Твердая порода

22

Утром, когда вахта Тин-Тиныча прибыла сменить Саакяна, буровики охотно поговорили о первом вечере в селе, о своих первых впечатлениях. Все отогрелись, побрились-постриглись, попарились в настоящих банях.

Сапарбай считал себя счастливчиком — один попал в многодетную семью, и ребятня, оказывается, зовет его не иначе, как «бай», что значит «богач». Самый маленький за один день так привык к Сапарбаю, что не отходил от него, буквально не слезает с рук. Почти весь вечер пришлось служить ему конем.

Валентин с Фархутдином остановились у старухи со стариком. Изба просторная, теплая и спокойная. С наслаждением спали они на нарах, в тепле. Только вот теленок да козлята покоя не давали.

— Ночью проснулся, — рассказывает Фархутдин, — Тин-Тиныч сидит на постели. В темноте глаза страшно блестят. «Что случилось?» — спрашиваю шепотом, видя, что проснулся от кошмарного сна. «Знаешь, Фархутдин, — говорит Тин-Тиныч, — открыл глаза, а на меня забралось что-то такое и вякает: бэ-бэ… Если бы ты видел глаза и торчащие рога этого чудища!» — «Спи, говорю, Тин-Тиныч, не бойся, это не рога, а всего-навсего уши маленького козленка». Вроде успокоился, лег, а сам все дрожит. Ну, заснули опять. Просыпаемся, глядим — нет бескозырки Тин-Тиныча, которую вечером он повесил на гвоздик!

Буровики уже начинают похохатывать, а Тин-Тиныч тянет руку, чтобы закрыть рот Фархутдина:

— Будет болтать-то! Нашел о чем говорить!

Фархутдин отодвигается в сторонку и продолжает:

— Да… Нет бескозырки, которую он вечером собственноручно повесил на гвоздик! Где только ни искали — нету, пропала! Потом заглянули в лохань и — не знаю, смеяться или плакать: тихоокеанская чеплашка, гордость Тин-Тиныча превратилась в мокрую тряпицу. Будь он проклят, этот теленок! Несмотря на привязь, дотянулся все-таки ночью до славного морского головного убора, и остался от него лишь кусочек ленты с надписью «флот»!

Огорченный Тин-Тиныч уселся в стороне.

— Черт с ней, и с бескозыркой, но если встретится Валя, как я ей покажусь!

— Да-а-а. Теперь уже не узнает тебя твоя Валя!

— Как бы она, подумав, что это ты, не повисла на Мутгарае! — дразнят Тин-Тиныча, а он только отмахивается.

— Ну, а как твои дела, Назип?

— Ничего. Клопов, главное, нет… Чисто.

Сдав буровую, вахта Саакяна отправилась в село. Как сказал Зубаиров, им всем четверым квартиры определены, только нужно сходить в сельсовет и узнать, где эти дома.

— Сколько еще будет тянуться эта жизнь у дедушек да бабушек? — жаловался Мутгарай всю дорогу, а когда вошли в село, вдруг остановился.

— Не пойду я в сельсовет. Обойдусь и без них…

— Ты, конечно, не можешь жить, как все, — взбесился Саакян. — Странный человек, ей-богу!

Мутгарай даже не обернулся. Быстро пересек улицу и скрылся в узком и грязном переулке.

Как говорила тогда Фарида, ее дом должен находиться где-то в этом переулке, на конце, у самой рёки. Только вот неизвестно, пустит ли? Должна. Сама ведь говорила: «Если переедете, мол, в село, не ищи где-то квартиру, а иди прямо ко мне». Потом еще добавила: «Впрочем, едва ли захотите жить у таких, как мы. Вам найдут дома и попросторнее».

Шагая вдоль плетня, Мутгарай дошел до говорливого ручейка. «Пожалуй, здесь». Посмотрел налево, на низенькую избу за деревцами. Действительно, похожа на баню. Кажется, что домик, стыдясь своего маленького роста, спрятался от людского глаза.

В окошке, что было чуть больше сотовой рамы, светился огонь. Мутгарай открыл плетеные ворота и вошел во двор. Рассыпались овцы, испуганно встала корова, в сарайчике закудахтали куры.

— Даром что одинока, а скотины порядочно держит, — оценил Мутгарай. Тут же его взгляд упал на толстые бревна, сложенные у плетня. Это, видать, на новый сруб. Покойный муж, наверно, заготовил…

Едва он постучал в сенцы, из щелей мелькнул свет и донесся знакомый мягкий голос:

— Кто там?

