Туве Янссон: работай и люби

Письма с войны

Война затянула в свой кровавый водоворот не только тех, кто сражался на фронте. Война проникла во все сферы жизни. Ее голос слышался в звуках бьющегося стекла, во взрывах снарядов, в залпах над могилами героев. Она диктовала людям правила, как и где жить, чем питаться, с кем дружить. Вместе с войной в мир людей пришли смерть, потери и великое горе. Чувства, порожденные войной, были обострены до предела.

Непримиримый глубокий гнев стал постоянным фоном бытия. Казалось, будто кто-то выдал людям лицензию на ненависть, а гнев, по мнению многих, был оправдан и даже казался патриотичным. Горечь в душах тех, кто воевал, становилась все сильнее и принимала самые разнообразные формы. Любовь и эротика тоже словно попали на плодородную почву во время всеобщей военной истерии. Люди танцевали над могилами с той неистовой энергией, которую порождает страх смерти, помноженный на либидо. Люди пытались избавиться от воспоминаний и залить грусть вином. Они изо всех сил старались молчать, когда были трезвыми, но как только алкоголь снимал сжимавшие людей оковы, страхи выплывали наружу. Но от этих страхов было не убежать. Битва за выживание продолжалась постоянно, каждый день. Тяжесть существования пригибала к земле и вытягивала из людей все силы.

Война разлучала друзей. Атмосфера в стране, где только-только закончилась Зимняя война, была невыносимо давящей, и во время наступившего хрупкого перемирия люди жили в страхе новых сражений. Казалось, что Туве не совсем понимала страх, который испытывала ее подруга, так же как не понимала она и причин, по которым Сам Ванни сменил свое русско-еврейское имя на более «благозвучное». Туве было сложно понять отчаяние, которое испытывали ее друзья. Это недоверие прочитывается в вопросе, который она задала Еве в письме в 1941 году: «И вообще, подумай хорошенько, почему ты пустилась в путь. Ты на самом деле уверена, что это знаешь? Мне кажется, что ты сваливаешь вину на войну, которая приближается, ты просто хочешь удрать снова — это твое вечное желание бежать все дальше и дальше, a потом бесконечно горевать обо всем, от чего отказываешься и стремишься избавиться. Не правда ли?»[9]

Ева Коникова, фотопортрет

Всего за тридцать лет Туве написала Еве порядка сотни писем. В своей переписке молодые женщины делились друг с другом своими надеждами и страхами, рассуждали о жизни, о работе и любви — словом, вели обычные для молодежи разговоры о главных вопросах бытия. Во время войны доставка почты была затруднена и часть писем пропала. Свирепствовала военная цензура: отдельные строчки писем густо замазаны чернилами, а на месте некоторых предложений красуются аккуратные отверстия. Поскольку ответы не всегда доходили до адресата, да и ждать их подчас было бессмысленно, письма больше напоминают записи в дневниках, нежели диалог двух женщин. Туве писала Еве, что в своих посланиях она в первую очередь хочет разобраться с собственными мыслями. Эти письма — как приветы из прошлого, в них словно зафиксированы ценности и недостатки того времени и ужасы войны. В них мы читаем рассказы о будничной жизни, заботах о хлебе насущном, о том, как любимые, братья и друзья выжили в сражениях. Писать о том, что было, так или иначе, связано с войной, было практически невозможно из-за существовавшей тогда цензуры.

Вполне ожидаемо, что в письмах многое связано с возрастом и жизненным периодом автора. Это был момент, когда Туве начинала свою настоящую самостоятельную жизнь, когда нужно было овладевать профессией и задумываться над выбором, поскольку тогда еще было время, чтобы понять, что же ей нужно от жизни. Строки писем становятся теми мазками, из которых в итоге складывается картина взросления молодой женщины. Письма рассказывают о начале ее художественной карьеры и связанных с ней надеждах, о разочаровании и борьбе.

Туве раскрывала перед подругой снедавший ее трудно определяемый страх: ее мучили вопросы, сможет ли она когда-нибудь полюбить, будет ли любить достаточно сильно и сумеет ли своим искусством дать что-то людям. Задавалась автор и вопросом, будет ли она сама когда-нибудь счастлива. Но прежде всего Туве хотела определить, что является самым важным в жизни и в искусстве. Время от времени ее мысли, как и мысли любой молодой девушки, были заняты размышлениями о сложности любви и выбора партнера. В ее настроении постоянно сменяли друг друга эйфория и отчаяние, восторг и уныние. Она переживала эти американские горки юности, несмотря на окружавшую ее войну.

Часто депрессия охватывала все ее существо и грозила уничтожить все деятельные порывы; в такие минуты даже искусство не приносило утешения. «Ева, самое важное стало бессмысленным! Они сделали мир иным, нет, это мы дали миру стать другим, и теперь здесь не найти места. Живопись никогда не давалась легко, но теперь она не приносит радости, и это все из-за войны», — писала Туве подруге.

Война пробуждала эмоции, в которых прослеживалось глубокое чувство беспомощности и время от времени — желание все бросить. Советско-финская война продолжалась уже полгода, когда Туве написала: «Повсюду война, весь мир воюет… Иногда мне кажется, что вся переполнившая нашу страну тревога лежит на мне и грозит разорвать меня на куски. Никогда еще к состраданию не было примешано столько горечи, к любви — ненависти, а к жажде жизни, к желанию жить достойно и правильно, несмотря ни на что, — отчаянного желания уползти в укрытие и забыть обо всем».

Горе было повсюду, оно вплотную подобралось и к Туве. Друзья семьи Янссон, Коллины и Кавены, потеряли на войне сыновей, погиб и сын семьи Нелимаркка, тоже художник. Любимый учитель и друг Ялмар Хагельштам пал на фронте еще в 1941 году, как и Нюрки, брат товарища Туве по учебе Тапио Тапиоваары. Война унесла жизни и многих других друзей, знакомых, родственников. Эти потери создавали атмосферу страха, в которой приходилось существовать и которая была невыносима особенно тогда, когда слишком долго не приходили письма от брата или любимого. В такие периоды в душе пробуждался страх перед самым худшим, и молчание сковывало всех: «Дом — словно беззвучный колодец, каждый замкнулся в своих мыслях».

В тяжелые времена особое значение придавалось всему доброму и мирному. Туве писала о прошедшем чудесном Рождестве, которое так отличалось от царившего вокруг страха и уныния, и говорила, что в военное время можно было бы праздновать Рождество не один раз в году, а несколько.

Страшные впечатления от военных действий Туве описывала очень сдержанно, например лишь одной фразой «русские сейчас буйствуют». О консервировании продуктов она рассказывала и то больше. В письмах Туве постоянно звучит тревога о пропитании. Весной и летом делали всевозможные запасы на зиму. Вся семья собирала ягоды и грибы, различные травы и листья, на садовом участке выращивали овощи и фрукты, закупали муку и консервировали рыбу. Экономка Импи, ведущая хозяйство Янссонов, собирала для семьи клевер, листья малины и «все что угодно — мы превратились в травоядных, если иногда перепадает кусок мяса, то после него чувствуешь себя странно, диким, словно Тарзан».

Между тем в противовес горю и царящей вокруг серости в городе устраивались вечеринки, на которых веселье шло по принципу «после нас хоть потоп». Несмотря на войну, люди хотели танцевать, а танцы Туве любила. Окна наглухо занавешивались шторами, заводили пластинки и танцевали до упаду, что вообще-то было под запретом в военное время, но именно тогда, втайне от остальных, люди танцевали, пили и болтали больше, чем следовало. И все речи заканчивались фразой: «Только бы закончилась война». Если иногда кто-то был способен веселиться по-настоящему, то испытывал чувство вины. Порой постоянные усталость и страх превращались в самое яростное веселье, как это случилось на вечеринке в честь Первого мая, проходившей у Эсси и Бена Ренваллов. Люди безудержно пили, танцевали, как сумасшедшие, ссорились и хохотали. Туве описывала это веселье как безнадежное. Вероятно, именно постоянная тревога и алкоголь обостряли чувства до того, что они в конце концов вырывались из-под контроля. В мастерской Туве народ тоже частенько собирался на полуночные посиделки, как когда-то давно художники приходили на пирушки у Фаффана.

«Продолжение вечера», известна также как «День похмелья», 1941, масло

Эти или подобные посиделки Туве изобразила на картине «Продолжение вечера», написанной в 1941 году. Картина известна также под названием «День похмелья». На ней изображена молодая пара в подвенечных нарядах, танцующая в мастерской. Свадебный букет небрежно брошен на пол, на столе громоздятся пустые бутылки и стаканы, за столом сидит целующаяся парочка. За происходящим наблюдает одинокий мужчина. Люди, изображенные на картине, безлики, а в качестве интерьера типичный для художницы реквизит: виолончель, венские стулья и бумага. Туве запечатлела не слишком веселый праздник и даже назвала картину «День похмелья». Она писала, что было хорошо встретиться с людьми, «но я лучше бы отвернулась к стене и никого не видела. Лучше бы я вообще не жила, пока продолжается война».

Самые незначительные бытовые впечатления и те были залиты темной краской войны. Туве писала, как она дни напролет проводит в подворье Русской церкви в Хельсинки (так называли тогда в народе Успенский кафедральный собор), погруженная в живопись. Ей тяжело было писать на воздухе, иногда дело чуть ли не доходило до приступов паники. Открывающийся с церковного двора вид на город захватывал и вдохновлял своими заводскими трубами и крошечными деревянными домиками. Это было спокойное, тихое место, где одиночество художницы нарушали только одетые в черное люди, спешащие на богослужение. В тиши было хорошо рисовать. «Маленькая русская старушка подошла посмотреть, чем я занята, и начала что-то бурно объяснять на своем языке. Я лишь смотрела на нее, и ее улыбка умерла, она поспешила прочь, извиняясь. „harasoo“, — сказала я, и она снова улыбнулась. Я не могу ненавидеть…»

Юная женщина, занятая своими красками, не вызывала восторга у людей на улицах Хельсинки. В 1941 году Туве писала, как однажды она разложила мольберт в гавани, и к ней тут же «подошел какой-то человек и сказал, что фрёкен следовало бы вместо этого пойти домой и рожать детей, потому что вот-вот начнется война, это уже точно!». Задачей женщин было рожать, давать новую жизнь взамен той, которую унесла война, производить новых солдат, и об этом не стеснялись заявлять напрямую. Страна нуждалась в детях, и повсеместно поддерживались речи о многодетных семьях, где число детей доходило бы до шести. Но это были не те требования, на которые Туве стремилась откликнуться. Она никогда не пыталась избежать других обязанностей, возложенных на женщин военным временем, наоборот, она участвовала и в земляных работах, была и добровольцем, выполняя различные задания. В Атенеуме она шила маскхалаты и хлебные сумки для солдат, а также участвовала в благотворительных мероприятиях. Вступать в женскую организацию «Лотта Свярд» и идти на фронт сиделкой она не хотела, поскольку придерживалась пацифистских ценностей. Туве ненавидела войну, что было в высшей степени нетипично в стране, где, казалось, воздух был насквозь пропитан пропагандой, в стране, вдохновленной возможностью оборонять свои рубежи. Туве раз за разом погружалась в размышления о том, насколько оправдана война: «Порой меня охватывает такая нескончаемая безнадежность, когда я думаю о тех молодых, которых убивают на фронте. Разве нет у нас у всех, у финнов, русских, немцев, права жить и создавать что-то своей жизнью… можно ли надеяться, давать новую жизнь в этом аду, который все равно будет повторяться раз за разом…»

Иногда с фронта домой в увольнительные приходили друзья Туве, уставшие, голодные, обуреваемые безнадежностью и напуганные перспективой вскоре вновь оказаться на передовой. Они были сломлены физически и морально, изуродованы сражениями и обстоятельствами. Они нуждались в заботе, пище, чистой одежде и передышке. Но больше всего нуждались они в женских объятиях и в телесном отдыхе, который эти объятия приносили. Нужно было понять их потребности, к этому призывала человечность, однако от женщин это требовало принятия нелегких решений и отступлений от норм общественной морали.

