Труп на балетной сцене

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

После поминальной церемонии и ужина с Мюрреем вечером в понедельник Джульет решила, что по крайней мере пару недель не появится в студии Янча. Ничего из того, что там произошло, ее не касалось. А Рут, судя по всему, вполне могла самостоятельно работать над постановкой. Зато, сурово напомнила себе Джульет, «Лондонская кадриль» не прибавится ни на страницу, если она не сядет за стол и не начнет писать.

— Мир, — процитировала она на следующее утро, подгоняя себя по лестнице в кабинет, — лежит перед нами, как волшебная страна. Такой разнообразный, такой красивый, такой новый, — и, вдруг вспомнив грубоватый, острый запах кожи Мюррея и тот неприятный момент, когда они смотрели друг другу в глаза, резко вильнула в сторону от Метью Арнольда и добавила от себя: — И не дает нам работать. Нет, нет и еще раз нет! — громко повторила она.

Что же до смерти Антона Мора — Джульет хоть и не могла избавиться от мысли, что ее причиной послужило нечто иное, а не несчастный случай, в то же время не видела никаких упущений Лэндиса в ходе расследования. Если детектив ничего не раскопал, значит, нечего было раскапывать. У нее болезненное воображение — накрутила себя, будто в этой истории, несмотря на все свидетельства (или отсутствие таковых), есть нечто иное. И разумеется, поминальная служба не дала никакого ключа. Торжественное, достойное и, как положено, печальное мероприятие. Пора обо всем забыть. Лучший способ — не отходить от письменного стола.

Если только не случится чего-нибудь интересненького, добавила она, открывая дверь в кабинет.

И не вина Джульет, что буквально через день кое-что интересненькое все-таки явилось ей в виде срочного звонка Викторин Вэлланкур. Эймс позвала ее к телефону, когда творческая мысль автора витала там, где сэр Эдвард читал вызов лорда Морекамба. Он не сомневался, что должен драться, но вот вопрос: что выбрать — пистолеты или шпагу? И кого позвать в секунданты? Самой подходящей кандидатурой был…

В этот момент Эймс поскреблась, просунула голову в дверь и прошептала:

— Неотложный звонок.

Джульет раздраженно подняла голову. Что может быть более неотложным, чем выбор секунданта?

— Извините, голос очень взволнованный. Она пожилая?

Джульет вздохнула, мысль неохотно обратилась к реальности.

— Не знаю. Может быть. Спасибо, Эймс, я возьму трубку здесь.

Викторин долго и витиевато извинялась. Ей известно, что Джульет в это время пишет, сама терпеть не может, когда ее беспокоят во время работы, но…

Ее голос в самом деле дрожал. Она держалась так сурово и выглядела такой монументальной, что невольно забывалось, сколько ей лет. По крайней мере до того момента, когда мадам Вэлланкур садилась или вставала и неизбежно заботилась о своих травмированных, больных суставах. Джульет машинально успокоила, заверив, что Викторин ее ни от чего не отвлекла.

— Чем могу служить? — спросила она.

— Боюсь, с вашей приятельницей Рут что-то не так. — Акцент Викторин был сильнее, чем обычно. — Она звонила мне вчера вечером. А сегодня я пришла в студию и узнала, что многим исполнителям «Больших надежд» тоже. Точно не знаю, что она им сообщила… как это говорится… нелицеприятно высказалась.

— Да, есть такое слово в английском языке, — отозвалась Джульет. — Это значит ругалась. Бранилась.

— Может, точнее сказать «изводила людей».

— Не знаю, — вздохнула Джульет. — Смогу судить, если вы уточните, что сказала Рут.

— Благодарю вас, — отозвалась Викторин. — Но нет ли у вас возможности приехать сюда, чтобы все обсудить лично? — Она запнулась и несколько секунд молчала. — Мне трудно перемещаться даже на небольшие расстояния. Я стараюсь не выставлять напоказ свои слабости, однако… Вы мне окажете большую любезность.

