Часть третья Работай и люби

Сложный мир

«Волле (Вейнер) позвонил среди ночи и сказал: „Мир наступил“. Я легла обратно в кровать и в темноте думала только об одном: Пер Улоф сможет вернуться домой. Мы сможем оставить его себе, его девушка сможет быть с ним. Лассе не нужно будет идти на фронт. Все, кто эти четыре года сражался, смогут вернуться домой. Рассвело. Только тогда меня накрыла волна радости. И вместе с ней всепоглощающее ликование, желание и сила. Я знала, что не имею права что-то забыть. Нет, мне этого никогда не забыть», — писала Туве Янссон в записной книжке.


Туве запомнила ужас военной поры и то, насколько тяжелой казалась тогда жизнь. Она ненавидела войну всей душой и позже порой наотрез отказывалась вспоминать военные годы, которые описывала как потерянное время. Тем не менее, эти годы не канули в никуда, совсем наоборот. Именно в военные годы она написала свои самые известные картины; именно тогда у нее рождались новые идеи, так что весь этот период в целом выглядит очень важным с точки зрения развития ее карьеры.

Не стоит забывать и о том, что в ее жизни в те годы также произошло много перемен. Чувства и эмоции молодой женщины перелетали, как птицы, между моментами абсолютного счастья и днями, полными безнадежности и горя.

Экслибрис, разработанный Туве в 1947 году, возможно, наилучшим образом отражает то, какими были ее юность и отношение к собственной жизни. Текст экслибриса гласит «Labora et Amare». С точки зрения латинской грамматики предложение построено не совсем верно, однако оно должно было означать: «Работать и любить». Для Туве было свойственно ставить работу перед любовью, хотя многие молодые женщины сделали бы наоборот.

Небольшое пространство экслибриса заполнено изображениями. Там и море, и роза, и якоря, и греческие колонны, увитые виноградной лозой. В центре рисунка пылающее сердце, справа над ним обнаженная женщина, левее — царственный лев в короне, держащий в лапах мольберт и кисти. Как нетрудно догадаться, Туве была львом по знаку Зодиака. В этом рисунке представлено все, что она любила, и вся ее личная символика. Небольшое пространство, кажется, вот-вот лопнет от переполняющих его элементов. Точно так же и вся ее жизнь была переполнена, с одной стороны, карьерой и поисками творчества, с другой — стремлением к независимости и поисками большой любви.

Позже Туве нарисовала еще один экслибрис, с изображением огромной морской волны. Еще один известный экслибрис создала для нее Хам. В его основу легли инициалы Туве.

Наступил мир, но жизнь едва ли стала легче. Экономика страны была в руинах, и во всем чувствовался дефицит: не было еды, одежды, жилья. Прошло более тридцати лет, прежде чем экономика Финляндии сумела вернуться на довоенный уровень. Во время войны производство простаивало, и еще долго после наступления мира люди страдали от нехватки самого необходимого. Выплаты контрибуций в пользу СССР потребовали от людей огромных усилий и работы. Повсюду была бедность, почти нищета; огромному количеству людей, эвакуированных с отошедших к СССР территорий, было просто негде жить, да и в самой Финляндии множество жилых домов было разрушено бомбежками. Дефицит жилья был огромным. Пока восстанавливались разрушенные дома и строились новые, люди жили в коммунальных квартирах. Зачастую семьи, в том числе и с детьми, были вынуждены ютиться в бомбоубежищах, на чердаках и в прочих временных помещениях. Не хватало дров и топлива. Многие люди получили на войне физические увечья и душевные травмы. Из-за нехватки одежды мужчинам приходилось донашивать старую военную форму. Продукты выдавались по карточкам, нормы отпуска были крошечными и недостаточными для нормального существования. Однако ничего другого взамен не предлагалось, так что людей постоянно мучил голод.

В первые послевоенные годы процветал черный рынок, однако он мог помочь лишь тем, у кого хватало денег или смелости идти на риск. В атмосфере, когда за любые блага приходилось сражаться, наступил и дефицит человечности, ведь нищий нищему не друг. Туве писала Еве о том, что величайшим проклятием их времени стало одиночество — глубокое, беззвучное одиночество, живущее глубоко внутри: «Я видела его во множестве глаз и читала в них тоску по настоящему взаимопониманию. Даже я, окруженная любящими людьми, которых я сама люблю, чувствую это одиночество. Как же справляются те, у кого рядом нет друзей или близких?»

Туве глубоко и очень критически анализировала войну. В церковных кругах среди верующих было распространено мнение, согласно которому война считалась наказанием Божьим за людские прегрешения. Считалось, что Господь посылает войну и он же дарует ей окончание, война — это следствие людских грехов, кара за человеческую злобу. Туве достаточно безапелляционно и с волнением высказала свои соображения по этому поводу в письме к Ине Коллиандер: «Я обдумала твою мысль, согласно которой Господь посылает войну, чуму и т. д., чтобы мы исправились и стали лучше, как будто это нечто, в чем мы нуждаемся. Я считаю иначе. На мой взгляд, война — это выжимка всего самого худшего в нас, а не что-то, что Господь дал нам, и это так заметно! Я всегда просила, чтобы Пер мог вернуться домой, но никогда не молила о победе или хотя бы об окончании войны. По-моему, у этого нет ничего общего с Богом. Но может быть, он оберегает отдельных людей. Нам приходится есть собственные экскременты, как говорят китайцы, но думаешь ли ты, что мы становимся от этого лучше? Напротив, я видела лишь, как люди становятся грубее, ничтожнее, злее, отчаяннее и эгоистичнее. Война — это слишком негативная субстанция, чтобы из нее смогло вырасти что-то хорошее… Возможно, кто-то может подняться над этим Содомом и вознести хвалу Господу — но я таких, к сожалению, не видала. Стала ли ты сама лучше? Я надеюсь на это и все же не верю».

К счастью, независимо от войны в жизни молодой женщины всегда присутствуют свойственные ее возрасту надежды, радости и мечты. Необходимо было взяться за работу и выживать в тяжелое время. Туве договорилась о проведении в 1946 году новой персональной выставки в уже знакомой галерее Баксбака и сосредоточилась на работе. Туве благодарила воцарившийся мир за новые, деревенские мотивы в своем творчестве. «Тенденция писать серым по серому ушла, на ее место навсегда пришла яркость, — делилась она с Евой и продолжала: — Мои картины теперь менее скованные, цвета стали четче». Из ее работ, как ей казалось, ушла и излишняя иллюстративность, в которой ее ранее обвиняли и которая заставляла ее чересчур критично относиться к собственной живописи. Справедливости ради нужно отметить, что многие из картин Туве военного времени отличаются яркостью красок, а вовсе не написаны «серым по серому». Туве надеялась на лучшее, как большинство художников, и отзывалась о своих работах скромно, но с оптимизмом: «Не так уж они и хороши, мои работы, но от выставки к выставке они становятся лучше. Остальное меня не волнует. Может быть, я пытаюсь писать разумом, хотя мое скорбящее сердце тоже присутствует в каждом полотне».

После долгих безрадостных лет все нуждались в веселье, красках, красоте и, конечно же, в еде. Туве не была исключением. Ева отправляла ей из Штатов посылки, в которых собирала ношеную, но еще вполне приличную одежду: украшения, ремни, туфли, куртки, юбки, блузки, шерстяные носки, а еще пудру, мыло, кремы, сережки, шпильки для волос, сигареты — словом, все, что жизненно необходимо молодой женщине, чтобы быть красивой и радоваться жизни. В одной посылке был даже галстук для Атоса и кошелек для Хам. Туве радовалась каждому, даже самому безыскусному подарку и бурно благодарила подругу в письмах.

Парча и парфюм

Туве повезло: она сумела поехать в Швецию по обмену — как студентка. Время, проведенное в избежавшей военных тягот стране, стало для нее словно отпуском или путешествием в прошлое, в довоенный беспечный период. Денег на поездку не выделялось, однако поскольку Туве останавливалась у родственников и знакомых, то все предприятие обошлось в относительно небольшую сумму. Даже Атос сумел на неделю вырваться и приехать в Стокгольм на конференцию, так что разлука влюбленных длилась недолго. Молодой женщине Стокгольм показался городом чудес, и она наслаждалась его атмосферой, жадно впитывая в себя все краски и удовольствия.

«Какое это чудо — снова увидеть мир, после того как шесть лет варился в собственном соку! Вначале я просто слонялась по городу, словно в подпитии, и наслаждалась неоновыми огнями, шумом улиц, удивительными витринами; я высматривала, и вынюхивала, и вбирала в себя тысячу новых впечатлений. Я вновь обрела во всей полноте свою женскую притягательность, так долго подавляемую. Ты не поверишь, как здорово было снова покупать обувь! Сшитые из мягкой кожи изящные сапожки на высоком каблуке, самые красивые, что я нашла. И еще дождевик из огненно-красной ткани (Фаффан наверняка обзовет его большевистским!), и пальто, и новую сумочку, миниатюрную, кокетливую и непрактичную. Шведы считают нас легкомысленными, потому что мы не покупаем сухое молоко и шерстяное нижнее белье, а транжирим деньги на парчу и духи. Им не понять, что мы сильнее всего тосковали по шику и красоте. Еще я купила шелковые чулки и одежду для всех домашних; золото мое все закончилось, и отныне я довольствуюсь только разглядыванием витрин, хотя жажду еще сотню прелестных вещичек. Все были со мной так любезны, я не заметила даже следа безразличия и поверхностности шведов, о которых так много слышала».