Иногда трудно было не то что видеть, а просто осознавать, насколько сильно война и пребывание на фронте влияли на юношей и меняли их. Туве писала, как один из ее старых друзей однажды забрел на «вокзальчик», как она шутливо называла свою мастерскую, где всегда сновали какие-то люди. Встреча с этим юношей, Матти, повергла Туве в шок. Ее визитер еще совсем недавно был робким, мечтательным романтиком, которого интересовали лишь стихи, философия и искусство. Все изменилось в одночасье. Теперь он восхищался войной, предвкушал упоение победы и экстаз завоеваний. По мнению Матти, власть — вот что является главным в мире, а нацизм — это верно выбранная дорога. Правильным казалось ему и уничтожение маленьких государств. В его мире не было нужды в индивидуализме, книгах или стихах. Он наслаждался войной, надеялся на ее продолжение и громко, буквально крича, доносил эти мысли до Туве, будучи у нее в гостях. В той самой мастерской, где, как писала Туве, находились ее натюрморты, где она пришивала кружево на ночную рубашку, где слушала Бетховена и откуда отправляла на фронт стихотворения в конвертах.

Смешные и страшные картинки

Продажа картин служила Туве неплохим подспорьем для бюджета, однако постоянный заработок приносило иллюстрирование, которым она, закончив учебу, занималась все больше. В 1941–1942 гг. Туве выполнила для Центра художественных открыток помимо рождественских и новогодних заказов еще и серию пасхальных открыток и открыток с животными. За эти работы она получила хорошее вознаграждение. Туве иллюстрировала, во-первых, бесчисленное количество рождественских и детских журналов, газет, а также рисовала карикатуры, иллюстрировала обложки книг и делала рисунки для разных издательств и печатных изданий. Ее работодателями являлись такие издания, как «Гарм», «Люцифер», «Свенска Прессен», еженедельник «Астра», «Гепокатти» и многие другие выходившие в Финляндии и Швеции журналы и газеты. Туве высоко ценили как графика, и в 1946 году журнал «Гарм» рекламировал себя, заявляя, что постоянным иллюстратором издания является Туве Янссон, «без сомнений, лучший карикатурист Финляндии».

Одна из анималистических открыток, нарисованных Туве, начало 1940-х

Туве работала невероятно продуктивно. За иллюстрации платили немного, и для того чтобы заработать на хлеб, работать приходилось без остановки. Неудивительно, что подчас она со вздохом называла себя «роботом с чернильницей». Туве часто жаловалась, что не получала художественных стипендий в том размере, в котором, по ее разумению, заслуживала. Она сетовала, что люди считают ее богачкой и думают, что она гребет деньги лопатой.

Она умела облечь в шутку практически все, что угодно. Сквозь бытовой, узнаваемый и в то же время интеллигентный юмор она умело передавала ужасы войны. Страшные события военного времени легче воспринимались именно через смех, в противном случае ее рисунки были бы сразу отвергнуты. В 1941 году шведские издания назвали Туве Янссон лучшим художником-юмористом Северных стран. Слегка изумленная, она написала об этом Еве, признавшись, что ее чувство юмора, судя по всему, не иссякло, несмотря на бесконечные ужасы вокруг.

«В очереди за салакой нужно запастись терпением», набросок к новогодней обложке журнала «Гарм», 1941–1942

Политические карикатуры, в особенности опубликованные в журнале «Гарм», составляют отдельную и существенную часть творчества Туве. Ее политические зарисовки были удивительно смелыми и затрагивали самые болезненные вопросы того времени. Эти работы говорили об исключительной смелости, даже безрассудстве автора и об отсутствии у него страха за будущее. Если бы Финляндия была оккупирована или побеждена, то власть перешла бы либо к СССР, либо к нацистской Германии. В любом случае победитель принялся бы очищать страну от тех, кто изо всех сил сопротивлялся ему во время войны. Поэтому многие из протестующих предпочитали держать свое имя в тайне. Картинки и тексты, обличающие врагов, было безопаснее публиковать анонимно. Перспектива оказаться в нацистских концлагерях или в сталинской Сибири никого не привлекала.

«Старый год передает Новому свои дары». Новогодняя обложка журнала «Гарм», 1942–1943

Карикатуры, которые Туве рисовала для «Гарма», обличали войну в целом, как явление. В этих рисунках отчетливо прослеживаются пацифизм автора и глубокое неприятие милитаризма. Между тем в стране, которая вовсю вела военные действия, восхищение войной и несгибаемый оборонительный дух являлись официальной государственной политикой. Военная цензура работала на прославление побед в сражениях, воспевание смелости национальных войск и обличение бесчеловечности противников. В то же время о нищете, царящей в стране, о количестве погибших мирных жителей и о больших потерях на полях сражений умалчивали, насколько было возможно. Рисунки Туве не всем пришлись по душе, поскольку на них война изображалась безо всяких прикрас как страшная, трагическая и угрожающая всему живому злая сила. То есть в таком виде, который, согласно официальной оборонной политике, демонстрировать было ни в коем случае нельзя. От художника требовалось подчеркивать боевой дух и прежде всего — патриотизм, жертвенность и стремление к победе.

«Посмотри-ка, они тоже несут яйца», рисунок в журнале «Гарм», 1938

Неординарное чувство юмора помогало Туве найти верную интонацию в разговоре даже на такие темы, как дефицит и голод, которые с каждым днем войны усиливались. Глядя на ее рисунки, опубликованные в журнале, читатель подчас не знал, плакать ему или смеяться. Так, над одной из карикатур изображено, как старый рыбак ловит рыбу в проруби, а неподалеку переминается в надежде на возможный улов очередь из сотен человек. Все рыбаки были на передовой, и кто бы тогда стал рыбачить! Эта иллюстрация — новогоднее поздравление 1942 года. Зима 1941–1942 г. была самой тяжелой и голодной. Но говорить вслух о бедах было нельзя, и боевой дух нужно было поддерживать изо всех сил, даже если при этом требовалось замалчивать правду. Однако голод, поселившийся в пустых желудках людей, не щадил никого, несмотря на все усилия пропаганды. Новогоднее поздравление-пожелание, которое Туве нарисовала в следующем, 1942 году, и вовсе заставляет сердце замереть от боли. На рисунке слепой на один глаз, ветхий, израненный Старый год передает подарки Новому году, еще совсем малышу. Старому году нечего дать ребенку, кроме талонов на еду, снарядов, противогаза и игрушечного оружия.

Туве была безрассудно смелой и не боялась идти против официальной политики своего времени, она не молчала и не пыталась, так сказать, отсидеться в тылу анонимности. С начала 1900-х годов Финляндия традиционно была прогерманской страной, а в культурном отношении стала таковой еще раньше. В 1940 году Финляндия и Германия заключили союз, после чего антинацистски настроенные издания «Свенска Прессен» и «Гарм», публиковавшие политические карикатуры, вызывали у финнов сильное неодобрение. Шведскоязычная финская пресса придерживалась более смелой линии в своих политических публикациях. Реакция властей не заставила себя ждать, и «Свенска Прессен» была закрыта из-за своей открытой антигерманской позиции. Тем не менее, газета продолжила выходить под другим именем — «Нюа Прессен». Журнал «Гарм» также часто оказывался под угрозой закрытия, но, тем не менее, продолжал свою деятельность.

Будучи чувствительной натурой, Туве невероятно страдала из-за войны. Одновременно с этим в карикатурах, издевающихся над Гитлером и Сталиным, видна неприкрытая радость автора. «Гарм» дал ей полную свободу действий, и она использовала эту свободу на все сто. Она говорила, что наслаждалась, рисуя иллюстрации для журнала, поскольку «… больше всего мне нравилось, что я могу по-свински обращаться с Гитлером и Сталиным».

Продавщица в кукольном отделе объясняет девочке, что новые куклы говорят не «мама», а «Хайль, Гитлер!». Карикатура в журнале «Гарм», 1935

Симпатия к Гитлеру, существовавшая в Финляндии еще до войны, нашла свое отражение в рисунке, на котором изображена сцена в магазине игрушек. Маленькая девочка ищет куклу, которая говорила бы «мама», но продавщица отвечает, что у них есть только куклы, которые пищат: «Хайль, Гитлер!» Рисунок был опубликован в «Гарм» еще в 1935 году.

Туве высмеивала и нацизм, и Гитлера. От ее насмешек мощь гитлеровского режима, выстроенная на страхе и слепой вере в авторитарность, словно таяла на глазах, и монстр, угрожавший Европе, превращался в жалкого и смешного клоуна. И все же нарисованный ею портрет фюрера был невероятно точным. В ее карикатурах прочитывается как насмешка, так и ужас. В октябре 1938 года Туве изобразила Гитлера в виде капризного, жадного ребенка, который вопит: «Хочу еще торта!» А ему подносят самые разные пирожные с названиями европейских государств, а потом и большой торт в виде земного шара. Рисунок посвящен заключенному буквально накануне Мюнхенскому соглашению. Соглашение касалось передачи Чехословакией Германии стратегически важной Судетской области и практически открыло нацистам свободный вход на территорию страны.

Позднее редактор «Гарм» рассказывал, что он находился на волоске от обвинения в оскорблении чести и достоинства главы дружественного государства.

Схожая ирония видна и на карикатуре, где Гитлер изображен сидящим на троне посреди кучи пороха, динамита и нитроглицерина. Вокруг стоят его приближенные в ожидании приказа зажечь спичку. Гитлер гадает на ромашке, «зажечь или нет».

«Да, нет, да, нет». Гитлер гадает на ромашке, у подручных наготове спички. Карикатура в журнале «Гарм», 1938

Один из самых веселых рисунков на ту же тему — изображение лидера нацистов в виде девяти разных мародеров, грабящих Лапландию. Все, что можно унести, мародеры уносят, а остальное сжигают. Именно так события и разворачивались в Лапландии.

Двойной портрет Сталина изначально планировалось опубликовать в ноябрьском номере «Гарм» за 1940 год, однако вмешалась цензура. На первом рисунке Сталин изображен в виде бесстрашного и одновременно внушающего ужас солдата, вынимающего из ножен саблю. Рядом стоит дрожащая от страха собачка, эмблема журнала. На втором рисунке солдат изображен словно мгновение спустя — растерянным и потерявшим пыл, а обнаженная сабля оказывается крошечной и бесполезной. Собачонка же еще сильнее усугубляет ситуацию, облаивая бедного диктатора. Слегка изменив первый рисунок, Туве заставила исчезнуть страх, порожденный дышащим силой образом Сталина, и сам образ сделала ничтожным. Настолько ничтожным, что даже «Гарм» не осмелился опубликовать оригинальную версию рисунка, поскольку не хотел раздражать СССР и лично Сталина в разгар ведения мирных переговоров. Узнаваемую внешность Сталина пришлось изменить и придать ему общее сходство с рядовым русским солдатом.

Набросок к обложке, изображающий Сталина. Версия до и после цензуры. Журнал «Гарм», 1940

Работы Туве, изображающие войну, трогают душу. На них запечатлена правдивая история того времени. В то же время Туве смогла соединить в своих рисунках по-домашнему теплые вещи с творившимся вокруг ужасом и с помощью этого единства противоположностей вызвать бурю эмоций у современников. На обложке рождественского номера журнала 1941 года изображен сидящий на облаке чудом спасшийся Санта-Клаус с мешком подарков. Старичок с грустью смотрит вниз. Ниже облака летят самолеты и сбрасывают на горящую землю бомбы, и ангелы в ужасе улетают прочь. Рисунок одновременно вызывает добрую улыбку, передавая дух Рождества, и вместе с тем отражает тяжелую военную действительность.

