Тринадцатый хозяин

Барамбош

Для каждой охоты нужна своя собака. По птице — лягавая, по зверю — лайка. Но если вы идете ночью за барсуком, то нет собаки лучше барамбоша.

Так говорил мне Крепива.

Он знал, что говорит. Единственно он в нашем городе еще охотился за барсуками, ему доставала собак бородатая старуха, а он нашел подземный городок. Все легочники в нашем городе знали Крепиву и шли к нему в октябре месяце, и, покашливая глухо, просили барсучьего сала. Говорили:

— Лучше всего пить сало на ночь с горячим молоком. И грудь смягчает и каверну заживляет.

…Познакомились мы с Крепивой прошлой весной, в разлив Оби. Так — застукала река на островах много зверя, и послало нас охотобщество мазаить.

Одни застигнутые звери сидели на островах, другие плыли на льдинах. Попадались и нахлебавшиеся.

На островах обычно сидели лоси, косули, волки и зайцы, на льдинах чаще плыли деревенские собаки. Но видели мы и рыжего кота. Сидит, щурится на водяной блеск. Но как он завопил, увидев нас! Как жаловался и плакал в лодке!

И плавали мы — от острова к острову, от льдины к льдине — мазаили.

Увидел я мирные картины — лисы и зайцы спасались на одном островке, и косые не боялись лис, а те не терзали зайцев.

Видел смешное — три лисицы сидели на дереве, стоявшем в воде.

А сколько щиплющих сердце картинок, когда зайцы пугаются нас и с плачем бегут в воду и тут же возвращаются обратно. И остается крепко брать их за уши и сажать в мешки.

Там я и увидел Крепиву. Так — плывет легонькая байдарочка, в ней трое — два человека и барсук. Один человек гребет, торопится, другой барсука за хвост на весу держит и все говорит:

— Ой, скорее, ой, не удержать. — И опять: — Ой, не удержу, ой, выроню.

Барсук же, вися вниз головой, ругал спасателя на все корки и водил лапами, норовя зацепить его.

Лодки наши пошли рядом.

— Во дает!.. Я его спасаю, а он меня грызть хочет, — говорил нам спасатель.

Барсука держал Крепива. Я смотрел на крупные его кисти с въевшейся пылью металлов. На пальцы — сильные, грубые. На руке свежие царапины.

Рука эта крепко держала зверя за куцый отросток. И мне думалось — это символ: это человек, опомнясь, спасает природу.

А барсук все ругается, все топорщится — странный, ископаемого вида зверь, не то свинья, не то хищник.

— Спасаешь, а сколько их поубивал? — спросил яаш моторист, но байдарочка уже подошла к берегу.

— …А основная ваша профессия? — спросил я Крепиву вечером, на отдыхе, вспомнив металлические кисти его рук.

— А слесарь, — ответил Крепива.

— Слесарь?

— Слесарь… В депо работаю.

Я рассматриваю его.

Крепива серьезный, мрачного вида мужчина. Давно за пятьдесят. Седой. Лицо суздальского типа. Глаза маленькие, зеленые, впалые. Неожиданное в нем очень хороший лоб, поднимающийся над темным лицом.

И Крепива стал мне любопытен.

— Почему ты то спасаешь, то, говорят, охотишься? — спросил я.

— Да как тебе сказать, — Крепива шевельнул бровями. — Оно полезно — воздухом дышишь. И выгодно (тут он быстро усмехнулся). Больных еще многовато, им жир нужен. И не бей я, станет бить барсуков другой. Есть гестаповцы — сверлами в норах сверлят, проволочной петлей душат, бензином жгут. Я же убиваю их культурно, палочкой по носу. Носопырка у них хрупкая. К тому же я держу барамбошку. Сам знаешь, есть собака — охотишься… Как с семьей: есть жена, детей растишь, хозяйство ведешь. Холост — ничего не надо. Заходи как-нибудь, расскажу (Крепива зевнул и потянулся). Живу я на Кировском спуске. Знаешь, конец улицы?.. Номер восемьдесят шесть, крыша зеленая.

— Зайду. Расскажи что-нибудь.

— Отчего не рассказать. Вреда не будет? А?

— Уверен, — сказал я.

— Ишь ты, уверен… — усмехнулся Крепива. И, зевая, заговорил.