— Это я, Фарида.

Фарида по голосу не узнала — видимо, и в мыслях не держала, что придет Мутгарай.

— Кто же ты?

Хозяйка с опаской открыла сенцы. Несколько мгновений смотрели они друг на друга и не могли вымолвить ни слова. А какие тут подходящие слова подобрать?

Но вот лицо Фариды посветлело:

— Уф, испугал… Оказывается, это ты, Мутгарай!

От частого дыхания высокая грудь Фариды то поднималась, то опускалась.

— Если не прогонишь, пришел проситься на квартиру, — сказал Мутгарай, продолжая смущенно стоять у порога. — Не ругай меня…

— За что ругать? Посмотри сам, понравится ли? У нас ведь так тесно…

— Было бы душе просторно! — сказал Мутгарай, осмелев. Окинул взглядом комнатенку, увидел, что здесь и в самом деле тесновато. Но в избушке — четыре-пять шагов вдоль и поперек — имелось все для жизни. Почти половину передней части занимает деревянная кровать. Напротив нее — другая, отгороженная кровать, где, разбросав ручонки, спал ребенок. Видимо, это и есть дочь Фариды. Ближе к двери стоит стол и обитый жестяными полосками сундук.

Другую половину избы занимают печка и кухня. Небольшая лавка заставлена посудой. Признаться, в избе не было места не только лежать, но и сидеть. Как-то не по себе стало Мутгараю, и он пожалел, что пришел проситься сюда на квартиру. Но теперь уже уходить неудобно…

И Фарида его состояние поняла, указала на единственную в доме табуретку.

— Садись, Мутгарай, — сказала она грустно и вздохнула. Потом сложила руки на груди и прислонилась к печке. — Раздеваться не предлагаю, смотри сам. Вот так и живем. Одиночке достаточно…

Мутгарай сел, чтобы не обидеть хозяйку, спросил:

— Ну, как жизнь, Фарида? Когда еще поедем убирать хлеба?

— И-и, теперь уже пора копать картошку!

— Если приду помогать, не прогоните?

— От Галляма-абзый этого можно ожидать!

— Дурак он, ваш Галлям-абзый!

— Ничего не дурак! Мы его уважаем. Вон Камиль так и сбежал к вам на буровую!

— Думаете, я подбил Камиля? Если хотите знать, я уговаривал его не делать этого. Он сам, не зная еще нашей работы…

Мутгарай вошел, было в азарт, ругая нефтяное дело, но Фарида остановила его.

— Ладно, Мутгарай, не горячись, успокойся. Лучше я поставлю тебе чай. Ты с работы?

— Ты бы лучше картошки сварила, Фарида. Эх, не знаешь, как я соскучился по свежей картошке! Мне она даже снится!..

— Картошку так картошку! — Фарида с ведром вышла из дома.

«Славная женщина эта Фарида», — подумал Мутгарай. По тому, как быстро Фарида почистила картошку, как на ходу сменила скатерть и расставила посуду, как она посматривала на дочку и Мутгарая, парень почувствовал ее домовитость, доброту и сердечность.

Еще не сев за стол, Мутгарай твердо решил остаться на этой квартире. Приметил и место для себя. Вот этот стол чуть отодвинуть к порогу, а сундук убрать под стол, освободится на полу порядочно места. Что ни говори, все же не в палатке, не на холоду.

Если бы не проснулась дочка Фариды, то они вдвоем спокойно бы поужинали. Но ребенок проснулся и, увидев чужого человека, стал громко плакать.

— Чу, Фатыма, это дядя, хороший дядя к нам пришел.

Однако маленькая Фатыма никак не хотела примириться с присутствием в доме этого краснолицего дяди. Чем больше ее утешали, тем громче она плакала. Испуганно охватила ручонками шею матери и никак не могла успокоиться.

— Какой дикий ребенок, в доме нельзя появляться мужчине! — проговорила Фарида, утешая дочку.

— Значит, у тебя надежная охрана! — засмеялся Мутгарай.

Он подосадовал, что, зная о ребенке, не догадался купить хотя бы конфет. И прошло порядочно времени, пока они успокоили и уложили ребенка спать. Картошка на столе уже остыла и потеряла вкус. Да не беда, с голодухи пошла.