В 1943 году Туве уже по-другому подходит к изображению войны. Так, на одном рисунке легкими линиями набросан силуэт мальчика, сидящего у подножия рождественской ели. Мальчик стреляет из игрушечной пушки, и снаряд пронзает сердце ангела, висящего на одной из веток. В сентябре того же года в «Гарм» на обложке красовалась мрачная картинка: дочерна выжженная земля, а над ней небо, густо окрашенное взрывами в багровый цвет, в котором повис перекошенный крест из залпов артиллерийского огня; в центре креста замер испуганный ангел, наблюдающий за развернувшейся внизу страшной пьесой.

Весть о грядущем перемирии также нашла отражение в рисунке, помещенном на обложке «Гарм»: белый голубь как символ мира, летящий над сожженной и изуродованной землей. Жизнь была тяжела, но в людях жила надежда ровно столько, пока хватало сил в нее верить. Неизвестность и страх выразились в рисунке, помещенном на обложке одного из номеров журнала от 1944 года: ярко-красный вопросительный знак поверх черной погнутой колючей проволоки.

Несмотря на то что рисовать политические карикатуры было делом нелегким, требовавшим упорного труда, для Туве рисунки в журнале были жизненно важной отдушиной, через которую она могла выплеснуть накопившиеся агрессию и страх. Для читателей журнала эти карикатуры становились своеобразным каналом, через который можно было излить собственную тревогу. Ближний круг Туве состоял из политически активных личностей, что, в свою очередь, поощряло ее идти вразрез с доминирующим общественным мнением и не впадать в чрезмерную осторожность, порождаемую страхом за свою жизнь. Если угодно, Туве был чужд инстинкт самосохранения.

Краски для злого мира

Война затронула все, чем Туве занималась и что считала важным. И тем не менее, война не повлияла кардинально на ее выбор сюжетов для работ; не слишком заметно отразилась она и в творчестве многих других ее финских художников-современников. Правда, на нескольких картинах Туве все же изобразила бомбоубежище, в котором безликие, испуганные люди прячутся от воздушного налета. Зрители тоже оказываются погруженными в царящую в полутемном помещении давящую атмосферу. Туве сумела передать обыденность войны так, как это может сделать лишь человек, на себе испытавший все тяготы, страх и отчаяние воздушных налетов.

Ангел мира над землей, растерзанной войной. Рисунок в журнале «Гарм», 1943

Однако основную часть работ Туве, написанных в это время, составляют натюрморты, на которых, словно в противовес висевшим в воздухе унынию и серости, изображены прекрасные, яркие и жизнерадостные цветы. Была ли это попытка побега от невыносимой реальности или же минутное забытье, отдых посреди цветов и красок? Скорее всего, и то и другое.

Туве, как она в течение многих лет признавалась в письмах, любила всевозможную пышность и блеск. Цветы предоставляли отличную возможность запечатлеть эту пышность на холсте. Она рисовала цветы по отдельности, как часть натюрмортов, целые моря цветов или одиночные бутоны, вписанные в портреты, рисовала прилежно и с энтузиазмом. Люди охотно покупали цветочные натюрморты, и Туве их не менее охотно продавала. В 1941 году была даже организована выставка, посвященная целиком и полностью цветочным натюрмортам, в которой Туве участвовала с уже упоминавшейся картиной «Голубой гиацинт». Сигрид Шауман написала вдохновленный отзыв на эту работу Туве, рассматривая гиацинт как символ надежды, а не как обычный цветок. В особенности она обратила внимание на тонкую палитру оттенков. Голубой цветок был окружен чистым холодным синим светом, который лился из распахнутого окна. Мельчайшие нюансы зачастую отражали чувства самой Туве. Когда ее личная жизнь катилась под откос, она писала Еве Кониковой, что начала рисовать белую орхидею, безжизненную с ее словно навощенными листьями и цветами, но прекрасную.

Но все же более всего Туве-художницу увлекало изображение лиц людей. Большую часть ее творчества занимают лица, иногда как часть поясного или иного портрета, но чаще всего — в виде исключительно головы и лица. Важной составляющей в ее творчестве были автопортреты. Изучая их, можно исследовать чувства Туве, которые доминировали в разные периоды ее жизни, а также следить за ее творческим развитием как художника. В 1940 году Туве написала автопортрет, который назвала «Курящая девушка». Внимание зрителя приковывают лицо и правая рука девушки, подносящая к губам сигарету. Девушка на картине выглядит вызывающе. В момент написания картины Зимняя война уже завершилась, и над страной витало ожидание следующего конфликта. Но все же это было мирное время, и самый большой страх можно было хотя бы на время позабыть. Согласно названию картины, девушка с удовольствием курит сигарету, и серый табачный дым смешивается с голубоватым оттенком фона. Туве курила, и курила много. Это было обычным делом для того времени, в особенности в богемных кругах. Общее впечатление от этого автопортрета — веселье и непринужденность, чему во многом способствует цветовая палитра — легкие и светлые оттенки желтого, синего и красного. В итоге портрет купил торговец табаком и выставил его как рекламу в своей лавке. Это немного смутило Туве, однако деньги ей были нужны отчаянно.

В то же время, когда Туве работала над автопортретом, она делала наброски к портрету Евы Кониковой. Портрет был готов в 1941 году, уже после того, как подруга отправилась в Америку. Критики хорошо приняли картину, о чем Туве радостно сообщила Еве и вдобавок рассказала, что нарочно выставила завышенную цену на картину, чтобы никто не вздумал ее покупать. Она хотела оставить портрет себе. Много позже Туве отправила картину в подарок своей модели в США. На портрете Ева изображена сидящей на венском стуле, на полу разбросаны листы бумаги, возможно, это ноты, а в углу стоит виолончель. На заднем плане картины изображены дверь и пышная тяжелая штора в стиле барокко. На женщине надета лишь сорочка, ее ноги по-домашнему босы, словно она только что встала с кровати или собирается лечь. Семья Евы была шокирована картиной, на которой та была изображена полуголой, но, по мнению Туве, это было забавно. Резкие черты лица и фигуры женщины на портрете соответствуют чертам Евы, что подтверждают сохранившиеся фотографии. Ее руки покоятся на коленях, задумчивый взгляд направлен в сторону. Внимание приковано к той сущности, которая проступает сквозь портрет: девушка на нем представляется цельной натурой, изображение далеко от точного портрета просто хорошенькой женщины. В ее фигуре нет ничего, что можно было бы назвать попыткой понравиться или угодить зрителю. Она в гармонии с собой, остальные ей безразличны.

«Курящая девушка», автопортрет, 1940

С точки зрения доходов война была не таким уж плохим временем для художников. Ценность денег находилась под вопросом, поскольку на них практически ничего невозможно было купить. Всюду чувствовался страх перед инфляцией, боязнь, что деньги совсем обесценятся. Для этих опасений были основания, и вскоре после войны покупательная способность денег снизилась-таки практически наполовину. Поэтому вполне понятно желание людей как можно быстрее вложить деньги в имущество, чтобы сохранить, а если повезет, то и приумножить капитал. Искусство было одним из объектов инвестиций. Туве нарисовала для «Гарм» карикатуру, на которой скупщики картин наводнили дом прилежно работающего художника. Торговля идет бойко, и художник рисует все больше и больше в то время, как дети подтаскивают ему карандаши и кисти. Дела Туве шли не настолько хорошо, но все же ее работы пользовались спросом, о чем она всегда рапортовала Еве, если удавалось продать очередное полотно. Согласно записям в ее бухгалтерской книге, в 1941 году она продала 19 картин, в 1942–20, в 1943–29, в 1944–13, а в 1945 году целых тридцать девять картин. После войны количество продаваемых картин резко упало. В военное время и позже, в годы дефицита, Туве порой выменивала картины на самое необходимое, и тогда выгода была больше, нежели обычная продажа. Ей были необходимы деньги не только для жизни, но и для того, чтобы содержать и ремонтировать мастерскую, а впоследствии приобрести ее. Торговля картинами не всегда шла гладко. В конце войны в 1945 году Туве жаловалась на несуразные требования покупателей. Так, однажды купивший ее работу человек спустя некоторое время принес картину назад и потребовал обменять ее на большую по размеру. Причем он еще и хотел, чтобы на картине были изображены анютины глазки в серебряной вазе.

Любовь, продиктованная войной: Тапио Тапиоваара

Туве Янссон и Тапио Тапиоваара обучались живописи в Атенеуме в одно и то же время, и любовная связь между ними возникла в самом начале войны. История их любви была полна бушующих страстей, и сценой для нее служил сам театр военных действий. Любовь выгорела дотла еще до окончания Второй мировой войны, но сохранилась дружба, важная для них обоих. Тапиоваара, или Тапса, как его звали друзья, по своему характеру был абсолютно не похож на Сама Ванни, однако обоих мужчин объединяла склонность к «проповедям», то есть к попыткам повлиять на мысли и ценности молодой Туве. Впрочем, в своих рекомендациях они придерживались разных принципов.

Война диктовала свои условия, в которых развивалась связь Туве и Тапио; она же определила динамику отношений и их конец. Выглядит так, будто Туве терпела все выходки Тапио не в последнюю очередь потому, что верила: его жизнь будет короткой. Она думала, что Тапса погибнет на передовой, хотя прямо об этом никогда и не говорила. Тапса был для нее живым мертвецом: еще дышит, но вот-вот должен умереть. На то были все причины. Большинство молодых людей их поколения погибли. Из тех, кто ушел на фронт вместе с Тапиоваарой, большая часть не вернулась назад, как писала Туве.

В этих отношениях задачей Туве было холить, понимать и прощать. Она приняла решение, согласно которому для Тапсы ни один час, ни одно мгновение из проведенных дома в перерывах между боями не должно было быть грустным или тоскливым. Она не хотела портить ему настроение. Туве должна была все прощать и пытаться войти в положение, принять чувства возлюбленного, хотя подчас это было нечеловечески сложно. Неважно, как поступал мужчина. Главное, что она любила его и заботилась о нем. С такими мыслями Туве похоронила все собственные нужды и желания.

Фотопортрет Тапио Тапиоваары

Из близких друзей Туве Тапса был первым, кто принадлежал к финноязычной культуре, и круг его общения отличался от той социальной среды, в которой вращалась Туве. Уже юношей он был убежденным приверженцем левых взглядов, и во время учебы Туве так и звала его — «наш коммунист». Брат Тапсы Нюрки был подающим надежды и вызывающим всеобщее восхищение молодым режиссером. Он также являлся активным членом общества «Киила», к которому присоединился и Тапио, ставший впоследствии выдающимся «левым» художником. Графика и огромные мозаики, которые он выполнял, в том числе и по заказам из СССР, составляют значительную часть искусства, рожденного расколовшимся надвое обществом. Тапиоваара открыл для Туве мир социалистических воззрений, к которому она не была подготовлена: Туве выросла в доме, где главенствовало мировоззрение отца, и в стране, где общество стремилось придерживаться либеральных ценностей находящейся во власти шведскоязычной интеллигенции. Туве никогда не интересовалась партийной жизнью, хотя и вращалась в тех же кругах, что и политически активная молодежь. Ее лучшая подруга Ева тоже любила поговорить о политике, и Тапса после отъезда Евы в Америку скучал по их «священным политическим дебатам», как их в шутку называла Туве.

И Сам Ванни, и Тапио Тапиоваара принадлежали к одному кругу молодых художников, и Туве просто сменила одного мужчину на другого. Она писала Еве, что беспокоится за Сама, переживает по поводу того, что они отдалились друг от друга, но в то же время уверена, что Тапса стал ей ближе. Она лишь недавно осознала его силу и необузданность и поняла, что он для нее значит. Тапса каждый день писал ей письма с фронта — прекрасные и полные любви, по крайней мере когда не был в сражениях. Письма были настолько чудесными, что Туве думала: «Если война не заберет Тапсу, я хочу оставить его себе. Во мне зародилась новая жажда чего-то постоянного и стабильного, жажда тепла и доверия. Хватит с меня эпизодов и смиренных влюбленностей. Тапса и я хорошо знаем друг друга, и наша связь — это бесконечно большее, чем просто эротика. Он научил меня не страшиться жизни. Если он вернется, то я (все мы здесь, дома) буду смелой и веселой и постараюсь заставить его забыть все то, чего не должен видеть человек».