И я узнал кое-какие секреты барсучьей странной охоты, узнал домашние тайны зверя-барсука. Я слушал голос Крепнвы, и мне начинало казаться, что раскрывается связь охотника с добычей, таинственная и глубокая.

— Значит, с собакой охотишься? — переспросил я. — Каких берешь?

— Я их зову барамбошками, — говорил мне Василий Крепива. — А они просто всякие собаки… Понимаешь, для каждой охоты нужна своя собака. Конечно, спаниель тебе сработает и кулика, и белку, из-под лягаша можно бить косого на лежке. Слыхал о сеттере, любившем медвежью охоту, холмик на его могилке видел?

Но все же лучше узкий спец. Вон мой зять работает в угрозыске, так за бандитами лучше всего идет овчар, хотя пригоден и доберман-пинчер. Соображать надо. В нору хороша такса. Почему? Узенькая, маленькая, всюду пролезет. И челюсти у ней вроде тисков. А для моей охоты лучше всего барамбош.

«Кто такой барамбош?» — спросишь ты (я молчал). Любая собака: голова, хвост, четыре ноги. Догадываешься? Барамбош — это характер.

Если собака умна, она все может. Таким был Михаил. Но если собака звезд не хватает, то (Крепива поднял палец) спасенье ее в характере. Воображает она себя серьезной собакой, не выйдет из нее барамбош. Каким должен быть обычный барамбош? Отвечаю — барамбош должен быть легкого нрава, с наивом, но и в то же время иметь в себе подловатость.

Подлавливать зверя должен, понимаешь, подлавливать. Он как работает? В третью смену, ночью.

Идем с барамбошем в проверенное место. Проверяю я каждую нору подолгу, не одну ночь проведу рядом. Барсучка узнаю от носа до корня хвоста. Все знаю, велик он или мал, вспыльчив или меланхолик. Самые жирные барсуки — меланхолики, вспыльчивые всегда тощи. Как и у людей.

Бывает, сидишь за кустиком, ждешь рассвета. А он идет, барсук-то, сопит носовой картофелиной. И если деловит, если жует на ходу, значит, он с сальцем.

А вертит головой, цветами интересуется, на дроздов вякает, то он нервный, с плохим аппетитом, и из списочка я его вычеркиваю. На проверку, заметь, собаку не беру. К октябрю месяцу я точно знаю, кого мне из барсуков взять, а кого оставить. У меня и карта начерчена, и заявки на жиры приняты. Тогда и появляется барамбош. Идем мы к норе поздним вечером, когда звезды высыпают и барсук идет гулять. У норы отпускаю собачку. Сильного чутья барамбошу не нужно, нос дворняги вполне годится. Быстро находим барсука. Ходить он не мастак, догоняет его собачонка, барамбошит, наскакивает, за брюки пощипывает. Подлавливает. Тут я подбегаю. Три задачи у барамбоша — найти барсука, к норе не пустить и зарыться не дать (барсук, как штопор, в землю ввинчивается).

Ранее я хаживал с ружьем, но перестал.

…К барсукам, парень, меня война прижала — рождались дети, их надо было кормить. Сидел я под броней — железная, стратегическая дорога. Но в остальном тоще было. Я в животноводство ударился, порося стал выкармливать. Выкормил, но залезли ночные воры и прямо в стайке закололи его. Кинулся я на воров. Двое помогли мне в этой борьбе. Первый — мой пес Михаил. Он воров подслушал, он меня будил, он на них кинулся, даром что был величиной с рукавичку.

Второй помощник — мой сосед, старичок-охотничек. Выйти старичок побоялся, но из форточки вверх стрельнул. И жена визжит: украли, украли, украли… Я схватил лопату и на воров. В ярости у меня глаз красный, а рожа дикая. Воры и побежали.

Старичок с того дня ко мне репьем приклеился — становись охотником и все. Сыновья его без вести сгинули, и жил он охраной магазина и барсучками. И стал этот старик меня беспрестанно соблазнять, на барсуков подталкивать, на Мишку кивать. Говорил, что шибко смел и умен пес, такие вот маленькие звоночки самые лучшие. Многое говорил, и что барсук не свинья, выкармливать не нужно, а траты на один дробовой патрон, и воров бояться нечего. Воротил, воротил, своротил-таки.

И так хорошо у нас с Михаилом пошло это дело. Барсуков много было под городом, не трогали их охотники.

