Тяжелые крылья

ГЛАВА 14

Герои идут вперед, не боясь преград. Хэ Тин готовилась сделать восьмой телефонный звонок. Она прошла уже все инстанции, осталось лишь получить резолюцию замминистра Кун Сяна. И тогда ее дочка сможет работать в Пекине. Глядя на телефон, Хэ Тин улыбалась: план детально продуман, победа опять у нее в руках. Жаль, что в армию сейчас не берут женщин на командные должности, а то она стала бы выдающимся полководцем, не уступающим ни одному мужчине. Известно ведь, что в стремлении что-то завоевать, покорить, получить женщины гораздо упорнее мужчин.

С точки зрения многих людей, жизнь Хэ Тин складывалась вполне удачно. В 1945 году она, будучи популярной певичкой на радио в Маньчжоу-го[42], занялась революционной деятельностью и очень скоро вступила в партию. Женщина умная, волевая, она наотрез отказалась остаться в агитбригаде, давно приглядев для себя политическую стезю. И стала взбираться по управленческой лестнице: одна должность, другая, третья… Наконец, в 1962 году Кун Сян выдвинул ее в начальники отдела. Если бы не «культурная революция», то сейчас она была бы уже начальником управления. Когда телевидение давало кадры международной хроники с участием Изабеллы Маркос или Маргарет Тэтчер, рот Хэ Тин кривился в усмешке. Кто знает, если б не обстоятельства, наверное, и она была бы такой же, как Маркос или Тэтчер. Раздраженная, она отходила от телевизора и, засев в своей комнате, тряслась от бессильной ярости. Никогда не знавшая, что такое отчаяние, она чувствовала в такие минуты, что ее золотое время ушло, что судьба обошлась с ней несправедливо. Все вокруг вызывало у нее желание сорвать злобу. То кинозвезда на настенном календаре улыбалась слишком кокетливо (как и многие женщины, Хэ Тин без труда находила недостатки в представительницах женского пола), то мясо свекровь не прожарила, то зять своим треньканьем на гитаре действовал ей на нервы. Ее муж, уже более десяти лет не работавший из-за апоплексии, невнятно бормоча, просил то одно, то другое, то сюда посылал ее, то туда. Из ума хоть и выжил, а запросам предела не было. Даром что ковылял он, спотыкаясь и падая, но, если б она только не доглядела за ним, он, ей-ей, сумел бы добраться до министерства и пожаловаться, что супруга жестоко с ним обращается.

И за что ей такой муженек достался? Когда ест, изо рта течет пережеванная еда, аж с души воротит смотреть. В штаны гадит. Подойдет — дышать нечем. Однако при всем этом Хэ Тин желала ему долгой жизни. Пусть гадит, пусть вонь разносит, но пока еще дышит, каждый месяц сто пятьдесят юаньчиков его пенсии — пожалуйста, выньте и ей вручите!

Обращение жестокое? А вы сами попробуйте! Кто бы мог прожить более десяти лет соломенной вдовой? Целыми днями подчищать за благоверным дерьмо? Когда мужа хватил удар, ей было чуть более сорока лет, но давали ей, из-за светлой кожи, всего тридцать шесть — тридцать семь. А сейчас, несмотря на пятьдесят с лишним лет, ее голос, как и прежде сладкий до приторности, был нежнее, чем у семнадцатилетней девушки. Чего ожидала она от брака? Богатства и почестей? Любви и согласия? Опоры, помощи? Увы, жизнь теперь складывается так, что во всем нужно самой за себя постоять, самой заводить знакомства. Есть ли женщины равного с ней положения и достоинств, кто сейчас отказался бы наслаждаться спокойной жизнью под заботливым крылышком благоверного? Вот Ся Чжуюнь, к примеру, подруга по средней школе, — она разве не так живет за мужем-чиновником?

А если б муж Хэ Тин не заболел? О, тогда бы он тоже дослужился до заместителя министра. Кто ж мог угадать, как будет? Когда Хэ Тин выходила за него, ему было чуть больше тридцати — а уже заведующий отделом. Здоровяк ста восьмидесяти сантиметров росту, красивый, способный. В общем, и положение было, и внешность, и ум… Да, замуж выходить — все равно что драгоценности закладывать.

Однако, едва Хэ Тин выбиралась из дому, она тотчас сбрасывала с себя груз печальных мыслей, у нее обострялись все чувства, как у вышедшей на охоту львицы. И сейчас, собираясь звонить, она тоже была похожа на львицу, которая, согнув лапы, медленно подползает к добыче, готовясь к стремительному прыжку.

Тут в дверь постучали. Хэ Тин крикнула недовольно:

— Войдите!

Дверь робко отворилась. Вновь явился тот техник с электростанции, что выпрашивал у нее турбину. Войдя, стал у двери, не решаясь сделать лишний шаг. Простофиля, которого даже стыдно не одурачить. И таких тюфяков посылают за оборудованием!

Прошлый раз Хэ Тин словно невзначай спросила:

— Там в горах у вас «древесные ушки» есть?

В последнее время она вдруг загорелась интересом к древесному грибу «аурикулярии мезентрика», услыхав, что он растворяет склеротические бляшки в сосудах, помогает при разных болезнях сердца и способствует долголетию.

— Древесные ушки?

Судя по тону, он и слов-то таких никогда не слышал, не говоря уж о том, чтобы видеть эти самые «ушки». Да, тупица непроходимый. Те, кто кончил институты в пятидесятых, часто бывают простаками. Уж сколько лет пролетело, «культурную революцию» пережили, а с людьми общаться все не научились. Ну вот недавно устроила она для малой электростанции, что в родном уезде Фэн Сяосяня, комплектное оборудование. Люди поняли, поднесли кое-что из местных деликатесов. Не бесплатно, конечно! А этому дядечке, если б его тоже не прислал к ней начальник Фэн, она бы давно помахала ручкой. Иди, миленький, куда хочешь, отговорки всегда найдутся. Объект сдан в эксплуатацию бог знает когда — кому надо его всю жизнь обеспечивать?