— Пожалуй, мне тоже пора лечь, — сказал Мутгарай. Он отодвинул стол и стал готовить себе место.

— Ты ложись сюда, а я — на сундуке. — Фарида мигом раскидала постель.

— Нет уж, так не пойдет, — возразил Мутгарай. — Я выбрал себе место. Вот сейчас отодвину сундук и…

— Еще чего! Ты же в гостях…

— Гость должен быть скромным! — Мутгарай одним движением засунул сундук под стол. — Не говори много, дай лучше подушку…

— Смотри, потом не жалуйся, что жестко…

Когда на пол перешли две подушки вместо одной, толстая перина и одеяло, уставший за день на буровой парень как лег, так и растаял в сладком сне.

Зато Фарида всю ночь не сомкнула глаз. Хоть висит разделяющая занавеска и есть верный страж матери — Фатыма, все же женщине было трудно слышать, как в двух шагах от нее дышит мужчина. Как-то непривычно и даже нехорошо, стыдно.

— О боже, когда узнают люди, что скажут?

Временами Мутгарай переворачивался с боку на бок и храпел.

— Что сделать, если встанет и двинется к тебе! На первый взгляд вроде скромный, не испорченный, но ведь человек не арбуз, ему в нутро не заглянешь…

Фарида уже стала жалеть, что она оставила его ночевать. Ладно, пусть уж сегодня поспит, а утром нужно вежливо объяснить ему: мол, так и так, Мутгарай, не обессудь, изба тесная, ребенок пугливый, ты уж поищи другую квартиру…

Немало было таких, что стучались в двери Фариды, которая после трагической смерти мужа осталась одна. Приходили и пьяные, и якобы по делам, обещали привозить сено и дрова, однако женщина, боясь недоброй славы, не позволяла себе ничего. Были даже случаи, когда она выгоняла нахальных скалкой.

Были и такие, которые делали ей серьезное предложение, сватались. У Фариды родителей не было, поэтому сваты сначала шли в верхний конец села, к родителям мужа, получали их согласие и только после этого являлись к Фариде. С достойным ответом Фарида выпроваживала сватов. «Разве порядочный человек станет жениться на вдове с ребенком? — думала она. — Или это пропащий пьяница, или непутевый, бездельник, или человек, которого выгнала жена, не стерпев, что он за каждой юбкой гонялся».

Около дома Фариды все реже вертелись женихи и ухажеры, потом их и вовсе не стало. Вот уже больше года как перестали стучаться к ней и проходящие деревенские забулдыги.

Правда, этой весной приезжали из соседнего села сватать Фариду. То ли серьезно, то ли издевались — жениху было под семьдесят. Более того, он наказал: «Смотрите, узнайте, не знает ли запаха ее подмышки другой мужчина». Вот ведь, старый хрыч! После ухода сватов Фарида, рыдая от обиды, каталась по полу.

С этого сватовства ее, смирившуюся со своим одиночеством, начала одолевать тоска. Фариду мучила боязнь остаться до смерти одной. Ладно, пока рядом с ней есть утешение — дочка. Но ведь она вырастет и не останется с матерью. И это правильно, она должна свить свое гнездо. А мать? Значит, уже в сорок лет Фарида останется одна-одинешенька в этой маленькой и низкой избушке?

Иногда Фарида жалела, что не разговаривала по-доброму с людьми, которые сватали ее. А вот эту ночь лежит Фарида и терзается: пустила в квартиру чужого человека.

«Нет, скажу ему по-хорошему, пусть уходит»…

Утром она подняла занавеску. Мутгарая не было. У Фариды даже сердце похолодело: «Неужели совсем ушел? Даже не попрощавшись? Неужели догадался о моих мыслях?»

Ей стало плохо, будто из сердца пребольным образом выдернули какую-то невидимую нитку. Держась за грудь, она села на кровать и стала смотреть на неубранную постель Мутгарая.

— Сама виновата, — прошептала она. — Всегда так получается, если стоят к человеку боком… Дура я, дура…

Потом она по пути на работу занесла дочку к свекрови, силосовала с бабами кукурузу, задумчиво, развязав белый узелок, ела во время обеда и думала о Мутгарае. Старалась не думать, но не было такой минуты, чтоб не думалось.

