Твердая порода

24

«В птичнике-то теперь — поликлиника!» «Райса — строгий, хороший дохтур», «Райса — волшебница». Эти слова, произносимые и в шутку и всерьез, открыли путь в медпункт. Большинство больных, и особенно молодые, стали избегать знахарок.

Райса теперь приходила поздно, очень уставала. Ей даже стало казаться, что в Язтургае все болеют, хотя она и понимала, что это, конечно, не так. Да, она гордилась тем, что, не будучи терапевтом, верно поставила несколько серьезных диагнозов, что сделала уже три операции, пустяковых вообще-то, но вовремя, что начала узнавать село, и нескольких пациентов решительно отправила с единственным советом поменьше пить.

Только вот с сунной, стародавним мусульманским обрядом, ничего не получалось у Райсы. В деревне почему-то рождались большей частью мальчики, и этот проклятый старик-обрезальщик продолжал свое ремесло. Мало того что он своим самодельным ножом наносил болезненную рану младенцам. Для присыпки старик применял какой-то порошок из трухлявого дерева.

Что делать? Какие меры предпринять?

Решила Райса посоветоваться с председателем сельсовета. Хафизов вначале крепко сомневался в успешной работе медпункта. «Не пойдут к вам наши люди, не пойдут!» — убеждал он Райсу при первом знакомстве. Однако вскоре он был приятно удивлен, а после операции стал по-настоящему уважать Райсу. Правда, поначалу это уважение он пытался выразить своеобразно. Выздоровев, взял под мышку добротный отрез на платье и пришел в медпункт.

— Если вы действительно хотите меня отблагодарить, товарищ председатель, то побеспокойтесь лучше о медпункте!

Увидев на глазах Райсы набежавшие слезы, Хафизов взялся извиняться, просить, чтоб она никому в селе об этом не говорила, и смущенно удалился со своим свертком. А вскоре достал для медпункта новую мебель, выделил средства для приобретения полного комплекта инструментов, сам привез по заказу Райсы разнообразные медикаменты из района.

— На будущий год начнем строить новый медпункт, — пообещал Хафизов Райсе и осторожно добавил: — Если, конечно, будет такая возможность…

И вот очередная забота Райсы, с которой она пришла к Хафизову.

— Насчет обрезания, сестра-доктор, не знаю и что сказать. Несколько раз мы предупреждали этого старика, запугивали, однажды даже наложили штраф… По-моему, здесь есть вина и самих людей. Детей приносят и приводят, умоляют его, большие деньги суют… Пробовали мы обложить старика подоходным налогом. Он прекратил свое занятие, но народ-то не переменился! Начали ездить в соседнюю деревню. Народ-то штрафовать за это не станешь! Да, старое — очень живуче, и наше население, несмотря на большую работу, проделанную Советской властью…

Райса вдруг начала смеяться. И не над своей беспомощностью, и не над его общими, очень правильными словами. Ей вспомнился рассказ язтургайцев о Хафизове.

— Пережитки темного прошлого, как тяжкий груз, тянут назад, и борьба с ними… — председатель прервал свою тираду, запнулся: — Вы что смеетесь?

— Да я так, — не могла остановиться Райса. — Вспомнила один интересный случай… Пустяк… Не стоит…

— Нет, нет, расскажите! — настаивал Хафизов. — Я люблю интересное.

— Ну, хорошо, — сдерживая смех, согласилась Райса. — Только рассказывать придется вам. Это правда, что вы тоже приводили своего сына-подростка к старику. Ну, было это?

— Да, было такое, — смутился Хафизов.

— Рассказывайте, рассказывайте! Я тоже люблю интересное.

— Был, был такой грех… Правда, уж давно, лет десять назад. Не стерпел. Сына приятели совсем задразнили. Даже купаться не мог ходить. Мальчик приходит и плачет, приходит и плачет… Жена покоя не дает, день и ночь меня пилит: «Из-за тебя сына мучаем, вон бедняга весь желтый от позора стал. Ты свою сознательность на сыне вымещаешь». Доконала. Махнул рукой и сказал: «Я тебе ничего не разрешал, ты мне ни о чем не говорила. Иди, ради бога, веди сына, пусть режут, как хотят!»