Русский, он дурак в еде. Меня самого только война научила видеть во всем добротное в смысле еды основание.

Сначала я барсучков менял на хлеб, на сахар, а иной раз и на водку — от радости: повернулось к победе.

И сами приспособились барсучатину жевать. Неплохое кушанье, особенно с тушеной капустой.

Дети у меня все барсучата, все на барсучьем мясе до потолка выросли. Глянешь, и сомнение — твои ли?

Михаил и нас, и чахлотов поддержал. Я ведь не всегда из выгоды. Посмотришь — идут, кхекают, легкие выплевывают. Жалко. Бывало, так сала дашь, даром, зато и сейчас иной раз на праздник поллитровочку поднесут.

А Михаил умен был. Скажем, поставит жена суп, и ребята целят его выхлебать. Пожалуйста, рядом охрана — сидит черный головастик и рычит. А сам ни-ни… Кости он собирал, набивал ими печурку. А чуть проголодается, тотчас вытаскивает костяные сухари и грызет. Хозяин!.. Помнится, стал я сдуру эти кости выгребать из печурки, так он во как за руку меня хватил. Ударил я его, а жена кричит:

— Опомнись, кормильца бьешь…

…По барсучку Михаил пошел сразу. Старик взял на охоту его и свою опытную собачонку. Шустра — так он ее звал. Михаил отработал с ней первого барсука и начал их пощелкивать. Случалось, брали мы с ним на ночь по три зверя. Секрет здесь в тесном расположении нор. Погружу их на тележку, Михаила сверху посажу. Утро лютое, красное. Иней. Идешь, от холода подпрыгиваешь: я тележки делал легкие, на резиновом ходу. Слесарь, он все может.

А дома нас ждут.

…Михаил… Было в нем неудобство — черен, как ночь. Его и не углядишь. Сшила ему жена белый фартучек с завязками, я фонарь приспособил на стволы. А не помогло.

— Что же случилось?

Крепива вздохнул.

— Могу и рассказать эту жизненную хреновину. Пошли мы с ним к реке Коняге. Рукой подать. Там жил меланхолик. Жирный — тянет живот по траве и все чавкает. Пошли. А ночь с бегучими облаками и луной. Стадом прут, и луна в них все ныряет, все ныряет. Самая гнусная обстановка — и в голове рябит, и в глазах.

Нашарил Михаил барсучка около воды (пил он или жевал лягушек). Начал Михаил барамбошить. Он кричит, а я бегу, он кричит мне «Скорей сюда», а мне в ноги сучья лезут. Упал раза два, фонарь потерял, морду о березу разбил. А у Михаила фартучек оборвался. Я сгоряча выстрелил и обоих положил. Рядышком лежат Михаил с барсуком, будто дружки, а всего-то попала в Мишу одна свинцовая горошина, из уха в ухо прошла.

Привез его домой — жена давай меня молотить по спине, но кулаки у нее мягкие. Бьет и сама воет — слаба на слезную железу.

А я тоже сам не свой.

После Михаила мне долго не везло на барамбоша. Бог карал. Но могу тебе прямо сказать — глупее второго собаки у меня не было. Случалось ему заблудиться в городе, а уж в лесу он терялся несметное число раз. Но окраска его была хороша — белый (жена его подсинивала). В лунную ночь словно плывет в воздухе.

Но я приспособил свисточек, и барамбош находил хорошо, если только не забывал, кто ему свистит.

Он-то и застрял в норе. Остановили мы барсучка, я трах палкой по носопырке, но промахнулся и засветил себе по колену. А на палке-то свинец.

Взвыл я, скачу на одной ноге. Барсук, конечно, в нору и барамбош за ним — так и въехал.

Я приковылял, зову, моргаю ему фонариком — воет.

— Бовка, — говорю, — терпи.

Ковыляю к тележке за лопатой (я ее всегда беру с собой — мало ли что). Барамбош влез метра на полтора. Думаю, легко откопаю. Но пока ходил, барамбош полз вперед и застрял глубоко и прочно. И так кричал под землей, будто его барсук живьем ел. Копал я до вечера. Очень неудобная нора, сплошные корни. Копаю и говорю себе: «Помни Мишку, помни». И барсук злой. Я копаю, а он гудит на меня, я копаю — он гудит. Сердитый мужик!

Сначала я двухвостую ящерицу вынул, уже дохлую, потом барамбоша. Домой его на тележке вез. Жена кричит:

— И этого угробил!