В Стокгольме Атос поселился в доме своей сестры. Туве могла навещать его и даже ночевать там, но только тайком и в отсутствие сестры. Атос представил ее как подругу, не упоминая об их связи. Несмотря на скрытность парочки, все быстро догадались об истинной природе их отношений, и смешки за спиной больно ранили Туве. Не в последнюю очередь по этим причинам Туве хотела связать себя с Атосом узами брака. Оказалось, что в Финляндии, в особенности в богемных кругах, существовать было легче, и она писала Еве, что оказалась куда более привержена буржуазным ценностям, нежели считала себя раньше.

Туве пробыла в Швеции дольше, чем Атос, и возлагала на их разлуку определенные надежды: в первую очередь ей хотелось, чтобы он понял, как нуждается в ней. Сама же она хотела осознать, что может жить и без него, по крайней мере, какое-то время. Возможно, именно расстояние заставило Атоса соскучиться и даже начать облекать свои чувства в слова: так, в своем послании к Туве он называл ее «Дрема Двудомная» и «Танцовщица в башмачках из перламутра». Прозвища пришлись Туве по душе. Архипелаг летом пламенел от цветков дремы, а ракушки Туве любила всем сердцем. Ими был наполнен дом, и они же служили повторяющимся мотивом в ее историях, иллюстрациях и картинах.

Любимый осёл

Помимо книг на политическую и историческую тематику, Атос написал и издал не один сборник афоризмов. Одним из самых известных стал его девиз, вобравший в себя, по словам Рауля Палмгрена, всю мудрость своего создателя: «Если ты говоришь на языке будущего, бойся современников». Это было и остается верным до сих пор. Связь Туве и Атоса, в числе прочего, тоже говорила языком будущего и в наше время вряд ли кого-то бы удивила. Однако тогда официально не оформленный союз быстро становился поводом для осуждения и даже презрения, причем это касалось только женщин. Требования в отношении морали к мужчинам и женщинам кардинально различались: живших вне брака женщин обвиняли в бесстыдстве, на них было направлено осуждение общества и таких повсеместно считали дурными женщинами. Мужчинам же свободные связи могли принести и приносили почет. Не существует определения «дурной мужчина». Если о мужчине говорят как о дурном, это подразумевает совсем иное, нежели в отношении женщины.

Атос жениться не желал. Может быть, его напугал предыдущий брак, продлившийся всего несколько месяцев, думала Туве. И все же незамужней паре жить вместе было нелегко. Поскольку Туве и Атос открыто жили как супруги, люди сплетничали и распускали слухи за их спинами. Фаффан рвал и метал, и лишь Хам все понимала и молчала. Даже Сигрид Шауман, считавшаяся женщиной свободных воззрений, вызвала Туве на разговор и посоветовала ей узаконить их связь с Атосом, удивляясь, почему молодые люди тянут с этим. Туве лишь заявила в ответ, что ей безразличны слухи и что молва может идти и дальше, однако подтвердила, что совместная жизнь вне брака нелегка. По утрам, например, ей приходилось прятать своего мужчину от нежданных гостей, нельзя было просто извиниться и заявить, что «он еще спит». Но самые большие трудности были сопряжены с покупкой совместного имущества, такого как вилла Вестермарка в Марокко, яхты или же собственного острова в Пеллинки. И все же Туве гордилась своим мужчиной и прекрасно с ним уживалась.

После войны связь Туве и Атоса стала глубже, чем раньше. У Туве появилась возможность получить государственную стипендию на обучение в Париже, однако она отказалась от поездки, не представляя, как сможет покинуть Атоса. Она умела взглянуть на себя со стороны и была озабочена увиденным, поскольку боялась, что ее независимость оказалась под угрозой. Она жаждала замужества и была готова пойти под венец в любой момент, но «философ» не желал нести брачное ярмо. Испытывая фрустрацию, Туве заявила, что устала от подобной половинчатости, в том числе своей собственной, и что готова даже на тайный брак. Она иронизировала над своим будущим статусом «незамужней дамы» и задавалась вопросом, какую фамилию они дадут ребенку, если он появится на свет. Будь она замужем, все было бы проще: путешествия, праздники, вся жизнь. Она так любила Атоса, что подчас ей становилось больно, как писала она Еве.

Брак ничего бы не изменил в них самих, думала Туве. У каждого осталось бы собственное жилье и мастерская; единственное — быт стал бы намного проще. По ее собственным словам, она считала Атоса исключительным явлением, уникумом, чем-то наподобие кометы. Туве была уверена в своих чувствах после сотни и одной влюбленности в этого человека, как она писала Еве. И в то же время глубина этих чувств пугала ее в отношениях, в которых вторая половина всеми силами пыталась избежать любых обязательств. Тем не менее, мысль о том, чтобы оставить Атоса, казалась ей невозможной. «После него было бы очень трудно влюбиться в кого-то другого и совершенно невозможно выйти замуж — после того, как испытал на себе его веселый нрав, свободное бытие и интеллигентность. Это пугает, но я горжусь нашим прошлым и уверена в себе», — писала она Еве. Она выяснила основную, как ей казалось, причину, из-за которой Атос не хотел вступать в брак, и так пересказала ее Еве: «Я знаю, что он не умеет любить так, как мы представляем себе любовь. Он любит меня, как любит солнечный свет, землю под ногами, смех, ветер. Больше, но таким же образом».

Атос был страстным и увлеченным политиком, его занимали большие дела, творившиеся в мире, и идеология. На Туве у него попросту не хватало времени, и понемногу пара отдалялась друг от друга. Если они и встречались, то Атос был настолько уставшим, что большую часть совместного времени попросту спал. Туве жаловалась Еве: «Он рвется вперед, как машина, весь день напролет. Надеюсь, мотор выдержит». Надежды на признание в любви или хотя бы на небольшой романтический жест раз за разом терпели крах. Однажды он все же купил ей в подарок украшение — керамическую брошку в виде быка. Это трудно было назвать апогеем романтических чувств, тем более что Туве надеялась на кольцо. «Любимый осел» — так в письме к Еве разочарованная Туве охарактеризовала возлюбленного и его выбор подарка.

Поворот в их отношениях произошел на следующий год, в 1947-м. Незадолго до Иванова дня Туве писала, что они говорят теперь только на общие темы, тем не менее вполне доверительно и с интересом. В отношениях осталось мало нежности, но Туве писала об этом Еве так: «Он стал прекрасным любовником, а я больше не нуждаюсь в проявлениях любви, потому что более не чувствую себя влюбленной».

Однако до этого в их жизни успело случиться многое.

Вивика Бандлер и Рив Гош

Жизнь текла размеренно, и будни были заполнены подготовкой к предстоящей выставке и заботами об Атосе. Вскоре все изменилось. За неделю до Рождества 1946 года Туве написала Еве длинное и полное эмоций письмо, дышащее новыми впечатлениями от жизни.

«Произошло кое-что, чем мне необходимо с тобой поделиться. Я счастлива и ощущаю радостное облегчение. Ты знаешь, что я считаю себя женой Атоса и, наверное, всегда буду себя ею считать. Но сейчас я безумно влюблена — в женщину. И это кажется естественным и натуральным. Я так горда и безудержно рада! Последние недели пролетели как в вихре танца».

Объект ее романтических чувств, Вивика Бандлер, была дочерью главы финансового комитета Хельсинки Эрика вон Френкеля и сестрой одноклассницы и бывшей девушки брата Туве Лассе. Вивика была на три года моложе Туве и замужем за Куртом Бандлером. Последний был наполовину евреем и родился в Австрии, откуда бежал в Финляндию, спасаясь от нацизма. Уже будучи в Финляндии, он отправился на фронт как волонтер. В тот момент, когда между Туве и Вивикой возникли романтические отношения, Бандлер временно жил в Швеции, а его жена — в Финляндии. Она часто путешествовала, в том числе и в Стокгольм с целью навестить супруга. Туве же в то время еще встречалась с Атосом, который так же часто пропадал в служебных поездках.

Вивика Бандлер позже охарактеризовала свою первую встречу с Туве в 1946 году как неудачную. Лассе и его девушка Эрика, сестра Вивики, решили познакомить старших сестер друг с другом, однако планы пошли насмарку. Туве пришла в ужас от Вивики, в то время как последней тогдашний внешний вид Туве с ее кудряшками, воланами и оборками показался смешным и нелепым. В следующий раз они встретились случайно. В послевоенном Хельсинки дела с вечеринками обстояли неважно, однако кто-то все же устроил праздник. Всеобщие дефицит и бедность не отменяли возможности танцевать, а танцы всегда были страстью Туве. Туве и Вивика заметили друг друга, когда остальные гости уже почти разошлись, и протанцевали до рассвета. Как вспоминала эту судьбоносную встречу Вивика, «мы, сначала не без помощи алкоголя, а потом и протрезвев, стали друзьями».

Туве называла проснувшиеся в них чувства нежными и насыщенными. Любовь стала путешествием в новый мир, которое привело в доселе невиданное прекрасное место. Туве писала Еве: «Это неописуемое волшебство, словно ты нашел новую и чудесную комнату в старом доме, который, как ты думал, знаешь наизусть; и вот ты отворяешь двери некой комнаты и заходишь внутрь, изумляясь, как ты не замечал этого места раньше».

Влюбленные провели вместе четыре дня на ферме, принадлежавшей семейству Вивики. Туве сияла от счастья. «Такие разговоры, Ева! Словно ты вновь обрел самое лучшее в себе… Знаешь, впервые я наконец чувствую себя женщиной в отношениях… Я могу говорить обо всем, что взбредет в голову, и не стесняться этого более. Мои друзья таращатся на меня, не понимая, что произошло. Я словно заново родилась, свободной, счастливой и избавившейся от чувства вины», — писала она Кониковой. Любовь к Вивике дала ей возможность найти себя, свою женственность и в то же время повысить свою профессиональную самооценку. Туве писала, что больше не чувствует себя нищенкой, которой позволено любоваться рассветом, зная, что свет исходит от мужчины. Первый раз в жизни она сама была солнцем, пусть его лучи и должны были засиять в полную силу лишь по весне, когда в Финляндию из путешествия намеревалась вернуться Вивика.