Райса опять засмеялась, и Хафизов, поборовший смущение, тоже.

— Ну, а дальше-то, дальше?

— Да… А дальше — закавыка. Обрезальщик решительно отказался. «Нет, говорит, меня не проведете, это провокация. Я такими делами не занимаюсь».

— Ишь! — восхитилась Райса.

— А мальчик-то все плачет. На улице товарищи не допускают его к играм, ставя условие: «Расстегнись, отступник нерезаный». Жалко парнишку! Вышел я из терпенья. Пошел в сельсовет, вызвал к себе этого старика. «Сукин ты сын! — говорю. — Будешь резать моего мальчика? Или я тебя выселю в течение двадцати четырех часов из деревни!»

Райса хохотала до слез, представляя, как сам председатель сельсовета, охранитель советских законов, коммунист, заставил старика делать сунну собственному сыну. Действительно — и смех, и грех!

— И знаешь после этого шум какой поднялся! — улыбаясь, продолжал Хафизов. — Не только в сельском, но и в районном масштабе! Этот проклятый старик на весь район распространил слух, будто я дал ему широкие права на обрезание!

В конце беседы Хафизов посоветовал:

— Будьте с ним поосторожнее — это хитрый и умный противник. По-моему, есть только одно средство в борьбе с этим вредным обычаем: надо вести среди населения воспитательную работу. Прочесть в клубе лекцию, провести беседы с молодыми роженицами…

Но так уж получилось, что через несколько дней Райсе самой пришлось участвовать в сунне.

Через два дома от медпункта жила молодая женщина Рахима. Она была на сносях и в результате многих встреч и уговоров согласилась стать первой в деревне роженицей, доверившейся доктору, а не повивальным бабкам. Родила Рахима удивительно живого и симпатичного мальчика. И от того, видимо, что роды принимала сама Райса, она привязалась к младенцу. Часто заходила к Рахиме, любовалась своим «первенцем» и всякий раз твердила: «Смотри, Рахима, не дай сына в руки старика, можешь погубить ребенка». И вот однажды… Даже от медпункта было слышно, как ребенок кричит во весь голос, заливается. Райса кинулась туда. В доме старик довершал свое кровавое деяние.

— Что вы наделали с моим крошкой! — в гневе закричала Райса и заплакала.

— Тихо, сестрица! — старик закончил дело. — Спокойно, бог даст, ничего не будет… Сунна мусульманину положена…

— Хоть руки-то свои помыл бы с хлоркой, халат надел, поганый! — вскричала Райса.

— Слава богу, все как положено, по-мусульмански… Бисмилла иррахман…

С величавым спокойствием старик вынул из кармана мешочек со своей трухой и начал присыпать кровавую рану.

— Брось свою труху! — закричала Райса. Она быстро достала из сумки вату и, помочив подом, прижала к райке.

Этого, кажется, только и надо было старику. На другой день он распространял по Язтургаю слух, что якобы сам «дохтур» разрешает ему заниматься сунной, и не только разрешает, а даже лично проверяет его работу, дает советы и помогает лекарством…

Люди видели старика и на улице. Он был теперь одет в белый халат и держал в руке шкатулку, точно такую, как у Райсы. А в нем, говорили, вместо самодельного ножа хирургический скальпель. И древесную труху старик заменил флаконом с йодом, ватой и бинтами. Он говорил будто бы: «Дохтур с меня требует чистоты, придется подчиниться требованиям времени…»

Райса помнила предостережение председателя и теперь сама поняла, что действительно имеет дело с коварным и опасным «соперником». Она не знала, что ей делать.

А в понедельник, как только Райса пришла в медпункт, вызвал ее в сельсовет Хафизов. По лицу его и глазам было заметно, что председатель не в духе.

— Сестричка-доктор, ты сама знаешь, как я тебя уважаю, — начал он. Посидел, молча глядя на стол. Встал прошелся, проверил, закрыта ли дверь. — Может быть, это клевета, пустое слово. И если так — прости. Сам тоже от людей слышал. Правда ли это, что ты вместе со стариком была на сунне?