Ожидая любимого с войны, Туве все же сохраняла рассудительность и боялась, что тот вернется домой изменившимся до неузнаваемости. Война изуродовала души многих молодых людей, и большинство из них так никогда и не сумели до конца залечить оставленные ею шрамы. Через это Туве прошла еще в детстве, увидев морально сломленным войной отца. Ожидание, неуверенность и страх управляли жизнью молодой влюбленной женщины. Хоть она не подавала виду, внутри ее все кипело: «Сначала я считала, что это страшное время будет просто неким периодом — существованием, ненастоящей жизнью. Но теперь я начала думать, что, наоборот, именно сейчас эта настоящая жизнь подбирается вплотную и требует определиться, одобрить или отторгнуть ее».

Шли месяцы, и чувства к Тапсе становились все крепче. Счастливая Туве писала, как заполучила своего мужчину домой на целых три недели. Он был легко ранен в сражении под Петрозаводском и теперь находился в больнице на лечении. Ожидание встречи было томительным. В воздухе повисло напряжение, и Туве утверждала, что не могла толком ни на чем сосредоточиться. Она слонялась по дому и готовилась к встрече своего солдата — словом, страдала от всех типичных симптомов влюбленности. С некой циничностью она заявила тогда, что чувствует себя семнадцатилетней идиоткой. Однако влюбленность — волшебное состояние, и Туве была счастлива. В темное время войны это многое значило. В том же письме Туве пишет, что ей удалось продать на выставке одну из работ за 1000 марок и что семья смогла запастись на зиму грибами, рыбой, брусникой и мукой. То есть все было хорошо. Сам Ванни женился, но, по словам Туве, «уже пробуждался от свадебного дурмана».

«Девушка и комод», автопортрет в шелковом платье

Фотография Туве в бордовом шелковом платье, снятая Евой Кониковой

Отпуск Тапсы начался чудесно, и Туве ностальгически вспоминала в письме к Еве о первых днях, проведенных вместе: «Первые сутки были только наши. Он был здесь инкогнито, пришел прямо в мастерскую и принес с собой цветы, икону, русские консервы, сахар и воспоминания. Он был таким уставшим, спал все время, пока я чинила его одежду и варила на завтрак макароны. Я чувствовала себя в эпицентре забавной домашней идиллии. Мы устроили праздничный ужин — было вино и твои свечи, Импи приготовила птицу… На мне было темно-красное шелковое платье, а на его мундире красовалась — единственный раз — медаль. Атмосфера была такой торжественной, что мы вряд ли произнесли хотя бы слово. Подумай, он среди тех десяти из двух сотен, ушедших на войну из Кяпюля, кто еще жив».

Любить было тяжело. После первого совместного вечера Тапса позабыл о Туве, не показывался в мастерской и вообще пропал из виду. Тапса умел пробуждать интерес в женщинах и был падок до восхищенных вздохов. Он даже не считал нужным скрывать свои связи на стороне. Очевидно, ранее он был робок, по крайней мере, по отношению к Туве, но теперь осмелел. Возможно, причиной тому стала война. «Женщины, разыскивая его, звонят мне. Он стал таким, как я хотела: его вечно извиняющийся, словно у собаки, взгляд, пропал, он больше не умоляет и не слушается… Теперь я люблю его», — писала Туве.

Когда долго ждешь и скучаешь, переполненный любовью, твои силы исчезают. Когда вдобавок к этому питаешь большие надежды и ожидания, которые затем рушатся, становится неимоверно трудно встретить лицом к лицу неприглядную реальность. Крушение надежд было болезненным, и Туве раз за разом писала об этом Еве, перечисляя все те же трудности, из которых самой тяжелой казалось постоянное отсутствие Тапсы.

Характер и взгляды Тапсы были пропитаны страстью. Время от времени казалось, что он терял связь с реальностью. У него было слишком много друзей, по крайней мере, так считала Туве. Невеста погибшего на фронте Нюрки Тапиоваары подозревала, что некоторые из этих друзей используют Тапсу и за спиной смеются над его голубоглазым идеализмом. Так что Туве не напрасно и не одна переживала за возлюбленного.

Тапса был одержим идеей книги, которая должна открыть читателям глаза и обнажить истинную сущность войны, однако сам он заниматься ее сочинением не хотел. Он не думал о военном романе или триллере, это должно было быть «что-то настоящее, труд, который бы помог людям сделать что-то, чтобы война не была такой бессмысленной». Никто, даже Туве, не понимал, что именно он подразумевал под этим. Он метался от человека к человеку, маниакально пытаясь отыскать кого-то, кто смог бы взяться за книгу.

«Перед маскарадом», 1943

Однажды Туве и Тапса отправились к Хагару Улссону, критику и писателю. Туве так запомнила их встречу: «Однажды вечером мы были в гостях у Хагара Улссона, Тапса то тряс его за плечи, то на коленях умолял взяться за книгу до того, как Тапса вернется обратно на фронт. Хагар выглядел наполовину польщенным, наполовину раздраженным и очень озабоченным. В тот вечер Тапса в первый раз был пьян — друзья спаивали его с самого утра, а потом Хагар закончил начатое. Я в первый раз увидела, как ужасно он страдает от всего того, что видел на передовой, от этих преследующих его лиц, какой он запутавшийся и беспомощный. Боже мой, каким только я получу его обратно в следующий раз! Сейчас он мечется в разные стороны и говорит, говорит — говорит слишком много — и мне страшно».

Хагар Улссон был видным и добившимся успеха деятелем культуры, критиком и писателем из среды шведскоязычных финнов. Его радикальные мнения подчас вызывали неодобрение. Написанная еще в 1939 году пьеса Улссона «Снежная война» рассказывала об угрозе и предчувствиях войны и предостерегала от ведущих к ней настроений. В годы войны и после нее он был видным мыслителем, анализирующим свое время, причем его текстам был свойствен глубокий пессимизм. Собрание эссе Улссона под названием «Я живу», выпущенное в 1948 году, является своеобразной декларацией личного мнения автора, где он описывает нацистские концлагеря с их печами. Улссон требовал от художников отчета о том, чем они занимались в военное время, в чьих рядах сражались, что защищали и с кем боролись.

«Туве рисует», скетч работы Тапио Тапиоваары, 1941

Эссе «Писатели и мир» от 1944 года — это некое программное заявление, в котором Улссон анализирует ситуацию, сложившуюся в последние годы войны. Время, когда люди лицом к лицу встретились с Дьяволом, подходило к концу. Теперь необходимо, по мнению Улссона, составить «черный список» писателей. Недостаточно просто знать, кто о чем писал, необходимо было понимать, кто и чью сторону занимал. Писатели, которые занимались исключительно воплощением собственных авторских замыслов, просто бросали слова на ветер. Те же, кто защищал проявленное безразличие и политическую безответственность, были, по мнению Улссона, самыми опасными врагами рода человеческого.

Мысль посетить Улссона, вероятно, была правильной, однако высказывания Тапсы казались лишенными смысла, и сильное опьянение вряд ли делало их более доступными для понимания. Книга так и осталась ненаписанной. Всплеск эмоций Тапсы стал отражением того, насколько трудным было для него осмысление войны, его личного участия в ней, а также понимание ее обоснованности с точки зрения его взглядов на жизнь.

В тот период Туве много размышляла над природой собственной ревности. Она убеждала себя, что интрижки Тапсы ее не интересуют, поскольку в конце концов значение имело не то, с кем он был, а то, был ли он счастлив. Спустя три дня после описываемых событий Туве писала о том, как тяжело отринуть горечь, не бояться и осознать значение происходящего. Горечь и страх — она не хотела провести свою жизнь в оковах этих эмоций. После вечера, проведенного у Улссона, Тапса внезапно признался Туве, что сделал глупость и изменил ей. Захваченная вихрем эмоций, Туве приняла решение не досаждать мужчине проявлениями негатива и позаботиться о том, чтобы отпущенное ему, как она думала, короткое время было по возможности счастливым. Тапса, как саркастически припоминала Туве, в своей обычной мужской манере объяснил, что был пьян, вдобавок он объяснял случившееся долгим воздержанием на фронте. У обиженной Туве вырвалось: «Он мог отправляться к кому пожелает… Я ждала три ночи, ведь мужчина признался в том, что любит меня. Сон не шел, а раньше со мной такого не происходило. Выпить снотворное я тоже не осмеливалась, думая, что он все-таки может прийти… Когда мужчины прекратят убивать друг друга, я рожу — но они ведь наверняка не прекратят».

Тапса предложил Туве зачать ребенка непосредственно во время своего короткого отпуска. Предложение выглядело странным и переходящим все границы, в особенности в свете его поступков. Маниакальное желание продолжить род можно понять, оно было продиктовано войной, а вовсе не отношениями. Повсеместно высказывались желания видеть новую жизнь взамен тех, кого уносила смерть, возместить потери на фронте. Для отдельного индивидуума ребенок являлся продолжением себя самого, чем-то, что осталось бы после того, как смерть с большой вероятностью соберет свою жатву. Однако в отношении детей Туве была непреклонна. Тапса рассказал, что живет у женщины, которая пообещала ему ребенка. Это известие расстроило Туве, но в то же время она припомнила, что Тапса и ее просил родить ему малыша. Он с таким желанием зачал бы «маленького Тапсу» до того, как вновь отправиться воевать, вспоминала Туве.

За день до отъезда Тапсы на фронт Туве проглотила собственную гордость и позвонила ему. Тапса пообещал зайти попрощаться. Туве описывала, как пыталась сделать мужчине приятное, пыталась быть благодарной и простить его, уверяя в том, что понимает его. Она утверждала, что не испытывает горечи, а любит жизнь и надеется на то, что благословение Господне снизойдет на всех них. Но про себя она все же думала: «Казалось, будто Бог смеется надо мной… все прошло гладко, я сказала все, что намеревалась, это было как в театре… а затем он произнес: „Послушай, я не поеду на фронт“».

Это известие вновь пробудило в Туве шквал эмоций: это не последний раз, когда она видит его живым! Казалось, будто она написала некролог, а мертвец вдруг восстал из мертвых. Новость принесла Туве облегчение и радость.

Между тем Тапса заявил, что отправляется завтракать, и Туве захотела к нему присоединиться. Он лишь нервно пожал плечами, но тем не менее, пара взялась за руки и отправилась на завтрак. На месте Тапсу встретила ожидавшая его уже сорок пять минут крупная, ярко накрашенная блондинка. Туве описала ее как тихоню, полную трагизма. И снова ей было тяжело чувствовать себя влюбленной. «Я не понимала, что происходит, и чувствовала себя уставшей. Я сбежала на выставку, и Тапса отправился за мной следом. Я сказала ему, что хочу определенности и больше не намерена ждать… он сказал, что в конце концов вернется». Туве потребовала от него сделать выбор. Она хотела избавиться от постоянной неуверенности и разочарований и так описывала свою реакцию: «Я не удовлетворюсь этим… Тебе нужно закрыть одну дверь и открыть вторую, а не оставлять первую наполовину распахнутой, — сказала я ему. — Уходи, и уходи насовсем».

В десять вечера Туве ожидала Тапио в мастерской. Он был пунктуален, но ситуация выглядела мрачно, и просветов не ожидалось. По-прежнему работа казалась Туве единственным источником счастья. Чувства молодой женщины были глубоко задеты.