Джульет начала понимать, почему танцовщики обожают Викторин. В ней была одна привлекательная черта: она давила на них, что-то даже запрещала. Но когда сама обнаруживала слабость, каждый стремился всеми силами помочь ей. Бывают такие люди — Джульет встречала их и прежде. Даже вывела подобный характер в своей третьей книге «Кузина Сесилия». Леди София… как же была ее фамилия? Оглторп? Раттей? Это можно назвать синдромом короля Сиама, решила писательница.

В «Лондонской кадрили» у нее такая же Анна.

— Буду через полчаса, — сказала она в трубку, отодвигая рукопись.

— Я вам благодарна. — Из уст мадемуазель Вэлланкур это прозвучало как изысканный комплимент.

Через двадцать минут после того, как она повесила трубку, Джульет уже сидела на неудобном стуле напротив стола Викторин.

Кабинет старшего балетмейстера был чуть больше других закутков на втором этаже. Он располагался рядом с библиотекой партитур, где Джульет уже однажды побывала. Она вызывала Викторин из этого кабинета в день, когда обнаружила тальк в ящике с канифолью, и много раз проходила мимо в дамскую комнату (ту самую, на первом этаже, которая служила дамской раздевалкой, где Джульет почувствовала себя настолько неуклюжей). Впрочем, балетмейстер проводила здесь немного времени. На столе лежали тетради, пухлые блокноты, пачка нераспечатанных писем и стояла кружка с ручками и карандашами.

Викторин попросила затворить за собой дверь, но заговорила почти шепотом. И Джульет вспомнила, что часто слышала в коридоре голоса и звуки из кабинетов — стены здесь, наверное, были не толще картона.

— Я отнюдь не собиралась вовлекать вас в интриги, — начала балетмейстер. — Тем более ставить в неловкое положение перед вашей подругой. Но дело в том, что вчера вечером мисс Ренсвик немного хватила через край. Она мне жаловалась, что танцовщики не желают сосредоточиться на своих персонажах. Ей кажется, что люди здесь халтурят, а выкладываются где-то в другом месте. Но это не так. Я пыталась объяснить мисс Ренсвик, хотя она должна понимать сама, что от танцовщиков рано ждать совершенства, пока они только разучивают роли, а она только-только создает рисунок балета. В конце концов, танцовщиков не учили играть…

— Разве? — Джульет не хотела перебивать Викторин, но ее настолько удивило заявление балетмейстера, что восклицание вырвалось само собой.

— Да, это так, — подтвердила та. — Актерскому искусству, может быть, учат в китайской школе и некоторых других, но не у нас. Игры как таковой в балете нет. Танец — это танец, актерское мастерство — это актерское мастерство. Требовать, чтобы мои ребята изображали персонажи, все равно что… — Викторин утратила мягкость и заговорила с напором возмущения: — Все равно что… как вы здесь говорите… скрещивать рис с картошкой. Non, ca non!

Джульет не сразу сообразила, как реагировать.

— Вижу, что вас это беспокоит, — сказала она, посчитав такой ответ достаточно безопасным.

Викторин поняла, что сорвалась, и продолжала спокойнее:

— Разумеется, беспокоит. Это не приносит пользы исполнителям. Работа с танцовщиками — деликатное дело. — Викторин нахмурилась. — Не знаю, понимает ли это ваша мисс Ренсвик. Лили Бедиант (она произнесла фамилию на французский манер: Бе-ди-ан) довела сегодня до слез. Она работала так, что стерла пальцы чуть не до костей. Они еще не оправились от смерти Антона (Джульет поняла, что Викторин имела в виду всех исполнителей). Это уж слишком. Надо призывать танцовщика к дисциплине, нужно быть требовательным, но нельзя его tyranniser… как это вы говорите?

— Быть тираном? — подсказала Джульет. — Давить…

— Вижу, вы говорите по-французски.

— Немного, — ответила она с ложной скромностью, но тут же с горечью подумала, что скромность вполне оправданна. — Много лет назад говорила свободно.

Викторин вдруг улыбнулась:

— Пройдет еще много лет, прежде чем вам можно говорить «много лет назад». Послушать моего совет, ценить свою юность. — Акцент Викторин заметно усилился, она путала окончания, с усилием выбирала слова. Джульет подумала: дело не только в том, что Рут заставила ее подопечную расплакаться…

— Телефон, — подсказала она. — Вы упомянули, что Рут звонила нескольким людям.