Разумеется, Туве была озадачена и смущена осознанием того, что она не гетеросексуальна, как всегда полагала. Все же на основании ее писем можно сделать вывод, что это ее не напугало. Она взвешенно обдумывала собственную сексуальность с точки зрения предыдущего опыта, полностью отдавая себе отчет в том, что общество будет осуждать ее выбор и давить на нее. Она понимала, что связь с женщиной может причинить ей боль, но в конце концов ни одна из этих причин так и не сумела повлиять на ее выбор. Взамен она получила настоящую любовь и пришедшее с ней счастье.

«Я не верю, что я полностью лесбиянка. Я отчетливо понимаю, что не могла бы влюбиться ни в какую другую женщину, кроме Вивики, и мое отношение к мужчинам осталось прежним. Наверное, даже улучшилось. Стало проще, радостнее и беззаботнее. Атос был в отъезде и вернется лишь завтра. Завтра же Ви отправится в Стокгольм к мужу, потом в Данию и оттуда в Швейцарию, всю весну она проведет в Париже на съемках. Это так ужасно — расставаться сейчас, когда мы только встретились, но нас обеих ждет работа, и мы можем лишь ждать, доверяя друг другу. Может статься, в будущем нам придется нелегко. Люди не способны понять, ведь они не переживали подобного. Уже сейчас чувствуется давление. Но мне все равно. Возможно, я потеряю Атоса… Живу огромной радостью и таким же горем. Ева, в моей жизни происходит ужасно много нового».

Любовь была предельно плотской и страстной, но и духовная связь была невероятно глубокой. Будучи занята своей работой, Вивика отправилась через Скандинавию в Париж, и в самый разгар отношений влюбленные оказались в разлуке. Туве пыталась раздобыть разрешение для выезда во Францию, а Вивика со своей стороны пыталась выхлопотать возможность организовать в Париже выставку работ подруги. Все было напрасно. В то время путешествовать было куда сложнее, чем сейчас, и для этого требовались не только деньги, но и различные разрешения. Однако во многом благодаря этой разлуке до будущих поколений дошли многочисленные пылкие письма, которыми обменивались влюбленные.

Связь Туве с Атосом не прервалась. Любовь к Вивике погасила любовь к бывшему жениху, но между ними остались уважение и дружба. Отношения, по мнению Туве, даже наладились. «У нас появилось намного больше тем для смеха и разговоров, чем раньше, может быть, это лучшая дружба из возможных. Эротика сейчас не так уж важна. Я словно сплю. Ничего не чувствую и не страдаю от этого. Как будто я сосредоточилась на большой и важной работе, но есть и что-то помимо этого. Мое сердце там, где ты, а без сердца я любить никогда не умела», — писала Туве Вивике в январе 1947 года.

Муми-тролль — Туве, рисунок в письме к Вивике, 1947


По мнению Вивики, их с Туве любовь была особенной благодаря ее интеллектуальной составляющей. Ранее ей было свойственно руководствоваться в любовных делах велением сердца, но сейчас впервые в дело вмешался разум. В одном из писем она спрашивала у Туве: «Хочешь мою голову на подносе? Ты ее получишь, ведь она твоя».

Туве тоже подчеркивала совершенство их любви, говоря о том, что ее разум влюблен в разум Вивики, так же как ее сердце и тело влюблены в сердце и тело Вивики. Но сердце, конечно, было главным. Любовь была такой всепоглощающей, что во время разлуки Туве в буквальном смысле болела от тоски, но чаще она буквально бросалась в пляс от одной лишь мысли, что Вивика существует и любит ее. Каждый день нес на себе отпечаток этой любви, она проникала даже в сновидения, пугая кошмарами о расставании. Любовь настолько подчинила себе все существование, что впервые в жизни желания сердца взяли верх над работой. Раньше Туве никогда не уклонялась от рабочих обязанностей и всегда стремилась придерживаться графика. Но любовь помогла по-новому взглянуть на творчество: Туве заметила, что ее работы стали богаче, что она сумела избавиться от мешавшего ей излишнего честолюбия и в целом стала спокойнее, по крайней мере, так ей казалось.

Дни Туве проходили за рисованием возлюбленной на фресках, над которыми она в тот момент работала. Единственным желанием Туве было получить возможность лицезреть свою модель вживую, однако это было невозможно, и писать приходилось по памяти. Тогда же Туве начала работу над своей третьей книгой о муми-троллях под названием «Шляпа волшебника». Можно сказать, что плодом ее любви к Вивике стали новые персонажи, впервые появившиеся на страницах этой книги: Тофсла и Вифсла. За ними пробралась по их следам в Муми-дол Морра. Прототипом Тофслы стала сама Туве, а Вифслы, соответственно, Вивика. Туве даже стала подписывать свои работы именем Тофсла, иногда используя настоящее и выдуманное имя вместе. В своих письмах к Вивике она часто обращалась к ней, называя возлюбленную Вифслой. В книге эти маленькие существа говорят друг с другом на своем языке, который посторонним подчас тяжело понимать. Совсем как Туве и Вивика в реальной жизни, когда им приходилось использовать тайный язык для обозначения запретных вещей.

Туве не хотела скрывать свою связь от близких друзей, и она рассказала о своих отношениях с Вививкой Саму и Майе Ванни и Свену Грёнваллу, однако, к ее великому разочарованию, те по-разному отреагировали на эту новость. Друзья не разделяли ее счастья. Иногда она говорила с матерью о том, как ей дорога Вивика. Совершенно очевидно, что до Хам уже донеслись слухи о подруге дочери и она была в курсе характера этих отношений, переживая при этом и за Атоса, к которому питала искреннюю симпатию. Вивика в свою очередь боялась того, что Хам не одобряет их связь, поскольку та никак ее не комментировала.

В те времена гомосексуализм в Финляндии был уголовным преступлением и его причисляли к психическим заболеваниям. Ко всему прочему это был еще и грех — один из тяжелейших. Туве и Вивике приходилось быть осторожными. В особенности на этом настаивала Вивика, поскольку ее муж не знал о связях жены и она предпочитала и в дальнейшем хранить их в тайне. Но прежде всего, конечно, Вивика боялась общественного мнения. Туве также поначалу прятала от Атоса свое новое увлечение. В то же время Туве писала Вивике, что ей всегда претило быть неверной и что она не хотела бы вновь изменять.

Вивика по-настоящему испугалась, когда Туве позвонила ей за границу и спросила, по-прежнему ли она любит ее, — словом, поступила, как обычная влюбленная женщина. Вивика позже объяснила свой испуг тем, что, по ее словам, она и ее муж в свое время находились в расстрельных списках гестапо, и даже после окончания войны она продолжала подозревать, что ее телефон прослушивается. Она объяснила Туве в письме, что не хотела навлечь на нее неприятности, и призвала впредь быть осторожной. В целях безопасности они изобрели целый тайный язык, на котором объяснялись в запретной любви. «Лучше будет, если мы не станем произносить этого опасного слова — любовь», — писала Вивика. Во время своих путешествий она останавливалась у родственников и поэтому беспокоилась, чтобы слишком частые письма и телефонные звонки не пробудили подозрений у хозяев. В то же время она просила Туве писать чаще. И женщины писали друг другу послания практически ежедневно, но в целях конспирации отправляли их раз в несколько дней в одном конверте. Сейчас подобные меры предосторожности могут показаться преувеличенными и отдающими паранойей, но стоит помнить, что всего лишь за несколько лет до этих событий наказанием за гомосексуализм на большей части Европы была газовая камера. В Финляндии в начале пятидесятых годов за однополые связи можно было попасть в сумасшедший дом или в тюрьму, и известно несколько таких случаев среди женщин. В соответствии с законом, гомосексуализм в Финляндии считался уголовно наказуемым преступлением до 1971 года, а психическим заболеванием еще дольше — до 1981 года.

Во время войны гомосексуализм мало волновал умы, у людей хватало иных забот. Потери близких, голод, смерть и разрушения — все это занимало граждан куда больше. После наступления мира отношение к однополой любви вновь ужесточилось; усилилось давление со стороны общества, требующее от людей не выделяться и быть как все. Среди деятелей культуры и в целом в столице атмосфера в отношении сексуальных меньшинств была не столь тяжелой, как в провинции и мелкобуржуазных кругах. Тем не менее, даже в крупных городах однополые отношения не поощрялись. Подобные вещи замалчивались, лесбиянки подвергались давлению, о них распускались слухи, и их стремились заклеймить не только как негодных членов общества, но и как дурных работников. Вивика впала в депрессию, услышав однажды, как друзья мужа оскорбляли ее и называли свиньей, спящей со всеми без разбору и охотящейся на женщин. У каждого внутри свой персональный ад, описывала свои чувства Вивика. У сторонников однополых отношений были все причины не афишировать свои пристрастия. Таким людям приходилось заключать фиктивные браки, которые служили кулисой для гомосексуальности одного или обоих супругов. С помощью брака пытались поддерживать видимость нормальности и охранять свой пугающий общество секрет. И порой это оборачивалось трагедией, если кто-то в паре был гетеросексуален.