Дядечка произнес:

— Товарищ Хэ! Я подал заявление на водяную турбину, указал размеры положенных для нее деталей и припуски на обработку, приложил чертежи. Еще надо что-то добавить?

Ох, черт! Забыла, забыла! Давно забыла. Даже не вспомнит, куда засунула те бумаги, надо было поручить их кому-нибудь из отдела. В последнее время она всю энергию направляла на то, чтоб добиться для дочери работы в Пекине. Постарела, ей-богу, совсем нет памяти. А когда-то бывало — что надо проделать за день, до мелочи помнила, безо всяких записей. Как же быть?

Подумав немного, она сказала:

— Пожалуй, сделайте еще пару копий. Нам придется вести переговоры с отделом материального обеспечения, станкостроительным управлением министерства… Один экземпляр — неудобно очень… А что еще надо добавить?.. Ну, посмотрим, что в тех отделах потребуют, нам больше ничего не нужно.

Проситель лишь головой кивал.

— Хорошо, хорошо, завтра я принесу еще пару копий.

У него даже подозрения не шевельнулось, что что-то неладно.

— Да вы присядьте. — Хэ Тин пододвинула ему мягкий стул.

— Нет-нет, большое спасибо, я сейчас же иду готовить материалы!

— Если еще есть просьбы, говорите, не стесняйтесь. — У Хэ Тин к нему даже жалость какая-то появилась.

— Нет, ничего больше не нужно. Мы и так вам очень признательны за помощь с турбиной. — Он отвешивал поклоны и благодарил не переставая. Хэ Тин вышла за ним в коридор.

— Не надо, не провожайте! — Сгибаясь в поясе и кивая, он пятился от нее все дальше и дальше.

В коридоре Хэ Тин столкнулась лоб в лоб с Хэ Цзябинем. Она тут же вспомнила о телевизоре, который им выделили на отдел. Ло Хайтао много раз говорил ей, что хотел бы купить телевизор, а Ло — ее главная опора. Как можно не порадеть ему? Другие смолчат, все люди покладистые, а вот Хэ — тот способен что-нибудь ляпнуть. Надо его прощупать.

— О, Хэ! Ты как раз мне нужен. Нашему отделу дали талон на японский телевизор «Санъё». Не берешь? — Она говорила так задушевно, как будто они никогда не ссорились, с первого дня знакомства шагали плечом к плечу, разделяли горе и радости и отстаивали одни взгляды.

— Очень нужно мне тратить деньги на телевизор! Было бы что смотреть!

Отлично! Хэ Тин знала, что телевизор ему не нужен. Но какой он все же тупица: не хочет, так мог бы не приводить дурацких доводов.

— Ну тогда дадим Ло Хайтао. Ты как на это?

Словно Хэ Цзябинь был заместителем секретаря ячейки и не было дела, по которому бы Хэ Тин не спрашивала его мнения.

— С какой стати? Раз он коммунист, член бюро ячейки — значит, в первую очередь ему, да? Инженер Синь скоро на пенсию выходит. Если снова не дать ему, где он потом достанет?

Вот уж правда, неблагодарный, не ценит доброго отношения. Что бы ни делала, он все наперекор!

— Ну об этом я не с тобой буду советоваться!

Дать инженеру Синю? А какая ей польза от этой развалины, собирающейся на пенсию? Нет, так не годится. Надо все же найти предлог, чтобы талон достался Ло Хайтао. На лице ее продолжала играть безмерно приветливая улыбка, но про себя Хэ Тин думала: «После обеда партком, обсуждаем твое вступление в партию. Ну, погоди!..»

Успокоившись, Хэ Тин снова пошла звонить.

— Да, — послышался голос секретаря.

— Товарищ Цао, это вас Хэ Тин беспокоит. — Она старалась голосом подчеркнуть безграничную искренность и почтительность, а затем игриво рассмеялась. Хэ Тин была хорошо знакома со всеми нужными секретарями и, хотя они были ниже ее чинами (самый старший — всего лишь в ранге заместителя заведующего отделом), неизменно держалась с ними с предельной скромностью. Если хочешь быть в министерстве своим человеком, попасть к министру или его заму, шепнуть им что-нибудь на ухо или выведать какую-то новость, секретари — ключевое звено. А поэтому, сколько бы ни затратил на них физических и душевных сил, — все окупится.

— А-а, Хэ Тин! Вы по какому-нибудь делу? — Секретарь говорил тепло, без малейшей официальности.

— Я хочу позвонить заместителю министра Кун Сяну, но не знаю, свободен ли он. Как вы думаете, удобно ему сейчас позвонить? — Словно бы секретарь имел право решать, соединять ли ее с замминистра. На самом деле она совершенно не сомневалась, что Кун Сян согласится с ней разговаривать.

— Минутку, я выясню.

— Я вам буду очень обязана.

— Свои люди, к чему церемонии.

Было слышно, как секретарь кладет трубку на стол, а чуть позже переключает ее телефон на другой аппарат.

— Да. Я слушаю, — произнес Кун Сян со своим протяжным сычуаньским акцентом. — Это кто звонит?

— Ах, товарищ начальник. Вы уже и мой голос не узнаете! Быстро ж нас забываете, рядовых бойцов. Вы, однако, обюрократились! Я — Хэ Тин!

Кто, услышав эти кокетливо-обидчивые слова, мог не растаять сердцем? Оставалось только рассмеяться.

— Ха-ха-ха!.. Это ты, малышка! Язычок все такой же острый! Что-то ты давно не заглядывала ко мне.

— Эх, какая там малышка! Голова уже в серебре. Когда было, чтоб я, придя в министерство, к вам да не заглянула? — Хэ Тин сказала правду. Разве этому будде можно не поклониться? — Но вы ведь заняты постоянно: то заседание, то куда-то вышли. Хочу поплакаться вам. Этот Хэ Цзябинь — ну, который очерк написал — он же у меня в отделе. Ох, какой удар он нанес министерству! А еще меня винит, будто я плохо веду политико-идеологическую работу, не поспеваю за ситуацией. Правда, об очерке я действительно узнала только тогда, когда его напечатали. Товарищ Кун, вы уж покритикуйте меня пожестче!

Ах, проклятый Хэ Цзябинь!

