Твердая порода

7

То, что палатка Зубаирова стояла рядом, не доставляло радости Кадермату. Мешали отдыхать машины, с шумом подъезжающие к мастеру, лезло в уши воркованье мужа и жены, которые так долго не виделись. Как только Кадермат ложился спать после вахты, то сразу, будто нарочно, голос Райсы начинал напевать: «И-и-и, Фазыл мой, золотце ты мое, колючка моя, иголочка…»

Кадермат поворачивался на другой бок, засовывал голову под подушку, но сон все равно не шел. Лежит Кадермат и, как мальчишка, дразнит супругов, повторяя слова Райсы: золотце, колючка, иголочка. Конфеточка помадная! Впрочем, «золотце» — понятно, ибо у Фазыла волосы золотисто-желтые. «Колючка» — тоже, так как Зубаиров вечно торопится по утрам и не пробривается как следует. А вот почему «иголочка»? При чем тут иголка? Почему это Зубаиров вдруг стал портняжной принадлежностью? Иголка? Мастер вообще-то у них мягковат и только старается казаться твердым. Это все равно что еж назовет свое дитя пушистым. А может, тут другое? Зубаиров, как иголка, воткнулся в сердце Райсы или, как иголка, терялся прямо на глазах? Или, как русские говорят, — жена за мужем, что нитка за иголкой?.. «Ладно живут, словно молодожены, — признавал Кадермат. — Но все же было б лучше, если бы они целовались потише!»

Однако все это, оказывается, были цветочки. Зрели ягодки.

Через неделю заболела Ляля. Ее ночной плач доносился до самой крайней палатки Тин-Тиныча. А Кадермат совсем замучился. По ночам он совал в карманы папиросы и спички, хватал одеяло и подушку, уходил из палатки на берег Сагындыка и там ложился. «Тоже мне врач, — ворчал он. — Собственного ребенка не может вылечить и успокоить!»

Уж сколько лет Кадермата мучит бессонница. Странная она какая-то у него. Шум двигателей, компрессоров, насосов, лязг железа ему не мешают. Он даже лучше спит, когда шумит буровая. Но его может разбудить писк мыши под крылом палатки, и он до утра уж не заснет, вспоминая страшный барак на чужой земле. Ровное гуденье леса под ветром, дождь, стучащий по брезенту, тоже Отшибает сон, и он тогда ворочается, ворочается, травит воспоминаниями душу, словно залез в нее дьявол…

Пленных красноармейцев гнали, как скот, на запад. Спать они ложились прямо под открытым небом, плотно прижимаясь друг к другу, образуя одно иззябшее, продрогшее тело. Чтобы не примерзнуть к земле, кто-нибудь переворачивался с одного бока на другой, и все начинали двигаться, кашлять, стонать. Утром многие не могли подняться. Конвоиры их пристреливали.

Часть Кадермата оказалась в окружении дождливой октябрьской осенью. Батальон, потерявший связь с командованием полка, ожесточенно дрался с наступающими фашистами в полусотне километров западнее Брянска. Отчаянно атакуя, он в рукопашном бою выбил фашистов из одной деревни. Когда наступило затишье, остатки батальона собрались на окраине горящего села. — Грязные, мокрые, донельзя усталые и голодные красноармейцы и командиры должны были вместе решить, что делать дальше. Выход был один — уходить в лес, что начинался за просторным выпасом. В это время подъехала легковая машина. Оттуда вылезли штабисты и объявили, что их батальон — последний остаток части. Полк окружен и рассыпался по лесам и болотам. Среди приехавших Кадермат узнал троих: начальника штаба Козырева, его адъютанта Соболева и писаря штаба старшину Пиотковского.

С гимнастерки начштаба был содран один карман, на поясе болтался ремешок портупеи, белесые волосы прилипли ко лбу, глаза блуждали, не могли ни на чем остановиться. Он еще раз повторил, что Брянск в руках противника, командир полка по дороге убит и они находятся в глубоком тылу врага.

— Воинская часть как таковая уже не существует. И я слагаю с себя все обязанности! — вдруг закричал начштаба. — Пленение считаю позором. Предпочитаю уничтожить самого себя!

Перед оцепеневшим батальоном майор быстро вынул пистолет из кобуры и выстрелил себе в висок. В жуткой тишине он рухнул на крыло машины.