Об однополых отношениях обычно говорили, используя не официальные термины, а разнообразные шифры и тайные словечки. Только встав на эту тропу, Туве, говоря о своей сексуальности, использовала обозначение «Рив Гош», которое дословно в переводе с французского обозначает «Левый берег». Так назывался богемный, дышащий духом свободы квартал, расположенный на левом берегу Сены в Париже. «Выбрать Рив Гош» означало выбрать лесбийские отношения. Впрочем, слово «лесбиянство» Туве употребляла довольно часто. Позднее, говоря о своих отношениях и сделанном выборе, она часто использует эвфемизмы «новая линия» и «позиция». Уже в 1952 году Туве писала, что с недавнего времени она употребляет в отношении себя широко распространенное в лесбийских кругах шведское слово «spöke», то есть «привидение». Иногда в отношении лесбийской любви использовался также сленговый глагол «мюмлиться», но Туве пользовалась этим словечком повсеместно, даже когда речь не шла об однополых отношениях. Актриса Биргитта Улффсон рассказывала, что однажды Туве, заметив ласкавшую друг друга парочку, бросила в их сторону: «Смотри-ка, похоже, эти двое мюмлятся».

Обстоятельства не были благосклонны к влюбленным, и их отношения трудно было назвать легкими. Вернувшись из Парижа, Вивика заявила Туве, что нашла во Франции новую любовь, а позже встретила еще одну, уже в Хельсинки. Туве приняла это известие и смирилась с ним, но очень страдала. Отношения с Атосом продолжали развиваться по старому шаблону, так что в сердце Туве продолжала жить любовь и к Вивике, и к Атосу.

В высокопарной манере она писала, что после Атоса в ее жизни не будет других мужчин, как и после Вивики — других женщин.

Тебя нарисовала самой пригожей

После того как Вивика отправилась в заграничный вояж, Туве принялась за работу по росписи столовой в здании городской мэрии Хельсинки. Мэрия не проводила никакого конкурса, а сразу заказала эту работу Туве. Изначально никакого размаха не планировалось, Туве попросили просто украсить стены столовой «парочкой хорошеньких виньеток», как она писала Еве Кониковой. Однако Туве была человеком амбициозным. Поощряемая своим старым учителем Йоханнесом Гебхардом, она хотела сделать роспись куда более монументальной, чем ожидал заказчик. Несмотря на то что объем работ увеличился, график остался прежним, и чтобы сдать заказ в срок, Туве пришлось приложить все свои силы. Друзья предупреждали ее об опасности подобной авантюры, в том числе и Сам Ванни, который обвинил Туве в глупости и самонадеянности, не веря, что она справится с заказом всего за один сезон. В итоге следствием честолюбивых стремлений художницы стали невероятная спешка и постоянный стресс во время работы.

Муми-тролль — Туве говорит, что писать фрески очень утомительно, но весело. Рисунок в письме к Вивике, 1947, акварель


С другой стороны, послевоенные годы были сложным временем для художников. Заказов почти не было, и приходилось браться за любую работу. Некоторые подозревали Туве в том, что она получила заказ на роспись столовой в мэрии с помощью отца Вивики, то есть исключительно благодаря личным связям. Вряд ли это было так. Ввиду незначительности планировавшихся работ заказчики не позаботились о проведении конкурса среди художников. Туве же, несмотря на свой юный возраст, была к тому времени уже опытным живописцем и автором нескольких крупных работ, среди которых были, например, большие витражи в ресторане Туллинпуоми, которые она выполнила на заказ в 1941 году, витражи в школе для девочек на Аполлонкату, а также две масштабные фрески в столовой завода Стрёмберга в Питаянмяки. Ее опыт в этом жанре был бесспорным. Однако на этот раз речь шла не о ресторане или школе, а о престижном здании мэрии, и многие художники не отказались бы от подобного заказа. Неудивительно, что коллеги по цеху буквально бушевали от зависти. Занимаясь созданием фресок в мэрии, Туве буквально кожей ощущала ненависть, исходящую от художественной братии. Именно это и заставило Туве выложиться на полную: неудача обошлась бы ей слишком дорого.

Картины в здании мэрии, созданные в технике фрески, являются прямым продолжением тех сказочных пейзажей и райских полотен, которые Туве начала писать еще в тридцатые годы. Фреска «Праздник в деревне» передает идиллию деревенской атмосферы, а на фреске «Праздник в городе» представлено отмеченное печатью урбанистической культуры городское веселье. Работа над фресками требовала от художника абсолютнейшего погружения и почти маниакальной сосредоточенности. Вместе с тем мысли Туве были полны любовью и Вивикой, оставившей ее ради Парижа. Горечь расставания и угадываемые впереди разочарования окрашивали рабочие дни в сумрачные цвета. Душевной боли добавляли и зависть коллег и сплетни, распускаемые о ее нетрадиционной ориентации.

«Сказка», 1934, масло


Туве с замиранием сердца показала эскизы будущих фресок архитектору и отцу Вивики и получила их одобрение. После того как она закончила работу над цветными эскизами, выполненными на бумаге в натуральную величину, самая трудная часть проекта была позади. Теперь Туве была уверена в успехе начатого. Счастливая, она немедленно отправила письмо Вивике. «Доброе утро! В мастерской звучит торжественная музыка пятой симфонии Бетховена, Атос привез мне пластинку из Стокгольма. Сегодня я не буду работать и не собираюсь ни готовить, ни даже разогревать обед. Прошлой ночью я закончила работу над цветными эскизами и сейчас не намерена даже думать об искусстве. Я буду думать только о тебе и слушать музыку, и время не будет иметь для меня ни малейшего значения».

Туве уложилась в сроки работ над двумя монументальными картинами. Над первой она работала вместе с художником Ниило Суйхко, который был приверженцем консервативного искусства и потому прекрасно владел техникой фрески. На этой фреске изображена райская пастораль, где счастливые люди отдыхают на лоне природы в окружении цветов и виноградных лоз. Пейзаж дышит счастьем и сказочной красотой. Вторую фреску Туве хотела выполнить самостоятельно, как говорится, от и до. На этой фреске изображен уже более «окультуренный» рай: люди в вечерних нарядах беззаботно танцуют на открытой террасе, обрамленной греческими колоннами. В воздухе вьются белые голуби, на столах маняще сверкают бокалы и бутылки вина. Танец, который мы видим на фреске, в определенном смысле является аллюзией жизненной ситуации изобразившей его художницы. Центральная фигура всей композиции — очаровательная темноволосая женщина, одетая в белое платье. Она кружится в объятиях статного молодого человека, и подол ее светлого наряда развевается в вихре танца. В этой женщине нетрудно узнать Вивику.

На переднем плане фрески Туве изобразила себя. Задумчиво глядя в сторону и словно прячась от любопытных глаз за вазой с цветами, она курит сигарету.

Сумели пробраться на фрески и два муми-тролля. На первой идиллической фреске муми-тролль прячется в левом нижнем углу посреди цветов. На фреске, изображающей танцы, муми-тролль притаился рядом со своей создательницей, между бокалом и локтем Туве. Окончив работу, вздохнувшая с облегчением Туве отрапортовала Еве в Америку, что картины готовы и что она ими вполне довольна.

Спустя годы во время крупномасштабного ремонта в здании мэрии столовую решено было обновить. Работы Туве решили переместить в помещение шведскоязычного народного училища, где они и находятся по сей день.

Изобразив Вивику на одной из своих работ, Туве тем самым призналась ей в любви, и подобное признание делало эту любовь неподвластной времени. Запечатленные на фреске фигуры влюбленных служили бы вечным напоминанием о тех годах, когда их связывали глубокие чувства. В то же время это был довольно смелый шаг. Туве сделала главным персонажем картины свою тайную и незаконную любовь, и любой представитель художественного мира, равно как и ее, и Вивики близкие могли заметить портретное сходство с реальным человеком. Явно похожее изображение Вивики на фреске стало для Туве своеобразным манифестом о том, что ей безразличны давление общества и сплетни современников.

Туве посвятила изображенной на картине женщине любовное стихотворение, озвучив в нем все, что она хотела донести до разглядывающего картину зрителя.

Нарисую небо голубым-голубым,

юбку нарисую солнечно-желтой,

прекрасной нарисую твою улыбку.

Тебя нарисовала я самой пригожей,

рисую твое лицо на стене,

и ты останешься там

такой, как ты была,

когда любила меня.

Любви было много, но еще больше было разочарований. Радость в жизни Туве померкла. Как она сама писала, «печаль сидит в стенах моей мастерской». Туве с грустью сообщала Еве в июле 1947 года, что Вивика отправилась в путешествие на парусной яхте со своим другом детства Йораном Шилдтом. Тогда же Туве призналась Атосу, что больше его не любит. Вдобавок ко всему кончились деньги: за весь 1947 год Туве продала всего две картины.

Причины, которые привели к расставанию Туве и Вивики, по большей части неясны, да это и к лучшему. Как позже вспоминала Вивика, им обеим в молодости была свойственна отчаянная неуверенность в себе. Причиной тому были не только война и отчаяние, а еще и то, как писала Вивика в 1993 году, что в мире попросту существуют напуганные люди. Многие из муми-книг рассказывают как раз о том, как победить страх.

Любовь ушла, но осталась дружба, которая продлилась всю жизнь. Одиночество, неуверенность и всеобъемлющий страх — вместе они создают благодатную почву для дружбы, однако вряд ли служат хорошим подспорьем в любви, тем более в любви страстной, осуждаемой как законом, так и общественными нормами.

Колония в Марокко. Рисунок Туве в письме к Атосу Виртанену, 1943


Туве впоследствии не объясняла причин разрыва, а лишь говорила о собственных чувствах. Самым важным для нее было избежать внутренней злобы и горечи. Все произошедшее казалось ей бессмысленным. Любовная история оказалась ненужной и лишней, она только надломила ее внутренне. Позднее в письме к Еве Туве смогла искренне проанализировать как свои отношения с Атосом, так и болезненную связь с Вивикой. Туве проявляла безграничное понимание к Вивике и даже была готова дружить с ее новыми возлюбленными. Вивика Бандлер в своей книге так рассказывала о связывавших ее с Туве отношениях и о причинах, которые привели к расставанию: «Туве Янссон и я встретились, когда нам обеим было около тридцати. Она дала мне смелость стать художником, тогда как я подарила ей смелость развиться как личности.