— Да, да… Плакали не все. Но двое или трое прибежали рассерженные. И я сама ее слышать. Так не положено в балете.

Джульет не ответила, и Викторин продолжала:

— Но я пригласила вас не для того, чтобы вы утешали мои чувства. Мои чувства, слава Богу, в порядке, что бы ни случилось. Я звать вас сюда, потому что решила, что вы можете спасти подругу от самой себя. У нее плохая тактика делать балет — ей должен об этом кто-нибудь сказать. Я разговаривала об этом с Грегуаром, он считает, и я с ним согласна, что лучше вас не найти. Если скажет он, Рут решит, что он недоволен ее работой, и станет еще более deboussolee… как это сказать?

— Будет сбита с толку, выбита из колеи.

— Вот именно, выбита из колеи. Боже, я тридцать лет в Нью-Йорке, и до сих пор приходится спрашивать. En tout cas,[16] если буду разговаривать я, она решит, что Грегуар меня не поддерживает. У меня нет его власти. Alors, enfin,[17] мы обращаемся к вам. Как к подруге мисс Ренсвик и другу студии Янча. Вы ей нужны. Всем ясно, что она тревожится, sous pression, работа сложная, в этом никто не сомневается. Я сама как-то заехала на машине в Сену, когда занималась новой хореографией «Жизели».

— Вы?

— О да, я! — Тон Викторин показывал, что она не поняла, чему удивляется Джульет. — Балет — нелегкая штука. Жизнь танцовщиков полна трудностей. Отцы не смотрят за детьми, родители умирают без присмотра детей, мужьям надоедают их танцующие жены, и они уходят на бок…

— На сторону, — машинально поправила Джульет.

— На сторону… Ломаются кости, все друг на друга кричат, тяжелая жизнь приводит к тому, что некрасивое поведение становится нормой. Enfin, я не сержусь на мисс Ренсвик. Мы все понимаем, что она переживает. Но не могли бы вы ее успокоить? Она была намного, намного спокойнее, когда вы присутствовали в студии. А танцовщики, мадемуазель, не могут работать в обстановке нервозности. Естественно, — добавила Викторин, и ее верхняя губа дернулась на галльский манер, — мы поймем, если вы ответите «нет».

Джульет, естественно, ответила «да». Эймс, вероятно, удивленно вздернула брови, когда она сообщила по телефону, что скорее всего весь день проведет в студии Янча (трубка так и вибрировала от ее изумления). Но работа не все, сказала себе Джульет. Дружба значит больше. Так начался ее второй период бдений у ложа Терпсихоры.

В половине двенадцатого она перехватила входящую в здание Рут и занимала разговорами до тех пор, пока та сама не упомянула о своих вчерашних сумасшедших звонках. Джульет стала мягко убеждать подругу, что не стоит черпать из меда одних только мух, и дальше в том же роде. Хореограф так обрадовалась ее появлению, что даже не спорила.

Потом, притворившись, будто только что узнала о реакции труппы, послушав разговоры в комнате отдыха, Джульет убедила подругу извиниться перед теми, кому та звонила, заверить танцовщиков, что не сомневается в их творческих способностях, и свалить свой срыв на расшатавшиеся нервы. Рут покорно согласилась, и к трем часам, когда она впервые в этот день начала работать с полной отдачей, в студии установилась относительно ровная творческая атмосфера.

Без пятнадцати четыре объявили перерыв. Джульет пошла поискать укромный уголок позвонить Эймс. Она успела настолько сжиться с рукописью, что даже теперь мысль невольно витала там, где сражался на дуэли лорд Морекамб. И пока Рут репетировала трудную сцену в конце второго акта и занималась с кордебалетом, который теперь изображал не крестьян, а лондонцев, в голову приходили удачные идеи. Джульет очень помогло бы, если бы Эймс сумела найти сделанные пять или шесть лет назад заметки по поводу плана и границ Хэмпстед-Хит.