Райсу охватил жар — будто в вену ввели раствор хлористого кальция. От стыда начало гореть все лицо, уши, шея.

— К сожалению, была…

— И помогала старику?

— Да, помогала. Пожалела ребенка…

И Райса, задыхаясь от волнения, рассказала, как и при каких обстоятельствах все случилось. Хафизов внешне был удивительно спокоен.

— Так, та-ак, — протянул он. — Оба вы теперь в белых халатах, оба с чемоданчиками, а который из вас обрезальщик? — язвительно продолжал председатель. — Ну, скажи, кто виноват? Кого я должен наказать?

Тут же, при ней, председатель написал бумагу, в которой за соучастие в сунне — именно так и было сформулировано! — молодому фельдшеру объявлялся строгий выговор. «Если об этом узнает Фазыл, — думала Райса, — конечно начнет бранить. Или до упаду смеяться, причислит к клану «обрезальщиц».

Однако на этот раз Фазыл, как никогда, держал себя спокойно, с пониманием. Он уже обо всем слышал. Вот показался в дверях, заглянул в большие, тревожные глаза Райсы, едва заметно улыбнулся уголками губ. Подумал, наверное, что ей, бедняге, тоже не легко дается ее работа, особенно в условиях этого Язтургая, и Райса еще раз убедилась — хороший все же он, ее Фазыл!

— Да что ты, Райса, нос-то повесила? — пытался успокоить он ее. — Думаешь, работа у других все время гладко идет? Если б все шло, как мы бы хотели, я уже давно закончил бы бурить вторую скважину. Жизнь, она устроена не так, как нам хочется…

И Зубаиров с болью подумал о холостой скважине. Вроде бурим, бурим, а дело незаметно катится назад, это он уже ясно видит…

В дополнение ко всему остальному Зубаировым не повезло и с квартирой. Правда, когда все буровики были размещены и остался неустроенным один мастер, Камиль пригласил его к себе. Дом, мол, большой, пятистенный, отец и мать старые, детишек нет, переходите с Райсой-апа к нам жить. Приглашение пришлось очень кстати, ибо на днях должны были приехать законные хозяева их квартиры — учителя. Быстро переехали на новое место.

У Сабирзяна-«трясуна» дом был действительно просторный. Дети выросли, поразъехались, и в одной половине никто не жил. Она пришла в полное запустенье. Зубаировым, которые хорошо знали квартирные трудности в Язтургае, отдельное жилье показалось чуть ли не чудом. «Спасибо хорошему человеку, выручил», — радовались Райса и Фазыл. Только удивлялись: почему такую квартиру никому не предложил сельсовет? Сюда целиком вахта бы поместилась!

Что значит жить на квартире, знает только тот, кто сам квартировал. Здесь свои проблемы. Райса побелила стены, вымыла полы и, чтобы просушить впервые за долгие годы эту половину дома, затопила печку, дров не пожалела. И вот Сабирзян, в ее присутствии, пометил топором всю поленницу: дескать, это наше и вы не прикасайтесь. Потом собрал разбросанные по двору пилу, топор, вилы, занес их в сарай, а на дверях повесил большой замок — это означало, что пользоваться хозяйским инструментом нельзя.

Райса совсем забегалась, а тут еще беспрестанные указания кашляющего старика: нужно закрывать ворота и не забывать при этом опускать внутренний засов, обувь оставлять у крыльца, Сабирзян — человек больной, поэтому дверью не стучать, запорами не греметь, а что касается ребенка, то сделать так, чтобы в доме он не плакал, не шумел, не бегал. И прочее, и прочее, и прочее…

А когда Райса попросила у хозяев ведра и коромысло и потом вернула их, Сабирзян тщательно проверил, нет ли вмятин на ведрах, не дало ли трещину коромысло…

Она в отчаянии рассказала обо всему мужу, и тот понял, почему не предложили эту квартиру в сельсовете. А как узнаешь, где найдешь, а где потеряешь! Вон ведь сын Сабирзяна Камиль совсем другой человек. Умный, мечтательный, смышленый паренек. Уже неплохо разбирается в буровом деле. Уважительный к людям. Когда он от души пригласил к себе, как воспротивишься? Зубаиров никогда бы не подумал, что отец у него такой сквалыга. Дров пожалел!..