Дурак был барамбош, и, когда помер от чумы, я даже обрадовался. А вот Мишку уложил, то расстроился. Шварк ружьем по березе — пополам. Хвать себя кулаком по голове, а дело-то сделано. Ну, до рассвета пару часов храпанем.

Хорош конец лета в узких окраинных улицах. Город — и почти деревня. Асфальт — и пахнет землей, подсолнухами и дымом, легким, дровяным (углем здесь топят лишь зимой).

Я пошел к Крепиве в середине августа. В огородах зрели помидоры. Жена Крепивы ходила и прищипывала пасынки, а Крепива-сам ремонтировал прицеп к мотоциклу. От него пахло керосином. А около крутилась собака Невеста. Животина добрая, но внешне страховидная — в щетине грязного серо-белого цвета.

— Чудо природы, — сказал, глядя на нее, Крепива. — Гляжу и сам пугаюсь. Барсучатница. Гля, и шерсть такая, как на барсучке. Может, родня? А? Невеста? Гля — на ушах и спине пегая, и волос трех цветов — у корня желтый, середка черная, конец седой.

Он стоял, оторвавшись от завинчивания болта и положив ладонь на поясницу. И видно по движению морщин — приятно ему выпрямиться и говорить.

Я же смотрел на худое лицо Крепивы. Он стал яснее мне. Мне вспоминались березы. Когда это милое дерево срубят и ошкурят, оно полежит на воздухе, то отчего-то задубевает. И тогда березу ни пила, ни топор не берет, только огонь да время. Один жрет ее с хрустом, другое не торопясь, годами. Тление — тот же огонь, только медленный.

Крепива и был таким древесным остатком: рабочим-полупромысловиком. Он из тех людей, что не жили без ружья, — их было много когда-то. Я знавал их — хорошие, жестокие, безрассудные люди. Я и навел разговор на таких, и Крепива мне немало порассказал. Говорил — есть уезжающие на зиму в тайгу, бить соболя и белку. Один такой — Селиверстов — живет в двух кварталах. Чудаки — работают в городе, а зимой едут в тайгу.

— А меня зимний лес не привлекает.

Есть уезжающие осенью бить кедровые шишки. Некоторые пенсионеры бьют белок и сдают шкурки по девяносто копеек штука. Когда разрешалось бить весной уток, то чирятник Елисеев умел так сладко пропеть в манок, что кучей слетались холостые чирки и попадали под выстрел. Но все старики или средний возраст, молодежи на охоту плевать.

— Вот у меня два сына, а охотников один зять. Один я остался. Да и охотиться стыдновато, и приработок вроде бы ненужный. А если снесут домик? В многоэтажке не станешь держать барамбоша, не будешь сушить шкурки на балконе. И хворым станет хуже. О чем мы прошлый-то раз говорили?

Я сказал. И Крепива, возясь и постукивая, стал мне рассказывать.

— …Без Михаила охотился я на засидках. А это штука копотливая. Во-первых, нужны полати, чтобы не на земле лежать. Во-вторых, приходить засветло, пока барсук спит, а стреляем его на рассвете — тогда хорошо видно. Случалось, и заснешь.

Барсук идет, а ты носом наигрываешь.

Он стоит у норы и принюхивается, а ты сны разглядываешь.

Вскочишь, а уж солнце, на лужах блестят стеклянные корочки, а барсук спит в норе.

Стал я приискивать себе собак. После Бобки завел было свору дворняг, так они что сделали? Барсука, догнав, придушили и рвать его начали — военные, голодные звери. Кинулся отбирать — а они на меня. Окружают, глазами светят. Я в сторону, в сторону. Ну вас, думаю, к лешему. И убег домой.

Стал я искать барамбошек. Искал не только белых, а и приземистых, чтобы не застревали. И до Невесты у меня жили две с половиной собаки.

— Две с половиной?

— Две взрослых и один щенок. Выходит, как раз две с половиной. Познакомился я с одной старухой, Аглаей Федоровной. Язву желудка она себе жиром заливала, а кормилась вылепливаньем пионеров из глины. Она их тогда в городе штук двести наставила, одни пионеры трубили, другие барабанили, третьи несли знамя.

Худая такая старуха, с усами и седой бородкой, а руки большие, сильные, как у трудяги.