«Вот, оказывается, какой человек. Ты смотри, даже ушел молча, без слов… Ну, конечно, изба показалась тесной, а верней всего, я ему не понравилась, не пара. Если так, то почему на уборке так шутил и глядел на меня туманными глазами? Наверно, ушел из-за дочки. Что парню рядом с женщиной и с ее ребенком?.. Постой-ка, дуреха, с какой стати я старательно хочу сделать его своим? Он же не сказал мне ничего. Попросился на квартиру, я будто бы согласилась, и все. Квартира ему не понравилась, сказать об этом напрямик постеснялся и спозаранку удрал. Вот и все…»

Когда она, измученная своими думами, вернулась вечером домой, Мутгарай во дворе колол дрова. Открывая калитку, она почувствовала, как дрожат руки. Ей хотелось упрекнуть Мутгарая за то, что утром он ушел молча. Однако, сообразив, что не имеет на это права, удержалась.

— Я ведь, Мутгарай, забыла оставить ключ! — И чуть было не добавила: «Из-за тебя ум отшибло».

— Да ничего. Тут работенка нашлась…

Если судить по поленнице, то Мутгарай, должно, пришел давно. В дом не попал и от нечего делать взялся колоть дрова.

Фарида достала из кармана ключ, открыла дверь.

— Брось работу, заходи!

Ей все казалось, что парень бросит вот-вот топор и уйдет со двора. Но Мутгарай пришел не затем, чтобы уходить. Вон у поленницы стоит его имущество — чемодан. Он ловко тюкнул кончиком топора, и тот остался торчмя в полене. Потом поднял свой фанерный чемодан и, не торопясь, вслед за Фаридой вошел в дом. Наедине обоим стало как-то неловко.

— Помыться бы мне, Фарида. Я прямо с буровой.

Мутгарай, стесняясь, разделся, снял рубашку и остался в майке. В нос Фариды ударил запах мужского пота. О боже, как, оказывается, можно отвыкнуть от мужчины.

Когда она приблизилась к Мутгараю с полным кумганом теплой воды, душистым мылом и вышитым полотенцем, парень расцвел от радости. Он может умываться теплой водой и утираться белоснежным полотенцем? Однако стоит ли портить вышитое полотенце этими замазученными мозолистыми руками? Умывшись, Мутгарай достал из чемодана казенное вафельное полотенце, оно когда-то было белым, а сейчас приняло желтоватый цвет.

— Это нужно постирать! — Фарида вырвала тряпицу из рук Мутгарая.

— Я же испачкаю твое!

— Испачкаешь — выстираем!

В душу Мутгарая, истосковавшегося по теплому слову, эти решительные слова Фариды вливались топленым маслом. Просунувшись за печку, он стал торопливо переодеваться. У него был новый еще синий костюм, белая сорочка и хромовые сапоги. За несколько лет работы на буровой он надевал все это два-три раза. Как-то не было повода наряжаться, а когда случалось — вахта не совпадала. Ребята знали, что Мутгарай с одинаковым безразличием работает и в будни, и в праздничные дни, поэтому часто просили подменить. Как-то в Карабаше он собрался было переодеться и сходить в клуб, но передумал: «Чего это без причины переодеваться, меня оттуда и так не выгонят». И на берегах Ика однажды хотел было щегольнуть. Тогда Мутгарая за помощь во время весеннего сева пригласили на праздник механизаторов. Думал-думал и отправился в повседневной одежде. «Все знакомые и друзья не осудят», — решил он.

А сегодня не праздник, не выходной, а Мутгарай взял да приоделся, даже сам не зная, зачем он это сделал. Вот вышел из-за печки, поскрипывая хромовыми сапогами, заглянул в настенное зеркало. Ничего, чистый и молодой. Нет, не совсем прав Фархутдин. Мутгарая нельзя назвать уродом. Плечи-то какие! И если бы не было вот этого широкого, круглого и красного, как раскаленная сковорода, лица и нос был бы чуть побольше, парень прямо стал бы красавцем… Куда ж денешься, если нос словно кошка слизнула? Зато чего стоят его волосы! Пускай говорят, что он рыжий, называют медной головой — Мутгараю нравятся его пламенные волосы.

Фарида, занятая приготовлением ужина, с потаенной улыбкой наблюдала, как парень стоит перед зеркалом и любуется собой. И вдруг из сердца опять выдернуло ниточку: «Он же собирается к девушкам!..»