— Дур-р-ак! — ринулся к нему капитан Соболев, но вдруг остановился и тоже вынул пистолет. — Ни с места! Смирно-о-о! Полк существует и борется с врагом!

Он бросился к машине. На глазах у замершего батальона Соболев содрал полотнище полкового знамени с древка, свернул его и спрятал за пазуху.

— Полк, за мной! — скомандовал капитан, подняв револьвер над головой. — В лес!

Лес был маняще близок, и Соболев принял тогда единственно правильное решение. Деревню взяли наскоком, из этого леса, и немцы вроде бы даже охотно откатились в сгоревшее, слегка всхолмленное поле, что тянулось вдоль желтого лесного окоема. В той стороне рычали далекие танки, лениво и редко били по селу из своих пушчонок. Идти через село и дальше, открытой дорогой, по которой пробились штабисты, невозможно: батальон стал бы просто живой мишенью. И сейчас нельзя было терять ни минуты. Однако это единственно верное решение стало роковым для остатков полка.

Батальон ринулся из деревни. Кадермат бежал вслед за Соболевым, хотя тот кричал, чтоб не сбивались в кучу, рассредоточивались по всей ширине поскотины. Но каждому хотелось поскорей достичь спасительной чащи, которая, как оказалось, таила главную опасность. Кадермат с ужасом увидел, что навстречу, гремя гусеницами и сотрясая землю, выползают немецкие танки, плюющие огнем. За ними показалась густая колонна мотоциклистов.

Самого страшного Кадермат и не видел почти: бежал, не спуская глаз со спины капитана Соболева. Люди падали, сраженные огнем, метались по полю. Некоторые повернули назад, в деревню, которая стала для батальона настоящей мышеловкой. Многие с диким воем, сжимая в руках гранаты, бросались на танки и погибали под гусеницами. А Кадермат бежал и бежал, стреляя на ходу в сторону мотоциклистов, что торопливо спешились и залегли, поливая бегущих автоматными очередями…

Перед самым лесом, в кустарнике, Кадермат потерял из виду капитана Соболева. И уже в сумерках, забившись один в густую чащу, Кадермат заплакал. Не от радости; что целым пробежал сквозь верную смерть, и не от страха. Плакал от горькой обиды, от позора, от горечи поражения, от жалости к самому себе. Плакал как мужчина, — глухо, мучительно рыдая, беззащитно и жалобно, как эта больная девочка Зубаировых…

В палатке мастера скоро стало спокойнее. По утрам буровики видели, что Райса развешивает пеленки, подходили; интересовались здоровьем малышки.

— Корью переболела…

Фархутдин удивленно хлопает ладонями по бокам:

— Ты скажи — даже дочь такого врача и такого мастера заболеть может!

— А голос крепкий объявился! — удивляется Кадермат. — Как у Зубаирова, когда он над нами строжится.

— Вы еще не слышали моего голоса! — улыбается Райса.

— Слышали, слышали! Еще как слышали-то! «Золотце», «иголочка».

— Неужели слышно? — краснеет Райса и убегает в палатку.

Не прошло и недели после выздоровления ребенка, как из соседней палатки стали доноситься совсем иные слова. Сначала Кадермат подумал, что это шутливый разговор, по когда поневоле прислушался — не будешь же затыкать уши ватой, черт возьми! — то понял: Зубаиров и Райса скандалят. Вот тебе и молодожены!

— Говорю же, ты должна уехать!

— Тебе тесно, что ли?

— Это рабочее место — понимаешь? Мы не на курорте!

— Что мне делать в Бугульме? Охранять квартиру и ждать тебя? Довольно. Долго охраняла уже!

— Глупая! Как тут жить в палатке с ребенком?

— Говори, что хочешь, но я не уеду!

Для Кадермата это было неожиданностью. Вот чудеса! Приехавшая на месяц в отпуск жена Зубаирова хочет остаться с ребенком на буровой!

Зубаиров же все уговаривает Райсу:

— Ты подумай головой, Райса, здесь ты никакой пользы мне не принесешь.

— А ты только о своей пользе думаешь. А обо мне ты подумал?

— Ты же пример другим показываешь! Глядя на нас, все они начнут жениться и везти на буровую своих жен. Ведь тогда разведка превратится в детский сад! И Ляльку мы тут загубим.

— Не уеду, и все! — со слезой в голосе кричала Райса.