Говорят, если женщина с бородой, то по характеру ведьма. Эта же была добрая. Она собирала бездомных собак и искала им хорошего человека. Но если собаке все одно пропадать, то уводила ее в ветлечебницу и там усыпляла.

Такая была ее доброта.

Вот ты носом дергаешь, а помотайся-ка голодным по улицам. В снег, в мороз.

Давал я старухе сальце, а она мне приводила собак. Привела и Шарика: по заказу, с кровью таксы, длинного туловом и на коротких ногах.

Чудная собака. Спокойнее в жизни не видывал. Жрет и спит. С храпом. А еще гав… Уйдет к воротам, нос в подворотню выставит и на прохожего «гау». Громом! Словно в ухо тебе рявкнул громадный пес. Прохожие, случалось, хрупкие вещи из рук роняли. Даже вора разоблачил. Тот увел фарфоровый сервиз — чайный — и нес его в скатерти. Шарик гавкнул — и около наших ворот столько черепков было! Сгребли парня. Но барамбошить Шарик отказался. Не идет и все.

Так я с ним кашу и не сварил. Тогда бородатая старуха привела второго, тоже Шарика, тоже белого. Он имел нос розовый, будто скороспелая картофелина, уши стоячие, нрав бегательный. Вечно куда-то уходил. Или служил где-нибудь, или на барахолке спекулировал (Крепива ухмыльнулся). Истинная правда, что, пойдя в банк купить марки для профорганизации, я увидел — из отдела выходит мой Шарик. И, стервец, на меня даже не посмотрел.

Он и пропал таким же образом — ушел с деловым видом и не вернулся. После Шариков решил я опробовать лягаша. В городе выжили две сеттерихи — одна у художника Моисеева (тот от себя хлеб отрывал, ее кормил). А вторая, Альпа, жила на хозрасчете. Она хаживала к хлебному магазину (там длинный хвост сирых и убогих стоял — хлеб просили).

Альпа собачища умная, приходит и садится в ряду. Не ноет, на психику прохожим не давит, а смотрит. Но такие были у нее глаза, что рука сама к булке тянется. И ребятишки ей подавали, все. Она наестся, возьмет последний кусок хлеба в зубы и домой. Конкуренцию нищим создала, те ее палками били. Выпросил я щеночка через старуху. Хозяин Альпы, Рюхин, архитектор, за собакой не следил и щеночка дали мне нечистого. Ребенок военного времени, психованный.

Он ни минуты не сидел на месте. Если я его брал на руки, он начинал грызть пальцы, если пускал на пол, он бегал кругами, рыча и визжа. Я отдал его за буханку хлеба, не успев подарить имени.

После войны вернулся я к правильной барсучьей охоте. Повезло из собак мне на Невесту, сильно повезло — и барамбошит, и двор сторожит.

Мудрая — однажды мы с ней сеткой барсука для зоопарка имали.

Но что за охота теперь? У всех ружья, у всех транспорт. Барсучков около города выбили не столько для пользы, сколько для развлечения. Езжу я сорок километров, если по прямой, а то и все сто наберется. Надолго езжу — на неделю или две. Отпуск беру в октябре.

Надо, ведь за салом человек сто ко мне в октябре придут.

А где барсуки? Сейчас скажу.

На днях ездил я гулять за город. Внучонка взял, Невесту (мне Ваську дочка подкинула, на юге отдыхает с зятем). Мы запрягли мою бензиновую лошадку, километров двадцать отмахали.

Еду, хорошо мне, а в голове старые ленточки крутятся. Кино! И будто вижу я прежние густые леса, прежние табуны тетерок.

А ведь были же здесь великие леса, тучи птиц, тьма зайцев. И нет теперь ни лесов, ни птиц, ни зайцев. Ушли дымом. Не сберегли, не удержали.

Были лесные овраги с речкой в каждом. Обезлесили мы овраги, и утекли те речки. Но скули не скули, а естественно. Народу плодится, такой городище!

Остановились. Овраги известно как идут — один, второй, третий. Нашли воду — так, пустяковый родничок вертел мелкие песчинки. Собрали сушняка да полынь прошлого года, зажгли костер. Он горит, внучек себя индейцем воображает, на слонов с Невестой охотится. Я, конечно, прилег вздремнуть — разморило. И так хорошо, без снов, по-молодому вздремнул, такой покой ощутил. Земля потянула.