«…Он казался мне чужим… Мне нужно понять, сказала я… Его письма ничего не значили, его заверения в любви просто позволили мне ожидать его ночами… Тапса молчал. Я ничего не понимала. Он заснул, и я чувствовала себя ужасно одинокой. Вдруг я подумала, что должен быть кто-то, кто сможет снова сделать все прекрасным. Люди, которые действительно любят друг друга, могут не просто простить, а еще и забыть. Я разбудила его и пыталась озвучить мысли, крутящиеся у меня в голове, я сказала, что все позабыла. Пускай мы будем счастливы. Не имеет такого уж значения, что он чувствовал ко мне или что натворил, главное, что я любила его очень сильно. Он улыбнулся и обнял меня, а потом снова заснул. Я лежала и пыталась почувствовать, что полна любви. Но покой не приходил, и я чувствовала недовольство собой. Все произошедшее доказало мне снова, что я не хочу выходить замуж. Я припомнила всех мужчин, которые снисходили до меня, ранили меня… всё их лояльное по отношению к самим себе, защищенное, привилегированное общество, их бессилие и безучастность… У меня нет времени восхищаться ими и утешать их, и я не хочу притворяться, будто мои действия — нечто большее, нежели просто кулисы. Мне жаль их. Они мне нравятся — но я не желаю провести свою жизнь, выстраивая декорации, которые все равно оказываются фальшивыми. И я вижу, что произойдет с моей живописью, если я выйду замуж. Потому что во мне, несмотря на все, живет врожденный женский инстинкт утешать, восхищаться, покоряться и отказываться от того, что мне причитается. Либо я стану плохой художницей, либо плохой женой. Если бы я стала хорошей женой, тогда работа мужа была бы для меня важнее собственной, я бы покорилась ему и родила бы ему детей, тех детей, которых бы убили на одной из грядущих войн. У меня нет ни времени, ни желания, ни возможности выходить замуж…»

Автопортрет, 1942

Позже Туве неоднократно возвращалась в своих письмах к событиям, произошедшим во время отпуска. Тапса уже вернулся на фронт, и Туве ощутила депрессию и апатию. Казалось, будто вся радость и желание трудиться и жить исчезли, хотя, с другой стороны, она знала, что все вернется в свое время. Порой она снова принималась писать, занималась делами и встречалась с друзьями. Она заполняла записную книжку пометками о том, что они с Тапсой могли бы делать вместе: например, танцевать ради самого танца, вытанцевать прочь войну и предрассудки, кататься на лыжах, ходить в театр и на выставки. Несмотря на разочарование, она по-прежнему переживала из-за наивности и голубоглазого идеализма Тапсы. Туве не отказалась от него, а надеялась на то, что найдется какой-то другой способ быть с ним: «Просто быть вместе, не нести ответственность за работу, жизнь и мысли другого… Тогда быть друг с другом, наверное, получится». Тем не менее, неоднократно повторенная Тапсой мысль о том, что Туве — некий безбилетный пассажир, «заяц в вагоне жизни», явно мучила ее. Казалось, она поверила в обвинения Тапсы и винила себя в дурном к себе отношении с его стороны. «Но могу ли я говорить о любви, я, для которой собственные дела кажутся самыми важными? Ведь это значит, что любишь недостаточно. Я не плачу ни гроша и не могу ожидать получить что-то в ответ. Одни вещи переплелись с другими, стрелки отсчитывали часы, я заснула, и на рассвете, когда было еще хоть глаз выколи, проснулась от телефонного звонка. И снова какая-то женщина спрашивала Тапсу. Все казалось мне каким-то грязным — и Бог смеялся надо мной еще сильнее… Вечером Тапса позвонил и сказал тихо и мрачно: „Я ошибался, я все-таки отправляюсь на фронт“».

В страхе перед будущим Туве отправилась на вокзал попрощаться и пыталась выглядеть беззаботно, однако это ей не удалось: «Тогда появилась платиновая блондинка… может быть, я ждала чересчур многого от наших отношений?»

Любовь была полна разочарований. Туве сомневалась в своей способности любить и размышляла, может ли искусство и работа заполнить эту пустоту. Пребывая в глубокой депрессии, она сомневалась в такой возможности, но при этом осознанно пыталась сохранить надежду на лучшее и думала, что гениальный художник все же способен питать людей своим искусством, даже если его работы и отдадут людям не все, что могли бы. Все же ей самой творчество давало в жизни многое, и когда-нибудь в будущем, думала она, живопись поможет ей вернуть утраченную радость. Тогда она сможет снова веселиться, как и все, путешествовать и наслаждаться успехом, и когда-нибудь, надеялась Туве, она сможет понять это несчастное время. А сейчас она чувствовала себя только уставшей и одинокой.

Несколько дней спустя Туве написала, что вновь обрела силы. Она сделала выбор, и он окончателен: она станет художником, «и только художником, думаю, мне этого будет достаточно». Тапса вновь стал забрасывать ее письмами так же часто, как и раньше, но вот только Туве больше не писала о мужчине с такими чувствами и такими словами, как когда-то. Жизнь была тяжелой, депрессивной. «Из всех сезонов года ноябрь — самый тяжкий, а это вдобавок еще и военный ноябрь. Но скоро все окрасится в белый, надежда еще живет».

Она несколько раз встречала «светловолосую охрипшую подружку» Тапсы, как она ее называла, и та рассказала, что пытается вызволить Тапсу с передовой. «Не знаю, как, но надеюсь, у нее получится». В декабре Туве вновь задумалась над характером их отношений и написала: «Я хотела бы сжечь все мосты и хотя бы раз довериться чувствам, не оставляя полуоткрытой ни одной двери… Сияние исчезло, но я подарю нам что-то взамен — может быть». Сияние было эпицентром жизненной энергии как в любви, отношениях, так и в искусстве. Если сияние гасло, не оставалось ничего сколько-нибудь ценного. Все рушилось и становилось обычным, а этого она меньше всего хотела. «Увы тем беднягам, чье сияние пропало», — писала она Кониковой.

В марте Тапса вновь приехал в отпуск на две недели. Те же проблемы, что и в прошлый раз, снова повторялись в еще худших формах. Туве почти не видела его и ощущала себя обузой. Она ожидала его все вечера напролет. В последний вечер Тапса позвонил ей, пьяный, от своей подружки. Они обсудили их связь обыденно и по-дружески, как это обрисовала Туве: «Я спросила его, не хочет ли он быть свободным от обязательств в отношении меня, и Тапса был тронут и благодарен за это… Странно это все. Всю войну мы поддерживали друг в друге жажду жизни, писали друг другу порой ежедневно и рассказывали о том, какие прекрасные вещи будем делать вместе, как только у нас появится возможность, и он любил меня все семь лет, а теперь, когда он в отпуске, он направляется к хриплой блондинке с Робертинкату и благодарит меня за свободу! Но одно я знаю наверняка: свой долг ему я отдала сполна. Не так ли, Кони?»

Даже после случившегося Туве пыталась выстроить дружеские отношения с Тапсой, и у нее это получилось. Теперь, когда разочарования и страсть ушли, времяпровождение стало спокойным и приятным. Тапса отслужил, вышел на гражданскую службу и занимался иллюстрацией книги, которую переводила Туве. Но наступили праздничные дни с их горячительными напитками и вальсами, и благие намерения вкупе со стойким решением держаться исключительно в дружеских рамках позабылись. В письме к Еве Туве писала об «одном только разе, который не считается». Пробуждение и возвращение к реальности с ее никуда не исчезнувшими проблемами было болезненным. Одиночество казалось десятикратным. Туве хотела прекратить физическую близость, несмотря на желание Тапсы продолжать это «жульничество», как она его называла.

В следующем письме к Еве Туве высказала опасение в том, что, возможно, она беременна. Теперь уже Тапса обвинил ее в том, что она безбилетником устроилась на лучших рядах жизненного партера, не потрудившись заплатить за вход. В одно мгновение все перевернулось с ног на голову. Если бы она оказалась беременной, тут-то и настало бы время платить по счетам с процентами. С надеждой она писала, что, возможно, это всего лишь ложная тревога, и упоминала, что сама не понимает толком собственной пассивности. Она жила и ждала, по ее словам, но не делала того, что можно было бы сделать, хоть и не уточняла, чего именно. В то же время она рассуждала, как поступить с будущим ребенком. Она надеялась, что это будет девочка, вместе с которой она смогла бы отправиться куда-нибудь в более дружественную страну на поиски счастья. Ее пугала возможность рождения мальчика, поскольку приносить свое дитя в жертву войне она не хотела. Около недели спустя она отправила письмо с сообщением, что в этот раз девочки не будет, за что она безумно благодарна высшим силам.

Дружба между бывшими возлюбленными не прекратилась, даже несмотря на эти напряженные моменты. В августе Тапса получил возможность пять дней пробыть с Туве на островах Пеллинки. Фаффан, хоть и подчеркнуто против своей воли, разрешил ему погостить. На острове Туве и Тапса размышляли о жизни. Туве задавалась главными вопросами бытия и решала, что в жизни самое важное что человеку нужно: «Просто существовать? Разве этого достаточно? Не являются ли амбиции и честолюбие ложными тропами? Возможно, вещи, увиденные по дороге, так важны, что цель путешествия уже не имеет значения? Может быть, „уметь“ и „видеть“ так же важно, как и наслаждаться тем, что другие, более мудрые и искусные, придумали и сделали для нас; приспосабливаться к жизни как крошечная, незначительная часть единого целого, следить за разворачивающейся пьесой и дать солнцу светить».

«Ателье», 1941

Туве удивлялась общительности Тапсы: он со всеми находил общий язык, всем нравился и привлек на свою сторону всех и каждого на острове. Себя Туве ощущала совсем иной, нежели Тапса. Отношения с ним теперь были спокойными, но лишенными прежнего блеска, о чем она уже упоминала. Им было хорошо вместе — они привыкли друг к другу как старая семейная пара. Она по-прежнему размышляла о любви и ее утрате и пришла к выводу, что те два неудачных отпуска Тапсы и принесенные ими разочарования убили любовь. Одновременно она думала о том, сможет ли когда-нибудь дарить достаточно любви кому-то другому. Понимание и терпимость — то, что наилучшим образом отражало новое отношение Туве к Тапсе. Она писала об этом Еве: «Я отношусь к нему с новообретенной нежностью. Это не любовь — скорее тепло и доброта… Он больше не может сделать ничего, что обидело бы меня так же сильно, как тогда во время отпуска».

Тапсе очень нужна была поддержка, и Туве пыталась ее оказывать, хоть это и не всегда было просто. Время от времени он терял баланс, и его по-прежнему отличала маниакальность в стремлениях. Он говорил о том, что ищет правду, однако никто не знал, что именно он под этим подразумевал и к чему в конце концов стремился. Когда он надолго пропадал в очередной раз, Туве слегка саркастически отписывалась Еве: «Снова, похоже, ищет правду. Надеюсь, он найдет ее».

В дальнейшем Туве редко встречалась с Тапсой и о каждой встрече прилежно отчитывалась в письмах Еве. Она с искренней радостью писала ей, что Тапса встретил «крайне миловидное маленькое существо» и позже, в 1945 году, сочетался браком с художницей по керамике Уллой Райнио. Она также обрадовалась известию о том, что у пары родился ребенок, и решила, что теперь Тапса наверняка счастлив, ведь он так долго мечтал о наследнике. Дочь Мария, или Мимми, родилась в 1945 году, а двумя годами позже, в 1947 году, на свет появился сын Юкка.

Туве обладала уникальным даром прощать людей и принимать их такими, какие они есть. Она смогла выстроить на обломках страстной и несчастной любви дружбу длиной в жизнь. Их отношения с Тапсой остались теплыми и доверительными, Туве даже стала крестной Мимми, первенца бывшего возлюбленного.

Туве и далее отзывалась о Тапсе с душевным теплом и припоминала, как чудесно было с ним танцевать. Она надеялась, что когда-нибудь они смогут вновь встретиться на небесах. Наверняка они попросили бы у ангелов сыграть венский вальс и станцевали бы еще раз.

Групповые и индивидуальные портреты

Одной из особенностей творчества женщин-живописцев является склонность к созданию автопортретов, зачастую выступающих в роли своеобразного исследования о том, каково это — быть женщиной и вдобавок художником. На автопортретах, как правило, заметны признаки увядания и влияния времени на внешность женщины, которые порой подаются чересчур утрированно. В творчестве Туве Янссон также много автопортретов. Большая их часть — это интерпретации собственного «я», исследование своего внутреннего мира и состояния. Они разворачивают перед зрителями целое повествование об их создательнице, однако наверняка в них прячется много скрытых смыслов, ключи для понимания которых были только у самой Туве.