Кадермат вообще-то решение Райсы нашел правильным. В самом деле, имея мужа, не должна же она жить вдовой! Скоро похолодает, начнутся дожди, разведчики, как обычно, переберутся в деревню, и будет теплая изба, какой-никакой, а угол. Немного бы терпенья мастеру, и все наладится. Да и о ребенке ему надо думать, а то что ж это за детство без отца? Кадермат ни за что не жил бы врозь с женой, имей он пусть не такую, как Райса, красавицу, а просто жену, лишь бы любила…

Кадермат с болью вспоминал свою Зумару. Она бросила Кадермата в самое трудное для него время. Нет, он не осуждал ее и осуждать не мог — Кадермат женился на ней, не решившись рассказать о своем прошлом. А разве шило в мешке утаишь?..

После женитьбы Кадермат не прожил в Баку и недели. Его отец, нефтяник-пенсионер, старый Имамутдин, спокойно сказал: «Сынок, уезжай-ка ты лучше отсюда. Мы, нефтяники, любим большую нефть, и она нас тоже. Вон в Башкирии открыли новое месторождение, и только там ты найдешь свою дорогу». Кадермат понял: в Баку, среди знакомых и родных, ему жизни не будет.

Вместе с Зумарой Кадермат приехал в Башкирию и сразу же устроился буровым мастером в одну из контор. Однако радость была недолгой — его потихоньку отстранили от работы, даже не удосужившись объяснить, в чем же конкретная вина Кадермата. Огорченная жена недоумевала, и тогда-то Кадермату пришлось признаться во всем. Зумара была потрясена. «Почему же ты этого не сказал мне раньше, почему скрыл?» — плакала она, заламывая руки и дергая себя за волосы.

«Ладно. Была бы шея — хомут найдется», — подумал Кадермат и уехал с женой в Куйбышев. «Место мастера? Хо, брат, таких, как ты, нам додавай!» — встретили его, посмотрев диплом. Но когда он сдал личное дело, заговорили совсем по-другому: «Придешь через два дня». Через два дня: «Место все еще не освобождается». А когда наконец освободилось, отказали окончательно: «Из института прислали молодого специалиста, а ты техник»… Кадермат сказал, что готов на любую работу по специальности. «Да, но у вас был большой перерыв…» Потемнело в глазах. Он заскрипел зубами и раненой ногой пнул дверь — заглушить болью отчаяние, поскорей наружу, чтобы не сотворить что-нибудь непоправимое…

Да, у него был большой перерыв. Шесть лет. Лучше б их не было совсем, этих шести и всех последующих лет! Лучше б тот маленький футлярчик с его фамилией и адресом кто-нибудь нашел на нем тогда, развинтил и сообщил отцу в Баку: «Ваш сын доблестно погиб…»

Каждый день, уходя из дому, Кадермат уверял жену, что сегодня приступит к работе, но возвращался ни с чем. Опухшие от слез глаза Зумары стали совсем чужими. К тому же не осталось денег, чтобы заплатить за квартиру, и даже в еде они себя начали ограничивать.

— Скажи, Кадермат, — истерично спросила наконец Зумара. — Неужели ты всю жизнь собираешься так обманывать меня?

— Успокойся, потерпи, переменится жизнь, — попытался он уговорить жену, но Зумара зарыдала и опять стала держать себя за волосы.

У Кадермата не осталось ни терпения, ни возможности искать работу по специальности — он устроился на материальный склад разгружать трубы. В тот день он вернулся домой в покрытой железной ржавчиной спецовке.

— Все понятно, — сказала Зумара, взглянув на мужа совсем потухшими глазами. — Прощай. Я ухожу…

Кадермат с опущенной головой сел на стул. Зумара не спеша собрала вещи, спокойно уложила их в чемодан и тихо, как кошка, вышла из комнаты. Кадермат только печально посмотрел ей вслед.