Казалось, будто ты был голоден всю жизнь, и вдруг тебе разрешили вволю наесться десерта, одного десерта, только сладостей. Первый раз в жизни я получила больше, чем могла отдать сама, и не сумела пройти через это. Все было настолько хорошо, что я не могла этого выдержать; я привыкла, что все рано или поздно пойдет наперекосяк, а когда все было хорошо, я сама приложила усилия, чтобы это испортить. Я жалела об этом. Не всю жизнь, но полжизни точно».

Как уже говорилось, любовь к Вивике привела к появлению в Муми-доле двух маленьких существ — Тофслы и Вифслы. Они и прекрасная танцующая Вивика с фрески остались воспоминанием о красивой любви, забыть которую было нельзя.

После смерти Вивики среди оставленного ею наследства было найдено адресованное Туве письмо, написанное, очевидно, в конце шестидесятых годов. В нем Вивика признается Туве в любви. Вивика писала о том, что встреча с Туве была лучшим, что произошло с ней на земле, что Туве была ей ближе, чем горячо любимая мать. В моменты отчаяния мысль о том, что где-то существует Туве, служила ей утешением. Свое письмо она завершила так: «Моя любовь к тебе была огромной. Каждый раз, как я слышу твой голос, вижу тебя или просто слышу упоминания о тебе, меня бросает в дрожь. Я не верю в Бога, но я верю в тебя».

Обезьянка купается, архипелаг Пеллинки. Фото, 1940-е годы

Мысль о браке

Работа над картинами, украсившими мэрию Хельсинки, была выполнена в срок. Постепенно Туве оправилась от вызванной спешкой усталости. Продолжались безнадежные отношения с Вивикой, и Туве пыталась справиться с разочарованием, увлекшись строительством на острове Бредскяр в Пеллинки нового дома, которому она дала название «Роза ветров». Туве всегда любила строить, это был свойственный ей «атавистический инстинкт», как она его называла. Остров занимал в ее душе большое место, писала она Еве, и был самым лучшим подарком, которого она могла бы желать.


Когда Туве принималась строить, результат всегда точно соответствовал замыслу. В живописи такое случалось редко: получившаяся в итоге картина никогда полностью не отвечала изначальной задумке. Туве строила, пытаясь утопить свою печаль в физическом труде, и так прожила на острове почти до конца сентября. Ночи она проводила в палатке, а днем наслаждалась красотой окрестных пейзажей, красным светом новорожденной луны и нежными, как кружево, тенями, которые ветви сосен отбрасывали на комариную сетку палатки. Еще она писала длинные письма Еве, которая, видимо, не хотела понимать новых отношений Туве. Та в свою очередь защищала возлюбленную перед Евой.

«Вивика, которую ты называешь „тем человеком“, дала мне намного больше, чем просто горький фрукт, обжегший пальцы того, кто его сорвал… думаю, что отчасти благодаря ей я сумела избавиться от своей наивной и жеманной мягкости, от выпрашивания популярности и от страха не понравиться. Благодаря ей я обрела новую, иную свободу. И если это так, тогда оно того стоило. Я думала, что уже пережила самые сильные чувства, теперь я понимаю, что возможности безграничны: возможность быть счастливой и возможность стать несчастной, а также возможность выражать эти чувства. Я думала, что проживу в страхе всю жизнь. Теперь я знаю, что могу быть смелой… Вивика — она тоже несчастная и бедная, а вовсе не избалованная… Представляешь, у нее есть манера, когда я говорю ей что-то сентиментальное и неискреннее, отвечать „мяу“. Это ужасно, но еще ужаснее, когда Атосу в таких ситуациях делается неловко и он замыкается в себе».

В Хельсинки Туве ждал Атос, который в то время путешествовал и работал, переполненный ответственностью за благополучие нации, как саркастически комментировала Туве. Атос все же успел один раз за все лето побывать на острове, правда, провел там всего одно воскресенье. Тем не менее, день удался.

Еще зимой Туве предложила Атосу расстаться, поскольку между ними, как ей казалось, больше не было любви — их связывали только дружба и привычка. И в то же время, несмотря ни на что, они прекрасно уживались вместе и хорошо проводили время, что Туве крайне ценила. Атос ничего не ответил на предложение расстаться и отбыл в Польшу с рабочей поездкой. Туве обдумала свои чувства и пришла к выводу, что жизнь — странная штука. Когда в конце концов приходит понимание, что стоит быть искренним и только искренним, то становится совершенно непонятно, что именно можно назвать искренностью и честностью.

Вивика вернулась в Хельсинки, и они встретились вновь, однако впечатление от встречи было испорчено ссорами, недопониманием и недоверием. Туве размышляла, не является ли причиной этого отсутствие противодействия в отношениях двух женщин. Однотипные реакции обеих только накладывались друг на друга, усиливая само действие и раздувая огонь непонимания. Туве хотела избавиться от этих отношений, и в то же время она не готова была предать их дружбу, которая была слишком крепкой. Она смирилась даже с переживаниями и то, что ее жизнь стала богаче и насыщенней, считала заслугой Вивики. Туве писала Еве: «Что с того, что я несчастна? Несчастные видят, чувствуют и мыслят ярче».

В конце концов Туве устала грустить. Она отправила Вивике письмо с предложением прекратить встречаться, несмотря на то что ее любовь все еще не исчерпала себя. В то же время она писала, что больше не может быть несчастной. Вместе с этим письмом она отослала Вивике стопку посвященных ей стихотворений.

Очевидно, после принятого решения о разрыве с Вивикой Туве искала утешения у старого возлюбленного и сделала Атосу предложение. Если бы он согласился и пара сочеталась браком, то Туве навсегда закрыла бы для себя дверь в другой мир. На «левый берег» ходу больше не было бы, и впредь она не завязывала бы отношений с женщинами. Туве хотела внести ясность в свою жизнь и эмоции, поскольку, по ее словам, было бесконечно трудно находиться в постоянном выборе между мужчиной и женщиной. Письмо, которое она завершила предложением руки и сердца, началось с рассказа о том, как обстоят дела с книгами о муми-троллях. Туве только-только передала рукопись в издательство и писала, что теперь занята живописью и размышлениями. О возможной женитьбе она пишет, как о внезапно пришедшей к ней идее: «Я подумала, может быть, хорошей идеей будет пожениться. Скорее всего, женитьба не изменит наш быт. Если ты не хочешь говорить об этом, поговорим о чем-нибудь другом, когда ты вернешься».

Свое письмо Туве закончила словами: «Ты мне очень, очень нравишься». Звучит довольно практично, однако слишком далеко от того, чтобы это можно было назвать страстью. Брак был важен для Туве; это был институт, который, как она надеялась, помог бы разрешить терзавшие ее внутренние противоречия. «Для меня это символ или нечто гораздо большее, нежели для него, не знаю почему. Но в браке я, наверное, присмирела бы и вновь была бы способна работать. И не нуждалась бы больше в „Рив Гош“. Точка», — писала она Еве.

Вернувшись из поездки, Атос притворился, что не понял ситуацию. «Разве мы уже не женаты? Я именно так и думал… Давай сделаем с этим что-нибудь, иначе люди начнут подозревать, что нам не ужиться друг с другом» — так передавала его слова Туве в очередном послании к Еве в Америку. Туве начала подготовку к свадьбе. На роли свидетелей она выбрала свою лучшую подругу писательницу Еву Викман, брата Лассе и, конечно же, Хам. Но не отца, поскольку знала, что тот, заполучив практически «красного» зятя, вряд ли одобрит выбор дочери. В своем письме Туве спрашивала у Евы, выйдет ли из нее «забавная женушка политика». В то же время она подозревала, что Атос вовсе не жаждет связать себя узами брака. Он, собственно, никак не способствовал продвижению свадебных планов, даже не запросил с Аландских островов, откуда он был родом, выписку из приходской книги, необходимую для заключения брака.

Свадьба была назначена весной 1948 года, но так никогда и не состоялась.

Туве отнеслась к этому с пониманием и позже говорила, что к Атосу нельзя было подходить с теми же мерками, что и к обычному человеку, настолько особенным и необычным он был. Его первая жена умерла при неясных обстоятельствах в Париже. Несмотря на то что их брак продлился всего несколько месяцев, эта внезапная смерть потрясла Атоса. Весьма возможно, что это печальное происшествие повлияло на нежелание Атоса повторно вступать в брак. В своих письмах Туве не выражала разочарования по поводу расстроившихся планов, хотя подобного можно было ожидать. Она пыталась снова начать работать и заново увлечься живописью.

В поисках радости и желания

В 1948 году Туве отправилась в Италию в путешествие в компании Сама и Майи Ванни, пытаясь вновь обрести силы и, прежде всего, внутреннее желание вновь взять в руки кисть. Сам всегда был для Туве другом, умевшим вдохновить ее. Туве надеялась, что и на этот раз он поможет ей обрести радость творчества. Так и вышло. Они не мешали друг другу, работали порознь и прилежно трудились. И все же их духовная близость отчетливо проявляется во многих похожих друг на друга полотнах, созданных во время этой поездки. Подчас трудно определить, чьей кисти принадлежит та или иная картина.


Путешествовать с семейной парой и быть «третьей лишней» было нелегко, в особенности если вспомнить связывавшие Туве и Сама в прошлом отношения. Когда-то объединившая их любовь никогда не умирала, она лишь принимала новые формы. Между ними всегда существовала духовная близость чувств, и они наслаждались обществом друг друга. Туве и Сам любили вести бесконечные разговоры об искусстве. Туве высоко ценила как полученную от Сама критику, так и поддержку, и ей нравилось прогуливаться с ним по городским улицам. Сам имел привычку покупать в уличных лавках вино и колбасы, и Туве это занятие тоже пришлось по душе. Майя же была сдержанна и не участвовала в совместных пирушках. И все же эмоции, связывавшие троицу, били через край, оставаясь весьма противоречивыми. Постепенно стало ясно, что находиться втроем им слишком сложно, и Туве продолжила свой путь в Бретань уже одна.