— Малышка, ты зря волнуешься. Это дело никак к тебе не относится. Просто кое-кто таким образом захотел возвыситься. Тебе-то откуда было об этом знать? А что касается Хэ Цзябиня, то проведи с ним воспитательную работу, вот и все.

— Ай-яй-яй!.. Вот в чем, значит, дело? За очерком такое кроется?! — Можно подумать, будто она и впрямь ничего не знала, хотя на самом деле знала лучше, чем кто-либо.

— Да, нельзя забывать слова председателя Мао: «Всегда помнить про классовую борьбу, борьбу двух линий!» Есть люди, которые выступают против «четырех модернизаций», нападают на знамя 3-го пленума, а по сути дела — протаскивают буржуазные взгляды, подрывают партийное руководство, отходят он партийной линии. В отношении таких людей мы должны неуклонно осуществлять пролетарскую диктатуру! — Упомянув о диктатуре, Кун Сян приободрился, словно выпил чашку женьшеневого отвара. Его голос зазвенел, речь стала плавной, дух воспарил, плечи расправились. Теперь он был похож на невиданной мощи танк с десятью пушками: трах-тах-тах, тух-тух-тух… Есть ли, нет ли противника впереди, главное дело — бабахнуть. Сердце Кун Сяна наполнилось радостью, от которой защекотало в горле, а изо рта вырывались все новые ликующие слова.

Он не раз подумывал, что ему с его данными надо бы стать министром общественной безопасности, вот тогда бы он отвел душу. Ну взять хотя бы его родственников. Если взглянуть в глубь веков, то не три, а все шесть поколений его предков были потомственными крестьянами-бедняками. Все дядюшки, тетушки родом из старых освобожденных районов, все дочери, сыновья — члены партии, комсомольцы. А теперь о политической позиции. Не было ни одного движения, где бы он не оказался среди левых. Правда, во время «культурной революции» занесло его к каппутистам, но это не в счет: на XI съезде этот гнусный ярлык отменили. В пятьдесят втором году, в период борьбы против «бумажных тигров»[43], Кун Сян сам казнил нескольких «нелегальных капиталистов и взяточников». В пятьдесят седьмом, когда «выправляли стиль и боролись с правыми», ему сверху велели ударить по десяти «правым», а он ударил по двадцати! А сейчас они, видите ли, уже не считаются контрреволюционерами… Тошно ему было смотреть на «правых» тех времен. Эти твари рабами его должны быть, на коленях ползать, а они — будто ровня ему. У него было такое чувство, что его побили. Как же в подобных условиях работать?!

В пятьдесят восьмом году, во время «большого скачка», его страшно мучило, что из работников министерства нельзя сделать роту или батальон, реорганизовать учреждение по армейскому образцу. Здесь он себя проявил бы. Когда на собраниях говорили о производстве, квалификации и прочей белиберде, он словечка был не в состоянии вставить. А вот побороться — тут он мастак. В семьдесят шестом году, когда началась борьба против «реабилитации правых», в министерстве было проведено с полсотни собраний критики. Но случилось землетрясение, и актовый зал стал непригоден для собраний. Кун Сян подал идею собирать народ прямо перед зданием министерства. Он специально велел канцелярии купить нового кумача для лозунгов, и, когда светило солнце, этот красный цвет был изумительно хорош. А большие белые иероглифы «Доведем до конца борьбу против реабилитации правых» сразу бросались в глаза. Во двор провода протянули, динамиков понавешали — и жидкие возгласы превратились в рев дружного одобрения. Прохожие, привлеченные шумом, заглядывали, входили во двор, бродили туда-сюда. Ох, как бурно тогда проходили собрания! На каждом из них Кун Сян сам выступал с итоговой речью. Что ни слово, то «мерзкие правые», «отвратительные предатели родины», «я давно знал, что такой-то — не наш человек». Все эти слова сразу сделались популярными в министерстве, сотрудники повторяли их как заклятия. Из газеты пришел спецкор, и Кун Сян ему похвалился: «В результате борьбы против реабилитации правых мы достигли больших успехов в развитии производства; по сравнению с тем же периодом прошлого года выпуск продукции увеличился на десять процентов». Сколько было на самом деле процентов, он даже примерно не представлял, но по опыту знал: бери выше — худо не будет, никто проверять не станет.

А сейчас на душе у Кун Сяна копилось неудовольствие. В чем же была ошибочна эта борьба против «реабилитации правых»? Она и теперь не помешала бы, а то вокруг — сплошное потворство этим уклонистам. Если так и дальше продолжаться будет, беды не миновать.

Но все шло почему-то вопреки его ожиданиям. Народ уже два года жил спокойно, на глазах богатея. С каждым днем оживлялись рынки, шла в рост экономика, обретала стабильность политика, активизировались сношения с зарубежными странами — беспрестанно то встречи, то проводы. Не стало собраний критики, демонстраций, не слышно лозунгов, не корчуют контрреволюцию. А что же ему-то, Кун Сяну, делать?! Наконец, год назад ему выпал случай. Во время политзанятий один техник из научно-исследовательского института сказал:

— Мне кажется, нашей внутрипартийной жизни недостает демократии. Многие не избираются на должность, а назначаются на нее по указке какого-либо одного человека. Чем это отличается от передачи престола по наследству, практиковавшейся в феодальном обществе?

Кун Сян тут же велел политработникам описать этот случай в специальной сводке и поспешно отправил ее начальству (только что три петушиных пера не вставил в конверт для срочности)[44]. В сводке он отметил, что слова техника — это новая форма злобных нападок на социализм. А мнение, будто классовая борьба не является больше единственной движущей силой общественного развития, что она не пронизывает все сферы жизни, есть не что иное, как отражение крайне правых идейных воззрений. После этого он раз двадцать звонил в управление общественной безопасности, добиваясь, чтобы техник был арестован как злобный контрреволюционный элемент. О, в те дни он хорошо потрудился! И политотдел заставил крутиться волчком, и управлению безопасности задал жизни. Дошло до того, что едва в управлении узнавали, что звонят из министерства тяжелой промышленности, никто не хотел брать трубку, — все боялись связываться с Кун Сяном. Его телефонные речи были пересыпаны угрозами, ярлыками, цитатами, ссылками и сводились в конечном итоге к тому, что если техника не арестуют, то он, Кун Сян, сообщит куда надо, что управление общественной безопасности покрывает махровую контрреволюцию. Один молодой сотрудник даже сказал: «Я думаю, если мы капитулируем перед этим заместителем министра, который столь рьяно ратует за безопасность, то он просто установит у нас свою диктатуру!»