Ведь все рассказал ей честно, как было, хоть, конечно, и с запозданием. Не поняла Женщина, не поняла. Может, не поверила. Все бы он для Нее сделал, если б поняла и простила!.. А за что, собственно, прощать-то? В чем его вина? Где его ошибка? Кадермат до сего дня не может разобраться…

Да, он был в плену. Многие там были. Кто попал раненый, без сознанья, кто сдался сам. Кадермат был ранен, но легко. Сдался в полном сознании, сам, и, может, здесь его ошибка, но какой у него был тогда другой выход? И не в этом даже дело! Дело в полковом знамени. Говорил же комиссар: знамя — сердце полка. И он один мог вернуть этот символ воинской чести. Вот что мучило Кадермата…

Часть разгромленного батальона чудом уцелела, бойцы укрылись в лесу. Но танки долго и безнаказанно обшаривали лес, сминая кусты и обваливая деревья. Со всех сторон слышался треск автоматов, резкие хлопки винтовок, взрывы гранат и предсмертные крики. Кто стрелял, кто кричал, кто остался в живых, Кадермат не знал. Пока совсем не стемнело, немцы разыскивали и добивали раненых красноармейцев. Плача, Кадермат лежал под кустом. Он был практически безоружен. Гранаты все расшвырял во время страшного прорыва. Теплая еще винтовка без единого патрона лежала рядом.

Наступила полная ночь, в лесу стало тихо. Он вылез из своего укрытия. Услышав неподалеку стон, шагнул туда, но почувствовал острую боль в правой ноге. Сел. Ранен? Пощупал ногу, обнаружил маленькую дырочку в сапоге и теплую кровь за голенищем.

А стон поблизости усилился. Опираясь на винтовку, Кадермат дохромал до человека, лежащего лицом к земле. Нагнулся и узнал капитана Соболева. Дотронулся до его горячего плеча, но тот очнулся и закричал: «Не подходи! Застрелю!» Кадермат увидел, что капитан пытается вынуть из кобуры револьвер.

— Это я, товарищ капитан, рядовой Имамутдинов из третьего батальона.

— А я подумал, что немец…

Присмотревшись, Кадермат увидел на правом плече Соболева черное пятно, которое расплывалось к поясу и шее. Он снял гимнастерку, разорвал нижнюю рубаху на ленты и плотно, через шею и под мышку, обмотал плечо капитана, потом себе ногу. Полегчало. Пуля, видать, едва задела ткань, кость цела. А Соболев бредил остаток ночи. Громко кричал, отдавал какие-то команды, кого-то ругал на чем свет стоит.

На рассвете открыл глаза. С удивлением посмотрел на Кадермата, будто что-то вспоминая. Потом, еле шевеля губами, спросил:

— Какой роты?

— Второй.

— Молодец, хорошо дрался. Лично видел.

Что там мог увидеть капитан — неизвестно, если и сам Кадермат очень смутно помнит прорыв к лесу. Только один момент запечатлелся в памяти — это когда он уже пробежал мимо горящего танка, сквозь дым, Кадермат швырнул через голову Соболева две последнее гранаты и кинулся на взрывы. Увидел прямо перед собой немца, приподнявшегося над мотоциклом в дыму и пыли, с размаху ударил его прикладом по голове. Рядом мелькнул капитан, стреляющий из револьвера по сторонам. Вслед за ним Кадермат прыгнул в низкий кустарник — лишь бы не отстать.

И вот они идут вдвоем. Кадермат упрямо тащил бесполезную теперь винтовку, чтобы легче было ступать на раненую ногу, выломил себе палку с сучком. Идти можно, только вот капитан на каждом шагу останавливается, прислоняется к дереву и тяжело дышит. Оказалось, он был ранен не в плечо, а в грудь, потерял много крови. «Кружится голова, все плывет», — бормотал он.

Деревья тут стояли гуще. Земля была сырой. Превозмогая боль и усталость, шли и шли. Казалось, что они уже в самой глубине леса, думалось, что спаслись. Вдруг послышался далекий лай собак и треск автоматов. Приостановились. Да, немцы решили еще раз прочесать лес.

Кадермат снова прислушался. Сомнений нет: собаки взяли их след. Лают наперебой, тянут в одном направлении — сюда, к ним. Не уйти.

Зачавкала под ногами пропитанная водой земля, жесткая ржавая осока зашуршала. Болото! Кочки, тухлые разводья, тина и густые камыши, из которых торчали черные семенники. Туда! Метров через сорок — пятьдесят провалились. Кадермат поддерживал Соболева и поэтому стоял глубже. Холодная вода подступила прямо под сердце, которое било гулкими толчками. За камышом ничего не было видно, кроме низкого серого неба, но в глазах Кадермата стоял их неровный след по девственной болотной траве, подсохшей местами, ломкой. И без собак этот след ничего не стоило заметить.