Стало жарко и холодно, в душе закипели неизвестно откуда появившиеся ревность, злоба и обида. Случайно уронила мешочек с мукой, рассыпала муку по полу. «Не к добру!» Потом, когда уже резала лапшу, ножом полоснула по кончику пальца. «Глупая баба! — кляла себя Фарида, — увидела мужика и взбесилась!..» И все же не удержалась:

— Куда так принарядился, Мутгарай? Боюсь, как бы и девушка за тобой ко мне не прибежала, — Фарида деланно засмеялась, хотя ей сейчас хотелось всплакнуть.

— А что, сидеть в мазуте, что ли? — небрежно сказал Мутгарай, будто так одевался каждый день после работы.

— Ой, за дочкой побегу! — вспомнила Фарида.

Когда она привела Фатыму от свекрови, Мутгарай сидел у стола и разбирал ее старые настенные часы с боем. Фарида облегченно вздохнула: «Парень не из гулящих»…

— Чего в клуб не идешь? — осторожно проговорила Фарида. — Там сейчас полы трещат. С приездом буровиков весь Язтургай ожил!

— Пошел бы, да у тебя часы бьют по четырнадцать раз. Решил проучить их!

Фарида с удовольствием рассмеялась. Ее часы иногда по ошибке вместо трех бьют семь, а вместо семи — почему-то одиннадцать. Нет, недаром говорят, что в доме без хозяина черти заводятся!

Мутгарай не пошел в клуб ни завтра, ни послезавтра. Вернется с вахты, возьмет пилу, топор, молоток с гвоздями — и давай искать себе какую-нибудь работу в доме или на дворе.

Фариде и приятно, и трудно. Мутгарай уже расколол скопившиеся за несколько лет толстые корявые чурбаки, прибил сорванные ветром доски сеней, отремонтировал оконные рамы. Более того, перебрал и подновил накат завалившегося погреба, поставил подпорки к плетню.

Конечно, женщине, несколько лет не знавшей никакой помощи со стороны, все это было кстати, но она жалела Мутгарая, сильно устающего на буровой, и побаивалась злых языков односельчан. Кроме того, за работу ведь и платить надо…

Она не выдержала и подошла как-то к парию, возившемуся во дворе.

— Напрасно беспокоишься, Мутгарай. Ты же рабочий человек, тебе отдохнуть нужно…

— Что за отдых? — удивился Мутгарай. — Я и так, слава богу, день работаю, два отдыхаю. Без работы я болею…

— А если я не сумею заплатить?

— Что ты говоришь, Фарида! — обиделся парень. — Кто у тебя просит платы?

— Все равно нехорошо заставлять человека работать даром.

— Хо, если хочешь знать, в Карабагае я хозяину квартиры отгрохал такую баню! Серьезно! Начал просто от нечего делать, а получилась настоящая баня!

— Баня, баня! Тогда вот иди-ка в баню! Сегодня там свекор затопил. Не посчитайся, что далеко, сходи!

Ну, если уж в баню, так Мутгарай пойдет и на край света! Он и сам хотел попросить Фариду, чтоб устроила его побаниться к кому-нибудь из соседей, да постеснялся. У самой-то Фариды бани нет…

Фарида торопливо стала объяснять, как пройти к дому свекрови.

— Да не так уж и далеко. Поднимешься по переулку и свернешь направо. По улице пройдешь до моста и в гору. Они на горе, в углу. Прозвище свекра — «Утка-Давлетбай». Спроси — всякий скажет, — она весело рассмеялась. — Стой! Я, значит, есть сноха утки? Большой пятистенный дом с тесовыми некрашеными воротами. Собаки нет, иди смело…

Да из-за бани Мутгарай пойдет на край земли! Разве это баня была, землянка Кадермата. Вот в деревне у Мутгарая была по крайней мере баня! Стоило плеснуть ведро воды на раскаленные камни, то редко кто выдерживал не только на полке, но и на полу. А Мутгарай даже не пригибался. В этой адской жаре он надевал шапку и рукавицы, забирался на полок и, смягчив на камнях березовый веник, парился до изнеможения. Потом с бьющимся сердцам спускался с полка и, облившись холодной водой, отдыхал. И так до трех раз. Потом, распаренный докрасна, растягивался на застеленном соломой холодном полу предбанника. Тело становилось легким, воздушным, и на тебе уже ни грязинки, ни пылинки и после недельной работы в поле никакой усталости, одна сладкая истома. И мысли такие, будто ты безгрешный младенец в люльке…

Мутгарай быстро разыскал дом Утки-Давлетбая. Зашел прямо в дом, с порога приветствовал хозяев по старинному обычаю, со стариком поздоровался двумя руками.