Во Франции ее догнало письмо от Вивики, и Туве чуть не сошла с ума от счастья. Вивика обратилась к ней со смелым предложением поставить на сцене Шведского театра в Хельсинки пьесу о муми-троллях по книге «Муми-тролль и комета».

Во время и после поездки Туве писала Атосу и даже поздравила его с победой на выборах. Но прошлые чувства ушли, и эти письма по-дружески деловые. Туве писала, что надеется увидеться с Атосом, и одновременно сообщала, что по возвращении собирается отправиться на свой остров как можно скорее. Она писала о том, что скучает по острову, но о тоске по Атосу в письмах нет ни слова. Отношения с Атосом потихоньку продолжались, но вопрос о свадьбе больше, очевидно, не поднимался. В конце 1948 года Туве рассказала в одном из писем, как Атос объяснил ей хитросплетения своей эмоциональной жизни. В молодости он страдал от сильной депрессии, и жизнь казалась ему скроенной сплошь из несчастья и отчаяния. Все страдания, свойственные молодым мужчинам, он испытал на себе: тоска, одиночество, несчастная любовь и ужас смерти управляли его жизнью. Тогда он решил, что не может и не хочет жить «субъективно». Страдания — это расплата за чувства и эмоциональность. Его депрессия была бесконечной, и он решил покончить с жизнью. Но к счастью, в итоге он решил лишить жизни только «субъект», собственное «я». По его словам, он прокричал в ночь: «Я, я — это ничто». Тогда он поверил, что этого было достаточно для умерщвления своего эго. Его новое «я» не нуждалось ни в любви, ни в ответственности за кого-то. Так он начал жить «объективно» и больше не позволял ничему личному, никаким эмоциям управлять его жизнью. Любить он хотел все человечество, а не какую-то отдельную женщину.

«И это правда. Он не умеет ненавидеть, любить, печалиться, бояться или скучать… он сверхчеловек… но мне иногда холодно… Я думала, что причинила ему боль, рассказав, что не люблю его больше. Как я была глупа, — писала Туве в 1948 году Кониковой и продолжала, размышляя над собственными чувствами к Атосу: — В последние годы я искала покоя и избегала людей, может быть, мне стоит быть благодарной за то, что Атос таков, каков он есть».

Объективность Атоса означала некую свободу от собственных глубоких чувств. Самокритичное замечание Туве о том, что именно такой мужчина ей и подходит, попало в цель. Общество Атоса всегда вдохновляло ее интеллектуально и оставляло ей достаточно душевного пространства, в то же время Атос не мешал страстному погружению Туве в работу. Но цена была слишком высокой, когда дело касалось эмоциональной стороны.

Позже, в 1951 году, Атос вновь пытался сблизиться с Туве, но было уже слишком поздно. На протяжении многих лет отношения между ними были по большей части дружескими, а секс случался лишь эпизодически. Это напоминало долгий брак, когда чувства горят уже вполнакала. Жизнь Туве к тому моменту уже успела измениться. Атос «казался старым супругом, но уже без былого блеска и важности, которые сопутствовали отношениям на протяжении семи лет, пока я любила его. Теперь он рвется жениться на мне, только я не хочу. Но он всегда будет мне дорог». Так писала Туве Еве в 1951 году.

Ее беспокоила собственная бисексуальность, она еще не до конца успела привыкнуть к своей новой сути, на что требовалось время. На протяжении многих лет Туве размышляла об этом аспекте своей жизни в письмах, несмотря на то что Ева, которой были адресованы эти рассуждения, относилась к новому витку отношений в жизни подруги негативно. Подчас Туве хотела отказаться от своей новой сексуальной ориентации и оставить ее в прошлом. Было что-то, что заставляло ее переживать. Она анализировала однополые союзы друзей-мужчин, задумываясь над свойственными им внутренним напряжением и ссорами. Туве считала, что в гомосексуальных отношениях тяжелее уживаться вместе и жить спокойной жизнью, нежели в гетеросексуальной паре. Возможно, в этом была месть природы, думала она.

Послевоенные карикатуры для «Гарма»

В своих творческих взглядах Туве опиралась на позицию «искусство ради искусства» и была в этом отношении непоколебима. Тем не менее, работая в годы войны над иллюстрациями для «Гарма», она вовсе не занималась искусством ради искусства. С наступлением мира на смену карикатурам на Сталина и Гитлера и рисункам, отображающим ужасы войны, пришли иллюстрации, изображающие мрачные выжженные бомбежками пейзажи. В своих иллюстрациях Туве выводила на первый план главные проблемы воцарившегося мирного времени: дефицит продуктов, взлетевшие цены, регулирование потребления и вечную экономию. В то же время она отражала в своих рисунках бытовые вещи и явления, которые раздражали самых разных людей, и переосмысливала эти темы с помощью юмора и сатиры.

«Очищение от грехов войны», обложка журнала «Гарм», 1945


Это, среди прочего, такие темы, как порожденная временем жадность, избыток вещей и людское безразличие, а также стремительная интернационализация страны. В особенности ее забавляла оторопь, в которую впадали ее соотечественники при виде людей разных этносов, появившихся в Хельсинки перед летней Олимпиадой 1952 года.

Наступил мир, а вместе с ним начались судебные процессы над военными преступниками. Обычные люди также принялись переоценивать поступки, совершенные их знакомыми во время войны. Люди обвиняли друг друга прежде всего в фашизме и принадлежности к враждебному лагерю, а также в приверженности ложным идеалам. Каждый вынужден был защищаться. По-человечески понятно, что многие пытались скрыть или переиначить свою личную историю, деятельность в прошлом или убеждения. Над многими довлело чувство вины и стыда, и политическое покаяние было прямой необходимостью для тех, кто оказался на стороне проигравших. В этом отношении одним из самых интересных является рисунок Туве, опубликованный в «Гарме» в январе 1945-го. Темой его является как раз покаяние, ритуал очищения от прошлого и от его осуждаемых и поверженных идеалов. Туве изобразила некий огромный аппарат, на котором написано «Акционерное Общество „Метаморфозикум“» и ниже: «Отступники дня». Вверх прямо к жерлу аппарата бредет группа черных, как сажа, «отступников» в белых одеяниях, у кого со свастикой, у кого с латинской буквой Q. Свастика, разумеется, символизировала фашизм, а Q была первой буквой фамилии норвежского политика Видкуна Квислинга, который возглавлял марионеточное правительство оккупированной немцами Норвегии. Его имя стало нарицательным для предателя. В числе прочих в аппарат карабкается и угольно-черный муми-тролль. Машина гудит, дымит и извергает пламя и пепел. С другого ее конца на свет выходят незапятнанные создания в светлых одеждах, играющие на арфах или несущие в руках цветы. Нимбы вокруг их голов недвусмысленно заявляют об их полной безгрешности. Хотя картинка и забавна, тем не менее, поиск военных преступников и сопутствующая ему «охота на ведьм», как и осуждение общества, были реальностью, а не художественным вымыслом, и смешного во всем этом было мало.

Иллюстрация на обложке «Гарма» за август 1946 года намекает на ядерную войну. Исполнился ровно год со дня атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки. На обложке задумчивый ангел сидит на крыле самолета. Внизу посреди цветов, напоминающих какие-то хищные растения, стоит мужчина в черном и смотрит вверх на ангела. В воздухе, словно предвестники беды, вьются летучие мыши. В руках у черного человека чемоданчик с надписью URAN 135.

«После празднования Иванова дня», обложка журнала «Гарм», 1952


Многие из иллюстраций Туве имеют политический подтекст, который сложно трактовать спустя десятилетия, когда как сами политики и их деяния уже давно исчезли из людской памяти. Отдельную категорию не потерявших актуальность иллюстраций составляют те, на которых Туве изображает отношение человека к природе и непривычное после войны изобилие товаров. Люди забыли о бережном отношении к окружающему миру, они разбрасывают мусор и уничтожают природу. Людское безразличие стало темой июньской обложки «Гарма». На ней изображен пейзаж после Иванова дня, который больше напоминает пейзаж после воздушного налета. Повсюду сломанные березы, пустые бутылки и осколки, валяются горы объедков и бумажного мусора. Людей на рисунке не видно, только следы их присутствия: кучи отбросов и дымящиеся кострища.

Ангел мира покидает мир атомных бомб. Обложка журнала «Гарм», август 1946

«Искусство ради искусства» — сноб

Период изолированности, который Финляндия переживала во время войны, закончился. Страна вновь начала впитывать новые идеалы и взгляды, бросающие людям интеллектуальный вызов. Круг друзей Атоса состоял из людей, предъявляющих высокие требования к культуре, и это, безусловно, было важно для Туве. Однако Туве ни в коей мере не являлась политическим или социальным клоном Атоса Виртанена. Еще до их романа Туве выполнила для «Гарма» ряд проницательных и заметных политических карикатур на Сталина и Гитлера. И все же, чтобы соответствовать политическому и культурному уровню друзей жениха, Туве приходилось активно анализировать текущие события и расширять свои социальные и культурные горизонты. Это было важно еще и потому, что ей постоянно приходилось придумывать запоминающиеся заголовки и обложки для «Гарма» и других изданий.