А собаки приближались. Кадермат знал, что немцы своих овчарок специально натаскивают на людей, учат этих звероподобных тварей хватать жертву за горло, бросаться сзади на спину человека и вгрызаться в шею. Нет, лучше уж пуля… «Живыми не сдадимся», — сказал капитан. Он перед болотом вынул свой револьвер и сейчас держал его у плеча, сухим.

Сначала к болоту, бешено лая, подбежали собаки. Потом послышались другие отрывистые лающие звуки — немцы. Совсем рядом. Что-то обсуждают, спорят, но в болото никто, видно, не решается лезть. Собаки тоже не идут, хотя хозяева науськивают их, бьют ремнями, пихают ногами. Послышался треск моторов — кружным путем, прогалинами, подъехали мотоциклисты. «Рус, сдавайс!» — уловил Кадермат и шепотом ответил одним грубым русским словом. Ветер принес острый запах бензина. Сливают они его, что ли? Вспыхнуло высокое пламя у берега. Да, задумали поджечь камыши. Едучий дым пополз, но болото не загорелось: камыши были еще зелеными, и вчерашний дождь хорошо промочил болото. Фрицы начали палить из автоматов по камышам. Взбулькивала вода вокруг, подламывались подрезанные пулями семенные стебли, но Кадермата и Соболева, к счастью, не задело.

«Они не уйдут, пока нас не убьют или не схватят, — зашептал капитан, придя к определенному решению. — Они точно знают, что мы здесь. Может, кто-нибудь не выдержал и сознался, что полковое знамя тут, в лесу… Ты еще можешь идти. Бери знамя и уходи. Я их задержу… Жми!»

Это было последнее слово капитана «Жми!» — еще раз яростно прошептал он. Кадермат взял знамя, засунул его под гимнастерку, пополз в густом камыше, почти вплавь, к лесному клину, что виднелся за болотом. Он был уже недалеко от деревьев и сухой земли, когда услышал пистолетные выстрелы и ответный рев автоматов…

Сквозь дым он успел увидеть кучу немцев на той стороне болота, за камышами, а они его не заметили. Побежал, но сил почти не оставалось и болела нога. Дрожа всем телом от озноба, Кадермат сел отдохнуть. Неужто спасен? Надо вставать и идти, идти, идти в глубину леса. Спасен?! В сторонке снова послышался собачий лай. Совсем недалеко. Побежал. Нет, не спастись. А знамя? Кадермат решил спрятать его. Несомненно, это был правильный выход. Он, рядовой Имамутдинов, — одно, а знамя — другое. Оно не должно попасть в руки врага. В мягкой подстилке под деревом выкопал небольшую яму, снял с себя гимнастерку, завернул в нее знамя, закопал, разровнял землю, засыпал опавшим дубовым листом. Осмотрел местность. Два дуба, сросшиеся на одном корне. Толщина корневища — около метра, высота дерева — около двадцати. Рядом молодая сосна. Координаты такие — от болота на запад примерно полтора километра. На север просвет, опушка леса — метров двести, не больше. Один такой тут раздвоенный старый дуб и совсем рядом юная сосенка…

Волоча ногу, задыхаясь, Кадермат из последних сил торопился уйти из редколесья в чащобу — надо запутать следы, увести собак от места, где зарыто знамя. Однако на старой траве оставался заметный след, и чащобы никакой не было вокруг — поляночки с молодой лесной порослью, грибами пахло, и в одном месте он мельком увидел семью больших боровиков, свежих, крепких, несказанно красивых.

Собачий лай приближался, и Кадермат с ужасом представил, как серый вверь бросится сейчас на его голую спину и вгрызется в шею. Лучше сразу пуля, сразу. Только сразу. Собаки были уже совсем близко, рядом. Кадермат полез на густую ель. Откуда-то в руках сила еще взялась, а раненая нога висела, тянула своей тяжестью вниз…

Немцы пробежали было мимо, но собаки, проклятые, вот они, бросаются на ствол, прыгают вверх, свирепо грызут нижние ветки… «Сейчас подстрелят, как белку, я рухну вниз, на раненую ногу, и меня разорвут собаки, — думал Кадермат, прислушиваясь к приближающимся голосам врагов. — Только бы сразу, сразу…» Он полез еще выше.

