый флот, формально находящийся исключительно под командованием императора и Валленштейна, как его адмирала; Испания приглашается дать деньги и инструкторов для строительства этого флота и в силу этого будет чувствовать себя в дальнейшем в известной мере его хозяином. Испанское правительство принуждено было принять этот проект. Оно согласилось ежегодно доставлять императору значительную сумму на постройку флота и другие военные расходы при условии, что голландцы будут преданы императорской опале, окончательный мир будет заключен только со включением в него Испании, после войны императорский и испанский флоты в Балтийском море будут разделены. Валленштейн, мало помышляя об этом будущем, с огромной энергией принялся за строительство и собирание кораблей, укрепляя гавани, проектировал прорытие Кильского канала, намечал уничтожение ганзейского и всякого иного флота, который мог претендовать на балтийскую торговлю, в том числе и шведского. Перед «генералом Океанического (т. е. Северного) и Балтийского морей», как титуловали Валленштейна с апреля 1628 г., рисовалась захватывающая перспектива: вскоре имперский флот станет единственным хозяином «матери всех коммерций», и гигантская сумма «зундской пошлины», а также вся торговая прибыль, извлекаемая из балтийской торговли голландцами, шведами и ганзейцами, плюс та надбавка к ней, которую можно будет взять благодаря полной монополии с испанских и других европейских потребителей, — все это несметное богатство потечет в германскую казну и превратится в военно-политическое могущество.

Некоторые приморские города в Северной Германии уже покорно предоставили Валленштейну свои гавани и корабли. Однако ему нужен был для начала хотя бы один первоклассный порт, и он нацелился на Штральзунд в Померании. Штральзунд оказал сопротивление. Тогда в мае 1628 г. Валленштейн дал приказ своим основным силам, опустошавшим в это время Померанию, начать осаду Штральзунда. Этой осаде суждено было сыграть роль поворотного пункта в истории Тридцатилетней войны — она явилась финалом датской войны и в то же время всей второй половины Тридцатилетней войны.

Жители Штральзунда рассчитывали, разумеется, на помощь извне. Валленштейн учитывал такую опасность. Кто мог вмешаться? Конечно, Дания, которая еще находилась в войне с Империей, — Валленштейн сам искал возможность нанести ей последний удар. Англия не могла воевать, Голландия изнемогала в войне с Испанией, ганзейские города были бессильны и прислали штральзундцам только небольшую денежную помощь. Оставалась еще Швеция. Валленштейн все время понимал, что вмешательство Густава-Адольфа в германские дела продолжает оставаться смертельной стратегической угрозой, против которой у него нет верного средства и которая способна сорвать и разрушить все его планы. Мысль о шведском короле преследовала его, он гадал с астрологами по звездам о судьбе Густава-Адольфа, обещал тому, кто убьет его, 35 тыс. талеров. В 1627 г. Валленштейн пытался предотвратить опасность, предложив Густаву-Адольфу союзный договор, но сам же нетерпеливо сорвал переговоры своими приказами сжигать шведские корабли у померанских берегов. Он писал полковнику Арниму: «Со шведами у нас нет никаких договоров; Густав-Адольф любит всех водить за нос, полагаться на этого государя нельзя: раз он удовольствуется своим собственным государством, ему нечего высылать свой флот в море; если же у него какие-нибудь виды на нас, очень важно вредить ему; не теряйте времени, ничего не жалейте»[134].

Собственно говоря, полковник Арним для того и находился в Померании, чтобы предотвращать угрозу шведского вмешательства, оказывая оттуда непрерывную помощь вспомогательными отрядами Сигизмунду III. Послы осажденного Штральзунда молили Густава-Адольфа о помощи, говоря, что имперские полководцы намереваются использовать их гавань для строительства армады, дабы господствовать на Балтийском море, подчинить все северные государства и всюду ввести католицизм. Густав-Адольф и сам понимал это, он не мог больше воздерживаться от противодействия габсбургской агрессии на Балтийском море. Но он был по-прежнему связан войной с Польшей. Правда, на дипломатическом горизонте появился благоприятный проблеск: имелись достоверные данные, что Московское государство, уже оправлявшееся после пережитых потрясений, склонно возобновить войну с Польшей до истечения срока Деулинского перемирия. В таком случае силы Сигизмунда III были бы отвлечены от Швеции. Может быть, именно в связи с этой надеждой Густав-Адольф решился внять голосу штральзундцев и направить все же против Валленштейна в Померанию некоторую часть своих войск, хотя и не объявляя формально войну императору и не прекращая, а только несколько ограничив военные действия против Сигизмунда III в Пруссии. Предварительно он вступил в переговоры со своим конкурентом датским королем Христианом IV и договорился, что тот также пришлет помощь Штральзунду.