Среди друзей Атоса и Туве, а также среди сотрудников журнала «40-е годы», в редколлегию которого входил Атос, сюрреализм и экзистенциализм были весьма популярными темами разговоров. Оживленные дискуссии шли также по поводу социально ориентированного искусства и в особенности по поводу социалистического реализма, который, по мнению многих, являлся единственным настоящим видом искусства. По крайней мере, ожидалось, что у каждого обывателя непременно должно быть свое мнение об этих явлениях культурной жизни.

Сюрреализм пробуждал в людях сильные эмоции, и в отношении к нему приверженцы левых взглядов разделялись на два лагеря. Ева Коникова написала Туве о большом впечатлении, которое оказала на нее выставка сюрреалистов, проходившая в США. В ответном письме Туве негативно отозвалась об этом направлении в искусстве и заявила, что это всего лишь временное явление, которое появилось на свет как результат таких подробных исследований человеческой психики, как, например, психоанализ. Туве сравнивала сюрреализм со слишком заметным платьем, которое нельзя надеть дважды из-за того, что оно сразу же запоминается. Как и у слишком броского платья, у сюрреализма, по мнению Туве, нет будущего. Туве называла своими кумирами и учителями импрессионистов и в особенности Поля Сезанна, чьи «натюрморты намного трогательнее, нежели самые патетические большие полотна или сцены распятия Христа», писала она Кониковой. Туве подчеркивала, что в творчестве важны свобода и радость. Она считала, что искусство не может основываться на обязанности или чувстве ответственности. В искусстве должна быть безнадежность, однако должно быть и желание. Туве высоко ценила самоорганизацию, была крайне эгоцентрична в своих артистических воззрениях и подчас относилась критически даже к весьма значительным новым ценностям. Ее резкая оценка сюрреализма вызывает удивление, поскольку ее собственные ранние картины, иррациональные и сказочные в своей атмосфере, очень близки по духу к сюрреализму.

В послевоенные годы важным философским направлением стал экзистенциализм. У всех на устах были имена Жан-Поля Сартра, Симоны де Бовуар и Альбера Камю. Финляндия, куда экзистенциализм проник через Швецию, не стала исключением. Работы Сартра достаточно быстро появлялись в шведских изданиях. Так, отрывки из Сартра публиковались в уже упомянутом журнале «40-е годы».

Одним из горячих поклонников Сартра в Финляндии был Рауль Палмгрен, который даже встречался с философом во время поездки последнего в Швецию. Естественно, что об экзистенциализме много говорили и во время посиделок в доме Атоса в Кауниайнене. Туве в раздражении писала в письме, что однажды некий безымянный интеллигент ужаснулся, узнав, что она не читала Сартра. Мужчина подумал, что говорит с необразованной горничной, как саркастически сообщала Туве. Разозлившись из-за инцидента или, что скорее, из-за уничижающего взгляда «интеллигента», Туве позже все же прочла Сартра. Понятие свободы, часто встречающееся у философа, наверняка было ей близко, ведь во многих ее произведениях ясно прослеживаются схемы, позаимствованные у Сартра.

Одним из основных вопросов эпохи был вопрос о роли искусства в обществе. Кому должно служить искусство и должно ли служить вообще? Когда-то Туве и Тапса Тапиоваара посвятили обсуждению этих тем немало времени в художественной школе Атенеум, и Туве в шутку называла Тапиоваару «нашим маленьким коммунистом Тапсой». Так, например, Тапса познакомил Туве с Арво Туртиайненом, который был одним из самых интересных «левых» финских поэтов. Лучшими друзьями самой Туве также зачастую становились люди, которые мыслили не так, как все, люди левых взглядов, как, например, Эва Викман.

Лучшее, что может быть, — это свобода

Близкие друзья Туве оказали большое влияние на ее мировоззрение и творчество. Особенно примечательна роль художников Сама Ванни и Тапио Тапиоваары, которые были частыми собеседниками и советчиками Туве. На протяжении десятилетий Ванни оставался самым важным критиком ее работ из круга людей, не принадлежавших к семье Янссон. Знакомство с Атосом повлекло за собой ее все усиливавшийся интерес к литературе и писательству в целом. Круг людей, вхожих в дом Атоса в Кауниайнене, по многим причинам был очень важен для Туве. Отношения с Вивикой Бандлер в свою очередь привели к знакомству Туве с театральным миром, и театр стал для нее важным видом искусства.


Возлюбленных Туве — Ванни, Тапиоваару и Виртанена — объединяло стремление повлиять на воззрения и ценности объекта их любви. Все они были харизматичными и сильными личностями, привыкшими быть на виду, к тому, чтобы им доверяли, чтобы к их мнению прислушивались и ими восхищались.

Вместе с Ванни Туве анализировала суть живописи и обсуждала вопросы, относящиеся к философии искусства. Анализ был ограничен внутренними вопросами искусства: Ванни не был политически активным членом общества. И наоборот, тесные отношения с Тапиоваарой и Виртаненом и их друзьями поместили Туве в центр современной финской левой интеллигенции и культуры. Через своих социально активных возлюбленных Туве познакомилась с политически ориентированными художниками и общественными деятелями и принимала участие в организованных ими мероприятиях.

Благодаря Атосу Туве стала больше разбираться в политике. Атос же, более чем кто-либо другой, расширил и ее культурную среду. Тапиоваара заставил Туве задуматься над задачами искусства и над той ответственностью, которую налагает искусство на творца. Туве нужно было научиться определять свою позицию по отношению к «левацкой» политике в искусстве, которую представлял Тапса. По его мнению, нравственность и обоснованность искусства определялись тем, насколько хорошо это искусство могло служить обществу. Искусство, таким образом, подчинялось более важному общественному делу.

После войны была сформирована «Киила» — крайне активное и склонное к расширению объединение писателей левых взглядов. Взаимодействие со шведскоязычными писателями и художниками было для «Киилы» делом проблематичным, поскольку их трудно было привязать к ее деятельности. Описание одного из собраний в 1948 году, когда порядка десяти шведскоязычных деятелей культуры стали членами «Киилы», мы встречаем у Рауля Палмгрена. Среди этих писателей Палмгрен упоминает Мирьям Туоминен, Эву Викман, Хейди, Хели, Оскара и Ральфа Парландов, Томаса Ворбертона, Свена Грёнвалла и Атоса Виртанена. Двое последних представляли социалистическое крыло левых, прочие же являлись радикалами от интеллигенции и выступали против войн и фашизма в целом и прежде всего были индивидуалистами и модернистами. Кроме Атоса, друзьями Туве в этой группе писателей были Эва Викман и Свен Грёнвалл. С Томасом Ворбертоном она познакомилась приблизительно в это же время, когда относила в издательство Шилдта рукопись «Шляпы волшебника». Туве и Ворбертона связали тесные рабочие отношения. Он был ее редактором и другом, а также перевел на английский первые четыре книги о муми-троллях.

Очевидно, именно в том собрании 1948 года, которое описал Палмгрен, участвовала и Туве. Во всяком случае, в одном из писем без даты, отправленном Еве, она рассказывала, как побывала с Атосом на собрании «Киилы». Туве уже давно пытались приобщить к социально ориентированному искусству, а теперь «Киила» всеми способами пыталась вовлечь в свои ряды деятелей культуры, являющихся представителями финских шведов. С пламенной речью на собрании выступил Ярно Пеннанен, бывший влиятельной персоной среди национал-демократов. Он подчеркивал, что не нужно бояться политики, и призывал художников быть более открытыми в этом отношении. Пеннанен с такой страстью и помпезностью вещал о культуре, что Туве начала сомневаться в том, понимает ли он этот термин. В свойственной ей саркастичной манере Туве заявила, что ее всегда смущает, когда люди начинают громогласно заявлять о том, что моются: поневоле начинаешь думать, что в них есть что-то грязное.

Представленные в речах на собрании взгляды и идеалы не увлекли Туве, и она отнеслась ко всему мероприятию весьма настороженно. Для нее, как всегда, была важна ее независимость. В письме к Еве Туве описывала, как шведскоязычные художники по своему обыкновению подчеркивали желание по-прежнему оставаться индивидуалистами, не зависеть ни от кого и спокойно работать. Они боялись заполучить политическое клеймо и отказывались подписываться под националистическими идеями, то есть, по словам Туве, озвучили свои привычные убеждения. Споры во время собрания только увеличили пропасть между двумя языковыми группами. Тем не менее, после бурной дискуссии и аргументации «за» и «против» большая группа шведскоязычных художников все же вступила в ряды «Киилы». Объяснили они свою активность довольно своеобразно, сказав, что отказаться было бы невежливо. Это позабавило Туве. Собрание широко обсуждалось в прессе, и Фаффан был вне себя от гнева, когда узнал, что шведскоговорящие интеллигенты участвовали в собрании «коммунистов». Туве с присущей ей иронией прокомментировала: «Представляю, что бы он сказал, узнав, что и я там присутствовала».

Шведскоязычным деятелям культуры было нелегко разделять идеологию членов «Киилы», и понемногу они начали выходить из объединения. Туве тоже было сложно принять и разделить чью бы то ни было идеологию. Несмотря на многочисленные примеры среди художников, таких, как Тапса, группа Атоса «Ню Тид» и прочие идеологические объединения, в которые входили знакомые по встречам в Кауниайнене, Туве была и оставалась непоколебимой противницей искусства, подстраивающегося под нужды общества, за что и получила, как снобка, прозвище, которое означало — «искусство ради искусства». В числе тех, кто укорял Туве за недооценку социального искусства, была и Ева Коникова, так что Туве приходилось эмоционально отвечать на ее обвинения.

«Пока я пишу, я не думаю об остальных… Я работаю для себя, а для кого еще мне нужно рисовать? Я пытаюсь выразить себя… Ненавижу тенденции в искусстве. Из-за войны в живописи стали главенствовать темные тона и национализм. Может, истинное влияние войны на искусство мы увидим спустя пару лет, кто знает. Каждый художник изображает не только свой мир, но еще и свое время. Мою живопись обвиняют в техничной бесчувственности».