— Потерпи, Райса, мы же временно тут…

«Временно!» Расстроенная Райса ушла на кухню. Вот так Фазыл и живет всю жизнь. Временно переезжает на буровую, временно ставит палатки, а когда начинаются дожди, временно переезжает в село. И с семьей — временно. Все — временно. А люди строят дома — на века, прокладывают дороги — на века, сажают деревья — на века… А мы? Сколько еще будет продолжаться такая жизнь? И будет ли когда-нибудь этому конец?!

Фазылу она не раз задавала этот вопрос, только он или отмалчивался, или переводил разговор на другую тему.

После ужина, будто внезапно что-то вспомнив, Зубаиров вскочил:

— Ну и удивлю же я этого Сабирзяна! Да, да, пусть не думает, что он большое одолженье нам сделал…

На другой день после обеда во двор Сабирзяна заехала машина, груженная березовыми дровами. Только успела отъехать, как прибыл еще один огромный трубовоз с таким же грузом и с грохотом свалил его у сарая.

Сначала Сабирзян наблюдал за этим через окно, подслеповато щурясь из-под трясущихся ладоней, потом не выдержал и выскочил наружу. «Боже, боже, в каждой машине дров на целую зиму!» Старик, не веря своим глазам, подошел к Зубаирову.

— Кому это?

— Тебе, бабай.

— Сколько будет стоить?

— Даром.

— Совсем даром.

— Конечно!

Но этим не кончилось. Постоялец уехал на трубовозе, а ко двору Сабирзяна подошла еще одна машина с дровами. «Боже, дубовые! Где их достал квартирант? Дуба нет ни в Язтургайском лесу, ни в далеких Шамарданских делянках».

Райса видела, как старик, поначалу ходивший степенно, забегал по двору, начал хвататься то за одну, то за другую чурку, тянул их куда-то, катал, словно в жизни не видал и щепки. Совсем зашелся в трясучке Сабирзян, и Райсе даже стало его жалко.

В первый день Зубаиров забыл захватить с буровой керосина для лампы. Райса попросила Сабирзяна одолжить консервную банку керосина. Старик дал, но угрюмо проворчал: «В мой дом забрались нищие». Через день Зубаиров закатил во двор Сабирзяна полную бочку керосина, литров двести, хотя и знал, что через неделю нужды в керосине не будет.

С руководителями колхоза и села они договорились так: столбы от Язтургая, провода — от разведчиков. Колхоз поставит столбы и протянет линию, а буровая даст энергию. У нефтяников это уже вошло в привычку — где бы они ни останавливались, в каком бы селе ни квартировали зимой, прежде всего электрифицировали дома и сельские учреждения. И после отъезда разведчиков эти огни не гаснут, потому что на место буровиков приезжают промысловики, которые присоединяют линию к своим двигателям. Так село неожиданно, с опережением местного плана электрификации, оказывается освещенным.

Зубаиров и с электричеством решил подшутить над Сабирзяном. Проводку сделал в свою половину, а потом, когда старик парился в бане, вывел шнур в помещение хозяев и повесил под потолком большую лампочку.

Сабирзян пришел распаренный, обессиленный и ничего не заметил. Он долго стонал и кряхтел над чаем, подозрительно поглядывая на улыбающегося без причины Камиля. А когда стемнело и в доме вспыхнул яркий электрический свет, старик пролил на себя чай, забегал, как оказавшаяся на свету землеройка. Старуха же, вернувшись из бани, даже чай пить не стала, — хихикая, взялась вертеть под лампочкой веретено.

В тот вечер впервые в Язтургае — на его темных улицах, в квартирах буровиков, в помещении сельсовета и правлении колхоза, в школе, клубе и медпункте вспыхнул электрический свет.