Христиан IV прибыл с флотом в померанский город Вольгаст, занял его и направил в Штральзунд свой гарнизон. Густав-Адольф также прислал войско и артиллерию, гарантировав городу неприкосновенность всех его прав. Осада Штральзунда затянулась на несколько месяцев. Валленштейн, хотя ему и удалось выбить Христиана IV из Вольгаста, был вне себя и метался в поисках выхода. Он то соблазнял штральзундцев обещаниями амнистии и неприкосновенности протестантизма, то пытался сломить их, обрушив на город всю силу своей артиллерии. В один прекрасный день он даже послал Густаву-Адольфу подложную депешу от имени Христиана IV, в которой тот будто бы извещал Густава-Адольфа, что, дескать, дела датчан против Империи идут хорошо, шведская помощь больше не требуется и Швеция может спокойно обратить все свои силы против Польши. Густав-Адольф разгадал подлог и с тем же гонцом в запечатанном конверте на имя Христиана IV ответил Валленштейну бранью, приведшей того в неистовство[135]. В конце концов осаду Штральзунда пришлось прекратить. Шведский гарнизон остался в городе. Валленштейн должен был согласиться на мирные переговоры с Данией, завершившиеся 12(22) мая 1629 г. подписанием Любекского мира, по которому Христиан IV отказывался впредь от вмешательства в дела Империи, но сохранял все свои прежние владения. Курфюрсты торжествовали, ибо окончание датской войны лишало существование валленштейновской армии последнего формального основания.

Неудача осады Штральзунда доказала императору неосуществимость в настоящий момент проекта Оливареса. Замыслы же Валленштейна сами по себе были ему абсолютно чужды и теперь только мешали его дружбе с Католической лигой и всему делу католического универсализма. Тщетно Валленштейн мобилизовал все свое влияние при дворе и всех давно купленных им министров, чтоб заставить императора приняться за насильственную реорганизацию политического строя Германии вместо того, чтобы отдаваться в руки католических князей, папства и Испании в погоне за церковной контрреформацией. Император остался императором. Теперь его пути с Валленштейном разошлись. Духовник Фердинанда II иезуит Ламормэн пересилил всех министров. 6 марта 1629 г. был опубликован Эдикт о реституции, т. е. восстановлении прав католиков над множеством секуляризированных протестантами после 1552 г. аббатств, приорств, епископств, архиепископств; протестантские области Германии были обречены на ту же судьбу, которая постигла Чехию. В мае 1629 г. значительная часть валленштейновской армии, так дорого обошедшейся Германии — около 30 тыс. человек, — была отправлена на помощь испанскому королю Филиппу IV в Италию (в то время как 10 тыс. уже оказывали помощь Сигизмунду III в Польше). A еще через год и сам Валленштейн был формально уволен в отставку.

Борьба за мировую габсбургскую империю вступала в последнюю фазу. Международная атмосфера сулила победу. Только несколько облаков виднелось на горизонте, — но кто в лагере агрессии мог бы угадать, что очень скоро они сгустятся в черную грозовую тучу над головами Габсбургов?