Солдаты подошли к дереву, залаяли, захохотали, доказывая на него пальцами, закричали: «Рус, сдавайс!» Потом привязали собак и сели под деревом, время от времени они устало вскрикивали: «Рус, сдавайс!» Кадермат уловил носом тонкий табачный аромат и подумал, что ему ничего на свете уже теперь не надо, только бы две-три глубоких затяжки. Один из немцев поднял автомат и дал очередь вверх, не глядя. Острая боль свела больную ногу. Руки враз ослабли… «Может, перед смертью дадут закурить?» — удивляясь сам себе, как-то даже вроде спокойно подумал он и бессильно сполз с дерева.

Фрицы засмеялись, увидев на его голом плече синюю татуировку — нефтяную вышку с бьющим врассыпную фонтаном. Показывали пальцами, что-то говорили, а Кадермат мрачно разглядывал их. Эту вышку он по молодости, по глупости наколол еще в техникуме, на первом курсе — все ребята кололись, и он наколол. А немцы все хохотали, и он жестом попросил закурить. Дали, поднялись. Один из них повел автоматом: «Комм!» Он пошел, ожидая спасительной очереди в спину, однако они двинулись следом, сдерживая на ремнях собак. Снова заржали, когда он сорвал грибную шляпку и сунул в рот. Больше суток он ничего не ел. У деревни зачем-то заставили, грозя автоматом, снять с трупа телогрейку и надеть на себя…

Так началась его бесславная, адская жизнь военнопленного…

Зубаиров, когда узнал Кадермата в работе, а тот в двух словах объяснил ему свою историю, сказал: «Война без жертв не бывает, Имамутдиныч. И без пленных тоже». Но сам Кадермат, на своей собственной судьбе испытавший все, твердо знает: военнопленный, даже если нет у него никакой вины перед народом, живет угрызениями совести. Да, были бы у Кадермата тогда на поясе гранаты, он бы всех внизу положил с их собаками, и пусть бы и его самого порвало верхними осколками… Но он спас полковое знамя. Спас? А как подтвердить это? Ты был в плену, а сдача в плен — тяжкое преступление, позор перед Родиной и народом.

Кадермат свою судьбу проклинает вдвойне. Не оправдал он доверия капитана Соболева: последний, самый важный в своей жизни приказ, особое боевое задание он не выполнил. И все те страшные годы в нем жила надежда найти в брянских лесах знамя. Найти и доказать, что он не только пленный, но и спаситель драгоценной воинской реликвии!

Шелк хорошо лежит, долго не гниет в земле. И сначала должна сгнить гимнастерка, в кармане которой, конечно, цел-целехонек патрончик с именем и адресом Кадермата Имамутдинова. Если даже шелк истлел в сырости, то шитье, золотые буквы наверняка все целы!..

Родные собрали деньги, и Кадермат приехал в ту деревню. Но у знакомого болотца увидел он пни. Тысячи пней вместо дубняка, все одинаковые среди густого папоротника и сныти, пни на десятки гектаров! Леса у деревень свели на нет немцы, боявшиеся брянских партизан. Люди, оставшиеся на оккупированной территории, использовали ближайший лес для восстановления сгоревшего жилья и на топливо. Потом огненный пал прошел по нашей земле вторично, когда немецкие орды в панике бежали на запад и жгли за собой все и вся.

После войны отстроились заново колхозы, государство заготавливало лес для степных районов. Нет теперь на этом месте раздвоенного дуба и молодой сосны, нет леса, только пни…

Часто снятся Кадермату эти пни. Снятся то в виде бесконечных надмогильных постаментов, то в виде трепещущих на ветру знамен, то в облике человеческих голов, торчащих из-под земли. И все эти головы — Соболевские, и все они смотрят на Кадермата и требовательно вопрошают: «Где знамя?»

Ужас сковывает Кадермата. Лежит он ночами без сна и вот уже принимает окончательное решение взять за два года отпуск, поехать снова на Брянщину, поставить у тех пней палатку и копать, копать, копать! Поднять в селе комсомолию, пионеров и с ними поискать. Но, может, тот пень заветный давно выкорчевали, а место распахали? Может, знамя нашли пахари? Да, надо снова ехать, а пока забыть бы все, не вспоминать. Пятнадцать лет прошло, пора. «И еще встретить бы простую работящую женщину, которая поняла б меня, — как бы я ее любил!» — думает Кадермат, завидуя Зубаирову и тому, с кем живет сейчас Зумара, и Тин-Тинычу с его сумасшедшей любовью, и беспутному Фархутдину, и даже Сапарбаю, который однажды намекнул Кадермату о снедающей его заботе.