Хэ Тин превосходно знала, к каким зловещим последствиям ведут обычно слова Кун Сяна. Уголки ее рта раздвинулись, рот похож стал на ковш из тыквы-горлянки. К счастью, это не видеотелефон — Кун Сян ее не увидит. Но сейчас Хэ Тин некогда было внимать его фанфаронским речам, да к тому же в любой момент Куна что-нибудь могло отвлечь. Улизнет — и весь разговор впустую.

— Товарищ замминистра, у меня еще частное дело есть, требуется ваша помощь.

Вообще-то не очень удобно обсуждать это дело по телефону, но пойти прямо в кабинет еще хуже: кто-нибудь заметит и навредит. Иногда успех зависит буквально от одного действия. Неважно, что этот старик туп как пень и без секретаря даже слова разумного вымолвить не может. Когда речь идет о карьере, о «черной шелковой шапке» чиновника, он все соображает. Но если какая-нибудь мысль придется ему не по нраву, он ее три дня мусолить будет, а потом отпихнет от себя. К тому же чем меньше свидетелей, тем лучше. Можно пользоваться черным ходом, но не следует раскрывать его настежь, а то что это за черный ход?

Хэ Тин было неудобно и идти к Кун Сяну на дом. В шестьдесят втором году, еще будучи на должности в отделе руководящих кадров, как раз под началом Кун Сяна, она частенько к нему наведывалась. Что ж, дело житейское, но в период своего повышения она слишком уж зачастила, и кончилось тем, что жена Кун Сяна прогнала ее едва ли не взашей. Сколько лет прошло, а то гадкое ощущение Хэ Тин помнила, как сегодня. Вообще говоря, между ней и Кун Сяном ничего такого не было, но Хэ Тин твердо верила, что женщине в гостях у мужчины легче обделывать дела, чем мужчине в гостях у женщины. И если не забывать о принципах, отчего ж не попользоваться немного этим выгодным способом?

Она продолжала:

— Моя дочь — ну помните, вы ее «крошкой» звали, а она вас в детстве звала «дядей-папой»!.. Так она университет заканчивает. А в научно-исследовательском институте нашего министерства как раз есть одно место. Отдел кадров института согласен ее принять. Они написали запрос и направили в министерство, но теперь нужна ваша резолюция.

— Институт? Да, было вроде такое дело… — начал припоминать Кун Сян.

— Так вы видели эту бумагу? — Хэ Тин не ожидала, что это будет так скоро.

— Нет, еще не видел. Меня информировали, что в НИИ недавно умер начальник отдела, вдовец. После него остались трое детей. Двое — маленькие еще, а старший тоже сейчас университет оканчивает. Надеется, что получит распределение в институт…

Вот проклятье! Нехорошо со стороны Кун Сяна так в лоб говорить об этом. Как же ей теперь продолжать? Как добиться своего? А может, он намеренно издевается?

На белом лице Хэ Тин тут же выступили красные пятна, как при крапивнице. Ее подмывало бросить трубку, но она не могла так сделать — только с силой дернула скрученный в жгут телефонный провод и сбила им чашку с чаем. Чай залил лежавшие на столе деловые бумаги, блокнот, проник под стекло и намочил сукно. Хэ Тин в гневе смахнула блокнот и бумаги на пол.

И чего этот Кун Сян добродетельного разыгрывает?! Или его зять, изучавший в институте лишь классовую борьбу, не в отделе Хэ Тин работает? Что за люди, ей-богу: перейдут через реку и тут же рушат мост! Ну ни капли совести! С 1974 года, когда в учреждениях начала постепенно восстанавливаться структура, существовавшая до «культурной революции», многие воспользовались этим, чтобы пристроить своих родных и знакомых. А тем временем сколько толковых специалистов еще томилось на перевоспитании в деревне, в «школах кадровых работников», ожидая возвращения и назначения на работу! Неужели в их семьях не было трудностей, проблем и они меньше других нуждались в покровительстве? Но этих людей фактически вытесняли те, кто ничего не знал, зато имел блат. В ту пору кто был честен, тот и оставался в убытке.

И все-таки разъяренная Хэ Тин не забыла, что должна трезво оценить создавшуюся ситуацию. Хотя, вступая в партию, она в заявлении написала, что всю жизнь посвятит борьбе за коммунистические идеалы, ее истинной целью была только личная выгода. Отступление не предполагалось. Нет, так просто она не сдастся! Те детишки проживут еще много лет, успеют за себя побороться, а у нее времени осталось гораздо меньше. Да и связи ее могут оборваться в любой момент. И захочет ли тогда хоть кто-нибудь ради нее ударить пальцем о палец? Сомнительно. Отношения между людьми становятся с каждым днем все меркантильнее. Ох, падают нравы, падают. И чем дальше, тем больше.

Но судьба человека — в руках Кун Сяна! Что особенного он сообщил? Разве это смертельно? Из-за нескольких слов оружие складывать? Лучше она притворится простушкой, а как случай представится — приведет его в чувство: мол, помни, кто ты такой.

— Да-да, разумеется, этим детям нужна забота. Но сейчас не так трудно с распределением, как два года назад. Много всяких научных центров организуется, надо только способности иметь истинные, и место найдется. Ох, если бы не обстановка у меня в семье, я бы даже не заикнулась об этом! Работаю столько лет, а сама за себя ни разу не хлопотала. Когда дело тебя касается, трудней хлопотать. За других-то куда как легче, идешь, можно сказать, напролом, не колеблясь. А в семье моей вы же знаете положение: муж больной, его только в больницу сводить — и то проблема. Уж о прочем не говорю. А ведь я начальник отдела, мы сейчас осуществляем «четыре модернизации», чуть-чуть от других отстанешь — на тебя уже шишки валятся. Ну как без помощи обойтись? У меня ж больше способов никаких нет, я лазейки искать не приучена, только к старшим товарищам могу обратиться… Эх, да что говорить, вы же сами все прекрасно знаете. Ладно, если не можете мне помочь, ничего. Может, позже при случае вспомните о своей названой дочурке — мы признательны будем.