Туве не разделяла идеологических воззрений своих друзей и была неспособна глубоко верить в то, что считали важными ее близкие и любимые люди. Подчас это огорчало ее. Год за годом она объясняла, что для нее значение искусства лежало в идее «искусство ради искусства». Она считала, что искусство нельзя использовать [в политике] или ставить на службу иным целям. Искусство, в ее понимании, не являлось инструментом революции или способом построения социального благополучия. Оправданность искусства заключалась в самом искусстве. Позже она описывала эти переживания в рассказе «Письма к Кониковой», опираясь на собственные записные книжки и переписку военного времени.

«И вот теперь, хотя бы один раз, я скажу, что наслушалась их более чем достаточно… этих дискуссий о социальной ответственности и общественном сознании, этих высоких слов о народе. Я отказываюсь от того пресловутого социального, тенденциозного искусства, в которое я не верю! Я верю в l’art pour l’art. И на этом — точка!

Тапса говорит, что в искусстве я сноб и мои рисунки асоциальны. Разве натюрморт с яблоками асоциален?! Что вы скажете о яблоках Сезанна, ведь в них заключена сама идея Яблока, идеальное воплощение!

Тапса сказал, что Дали работает только для себя самого. Потому что для кого иначе ему рисовать? Я просто спрашиваю! Пока работаешь, не думаешь о других, не смеешь о них думать! Я полагаю, что каждое полотно, натюрморт, ландшафт, все что угодно — в самой глубине души автопортрет»[10].

Партийную политику Туве считала отвратительной. Она анализировала свое отношение к общественным объединениям и пришла к выводу, что всевозможные народные собрания ее просто пугают. Она не понимала, почему индивидуальность приравнивается к антисоциальности и считается отрицательным качеством. Туве часто провозглашала, что ненавидит не только подстраивающееся под общественные нужды искусство, но и разнообразные собрания и общественную деятельность.

С годами позиции и мнения Тапсы и прочих деятелей искусств, принадлежащих к левому фронту, становились все более резкими, а их взгляды на искусство были все сильнее окрашены политическими воззрениями. В 1950-е годы Тапса и Свен Грёнвалл были председателями «Киилы». Новые направления в искусстве вызывали подозрения, большая часть которых связывалась с политическими взглядами.

Современные западные направления изобразительного искусства проникли в Финляндию позже, нежели в остальные европейские страны, и давали пищу для активного обсуждения. Наибольшее осуждение вызывало абстрактное искусство, которое рассматривали как американскую пропаганду и считали оружием холодной войны, направленным против социалистического реализма. По словам Тапиоваары, мировоззрение художника должно было включать в себя в равной мере этику и эстетику. Он считал абстракцию американским заговором в искусстве. Туве пришлось столкнуться с такой оценкой, когда она, подобно многим, в 1960-е годы заразилась новым веянием и выбрала абстракцию в качестве языка самовыражения.

В конце концов отношение Туве к той картине мира, которую предлагали левые, социал-демократы и коммунисты, так и не прояснилось. На основании ее писем и записных книжек можно сказать, что ее интересовала только идеологическая связь с творчеством и прежде всего с собственным творчеством. Ее позиция была в какой-то мере извиняющейся. В 1948 году она писала в записной книжке: «Всю жизнь я буду асоциальным — аполитичным художником, так называемым индивидуалистом, который рисует лимоны, пишет сказки, коллекционирует странные предметы и хобби и презирает народные собрания и объединения. Это может показаться смешным, но именно так я хочу прожить жизнь».

Социально ориентированное искусство, как и все искусство в целом, являлось лишь небольшой частью левой идеологии. Остальные политические темы, всплывавшие время от времени, Туве в письмах к Еве никак не комментировала. Ее собственные политические взгляды были близки к общему мировоззрению финской шведскоязычной интеллигенции. Этому мировоззрению присущи толерантность, то есть принятие различий во взглядах. Тем не менее, левые ценности совсем чужими для Туве не были. В противном случае вряд ли были возможными ее отношения с Тапиоваарой и Виртаненом. Столь же невозможной была бы дружба Туве с носителями левой идеологии и в целом с людьми, принадлежащими к избранному кругу гостей в доме Атоса в Кауниайнене. При всем этом у Туве хватало смелости доносить свое мнение о политиках в виде карикатур на них.

Несмотря на то что Туве была открыта для новых взглядов и идей, ни о каком принятии или понимании не могло быть и речи, если дело касалось войны или фашизма. Она была безусловным пацифистом и антифашистом. Ее взгляды и привычки шли впереди своего времени, и Туве можно смело назвать феминисткой, хотя она никогда не употребляла этот термин в отношении себя самой. Между тем ее открытость повлияла на жизнь сексуальных меньшинств в Финляндии. Несмотря на то что Туве не рвалась на баррикады отстаивать свои права, ее жизнь, ее книги и выраженная в них открытая и естественная позиция оказали огромное влияние на жадную до скандалов атмосферу скрытности, царившую в то время в стране.

Еще девочкой, проводя время в летнем доме в Пеллинки, Туве нарисовала на стене уличного туалета первую фигурку, напоминающую муми-тролля. Эта фигурка должна была изображать Иммануила Канта, и рядом с ней Туве написала: «Лучшее, что может быть, — это свобода». Свобода в различных проявлениях и ее изучение занимали Туве всю жизнь и были красной нитью, прошедшей через все ее творчество.

В своем искусстве Туве подчеркивала желание быть свободной, и точно так же свобода была важна для нее и в личной жизни. Вера в идеалы и сопутствующие этому коллективные цели, собрания и программы — все это казалось Туве бесконечно далеким от нее. Диктуемые обществом и людьми ограничения сильнее всего проявляются в повседневной жизни. Именно к этим ограничениям Туве всегда относилась с явным неодобрением, что опять же нашло отражение в ее книгах. Когда-то давно школьная жизнь с ее правилами и запретами пробуждала в Туве настоящее отвращение. В мире Туве непослушание было не таким уж страшным грехом. В своей жизни она руководствовалась только собственными убеждениями и моралью, и даже в важных вопросах ей удавалось не идти на поводу у общественного мнения и в то же время не афишировать свою позицию. Герои ее книг не всегда были законопослушны. Первые театральные постановки о муми-троллях, как и первые книги о них, вызывали общественное осуждение, поскольку люди боялись, что в этих персонажах дети увидят дурной пример.

Туве видела ущемленность положения женщин еще в своем раннем детстве, наблюдая брак своих родителей. Находясь рядом с волевыми мужчинами, сопровождавшими ее по жизни, ей всегда приходилось быть начеку, чтобы защитить свою свободу. Когда-то в детстве ей приходилось сражаться с отцом за право выражать собственное мнение. Безусловная любовь пугала. Еще Сам Ванни предостерегал Туве от опасности раствориться в мужчине без остатка и превратиться в его тень. В периоды бурной влюбленности Туве замечала, насколько велика была угроза потерять себя. Она знала за собой склонность к подчинению мужчине. Туве резко реагировала, оказываясь в подобных «опасных» ситуациях, поскольку видела, как сложилась судьба ее матери, жившей рядом с сильным мужчиной. Во время войны, когда у нее случился кризис в отношениях с Тапио Тапиоваарой, Туве писала о том, что замечает в себе все свойственные женщинам инстинкты: склонность к восхищению мужчиной, к подчинению его воле и отказу от собственных чувств и желаний.

Туве влюблялась и вступала в отношения без необходимого в то время церковного благословения и стоически переживала осуждение общества. Возможно, брак был для нее институтом, который чересчур ограничивал личную свободу. Может быть, подсознательно в спутники жизни она выбирала таких же мужчин, чрезмерно дорожащих свободой и не желавших связывать себя брачными узами даже тогда, когда она сама этого хотела.

Восхищение кем бы то ни было ограничивает свободу. Свобода — это огромная ценность и для большинства людей является идеалом, если не самой главной целью в жизни. Но все, что кажется свободой, не обязательно ею является, как вынужден был заявить Муми-папа о хатифнаттах.

«А я-то хорош! Сижу себе в моем заливе и думаю, что они такие замечательные и вольные — только потому, что ничего не говорят, а все плывут и плывут, все дальше и дальше. Им нечего сказать и некуда плыть…»[11]

Противоположность и одновременно сходство свободы и несвободы, свободы и зависимости являются одним из главных вопросов книг Туве Янссон, подобно тому как они же были главными вопросами ее существования.

Материнство — это самая большая ответственность, которую может взять на себя женщина. Именно поэтому для Туве материнство было невероятно сложным и пугающим. Ее мучили противоречия: порой она хотела ребенка, а порой страшилась возможной беременности. Ответственность всегда ограничивает свободу. Поэтому ценность материнства была спорной для художницы, которая больше всего в жизни ценила свободу. Противоречивая ирония заключается и в том факте, что женщина, осознанно выбравшая бездетность, стала любимицей миллионов детей во всем мире.

Собственная мастерская стала для нее символом свободы, как своя комната, описанная Вирджинией Вулф, как место, где женщина может творить, в достаточной мере сохраняя свою индивидуальность. Мастерская была тем пространством, от которого никто и ничто не могло заставить ее отказаться. Оно гарантировало ей свободу в той мере, в которой вообще возможно быть свободной, живя на свете. Никакая любовная связь, никакие отношения не могли заставить Туве отказаться от мастерской. Работа — вот что в итоге было для нее истинной свободой и целью бытия. Только случавшаяся порой тяжелая депрессия могла помешать радости, которую приносил ей труд.

Уплывающий прочь черный муми-тролль. 1930-е годы, акварель

Загрузка...