Два человека верно оценили в 1628 г. значение вмешательства Густава-Адольфа в осаду Штральзунда. Это были Валленштейн и Ришелье. Валленштейн, и уходя в отставку, знал, что именно шведские дела призовут его обратно. Что касается Ришелье, то новое поведение шведов тотчас отразилось на колебаниях стрелки его политики. Раз есть симптомы, что обернуть Густава-Адольфа против Империи не безнадежно, — почему не вернуться к старым планам? Он сразу понял, что слишком поспешил со своим отступничеством. Оно успело причинить национальным интересам серьезный ущерб: воспользовавшись моментом, Оливарес укрепил влияние Габсбургов в Италии и настолько ослабил там позиции Франции, что восстановление вальтелинского моста для габсбургских войск стало уже вопросом ближайшего времени. В 1627 г. умер герцог Мантуанский из дома Гонзага, и его наследство должно было перейти к французу — герцогу Шарлю де Неверу. Чтобы не допустить французского влияния в Италии, Испания поддержала оружием претензии другого наследника, а также ставшего врагом Франции Савойского герцога Карла-Эммануила, оторвавшего от наследства в свою пользу значительную часть маркизата Монферрато; император тоже присоединился к этому захвату «мантуанского наследства». Габсбурги были уверены, что Франция молча проглотит обиду. Однако Ришелье уже был вдохновлен новыми перспективами. Борьба с Габсбургами возможна! Эта мысль, несомненно, руководила им, когда он, едва покончив с осадой гугенотской Ла-Рошели, вопреки всем ожиданиям и снова ошеломив Европу крутым поворотом своей политики, ринулся вдруг весной 1629 г. во главе французской армии через Альпы в Италию. Мир с Испанией был нарушен так же неожиданно, как и заключен. Прорвавшись через Сузское ущелье, Ришелье нанес ряд поражений испанским и савойским войскам и овладел крепостью Касале. Там же, в Италии, он поспешно подписал в апреле 1629 г. мир с Англией. Император Фердинанд II направил в Италию свои войска, оккупировавшие по дороге Вальтелину.

Итак, война абсолютистской Франции против Габсбургов, война, которая завершится только Вестфальским и Пиренейским мирами, началась, — хотя полный размах она приобретет лишь с 1635 г. Пока Ришелье не мог, да и не хотел полностью отдаться ей. Всеевропейская антигабсбургская коалиция существовала еще только в его сознании. Из Италии ему пришлось на время вернуться во Францию, чтобы развязаться с неоконченной гугенотской войной — тем более что Испания, оплот католической реакции, не погнушалась заключить теперь тайный союз с французскими еретиками-гугенотами. Но это дело заняло его недолго: сама логика вещей подсказала ему быстрейший способ умиротворить и обезвредить гугенотов, даровав их основной массе веротерпимый «Эдикт милости». Затем он смог вернуться в Италию.

Ришелье был осторожен и, начав новую политику, продолжал одновременно и старую. Его посланники в Германии по-прежнему заверяли отнюдь не протестантских, а католических князей, в первую очередь Максимилиана Баварского, в дружбе Франции и ее преданности интересам Империи и католической: реакции. Ссора французского короля с Габсбургами, в особенности с императором Фердинандом II, рисовалась перед общественным мнением чем-то настолько случайным и преходящим, что папа Урбан VIII наивно взял на себя роль мирного посредника, чтобы рассеять это маленькое облачко. На самом деле Италия с 1628 г. стала одним из важных театров Тридцатилетней войны, и некоторые историки даже предлагают выделять особый «итальянский период» в истории Тридцатилетней войны[136]. А из вмешательства Ришелье в спор о «мантуанском наследстве» выросла руководящая роль Франции во всей великой антигабсбургской войне.