На другом конце провода тон сразу изменился. Видно, Кун Сян вспомнил, что за ним еще старый долг.

— Ах, крошка, дочурка названая!.. Да, каюсь, позабыл о ней дядя-папа… Ну что же, возьмем ее!

Готово! Обделано дельце. Чувства Хэ Тин постепенно приходили в норму. Она опустила трубку и глубоко вздохнула. Нагнувшись, подобрала блокнот и бумаги, вытерла тряпкой стол. Из-под стекла ей беззаботно улыбались дети, снятые на курорте, — высокие, крепкие и красивые, как отец их в молодости. Когда же наконец они оперятся и перестанут доставлять хлопоты своей матери?!

В столовой Хэ Тин встала в очередь за Ши Цюаньцином. С большой таинственностью шепнула ему:

— Пообедаете — зайдите ко мне.

По какому поводу? Ши Цюаньцин растревожился. Еда не шла ему в горло, он с трудом пропихнул в себя горсть риса. Может быть, Хэ Цзябинь на него нажаловался? Или кто-нибудь заметил, что он в заявлении на материальную помощь включил в число иждивенцев еще и работающего сына, и теперь эти деньги обратно потребуют? Или Цянь донес, как Ши, напившись у него в гостях, кричал, что Хэ Тин лишь о Ло Хайтао заботится, а его даже на одну ступеньку повысить не может?

Ши Цюаньцин не знал, что его ждет. Начальница часто меняет свое поведение и вообще совершенно непредсказуема. Верно сказал о ней Хэ Цзябинь: «Возрастные изменения психики». Насилу выждав какое-то время, чтобы Хэ Тин успела отобедать, Ши направился к ней в кабинет. Войдя, он увидел, что та взвешивает безменом белый древесный гриб. Ши Цюаньцина охватила обида — как верного пса, которого ни за что ни про что вдруг пнул хозяин. Этот гриб Ши купил для начальницы через снабженца одной электростанции.

Хэ Тин, даже не взглянув на вошедшего, неотрывно смотрела на коромысло и двигала противовесом, ведя его совсем не в ту сторону.

— Вот, обертку сняла, — заговорила она, — в каждом цзине почти по ляну[45] недостает. Итого — двух лянов не хватает.

Ему хотелось ответить: «Поставь противовес нормально, и два ляна найдутся». Двух лянов не хватает! Четырех не хватало б — и то не прогадаешь. За цзинь — всего восемь с половиной юаней! Где еще купишь по такой цене? Наверное, на электростанции сами часть оплатили, узнав, что гриб для Хэ Тин. Неужели из-за этих двух лянов она и звала его? С нее станется. Небось думает, он себе отломил. Эх, напрасно ввязался он в это дело.

Хэ Тин вынула из сумочки большой пластиковый пакет. Ши Цюаньцин, подбежав, помог раскрыть его и терпеливо ждал, пока она вложит в него свой гриб. Похлопывая руками, Хэ Тин стряхнула пыль и труху с одежды, подошла к двери и плотно ее закрыла:

— Ты знаешь, куда вчера Ло Хайтао поехал в командировку?

— Нет.

— В Циндао, насчет тебя выяснять.

У Ши Цюаньцина душа ушла в пятки. До сорок девятого года его отец со своими братьями владел в Пекине магазином тканей. Доля отца была самой большой. Накануне освобождения отец взял эту долю и открыл в Циндао прядильную фабрику на имя Ши Цюаньцина. Не стоит и говорить, что это означало: Ши был капиталистом! И не отопрешься, потому что в период «политики выкупа» он получал фиксированный процент. Устроившись в министерство, Ши Цюаньцин, понятно, никому не говорил об этом, и лишь незадолго до «культурной революции», когда он собрался вступать в партию, его прошлое выплыло наружу. С тех пор прошло больше десяти лет, а вопрос о его приеме так и не был решен: каждый раз все упиралось в это дело. На собраниях партячейки Хэ Тин многократно пыталась вступиться за Ши Цюаньцина: «Не нужно фетишизировать социальное происхождение!»

Однако секретарь партбюро Го Хунцай, сам из крестьян-бедняков, был неуступчив: «При чем здесь фетишизация? Человек скрыл свою биографию, был неискренен перед партией, а это — принципиальный вопрос. Я считаю, что для вступления у него еще недостаточно данных».

Большинство коммунистов ячейки было того же мнения. Наконец записали такой вердикт: «Условия не созрели, с приемом повременить». Но когда Го Хунцая послали в командировку, Хэ Тин тайком от ячейки подменила это решение на другое: «В основном удовлетворяет требованиям». Вернувшись, секретарь партбюро узнал об этом и сейчас же пошел к Хэ Тин. «Почему заменили текст решения? Разве в мое отсутствие этот вопрос обсуждали еще раз?» Хэ Тин не могла солгать: «Нет, больше не обсуждали». — «Почему же исправлено?»

Го Хунцай побежал в партком, нашумел там, как Царь обезьян в Небесном дворце, и Хэ Тин потерпела крупное поражение.

Теперь же по этому делу был послан Ло Хайтао. Понятно, того, чтобы поехал именно он, добилась Хэ Тин. Проблема состояла в том, как предать наконец забвению буржуазное происхождение Ши Цюаньцина.

— Тебе надо хорошенько подумать, как обойтись с этим Циндао. Почему бы не выяснить у дяди, что там было на самом деле?

— Дядя болен, из ума уже выжил.

— Ну так мать спроси! — Хэ Тин начинала терять терпение.

— Мать не помнит.

— А ты помоги ей вспомнить!