Многие танцовщики во время перерыва тоже вышли из зала: кто покурить, кто в туалет, а многие просто чтобы не оставаться все время в одном помещении. В соседнем зале молодой мексиканский солист репетировал бравурный танец из «Дон Кихота», и несколько исполнителей «Больших надежд», в основном мужчины, собрались у окошечка посмотреть. Джульет заметила Райдера Кенсингтона и Ники Сабатино. Харт тоже вышел. Проходя мимо, он поздоровался с танцовщиком из кордебалета, которого звали то ли Кип, то ли Скип. Следом за ним прямиком в комнату отдыха отправилась Лили Бедиант.

Несколько телефонов-автоматов в студии Янча были, как правило, заняты, а Джульет считала дурным тоном, прикрывшись ладонью, что-то нашептывать в общественном месте в трубку сотового. Она решила пойти в кабинет Рут, но на полпути передумала и повернула к комнате Викторин, которая была ближе к репетиционной. Сама балетмейстер осталась в зале, и Джульет не сомневалась, что Викторин не стала бы возражать…

Но, приблизившись к кабинету балетмейстера, Джульет заметила, что дверь не распахнута, как обычно, а только слегка приоткрыта. Она уже собиралась заглянуть внутрь, но ее остановил звук выдвигаемого и задвигаемого ящика. Джульет смутилась. Ей пришла в голову мысль, что Викторин делит свой кабинет с кем-то еще. Или послала помощницу принести блокнот. В любом случае врываться на чужую территорию показалось ей неудобным. Она шагнула к лестнице, чтобы подняться к Рут, и в это время до ее ушей донесся смутно знакомый звук, словно встряхнули погремушкой. Джульет так и не сумела определить, что это было такое, — звук тут же прекратился, и снова послышался стук закрываемого ящика. Джульет сделала новый шаг к лестнице, но в глубине сознания ее что-то продолжало тревожить.

Джульет вспомнила, что у нее масса своих забот: новые идеи, план Хэмпстед-Хит. Она поспешила в тишину кабинета Рут позвонить Эймс, чтобы та все нашла и записала.

Помощница была крайне взволнована: она взялась разбирать почту и ненароком распечатала личное письмо. Ничего страшного не произошло, но Эймс никогда раньше не допускала подобных ошибок (она вообще почти не совершала ошибок) и теперь мучилась угрызениями совести.

— Не хотела звонить вам по сотовому во время репетиции, доктор Бодин, — объясняла она. — Чтобы, не дай Бог, не побеспокоить. Решила подождать. Но я так рада, что вы сами позвонили. Не представляю, как я сегодня засну.

— Эймс, милая, это такой пустяк. От кого письмо?

— Мне неприятно даже говорить.

— Эймс, возьмите себя в руки.

— От мистера Амбросетти. Ведь это он подписывается «Роб». На конверте вообще нет никаких имен. Иначе я бы ни за что на свете не распечатала письмо.

— Роб? — Тон Джульет моментально изменился. После развода прошло пять лет, но любое известие от бывшего мужа продолжало пробуждать жалящую гамму чувств: страстное желание, злость, боль, угрызения совести — и эта гамма обладала способностью мгновенно высушивать радость. Словно радиоактивная пустыня, думала иногда Джульет: побочные продукты счастья надолго пережили чувство, которое их породило.

Она с трудом восстановила самообладание.

— Что ему нужно?

— Я бы предпочла не произносить это вслух. — Эймс так мучилась, что Джульет на секунду позабыла о собственной досаде.

— Не важно… я только хотела узнать, он по делу или… — Джульет запнулась. Или опять дурит? Она заставила себя сосредоточиться. — Не откажите в любезности, сделайте для меня пару вещей.

Все это время она стояла, рассеянно глядя на улицу. По другую сторону двора в окне (явно своего кабинета) была все та же дама, но на сей раз она что-то сочиняла на компьютере. Джульет вообразила, что это любовное электронное письмо, но, судя по выражению лица женщины, она писала материал для отчета или юридическую справку. Джульет обошла стол, села на стул Рут и впервые окинула взглядом ее стол.

— Прежде всего мне нужно, — продолжала она инструктировать Эймс, — чтобы вы нашли… О!