Что касается Англии, то она, хотя и заключила весной 1629 г. мир с Францией, именно с этого времени, по существу, исчезла с горизонта европейской политики. Сначала после заключения мира Карл I хотел было продолжать войну с Испанией и выступить против Империи в союзе с Голландией, Францией и Швецией; он даже послал флот в устье Эльбы. Однако очень скоро пришлось не только отказаться от этих начинаний, но и заключить (в 1630 г.) мир с Испанией, бросив на произвол судьбы злополучного курфюрста Пфальцского и всех своих союзников. Дело в том, что последняя попытка Карла I получить деньги от парламента, созванного в 1628–1629 гг., дала вместо денег «Петицию о праве». Революция стала неизбежной. Карл I купил десятилетнюю отсрочку внутренней катастрофы ценой отказа от какой бы то ни было внешней политики: только это дало ему возможность не созывать парламента и продлить дни английского абсолютизма, поставив Англию в своеобразное искусственное положение государства, не ведущего никакой внешней политики. Это оказалось возможным только благодаря тому, что и Англия в течение этого десятилетия не являлась объектом ничьей внешней политики, ибо вся остальная Европа была скована войной двух коалиций. В конце концов «внешняя политика» все-таки ворвалась, откуда ее меньше всего ждали: возникла война с Шотландией, Карлу I понадобились деньги, пришлось созвать парламент — и началась революция. Итак, в том же 1629 г., с которого во Франции, руководимой Ришелье, началось торжество абсолютизма, в Англии, в сущности, уже началась буржуазная революция, лишь искусственно отсроченная на 10–12 лет. С этого времени пути Англии и Франции, до того чрезвычайно близких друг другу по государственным порядкам и по историческим связям, разошлись. Впрочем, их противоположная судьба полностью определилась только еще после ряда лет внутренней борьбы и там и тут, имеющей черты сходства. В Англии революция торжествовала победу над абсолютизмом в 1649 г. и закрепила победу к 1653 г. Во Франции абсолютизм восторжествовал над буржуазно-парламентской Фрондой в 1649 г. и закрепил победу к 1653 г.

Третьим облаком на габсбургском горизонте, кроме шведского и французского, было в 1629 г. голландское. Правда Спинола рассчитывал, что как только габсбургские войска освободятся в Италии, можно будет соединенными силами Испании, императора и Католической лиги добить упрямых голландцев, военные ресурсы которых, по-видимому, иссякали. Их артиллерия все более немела. Но вот в 1628 г. в поисках селитры они попробовали обратиться к Московскому государству, обещая даже в обмен разрешить вывоз из Нидерландов в Московию других военных припасов и вооружения, и неожиданно получили щедрую помощь: царь не только разрешил им закупить просимые 14–15 тыс. пудов, но бесплатно прислал в подарок Генеральным штатам 3 тыс. пудов селитры. Вскоре в ходе военных действий наступил передом в пользу голландцев, Одной на причин поворота военного счастья, несомненно, послужило это «благодеяние», как позже выражались в Москве голландские послы Бурх и Фелтдриль. Хотя дипломатическая ситуация была, как увидим, неблагоприятна, послы отметили именно политическое значение царской помощи: Генеральные штаты и Фридрих-Генрих Оранский рады не только коммерческим связям с Московией, но в особенности тому, что «предупредительное внимание вашего царского величества простерлось до забот о благосостоянии нашего государства в то время, когда король испанский при содействии своих папистских приверженцев достиг того, что вывоз селитры из Польши в наше государство был запрещен, надеясь тем лишить их высочества (Штаты) возможности продолжать войну, которую они ведут уже более 60 лет победоносно и с большим успехом, к удивлению всего мира, против тиранства короля и его идей всемирной монархии»; селитра из Москвы явилась как раз в то время, говорили послы, «когда штаты во время войны весьма в том нуждались» ввиду нового «неожиданного нападения на наше государство врага, подкрепленного силами папистской лиги в Германии; после московского «благодеяния», но, разумеется, «по милости божией и благодаря умному и храброму предводительству принца Оранского, враги опять были разбиты и грозные города Безель и Гертогенбуш (Хертогенбос) со всеми их крепостями и владениями взяты и покорены высокомощными Генеральными штатами»[137].

Весь этот эпизод еще раз служит напоминанием, что страны Западной Европы, непосредственный объект габсбургского универсализма, на самом деле входили как составная часть в более обширное целое, в более широкую систему государств, и с востока могли явиться коррективы к безумным планам, почти торжествовавшим на западе.

Итак, пролог Тридцатилетней войны оканчивается в 1628–1629 гг., когда габсбургско-католическая агрессия достигла своего зенита. Контрреформация в Германии торжествует, остается как будто последнее усилие, последний шаг на пути к мировой империи. Но в то же время военные действия между Швецией и имперцами в Померании, между Францией и Габсбургами в Италии, между Голландией и испанцами в Нидерландах и на море — являются тремя пока еще разрозненными фрагментами будущей всеевропейской войны.