«Туве рисует», скетч работы Тапио Тапиоваары, 1941

Несмотря на войну и сердечные невзгоды, а может быть, благодаря им, Туве активно трудилась. Жизнь продолжалась несмотря ни на что, и счета нужно было оплачивать вовремя. Живопись, иллюстрации и начавшаяся уже работа над первыми текстами о муми-троллях — вот что поддерживало в ней жизненную силу более всего. В период безрадостного существования работа привносила веру и надежду на лучшее. Во время любовных бурь появилось несколько значительных работ Туве, и наверное, в этих картинах можно найти следы терзавших автора переживаний. Картина «Ателье» (1941) написана в преддверии окончательного переезда из родительского дома, работу над ней Туве вела в одной из временных мастерских. В атмосфере картины чувствуются порожденная страхом апатия и одиночество, будь тому причиной война, ее предчувствие или же неверный возлюбленный. Молодая женщина-художник — предположительно сама Туве — сидит перед окном, обезличенная, в белом рабочем халате, руки в отчаянии зажаты между колен. Рядом с ней стоит мольберт, а позади — то ли картины, то ли обтянутые холстом подрамники. Похожая атмосфера царит и на картине «Женщина в окне», написанной в том же году и изображавшей ту же персону. Окно в комнату распахнуто, и ветер дует внутрь с такой силой, что белая штора трепещет волнами. На улице лето, деревья склоняются от резких порывов ветра, зеленеет трава и светит солнце. Женщина сидит спиной к зрителю. В качестве реквизита изображены кувшин, спинка венского стула, зеркало и цветы, то есть все те же типичные для автора элементы.

«Автопортрет в меховой шапке» также был написан в период любовных метаний. Картина необычна: на ней художница сидит на венском стуле, за спиной у нее, очевидно, одно из полотен, написанных [Туве] в Бретани. На столе стоит уже знакомая по многим картинам расписанная голубыми цветами круглая ваза, а рядом с ней бутылка. Руки женщины спокойно сложены, а выражение лица может быть охарактеризовано как требовательное. Своим взглядом женщина словно заглядывает прямо в душу зрителя. На голове у нее странного вида большая меховая шапка, жилет сшит из похожего меха. Блуза переливается оттенками красного, а юбка — шоколадно-коричневая, таким образом, теплые оттенки одежды смягчают суровость лица.

Большое полотно «Семья» датировано 1942 годом, однако работа над ним была закончена годом ранее. Автопортрет, о котором речь шла выше, и этот портрет объединяет не только время написания, но прежде всего манера изображения Туве самой себя. На картине «Семья» выражение ее лица — точная копия лица изображенной на автопортрете женщины в шапке, а может, и наоборот — мы не можем знать точно, которое из лиц первым обрело свои черты. Шапка с автопортрета заменена на семейном портрете на черный матерчатый головной убор. Выражение лица женщин, направление взгляда и черты лица практически идентичны.

«Семья», 1942

«Семья» — это не только семейный портрет, но и портрет семьи в военное время. Война незримо, но присутствует, и как раз на картине заметно, как она наводит свои порядки в семье Янссонов. Композицию картины формируют две группы людей: справа находятся Фаффан и Пер Улоф, слева Хам, Лассе и Туве. Лассе сидит на венском стуле. Вдоль стены по цветочной решетке вьется плющ, рядом небольшая статуэтка обнаженной женщины работы Фаффана. В центре комнаты — трюмо, на котором валяются бумаги и книги. На переднем плане изображены юноши (одетый в военную форму Пер Улоф и Лассе) за игрой в шахматы. Партия не окончена, и на восьмиугольном столе разбросаны белые и алые фигуры. Такой же алый цвет усиливается оттенками деревянных деталей трюмо, его насыщенность и яркость выглядят подчеркнутыми на бледной в остальном палитре. Красный цвет как символ крови может скрыто намекать на войну, ставшей фоном всей жизни. А шахматы и карточные игры на протяжении сотен лет служили художникам метафорой судьбы и ее непредсказуемости. Человек играет со смертью в вечную игру.

Себя Туве изобразила очень драматично: она одета в черное, а большая черная шляпа с черной вуалеткой наводит на мысли о трауре. В руках у нее перчатки — тоже черные. Ее руки странно разведены и слегка протянуты вперед, этот жест выглядит беспомощным. Лицо Туве обращено к зрителю, его выражение серьезно и безжизненно. Хам обыденным жестом держит сигарету, ее взгляд прикован к Туве. Отец отвернулся от родных и смотрит прямо на зрителя. На нем белый рабочий халат, как и на матери: они словно на минуту сделали передышку, оторвавшись от работы. Ларс погрузился в игру и смотрит на доску, старший брат Пер Улоф вроде бы смотрит на младшего, но на самом деле его взгляд скользит выше и смотрит в никуда. Картина выглядит загадочной, словно это анализ кипящих внутри семьи эмоций и одновременно иллюстрация рожденного войной напряжения. У Туве ушло немало времени на написание этого полотна, которое стало итогом больших усилий, как она признавалась, с воодушевлением описывая рабочий процесс. На весенней выставке 1942 года картина, однако, получила настолько разгромные отзывы, что позже Туве называла ее своим провалом.

Негативный прием, оказанный картине, стал причиной глубокой депрессии художницы. Это было понятно, ведь на работу ушло немало сил и времени и она многого ожидала как от самой картины, так и от критиков. Прошло время, прежде чем она сумела оправиться от ударов критиков. Момент был и без того тяжелым: ее связь с Тапсой терпела крах. Больнее всего ее задели слова Сама Ванни. Старый друг и ментор обвинял ее живопись в графичности. На оценку Ванни не мог не повлиять тот факт, что Туве успела построить вполне удачную карьеру как график и иллюстратор. Тем не менее, он имел полное право высказать мнение о ее художественной манере, и в частности о картине «Семья».

Туве рисует в ателье на улице Улланлиннанкату, 1940-е гг.

Графичность в живописи сама по себе не является ни плохим, ни хорошим качеством, это лишь черта, которую молодая художница сочла вполне достойной и характерной для себя и далее лишь развивала ее. Однако на пути к подлинной живописности графичность могла стать преградой. Намек на присущую ее работам графичность практически выбил у Туве почву из-под ног. Она чувствовала себя каким-то «недохудожником» и признала, что Ванни прав в своей критике. Сигрид Шауман годом ранее обвинила ее живопись в «иллюстративности», подчеркивая, что это, по ее мнению, дурное качество. Критикуя работы Туве, показанные на экспозиции молодых художников, а также на частной выставке в галерее Баксбака, Шауман снова подчеркнула, что картины Туве излишне нарративны, в них явно присутствует переизбыток сюжетности.

Очевидно, что Туве, так сильно расстроившись из-за высказанной критики, была согласна с бытовавшим тогда мнением, согласно которому живопись должна основываться на живописности, и только на ней, и не имеет ничего общего с типичной для иллюстрации повествовательностью.

Со временем отношение и самой Туве к «Семье» сменилось на негативное. Особенно неудачной она считала композицию группового портрета. Во время работы над картиной семья Янссон уже жила порознь, и Туве приходилось изображать членов семьи по своим воспоминаниям, а уже потом объединять фигуры в единое целое. Возможно, именно это стало причиной некой театральности всей работы. Полотно выглядит словно сцена, на которой персонажи существуют каждый сам по себе, словно картонные куклы. В картине нет живописности и полностью отсутствует импульсивность, пространство кажется переполненным, тесным и душным. И все же это, безусловно, ключевое полотно в творчестве Туве Янссон. По нему можно догадаться о том, что составляло основу и сущность ее искусства, а также почувствовать ее артистический характер и темперамент. В Атенеуме Туве получила художественное образование, в котором подчеркивалась важность живописности, композиции и цвета, именно на это делали упор в своем творчестве Лённберг и Ванни. И все же на картине «Семья» отчетливо видна склонность Туве к нарративу, пусть и за счет живописности. Повествование на важную для автора тему проступает сквозь живопись и создает дополнительное, литературное измерение. Туве привыкла соединять изображение, слово и историю воедино и стала в этом настоящим мастером, иллюстрируя собственные и чужие тексты. Пусть она и старалась не смешивать живопись и иллюстрацию, это не всегда получалось. За те вещи, за которые ее упрекали как художника, ее хвалили как иллюстратора. В то же самое время, когда Туве писала «Семью», она придумывала другое семейство — муми-троллей, отношения в котором сильно напоминали отношения между ее собственными родственниками.

Женщина, похожая на рысь

Туве оправилась от разгромных отзывов на картину «Семья» и начала работу над следующим полотном. Это был автопортрет, на котором Туве изображена в пушистом боа из рыси. Портрет так и называется: «Боа из рыси». В этой работе художница приступила к анализу своей внешности. «Я выгляжу, как кошка, в своей желтой шубке, у меня холодные раскосые глаза и гладкие, собранные сзади в пучок волосы. Позади меня — фейерверк из цветов. Не знаю, хороша эта картина или плоха, я просто рисую… Не хочу делать ничего, что мне не интересно… Я всё всегда воспринимала слишком серьезно, слишком глубоко», — писала Туве Еве Кониковой.

«Автопортрет в боа из рыси», 1942, масло

На картине словно изображена новая Туве Янссон, которая спокойно смотрит в будущее. Взгляд ее глаз, цвет которых на портрете передан не одним, а разными оттенками, больше не кажется пронизывающим, напротив, миндалевидные глаза играют эмоциями. Рот по сравнению с другими автопортретами прорисован мягче и чувственнее, а не сжатым в напряжении или даже злости. Никакого головного убора нет, волосы гладко зачесаны назад. Широкая и мягкая желто-коричневая волна рысьего меха обрамляет шею и прикрывает верхнюю часть делового дорожного костюма в коричневую полоску. В руке Туве держит зонтик. Задний план картины переливается красивыми оттенками серо-синего, а справа от женщины проглядывает бело-голубой узор из цветов. Здоровая самооценка художницы — вот что стоит за этим нарядным и смелым полотном.

Именно в смелости больше всего нуждалась молодая художница. Самым значимым ее достижением во время войны была первая персональная выставка, которую она провела в 1943 году в престижном Салоне Искусств, принадлежащем другу семьи Леонарду Баксбаке.

В то время Туве было уже почти тридцать, это было относительно поздно для первой частной выставки. Два образования, путешествия за границу и войны — все это сдвинуло сроки ее дебюта. Возможно также, что раньше персональная экспозиция пугала робкую молодую женщину, однако теперь, после всего, что ей довелось пережить, ее самооценка поднялась и укрепилась. Туве с энтузиазмом описывала свои переговоры с Леонардом Баксбакой, Баксисом, как называли его друзья, и то, как этот известный владелец галереи согласился в итоге на проведение ее выставки. В ожидании этого события Туве пришлось немало потрудиться, и ее переполняли надежда и воодушевление. Выставка была открыта в разгар войны, в октябре 1943 года. В экспозицию вошли порядка пятидесяти картин. Выставка получила теплый прием, ее широко освещали в печати, и оценки критиков были сплошь положительными. Картины пользовались популярностью и у покупателей: только на открытии было куплено около десяти полотен. В общем, карьера художницы взяла хороший старт.

Негативная критика в адрес картины «Семья» и проведение дебютной выставки потребовали от Туве значительного душевного и физического напряжения, так что силы ее были на исходе. В 1944 году она писала, что уже год как не способна взять в руки кисть, и описывала, как часами просиживает в меланхолии, разглядывая чистые холсты и вспоминая все, что хотела нарисовать. Картины получались не такими, какими она их задумывала. В ее воображении рождались новые образы, неизвестные пути и чужие горизонты. И все они несли отпечаток ее повторяющихся кошмаров — всего того, что происходило на войне, на всех передовых, на всех фронтах, здесь и сейчас.