— Что вы сказали?

— Подождите… Ничего… — Джульет пришлось снова собираться с мыслями, чтобы восстановить в голове список поручений. То, что бросилось ей в глаза, сломало логику рассуждений и даже заставило позабыть о письме Роба. На вырванном белом листе бумаги кто-то написал черным фломастером печатными буквами:

и все.

Джульет немного опоздала в зал номер три, и, когда она вернулась, Рут снова работала с кордебалетом: отрабатывала разученные движения — пусть медленно, но отдельные па складывались в целостный рисунок. Эпизод следовал сразу после сцены, в которой Пип обнаруживает, что его неведомый благодетель — грубый каторжник Мэлвич, а не благородная мисс Хэвишем. Рут хотела создать нечто вроде мрачного перевертыша — темного отображения того эпизода, где восторженный Пип скачет между двумя мирами: тем, где началась его жизнь, и высшим светом. Она говорила Джульет, что работала над этой сценой с Патриком все выходные, и теперь объясняла труппе новый язык: па, жестов, мимики, из-за которых все фигуры казались вытянутыми, уродливыми, скособоченными, словно отражения в кривых зеркалах.

Рут говорила с жаром, но по крайней мере не оскорбляла исполнителей.

— Не забывайте, вам поможет освещение, — повторяла она. — На сцене все будет выглядеть не так оголенно, как здесь. Но я хочу, чтобы вы сами представили себя злобными, гротескными персонажами. Пальцы дли-ин-ные-дли-инные и скрюченные, шеи вы-ытянутые, спины изгибающиеся, словно вы плывете против течения в воде. Колени согнуты, лодыжки расслаблены. Можете сделать мне одолжение — согнуть ноги в коленях? — Рут повернулась к пианисту: — Пожалуйста, очень медленно, начиная с первого такта. Я буду считать: раз, два, три, четыре…

Зазвучала музыка, и танцовщики без видимого труда исполнили серию замысловатых движений, которую им показали всего час назад. На этот раз герои из Лондона и Эссекса перемешались друг с другом и пересекли границы миров — плечи сгорблены, ступни вывернуты внутрь. Пип тем временем лежал на авансцене на трех стульях, которые изображали кровать, и корчился с закрытыми глазами, что означало попытки проснуться. Музыка Паризи набрала темп и сделалась еще сумбурнее, чем в начале. Несмотря на то что все инструменты оркестра заменял один рояль, Джульет почувствовала, насколько впечатляюща мелодия.

А Рут оставалась недовольной.

— Спасибо, — поблагодарила она труппу, когда затихла последняя нота и уставшие от заучивания и исполнения новых непривычных движений танцовщики чуть не попадали на пол. — Все ужасно. Это я не вам. — Она поспешно обернулась к запыхавшимся подопечным. — Я говорю о себе. Господи! — Ее голос взлетел на самые верхние октавы. — Эти па! Совсем как у Боба Фосса![18]

Рут буквально колотила себя по голове кулачками, но, подняв глаза на часы, обнаружила, что до конца репетиции оставалось десять минут.

— Вы свободны! — крикнула она танцовщикам. — Собирайтесь с силами. Вы молодцы. Оставьте меня одну. Кордебалет — до завтра. А с солистами встретимся в пять.

Рут опустилась на пол — худая, поседевшая, сломленная. Но, пока труппа собирала вещи, повернулась к исполнителям:

— Вы были великолепны. Спасибо.

Джульет заметила Викторин — балетмейстер, как всегда прямая, сидела на своем обычном месте в передней части зала и говорила комплименты артистам. Она напоминала мать, которая улыбается и сочувствует детям после того, как на них только что отвратительно накричал отец. А Патрик отгонял всех, кому вздумалось соваться утешать хореографа. Джульет услышала, как он сказал Харту:

— Поверь, сейчас ее лучше не трогать, — и красноречиво закатил глаза.

Хейден прошел мимо и дружелюбно улыбнулся Джульет. А она, как бы ей ни хотелось обсудить с подругой замеченную записку, поняла, что сейчас не время. Пусть Рут сначала выпьет воды, успокоится. Она села напротив так, что чуть не касалась ее коленей. Рут взяла один из апельсинов, которыми кидались в сцене Рождества, и принялась медленно чистить.