Встретили радушно. Старик и старуха приняли Мутгарая как своего и совсем забегались вокруг. Наперебой говорили «раздевайся», «проходи», «будь гостем». Да, в свое время Фарида попала в хорошую семью, ничего не скажешь…

Чистота и аккуратность в доме соответствовали и обстановке бани хозяина. Стены побелены, полки и полы вымыты до желтизны, белые деревянные шайки стерильно чисты. В бане стоял топкий аромат березового веника с душицей.

Нет, никто на буровой так не любил деревенской бани, как Мутгарай! Он по своей привычке трижды подымался наверх, предварительно добавляя на камни, стонал, фыркал и пыхтел от несказанного удовольствия. Размышлял: «Нет, из-за одного этого не останусь в разведке! Что на свете может сравняться с деревенской баней!» Влез на полок в четвертый раз, сверх нормы, и опять заиграл веником: хлестал себя по спине, по плечам, жег живот и бедра. Только листья отлетали. Мутгарай вошел в раж и никак не мог остановиться, истязал себя уже голыми прутиками. Вот это баня!

В дом Утки-Давлетбая Мутгарай вернулся вконец обессиленным. Его широкое лицо обмякло и будто бы даже распухло. И без того красное, оно сделалось совсем уж под цвет перечного стручка, что одиноко горел в цветочном горшке на подоконнике.

Рубашка Мутгарая прилипла к телу, с носа и мочек ушей капал пот.

Мутгарай хотел только поблагодарить хозяев, но его пригласили к чаю. Парень не стал возражать. Дома он как раз это и любил — после бани вволю попить чаю со смородиновой пастилой и земляничным вареньем!

За чаем неторопливые начались расспросы: откуда будет Мутгарай родом, кого оставил дома. Постепенно Давлетбай перевел разговор на нефть: как там идут дела, найдут ли, а ужо после всего подступил к вопросу о квартире.

— Да поможет вам бог. Трудно, видно, жить на чужой стороне без родных. Неудобно, конечно, и на постое… Особенно в тесной избушке нашей Фариды…

— Привыкнешь, и ничего трудного, бабай, — возразил Мутгарай. — Потом ведь дело вовсе не в тесноте, было б душе не тесно…

— Это уж поистине так, вы умное слово сказали… Наша невестка Фарида — приветливая, большая душа… Только вот счастье ее обошло, сирота она…

И вот что поразило Мутгарая: старики ни словом не обмолвились о покойном сыне, только хвалили сноху — Фарида трудолюбивая, Фарида быстрая, Фарида умелая. И за стариками Фарида ухаживает, помогает им. Хотя и осталась без мужа, никто плохого о ней не скажет, Фарида блюла себя, не уронила в глазах людей. И вот такому человеку бог счастья не дал…

Немного странным казалось, что свекор и свекровь так говорят о своей невестке, но Мутгарай понял их правильно. Они были хорошие люди, эти старики, всерьез беспокоились за судьбу Фариды.

Правда, Мутгарай сделал вид, что не понимает их намеков, горячо поблагодарил стариков за гостеприимство. Дома весело сказал Фариде:

— Слушай, Фарида, свободного времени у меня вагон и маленькая тележка, нефть еще не скоро покажется, может, мне вот из этих твоих бревен срубить сруб?

— Не говори глупости! Тут бригаде плотников работы да заботы!

— Ты меня не знаешь! И напрасно возражаешь, Фарида. Я уже прикинул: тут у тебя достаточно материалу для пятистенного дома. Завтра же и приступлю!

— Не надо, не надо! — Фарида и слушать об этом не хотела.

— Да я за свою жизнь срубил десяток срубов. Да, да, не смейся! В ФЗО научили. В Сибири для шахтеров мы рубили из бревен длинные бараки. Вот работа была на морозе! Из-за этого и в армию меня тогда не взяли…

Последнее надо ли было говорить Фариде, но Мутгарай все еще жалел, что не служил в армии, он так мечтал о ней в детстве и юности! В армии он бы показал, кто такой Мутгарай!

Хотя Фарида и не дала согласия, Мутгарай решил: с завтрашнего дня приняться за сруб.