Проснулся, когда шли по небу красные пенки. Вскочил — ни собаки, ни внука. Закричал — тишина. Сгоряча пробежал немного, но запыхался. Иду по-охотничьи, сную налево-направо, заглядываю в каждый овраг. Подумалось мне — сверзились они. Расшалились — и кувырк. И все время покрикиваю и посвистываю. Наконец, вышел я к одному — небольшому — оврагу. Он был всегда малодоступен — крутой такой, будто провал. Пришел — и вздохнул: лежат оба моих на краю оврага, свесились вниз, только их попки видны. Лежат, вниз смотрят. Подхожу к ним, а сам на ходу высматриваю хворостину. Рву их с шумом. Внук оборачивается и говорит мне: «Ши-и». Невеста оборачивается и глазами на меня: «Ши-и-и»… Прилег я рядом и что вижу — противоположная сторона оврага просверлена большими дырами. А от дыр все дорожки — вверх, вниз, к ручью, к кустам. Из тех дыр барсуки смотрят, а молодые по дорожкам ходят. И среди них один седой. Фильм! Так мы до сумерек и просидели там, глядя на это барсучье царство. Барсуки ходят, в кучу-малу играют. Вот когда я Мишку вспомнил!

А отчего они обереглись? Вот почему: место это обошла и жизнь, и охотники. Одни считали (я тоже), что это слишком близко к городу, других в овраг калачом не заманишь.

— А где они?

— Так я и сказал.

— Охотиться на них будешь?

— Не-е, — Крепива помотал головой.

— Кстати, покажи мне фото великого Михаила, — попросил я.

А Крепива все мотал головой, повторяя:

— Потерянный мир. Будто в кино — барсук идет за барсуком. Михаила бы мне!

— Да, Михаила, — сказал я. — А фотография?

— Можно, — сказал Крепива. — Идем в кабинетку.

Он провел меня в свою «кабинетку» — узкую, длинную, чистую комнату. Попахивало деревней — висели пришлепнутые к картонке фото, целые грозди родственников. Поперек ковра повешена потертая двустволка.

— Тульского императорского завода… — довольно сказал Крепива. — Двадцатка, а девять фунтов тянет. Старичок завещал.

Широкая кровать. На столике книги — Пришвин и «Технология холодной обработки металлов».

Крепива нагнулся, положив руку на поясницу, и выдвинул из-под кровати, из густой ее тени, ящичек из сосновых досок, полметра длиной и такой же примерно высоты. Раскрыл его (мне ударило в нос и глаза нафталином) и вынул черную собаку, прибитую лапами к дощечке.

Это было маленькое чучело собаки с удивительно объемистой головой. Она глянула на меня оранжевыми — стеклянными — глазами. Жуть. Глаза светились на черном бархате ее шкуры.

Такая чернота! Будто кусок тьмы. У меня тоскливо сжалось сердце.

— Знакомец набил Михаила, — объяснил Крепива. — Во, сколько лет в нафталине держу, чтобы моль не побила.

Он взял чучело и стал гладить его, ощупывать, шевелить пальцами. Он бормотал:

— Если охотитесь по перу, то нужна лайка, а если как я, ночью на барсуков, то нет собаки лучше Михаила.

— Да зачем он тебе? Жутко и одно расстройство.

— Зачем, зачем… А вдруг их научатся оживлять. От Михаила ни одной косточки не пропало.

Мы быстро посмотрели друг на друга — впалые, серьезные глаза. Нет, не псих.

— Может, и меня оживят вместе с ним. И барсуков в овраге. И соберется вся наша капелла вместе… Ну, вру… Выну, подержу, погляжу. Размышлениями позанимаюсь. Что еще старику ночью делать? Он красивый, Михаил, гляди, какой черный. Будто провал куда-то, хоть руку просовывай.

Мы снова посмотрели друг на друга, и усмешка, нет, тень ее, пробежала по губам Крепивы и спряталась. И нет усмешки. «Нет, не псих».

Он подмигнул мне — слегка, чуть шевельнул веком.

Я встал и попрощался. Крепива проводил меня до ворот, говоря:

— Ты заходи, я еще много-о чего знаю. Выпьем. А?

Я приду, обязательно приду к Крепиве. Крепива только один в городе еще охотится на нелюдимого зверя — барсука. Он один держит собак-барамбошей.

— Конечно, — сказал я. — Конечно, приду.