Туве часто жаловалась на периоды депрессии, во время которых, как она писала, у нее нет сил заниматься живописью, а это самая большая катастрофа в ее жизни. Ничто в мире не могло заполнить эту лакуну. Справедливости ради стоит заметить, что количество ее работ в любой период времени настолько значительно, что эпизоды упадка и неспособности к творчеству вряд ли могли продолжаться долго. Время от времени на Туве накатывало чувство, что война отняла у нее страсть к работе, и она провозглашала, что в мирное время отвоюет все назад, и в многократном размере. Война была настолько страшным кошмаром, что после ее окончания Туве не желала даже думать о ней, не то что писать.

«Позже люди говорили нам, что нам было дано пережить великую и захватывающую эпоху. Но я думаю, что все великое делает нас только меньше. У людей нет сил быть замечательными, если война идет слишком долго. Она еще сильней сужает взгляды и тесно переплетается с фразеологией национализма, со старыми лозунгами, принципами и сама с собой», — писала Туве в 1944 году в своей записной книжке.

Она так тосковала по радости, что была, по ее словам, больна от этой тоски. Несмотря на всю невозможность такого желания, она, тем не менее, хотела, чтобы ее картины рождались естественно, словно сами по себе, и лучше всего — от радости, как она сама писала.

Желание снова взять в руки кисть вернулось к Туве после того, как она нашла новую мастерскую. Ей удалось арендовать помещение на улице Улланлиннанкату в Хельсинки, которое она любила и которое удовлетворяло все ее нужды. В свое время ателье принадлежало ее учителю Ялмару Хагельштаму, и в этом же помещении первые свои годы работала Свободная школа искусств. Хагельштам погиб на фронте, но, как подумала Туве, в этих стенах еще сохранился дух человека, веселого и пережившего множество приключений, дух того, кем она когда-то так восхищалась.

Мастерская пострадала во время бомбежек, в зимнее время там было смертельно холодно, и в то же время для Туве это место было бесконечно важным и любимым. «Когда я впервые пришла в свою мастерскую, прозвучала сирена, и меня поприветствовал артиллерийский залп. Я неподвижно стояла, оглядываясь вокруг, и была счастлива. Сквозь разбитые окна тянуло ветерком…» — писала она позже в записной книжке. Потолки в мастерской были высокими, словно в церкви, под стать им были и большие окна, закругленные в верней своей части. Из этих окон открывался великолепный панорамный вид на весь Хельсинки. Помимо большой рабочей комнаты размером восемь на восемь метров в мастерской было еще одно небольшое помещение, которое можно было использовать как комнату для гостей или спальню. Туве купила большую позолоченную кровать с балдахином, которая присутствует практически на всех многочисленных фотографиях, сделанных в ателье. Помещение также украшали многочисленные большие и маленькие скульптуры работы ее отца. На стенах были размещены картины друзей Туве и ее собственные работы, в том числе портрет Сама Ванни. Туве делала ремонт, боролась с многочисленными попытками выселения и в итоге сумела выкупить мастерскую. Теперь у нее была возможность спокойно жить и работать под собственной крышей. Покупка мастерской была решающим моментом в ее жизни и творчестве.

Это помещение принадлежало Туве до ее последних дней. Оно всегда было исключительно в ее собственности, это было условием для совместной жизни во время всех ее любовных связей. Мастерская значила для нее нечто намного большее, нежели просто помещение, где она может работать. Хотя и это было немаловажно.

Атос Виртанен и двор в Кауниайнене

Туве познакомилась с Атосом Виртаненом еще до войны. У них были общие друзья, поскольку многие авторы «Гарма» находились с Атосом в приятельских отношениях. Финско-шведские писательские круги были довольно узкими. Туве описывала, как она, впервые встретившись с Виртаненом, рассказала ему, что с восхищением читала его сборник афоризмов. Атос Виртанен жил в пригороде Хельсинки в городке Кауниайнен на арендованной вилле, где в военное время собирались его друзья, бежавшие от бомбежек, и проводили время, рассуждая о политике и войне. В письме, написанном в феврале 1943 года, Туве увлеченно рассказывала Еве Кониковой о том, как побывала на вечеринке в гостях у Атоса Виртанена. В то время Атос был еще женат. На этом, собственно, рассказ и закончился; тогда Туве наверняка не подозревала, насколько важную роль сыграет этот человек в ее жизни.

На вечеринке у Атоса Туве было поручено важное задание — смешивать коктейли «Манхэттен» для шестидесяти гостей. Собравшиеся принадлежали к литературным кругам, среди них были также музыканты и актеры. Туве была в восторге от вечеринки и позднее писала, что ей было приятно в кои-то веки встретить не только художников, «вынюхивателей искусства», в компании которых можно было получить приступ «душевной цинги». Туве сообщила Еве о своем намерении войти в компанию Атоса, и ей это удалось. Среди представителей литературной и политической элиты Туве впоследствии обрела близких и друзей, а гостеприимный хозяин спустя время превратился в ее гражданского мужа. Любовная связь с Атосом стала для Туве самой серьезной из всех, что у нее были. Эти отношения заставили ее подвергнуть переоценке свои основополагающие жизненные принципы. Теперь она была готова и к браку, и к детям, пусть не без сомнений, но все же готова. По крайней мере, так ей казалось временами. Роль Атоса в развитии карьеры Туве также нельзя недооценивать, поскольку именно он вдохновил Туве на создание муми-мира и последовавших за книгами муми-комиксов.

Если предыдущие возлюбленные Туве Сам Ванни и Тапио Тапиоваара были художниками, то Атос был по большей части литератором. Большинство людей, входящих в его ближний круг, были в свое время блестящими писателями и журналистами и также несомненно повлияли и на судьбу Туве. Именно годы, проведенные с Атосом, заставили Туве перенаправить свой интерес и внимание на литературу. Разумеется, она и до этого писала тексты, однако по сравнению с живописью ее литературный опыт был незначительным. Время рядом с Атосом стало для Туве плодотворным и богатым на творчество.

Атос Виртанен

Атос являлся видным левым политиком и литературной персоной своего времени, оригиналом в духе Ренессанса. Он родился в семье фермера с Аландских островов, в семействе помимо него было еще восемь детей. Его образование ограничилось четырьмя годами народной школы, но он был талантливейшим и начитанным самоучкой. Свою карьеру журналиста он начал с самых низов: сначала как наборщик и верстальщик в типографии, позже перешел на журналистские хлеба и в итоге занял пост главного редактора. Атос много писал и проявлял особый интерес к философии Ницше, о котором в 1945 году издал на шведском языке книгу «Ницше — это анахронизм» («Nietzsche den otidsenlige»). Он не поклонялся учению Ницше, как многие тогда в Европе, но в то же время был увлечен его философскими размышлениями до такой степени, что Туве, по ее признанию, часто уставала от его продолжительных разговоров о немецком мыслителе. Туве ждала, чтобы Атос закончил свою книгу и его интерес к философу ослаб, после чего он вновь смог бы сосредоточиться на собственных мыслях. Атос также писал стихи, составлял коллекции афоризмов и был автором фельетонов. Также его перу принадлежат биографии В. И. Ленина и Августа Стриндберга.

В 1936 году Атос Виртанен был избран депутатом парламента. Сначала он был членом социал-демократической партии, но в 1947 году перешел в ряды политической организации под названием Демократический Союз народа Финляндии. В 1948 году Атос стал председателем Партии социалистического единства. Как депутат, газетчик и политик Атос был активным членом общества, ориентированным на интернационализм. Он был главным редактором левой шведскоязычной газеты «Арбетарбладет», но ушел оттуда в новое издание «Ни Тид», ставшее рупором основанной в 1944 году партии народных демократов. В период с 1947 по 1953 год Виртанен являлся главным редактором этой газеты и основной упор делал на культурное содержание издания, привлекая к работе самых интересных авторов, принадлежащих к шведскоязычному меньшинству, в том числе Туве, а также Эву Викман, Йорна Доннера и Ральфа Парланда.

Во время советско-финских войн Виртанен принадлежал к мирной оппозиции. Работая для «Арбетарбладет», он постоянно попадал в неприятности из-за цензуры. В конце концов, конфликт настолько обострился, что Туве уже подыскивала ему подходящее укрытие на случай, если ситуация выйдет из-под контроля. По свидетельству редактора и писателя левых взглядов Рауля Палмгрена, Атос Виртанен не имел себе равных: он был не только великолепным журналистом и фельетонистом, но и харизматичным философом, блистательной персоной и собеседником. Виртанен присоединился к культурной организации левого толка «Киила» в 1948 году и был одним из немногих входящих в ее состав финско-шведских писателей с четким социалистическим мировоззрением. Большинство из них были интеллигентами-радикалами, выступающими против фашизма и войн. В то же время они проводили самые смелые эксперименты с формой в духе индивидуализма, порой их даже считали мистиками. В период своих отношений с Тапио Тапиоваарой Туве уже успела познакомиться с некоторыми членами «Киила» и теперь благодаря Атосу тесно общалась в основном с ее шведскоязычным крылом, сочувствующим ценностям левого движения.

Туве в маскарадном костюме

На вилле Атоса в Кауниайнене проходили вечера, во время которых близкие по духу друзья собирались под одной крышей, чтобы поговорить о политике, культуре и искусстве. В их кругу были художники, люди искусства и политические деятели левых взглядов, к которым принадлежал и хозяин виллы. Гостями Атоса были также Эва и Эрик Викманы. По свидетельству Туве, Эва Викман — яркая личность и талантливый писатель, у которой было немало врагов. Эва была замужем за известным писателем и критиком Ральфом Парландом, также принадлежащим к кругу друзей Атоса. Парланд активно выступал против войны и фашизма. Эва Викман в свое время встречалась с Атосом, и они по-прежнему были в дружеских отношениях, хотя время от времени бывшие возлюбленные порядком друг друга раздражали. Туве признавалась, что после ее матери Эва Викман была тем человеком, кого она ценила больше всего, что никто не мог успокоить ее так, как Эва — при всей потрясающей неделикатности последней.

Викман работала в сфере прикладного искусства и занималась, помимо прочего, изготовлением игрушечной мебели, однако позже она выбрала в качестве основного занятия литературу. Эва Викман прославилась своими эмоциональными, часто переполненными тоской и страданиями стихотворениями, которым особую глубину придала война. В 1949 году Эва сделала шаг в сторону социальной и социалистической литературы и до шестидесятых годов писала стихи, в которых самым ярким образом отразилась ее политическая позиция.

Частыми гостями в доме Виртанена были Улоф Энкелль, Гуннар Бьёрлинг, старые друзья Туве Тито и Ина Коллиандер, Анна Бондестам, Эрик Улсони и Туве Улсони. Туве Янссон довольно быстро влилась в эту дружную компанию. Так она обрела новое для себя общество и, самое главное, нового возлюбленного. Казалось, что эти отношения, в отличие от связи с Тапсой, были весьма жизнеспособными.

Война Финляндии с Советским Союзом закончилась 5 сентября 1944 года, но на севере страны еще до следующей весны продолжались боевые действия с отступающими войсками германской армии. Эти события известны как Лапландская война. Разумеется, окончание военных действий стало огромным событием для всех финнов; таким оно стало и для Туве. Жизнь рядом с Атосом во многом изменилась, и Туве могла теперь взглянуть на вещи в новом свете. Счастливая, она писала Еве после объявления перемирия: «Я просыпаюсь по утрам и помню, что братья живы, что у меня есть мастерская, а теперь еще и Атос». Интересно, что слова об окончании войны и имя Атоса написаны другими чернилами. Позже Туве дописала: «Я хочу быть и буду счастливой, я уже счастлива, Коникова…»

О своем новом возлюбленном Туве пишет, не теряя присущей ей язвительности: «Тебе бы понравился Атос Виртанен. В нем столько же жизненной силы, сколько и в тебе. Он полон упрямой радостью бытия, и у него блистательно ясный мозг… Он не выше меня ростом, лохматый и помятый маленький философ, улыбка которого еще шире, чем твоя. Уродливый, веселый, полный жизни, мыслей и утопий. И самодовольства. Он убежден в том, что во всей Финляндии не сыщется головы, светлее его (да и почему бы не во всей Скандинавии, удивляется он). Его великий пророк — Ницше, о котором я выслушала уже бесчисленное количество речей и от которого начала немного уставать».