Хотя выдвинутый Хэ Тин «авторитетный представитель» был самыми тесными узами связан с Ши Цюаньцином, он все-таки не являлся членом семьи Ши, принимавшей прямое участие в эксплуатации. Потому Хэ Тин и сумела его повысить! Как же Ши Цюаньцин с его быстрым умом мог об этом не догадаться? Он попросту не осмеливался думать, что его социальное происхождение может быть «исправлено». Способность Хэ Тин бесчинствовать за спиной начальства ужаснула его; порою ему даже казалось, что он больше достоин быть в партии, чем Хэ Тин.

Только сегодня, из-за этой глупой истории с грибом, Ши Цюаньцин ясно увидел истинное лицо начальницы. На губах Ши заиграла заискивающая улыбка, но мысленно он сказал: «О, я знаю, о чем ты думаешь, женщина! Ты не ради меня стараешься, а чтобы заполучить еще одного прихвостня. Ничего, потерплю немного, буду лежать на хворосте и лизать желчь[46]. Но когда вступлю в партию и меня зачислят в штат — ты мне за все обиды заплатишь!»

Марафонское заседание длилось более трех часов. Старички утомились, пресытились говорильней. Они потихоньку клонились к спинкам диванчиков, едва не ложились. Выходы в туалет, к телефону значительно участились.

Недаром, когда Чжэн Цзыюнь выступал в министерстве, он всегда говорил стоя, как бы ни утомлялся. Бывало, ему посылали записки, просили сесть, но он каждый раз отвечал: «Мы, труженики промышленности, должны быть людьми выносливыми. Вот я видел, на некоторых заводских собраниях все чуть ли не плашмя лежат. Нет, так не годится. Спасибо вам за заботу, товарищи, но я лучше стоя поговорю».

Хэ Тин с явной предвзятостью рассказала, как проходил прием в партию Хэ Цзябиня в партгруппе и на партсобрании отдела. Она думала властью парткома отменить положительное решение, принятое собранием. Фан Вэньсюань давно знал, что Хэ Тин привыкла к интригам, политиканству, но лицом к лицу с этим еще не сталкивался. Хотя она не перемолвилась ни словечком с Фэн Сяосянем, между ними чувствовалось явное взаимопонимание. Фэн, сидевший напротив Фан Вэньсюаня, уже дважды менял в своей кружке заварку. Крепкий, бодрящий напиток поднимал дух. Каждому было ясно: Фэн Сяосянь выжидает! Но все делали вид, что не ведают о его скрытых намерениях, и, вторя ему, долго, нудно мусолили анкетные данные Хэ Цзябиня.

Что-что, а заваривать и настаивать Фэн Сяосянь умел превосходно. И не только чай. Двукратная смена заварки говорила о том, что он настроен на длительное сражение. Недаром он потратил больше юаня на журнал с тем дерзким очерком. На ногах у Фэна — черные матерчатые туфли на стеганой подошве. Цена — семь с чем-то юаней, а сколько он их носит, и все как новые: верх чернее черного, подошва — белее белого. Разве можно сравнить их с журналом, который даже в уборной не используешь: жестко, скользит, не то что газетка!

Нет, он ни за что б не купил журнала, если б сын его не подбил: «Папа! Теперь ты на всю страну знаменит! Там в одной статье написали, что ты, «встретив трудности, уходишь в сторону». Непременно прочти скорее!»

Что тут поделаешь, все-таки сын родной. Ну, а коль уж понес он такой расход, то, конечно, прочел журнал от первого иероглифа до последнего. Это ж надо, что пишут! На каждой странице — «любовь», «жизнь в любви», и все о развратных женщинах, о продажных антикоммунистических интеллигентах… Что это, как не оголтелая оппозиция партии? Видно, мало Хэ Цзябиню, что он в управлении и в министерстве воду мутит, он еще с журналистами снюхался…

Фэн Сяосянь уже слышал, как Сун Кэ выступал на партсобрании министерства. Нет, вылезать самому — опрометчиво. Разумеется, следует отплатить Хэ Цзябиню, только делать это надо не в открытую. Куда спешить? Разве мало удобных случаев? Ну, например, сегодня — чем плох момент?

То, что отвод Хэ Цзябиню дала Хэ Тин, для Фэн Сяосяня было необычайно выгодно, потому что это снимало с него подозрение в мести за очерк. Что б ни думали про себя люди, а открыто никто ничего не скажет. И тогда Фан Вэньсюаню нелегко будет таскать каштаны из огня. Даже если не принимать в расчет все прочие пункты, вполне хватит и одного: народ считает, что Хэ Цзябинь ведет себя непорядочно — столько лет не желает узаконить свои отношения с Вань Цюнь.

Если до этого каждый из старичков мог высказывать, что он думает, и мнения разделялись, то сейчас все потупили взоры, притворяясь глухими и немыми… Теперь судьба действа полностью зависела от того, как споет свою партию Фан Вэньсюань.

Сегодня утром, когда Фан столкнулся с Вань Цюнь в дверях министерства, она даже не поздоровалась с ним, только смерила гневным взглядом. Он знал, что она сейчас оформляет перевод на другую работу… Виноват ли он в этом? Он был в командировке, когда Фэн Сяосянь самочинно решил направить ее на один из пригородных заводов под предлогом работы по прежней специальности. Скорость, с которой действовал Фэн, показывала, что он все спланировал загодя. Ну, а если бы Фан Вэньсюань был здесь, разве у него хватило бы мужества возразить? Он не осмеливался углубляться в это. Наверное, если бы сама Вань Цюнь попросила… Но она ни за что не стала бы просить кого-то… Ох, конечно, он погубил ее!

Ясно, что, раз его недруги сейчас вновь взялись за Вань Цюнь, это атака не только на Хэ Цзябиня, но и на него, Фан Вэньсюаня. Перебарщиваете, товарищи! Сколько еще лет вы будете терзать меня по этому поводу?! Что я, преступление совершил? Аморальный поступок? Спал с Вань Цюнь или хотя бы целовался?!

Ему хотелось вскочить и трахнуть кулаком по столу. Разом выложить все свои обиды, сомнения, боль, сожаления, что копились на сердце, чтобы каждый смог убедиться в его невиновности. Единственная его вина в том, что он человек непоследовательный, что ему не хватает отваги до конца порвать с нелюбимой женой. Только эту вину, говоря по совести, и они должны разделить с ним.