— А что с па-де-де? — начала Джульет.

— Думаешь, лучше вовсе выбросить? — Хореограф оставила в покое апельсин.

— Мне всегда казалось, что это па-де-де на месте, — продолжала Джульет. — С первого раза, как прочитала твое либретто. Пип и Мэгвич — такие разные в мыслях и чувствах — сравни с предыдущей сценой, вспомни их первую встречу. Подумай, как можно использовать это столкновение, преобразить движения и жесты в дальнейшем действии! Музыка соответствует, сценография тоже. Не хочу показаться навязчивой, но такой поворот дал бы зрителю больше, чем зрелищный выход кордебалета. Я имею в виду, повествовательно.

Рут молчала. И Джульет поняла, что она прокручивала в голове второй акт и прикидывала, как повлияют на действие изменения.

Затем снова принялась чистить апельсин.

— Значит, когда Драмл и Эстелла танцуют вальс…

— …не надо смущаться выводить на сцену всю труппу, — закончила за нее Джульет. Либретто Рут и музыка Паризи были таковы, что в этом вальсе участвовали всего двое: Эстелла и ее надменный жених. Только на заднем плане танцевала еще мисс Хэвишем.

Хореограф задумчиво посмотрела на подругу:

— Меня смущает, что я мало использую труппу. Люди хотят танцевать в балете. Нельзя, чтобы из двадцати минут они находились на сцене лишь две.

— Поэтому я и считаю, что ты должна включить их в сцену вальса. Тогда будет понятнее, что у Драмла и Эстеллы помолвка.

— Больше костюмов, следовательно, больше расходов, — буркнула хореограф. Она успела очистить апельсин целиком, сложила кожуру на колено и теперь отрывала дольку. — Максу не понравится.

— Повесь на них ленты и шарфы, и довольно. Английские селяне девятнадцатого века не носили вечерних костюмов.

— Итак, выводим на сцену кордебалет… — Рут положила дольку апельсина в рот.

— Появляется Пип, наблюдает, может быть, делает круг с Эстеллой. Затем ее перехватывает Драмл и уводит со сцены. За ними следует кордебалет, на сцене остается одна мисс Хэвишем…

— …исполняет «соло раскаяния», и на этом завершается второй акт. Господи, пожалуй, неплохо!

— Не сомневаюсь.

— Но в таком случае Пипу придется танцевать без перерыва — не могу сказать точно — что-то около десяти минут.

— Пусть ведущая роль в дуэте принадлежит Мэгвичу.

— Райдеру? — с сомнением переспросила Рут, дожевывая вторую дольку.

— Думаешь, не потянет?

— Нет. То есть я хочу сказать, не думаю. На самом деле он хороший танцовщик. — Рут проглотила апельсин и продолжала: — Не удивлюсь, если в следующем сезоне Кенсингтон станет солистом. Мне кажется, Грег его просмотрел.

Разговор о Райдере напомнил Джульет о записке на столе в кабинете Рут. Она уже собиралась обсудить с ней странные слова, но в этот момент подруга отдала ей апельсин и кожуру, вышла на середину зала и, словно в трансе, принялась пробовать новые движения.

— Та-та-та… па-па-па, — напевала или, скорее, бормотала она, создавая второе па-де-де Мэгвича—Пипа.

Джульет ждала в надежде, что через минуту-другую подруга присядет. Но вместо этого Рут, не сбавляя темпа, попросила:

— Будь добра, найди Патрика.

Джульет неохотно поднялась, выбросила в урну остатки апельсина и пошла за помощником хореографа. Пришлось немного побродить, прежде чем она обнаружила его в комнате отдыха. Патрик облокотился об автомат, который продал Антону роковую бутылку колы, и с наслаждением пил лимонад.

— Ее милость просит вас, — объявила Джульет.

Он что-то промычал и пошел в репетиционную, а она, решив дать себе передышку, осталась одна. Записка на столе в кабинете Рут могла подождать…