Театральный режиссер Вивика Бандлер характеризовала Атоса в похожих выражениях: «Атосу свойственно огромное количество крайне нереальных социальных утопий и такое же количество более чем реальных любовных интрижек. Его несравненная жажда жизни и яркость сделали его привлекательным и популярным, хотя лакомым кусочком назвать его было никак нельзя… В опасные времена он осмеливался поднимать голос за мир и согласие, что тогда считалось едва ли не предательством родины». Многие современники также свидетельствуют о том, что Виртанен был смелым человеком, не поступавшимся своими принципами, смелым до такой степени, что это угрожало его свободе. После окончания войны, в течение так называемых лет угрозы был распространен страх коммунизма и угрозы вмешательства СССР в дела Финляндии. Тогда одного лишь упоминания о возможном мире было достаточно, чтобы пробудить недоверие, и это время длилось до середины 1950-х годов. Как рассказывала Бандлер, некоторые намекали даже на то, что Атос виновен в предательстве родины.

В отношениях Туве и Атоса с самого начала не обошлось без противоречий. Он ненавидел сентиментальность, был скуп на нежные слова, а Туве нуждалась в них, или, по крайней мере, хоть в каком-то подтверждении мужских чувств. Атос не говорил даже, что она ему нравится, не говоря уже о признаниях в любви. Туве было сложно понять свою роль и найти свое предназначение в жизни возлюбленного среди окружающих его людей. В Кауниайнене, затерянная среди прочих гостей, она задавалась вопросом — кто она здесь, подруга, невеста, гость или друг, а может, просто знакомая…

Ситуацию не облегчало и то, что на тот момент Туве жила двойной жизнью. У нее был другой мужчина, и значимость этой связи не в последнюю очередь определялась телесным и эротическим характером их отношений. Она встретила мужчину, которого звала Маринистом, вскоре после Тапсы. Их чувства вспыхнули в разгар военных атак на Хельсинки, когда мужчина вернулся с фронта усталым, голодным и несчастным. Очевидно, их связала живопись: Туве была уже опытным художником, в то время как ее любовник только начинал свой творческий путь. Туве описывала эту любовную историю как небольшой эпизод и говорила, что отношения были страстными, но духовно любовники были далеки друг от друга. Душа и тело существовали порознь. И все же она заметила, что странно зависима от Мариниста. Балансировать между двумя мужчинами было нелегко, в том числе и для ее душевного равновесия. Отчасти жить двойной жизнью во время войны было легче, чем в обычное время, но все равно непросто. Туве предстояло сделать трудный выбор между мужчинами. Она призналась Атосу в существовании соперника и, к своему удивлению, получила от того недвусмысленные доказательства его неравнодушия. «Он дико и совсем не по-философски ревновал, и пару дней я даже была уверена, что потеряла его. Однако после произошедшего он стал ко мне ближе, что странно. Но я рада», — писала она Еве в 1944 году.

Разрыв с Маринистом еще аукнулся Туве. После того как она приняла решение расстаться с ним, с ней произошел нервный приступ в ее собственной мастерской, в разгар празднования новоселья, и она была вынуждена по обычаю того времени принять морфий, чтобы успокоиться. Гости остались без хозяйки, однако веселье длилось до утра. Эта любовь умерла, но тоска осталась. «…Иногда, все реже и реже, я тоскую по тем черным опасным временам. Они накрывают меня, словно темная туча», — писала Туве. Очевидно, она подразумевала под этим то единство, которое в ее мыслях обрели Маринист и война: в ее воспоминаниях страх и эротика переплелись в запутанный клубок.

Любовь же к Атосу была радостной. Письма Туве к Атосу полны света, тепла и юмора, хотя она и обсуждала в них вещи бытовые и практические. Туве могла писать о том, как накануне засолила сто килограммов грибов, или же о своем беспокойстве за брата Лассе, который в ее отсутствие устраивал в ее мастерской спиритические сеансы. Она также всегда сообщала Атосу, как продвигаются дела с написанием той или иной книги. Но кроме всего этого, в письмах было и восхищение, и признания в любви. Туве часто повторяла, что Атос был самым душевным, близким и мудрейшим человеком из тех, кого она знала. Свою влюбленность она описывала, говоря, что ее переполняют слова и стихи. Она ощущала себя радостной песней, где каждое слово было о мужчине, которого она любит. Эту песню она хотела подарить Атосу в честь весны, чтобы петь ее в солнечных лучах каждый раз на новый мотив и с новыми словами, признавалась она в письме к возлюбленному.

За то время, что влюбленные провели вместе, Туве написала, доработала и проиллюстрировала первые пять книг про муми-троллей. Воодушевленная идеей Атоса, в 1947 году она нарисовала первые муми-комиксы, опубликованные в возглавляемой им газете «Ню Тид». Комиксы под смелым названием «Муми-тролль и конец света», выходившие каждую пятницу на детской странице газеты, были созданы по книге «Муми-тролль и комета». Атос искренне интересовался тем, что делала Туве, он читал подписи к рисункам и давал подробные комментарии. Даже после окончания их отношений он искал возможность для распространения комиксов за границей, поскольку публиковать их в «Ню Тид» стало невозможно: муми-троллей сочли слишком буржуазными. Бедный Муми-папа читал роялистскую газету…

Колония в Марокко: подальше прочь

У влюбленных хватало совместных планов и утопических мечтаний, и неудивительно — оба были людьми творческими, неординарными и не признававшими рамок. Еще в августе 1943 года Туве спросила у Атоса, как он относится к мысли основать колонию художников в Стране басков, в Гипускоа. Туве считала место подходящим для этой затеи, однако марокканский пейзаж и люди притягивали ее еще больше. В своих письмах Туве описывала и делала наброски домов и палаток, в которых могла бы располагаться марокканская коммуна. Для Атоса она нарисовала высокий дом-башню. Возможно, эта башня — предтеча Муми-дома. По крайней мере, время их создания и внешний вид несильно различаются.

Колония в Марокко. Рисунок Туве в письме к Атосу Виртанену, 1943

Создание артистической коммуны стало их общей большой мечтой. Они планировали выкупить пустующий дом в Танжере, ранее принадлежавший финскому антропологу и философу Эдварду Вестермарку. Дом находился на склоне, ведущем к морю. Туве писала, что никогда так много не мечтала и не строила столько планов, как в тот год. «… Это было не игрой, но безусловной потребностью. В своем воображении я объездила весь мир и остановилась на Марокко, где на морском берегу возвышалась вилла Вестермарка… Тепло и буйство цвета, Ева! Там мы с Атосом могли бы основать колонию для художников и литераторов», — писала она Еве Кониковой.

Помимо башни Атоса и висячих садов колония должна была пополниться разнообразными мастерскими, для писателей был предусмотрен свой дом, а для страдающих ностальгией — свой. Туве и Атос думали позвать с собой тех писателей и художников, которые не могли спокойно работать в Финляндии. Сам и Майя Ванни были выбраны одними из первых. На проект собирались средства, которые, правда, позже были потрачены совсем на иные цели. Мечта о колонии существовала долгие годы, но ее осуществление все откладывалось и постепенно сошло на нет. Уже спустя полгода после первого восторженного письма Туве с разочарованием писала Еве, что мечты о переезде в Марокко, скорее всего, так и не станут реальностью. Атос был на несколько лет вперед связан своим долгом парламентария, и казалось, что переезд его больше не воодушевлял. Как писала Туве, «он не пытается даже связаться с наследниками Вестермарка, чтобы мы могли купить виллу». Причиной тому Туве считала сложившуюся в обществе ситуацию, когда деньги, казалось, никого не интересуют. По ее словам, люди хотели владеть землей, драгоценными камнями, мехами и мебелью. Это отчасти повлияло на несостоявшийся переезд, но вряд ли являлось главной причиной такого исхода. Атосу было настолько же трудно связать себя хозяйством в Северной Африке, насколько и узами брака с Туве.

Позже в сборнике рассказов «Честная игра» Туве описывала эту мечту о Марокко и Атосе, которого она вывела под именем Юханнеса. События, о которых идет речь, абсолютно реальны, разве что Марокко в книге превратилось в юг Франции. «Даже тогда, когда у нас набиралось достаточно денег, чтобы купить заброшенный дом в Южной Франции и собрать там пишущих и рисующих друзей, которые нуждались в покое, — каждый раз, когда удавалось накопить хотя бы чуть-чуть, Юханнес немедленно отдавал эти деньги в какой-нибудь фонд организации забастовок».

Туве изобразила себя в письме к Атосу Виртанену, 1943

Обустройство колонии в Марокко было не единственной мечтой Туве. Как до, так и после она мечтала о смене места жительства в самых разнообразных вариантах, среди которых мелькали, помимо прочего, уже упомянутая провинция Гипускоа в испанской Басконии, острова в архипелаге Пеллинки, жилое судно «Христофор Колумб» или острова Тонга. Планирование и строительство занимали центральное место в жизни Туве. Дома и квартиры символизировали перемены в жизни и сделанный выбор. Она надеялась, что путешествие и дом в каком-нибудь новом, неизведанном месте помогут ей обрести другую, новую жизнь, счастье и способность творить. Мечты приобретали особую важность во время войны, предоставляя хотя бы на миг возможность для мысленного побега от ужасной действительности с ее страданиями и страхом. Планы на будущее помогали проживать день за днем, не растрачивая силы зря, выдерживая тревогу и безрадостную реальность. Мечты и планы, как писала Туве, хоть и не всегда имели результат, тем не менее, не были бесполезны: напротив, они были необходимы для каждодневного выживания.

«Сад», 1943, масло

В картине «Сад», написанной в 1943 году, Туве осуществила свои мечты, по крайней мере, на холсте. Сад находится в какой-то южной стране. Растущие там большие пальмы и цветущие деревья, расположенные в пестрящем красками дворе, словно окутывают зрителя радостным дуновением ветра в жаркий летний день. Преследования, ссоры, вероломство — все осталось далеко позади, их сменили буйство цвета, тепло и счастье. Одно лишь использование этих ярких красок уже создавало долгожданный противовес серости и страху военных будней.

Колония в Марокко постепенно превратилась в фата-моргану, поскольку Атос явно не подходил на роль спутника в этом проекте. Тем не менее, он по-прежнему оставался мужчиной ее жизни. Туве утверждала, что два года рядом с ним сделали ее жизнь богаче, насыщеннее и теплее, развернув ее в новую, более спокойную сторону. Теперь, будучи с ним рядом, она надеялась всем сердцем, что «никогда никто другой не будет со мной. Он так переменил меня, что я с радостью вышла бы за него замуж». «Разумеется, мастерская бы осталась за мной», — писала она при этом Еве Кониковой. Даже мысль о детях не казалась более запретной, хотя ее тревожил холод, царящий в мастерской, и она переживала, что ребенок будет простужаться. «Но я не боюсь как раньше. Было бы здорово иметь малыша», — продолжала она в том же письме.

Туве остепенилась. Боязнь взять на себя обязательства и страх материнства отступили или, по крайней мере, стали менее явными, хотя и не пропали совсем. Будущее стало казаться возможным. В письме Еве упоминаются жизненно важные новости. Туве писала это письмо на протяжении нескольких месяцев, возвращаясь к нему время от времени, а последние строчки были написаны в июне 1945-го. Последнее предложение — наверное, самая счастливая из всех возможных концовок как для письма, так и для всего мира: «Ева. Наступил мир во всем мире!!!»

Экслибрис Туве, 1943