Бледнея и дрожа всем телом, он с трудом заставлял себя сохранять спокойствие. Ведь он не Хэ Цзябинь и не должен примешивать к делу эмоции. Главное, что он решился навсегда покончить с этой историей, непременно прояснить вопрос до конца. Приняв такое решение, он неожиданно успокоился. Может, это последнее, что он в состоянии сделать для Вань Цюнь, смыть с нее несправедливое обвинение. Последнее? Значит, они не увидятся больше? Да, они не должны встречаться. Если он не имеет права давать, то не вправе и получать.

— «Народ считает», вы говорите? Какой народ? Прием в партию — чрезвычайно серьезное дело, каждое утверждение тут должно основываться на фактах, лишь тогда оно будет что-то значить. Не могли бы вы высказаться конкретнее, товарищ Хэ Тин?

Хэ Тин не предполагала, что Фан Вэньсюань поведет себя так решительно, это было не в его стиле. Она пришла в некоторое замешательство.

— Я слышала, Го Хунцай говорил об этом.

— И еще был кто-нибудь?

— Ши Цюаньцин.

Фан Вэньсюань тут же встал, подошел к телефону, набрал номер отдела энергетики.

— Будьте добры, попросите товарищей Го Хунцая и Ши Цюаньцина прийти в партком.

Старички на диванчиках, словно придя в сознание, начали распрямлять спины. Атмосфера в комнате наэлектризовалась. Большая секундная стрелка стенных часов двигалась быстро, как бы подстегивая не желавшее идти время. Кто-то, отхлебнув из чашки, закрыл ее крышкой — и все вздрогнули, как от удара грома.

На лице вошедшего Го Хунцая играла плутовская улыбка, обычно свойственная крестьянам, по выражению лица которых нельзя определить их чувства. Ши Цюаньцин, оглядевшись, сразу же низко опустил голову, не зная, куда спрятать бегающие глаза. Он походил на преступника, введенного в зал суда. Фан Вэньсюань хотел все же оставить Хэ Тин шанс сохранить достоинство. Как-никак, товарищ по партии, женщина! Он ждал, что она сама что-то скажет. Но она лишь смотрела остолбенело перед собой. Фан Вэньсюаню ничего не оставалось, как приступить к расспросам.

— Товарищи Го Хунцай и Ши Цюаньцин! Товарищ Хэ Тин утверждает, что вы возмущались образом жизни товарища Хэ Цзябиня. У него-де аморальные отношения с товарищем Вань Цюнь. Не могли бы вы рассказать об этом конкретнее?

— Ничего я не возмущался! — ответил Го Хунцай. — Наоборот, я говорил, что Хэ Цзябинь молодец, постоянно Вань Цюнь помогает. Таких, кто в беде на помощь готов прийти, сейчас мало осталось.

Мало осталось… мало осталось… Эти слова как эхо звучали в ушах Фан Вэньсюаня, наполняя его душу горечью. На диванчиках заерзали. Фан Вэньсюань перевел взгляд на Ши Цюаньцина. Тот всеми силами старался смотреть ему в лицо, но это никак не получалось. Оставалось глядеть лишь на светло-коричневые подтеки на стене, на чайный столик в углу или на красный телефон на столе.

— Я видел однажды, как Хэ Цзябинь очень поздно вышел из дома Вань Цюнь.

— Как поздно?

— Э-э… больше десяти часов уже было.

— Вы видели, как он выходил из квартиры Вань Цюнь?

— Нет, из здания, где она живет.

— Почему же вы считаете, что он был именно у Вань Цюнь? А может, у кого-то другого? В том доме много людей из нашего управления живет. Я знаю, бывал там. — Фан Вэньсюань пронзил грозным взглядом Фэн Сяосяня. — Товарищ Фэн, вам что-нибудь неясно? Можете прояснить.

— Наверное, товарищ Хэ Тин хочет высказаться.

Фэн Сяосянь не принял брошенный ему мяч, отпасовал тому, кто начал игру. Зачем ему подбирать всякое дерьмо? А Ши Цюаньцин этот — и подавно никчемный тип.

У Хэ Тин было время, чтоб подготовиться. Она не признала ни собственной оплошности, ни показаний свидетелей, а только промолвила:

— Есть вещи, о которых здесь неудобно упоминать. Я попозже найду возможность обменяться мнениями с товарищами Го Хунцаем и Ши Цюаньцином.

Да, бывают люди, которых уличишь принародно во лжи, а они даже не покраснеют! Но когда так ведет себя женщина, просто волосы встают дыбом. Фан Вэньсюань обвел взглядом комнату.

— Итак, вопрос ясен?

В скорости, с которой они кивали головами, он уловил если не ликование слушавших, то во всяком случае их чувство освобождения от тяжкого бремени.

— Хорошо. Извините за беспокойство, — сказал он Ши Цюаньцину и Го Хунцаю. — Благодарю вас за помощь.

Го Хунцай вышел из комнаты с неохотой. Он надеялся, Фан Вэньсюань спросит его еще о чем-нибудь, чтобы разом сорвать с Хэ Тин все ее личины. А Ши Цюаньцин выскочил из парткома так, будто боялся, что ему прищемят хвост.

— Я думаю, можно голосовать? — Бледность с лица Фан Вэньсюаня исчезла. Он медленно вынул из пачки сигарету, зажег, глубоко затянулся.

— Погодите, надо еще обсудить! — возопил Фэн Сяосянь.

— Неужто не наобсуждались?! — не сдержался один из седоволосых.

— Нет единства мнений! — упорствовал Фэн Сяосянь.

— На этот случай есть подчинение меньшинства большинству, личности коллективу!

Никто больше не хотел подыгрывать подлому «завариванию», и Фан Вэньсюань взорвался:

— Мы ведь все прошли через это. Вспомним, как принимали в партию нас. В таких случаях решается судьба человека! Неужели из-за одного-двух неразъясненных пунктов или из-за того, что два человека против, мы должны продолжать добиваться единства мнений? А если этого единства так и не будет, тогда что? Мы станем оттягивать разумные решения, оставлять хороших товарищей за бортом партии? Есть вопросы, по которым полное согласие труднодостижимо. Ведь это ж не таз покупать: ты хочешь цветной, я белый, оба чуть поступились — и вопрос решен… Короче, я предлагаю голосовать.

Он торжественно поднял руку. Почти все остальные за ним. Принят!

Зазвонил телефон. Фан Вэньсюань снял трубку и тут же побелел.

— Из больницы, — проговорил он. — Товарищ Вань Цюнь под машину попала. Боятся, что не спасти.

Он взглянул на Фэн Сяосяня так, будто хотел заковать его в кандалы. Неужели он, Фэн Сяосянь, убийца? Почему на него так смотрят? Фэн не мог больше спокойно сидеть на диванчике. Он выпрямился, затем встал, задержал в легких дым. Все те цепи, которые он только что мысленно прочил Фан Вэньсюаню, вмиг рассыпались. Наверное, он и впрямь ошибся, но в чем? Словно в одну камеру поместили преступника, приговоренного к десяти годам заключения, и преступника, осужденного на смерть, а когда пришло время исполнять приговор, по ошибке казнили первого. Ох, что тут скажешь!

Фэн Сяосянь не верил в бредни об аде, о воздаянии по заслугам и прочем, но Вань Цюнь стояла перед ним точно наваждение. Особенно ее лицо в ту минуту, когда он сообщил ей о переводе на другую работу. Тощая, как скелет, глаза запавшие, кожа словно натянутая. Сидя напротив Фэн Сяосяня, сложив руки на груди и сощурившись, она смотрела на него с какой-то непонятной улыбкой, будто наблюдала за бродячим фокусником-жонглером. И улыбка эта еще больше настроила его против нее. Он подумал тогда: «Смейся, смейся, сейчас заплачешь».

Она не заплакала, лишь улыбка постепенно сошла с ее лица. Но она по-прежнему щурилась и смотрела внимательно, как смотрят ученые в микроскоп, словно Фэн был каким-то болезнетворным микробом.

Ну позволительно ли так реагировать на решение руководителя? Как можно было после этого не дать ей урок, не спасти ее? Ведь она и до преступления способна дойти, а тогда уже поздно будет думать о переводе на другую работу.

Но теперь его неотвязно преследовала мысль: если бы не этот перевод, то Вань Цюнь сидела бы у себя в канцелярии, а не разъезжала на велосипеде, оформляя сына в новую школу, покупая тару и веревки для переезда… Фэн Сяосянь почувствовал на сердце тяжесть, словно кто-то ударил его в грудь кулаком.

Фан Вэньсюань сидел в машине и не понимал, куда и зачем он едет. Машина неслась вперед. Куда он спешит? Разве в конце пути его кто-нибудь ждет? Нет, никому он не нужен, и он сам давно ни о чем не мечтает.

Раньше бывало, его ждали — в той низенькой сырой комнатенке в «школе кадровых работников». «Здесь грибы хорошо выращивать!» Кто сказал это? Ах да, Хэ Цзябинь. Неужели их чувство с Вань Цюнь могло, как грибы, развиваться лишь в сыром мрачном месте без доступа света?

Фану казалось, что мелькавшие за окном машины, дома, прохожие летят навстречу и валятся на капот его машины или норовят попасть под колеса. Он дотронулся до плеча шофера.

— Чуть помедленнее.

Шофер сбавил скорость, подумав: «Боится старик после этого происшествия».

Женщина, при воспоминании о которой у Фана разрывалось сердце, теперь уже далеко. Еще пару часов назад он думал, что они не должны встречаться. И вот сейчас это будет не встреча, а скорее прощание, последний взгляд. О чем она думала в тот миг, когда уходила в иной мир? По-прежнему ненавидела его или простила? Считается, что от рожденья до смерти далеко. Он уж сколько десятилетий в пути! Но на самом деле расстояние ничтожно. Секунда — и тебя уже нет. Зови — не докличешься, не услышишь. Почему же он не пришел к ней, когда она была жива?

— Я уже задержал водителя, — пояснил ему в коридоре больницы человек в милицейской форме. Что еще говорил? Рассказал, где и как это было. А что толку, ведь ее уже нет. Где искать ее? Может, эти лампы дневного света, этот потолок, стены знают? Но они глубоко хранят тайну, не раскроют ему, будто хотят его наказать. Все так же будут стоять горы, течь реки, светить солнце и луна, дуть ветер, идти дождь, грохотать гром, сверкать молния… Через сколько лет на земле вновь появится такая же хрупкая, беспомощная женщина?.. А если они встретятся, узнает ли он ее? Разве только опять будет она в зеленом платье, склонит набок голову, широко распахнет глаза, полные веры в людей, спросит: «Правда?!» — и запоет о гаванской голубке.

Врач говорил ему, как ее пытались спасти. Оказалось, она умерла еще до того, как ее привезли в больницу. А кто спасет его? Неужели доктор не слышит, как рвется его сердце, как жалобно стонет оно от отчаяния? Кто утешит его, когда он лишился всего самого дорогого? Странно, он в таком состоянии, а по нему не заметно, чтоб он потерял рассудок, и слез нет. Он не участник этого трагического спектакля под названием «Жизнь». Хоть бы инфаркт случился, тогда не пришлось бы ему стоять, кивать головой, отвечать на вопросы. О господи, сколько людей вокруг. Что они делают здесь? Словно собрались послушать детективный рассказ о Шерлоке Холмсе.

Гулко звучат шаги на ступеньках, ведущих в подвальное помещение. Четко, равнодушно, беспощадно. Врач ведет его в морг, который торжественно называется «Залом великого успокоения»… Почему такое странное название? Да, все верно, попав сюда, человек навеки обретает покой. Но так можно сказать о мертвых, а о тех, кто остался? Ведь не первый же он в таком положении. Как другие переносили? Как им удавалось справиться?

Хэ Цзябинь понимающе остался у входа. Спасибо! Еще лучше было бы, если бы врач умолк. Но ведь врач не знает, что значила для него Вань Цюнь. Как холодно! Может, она заснула от холода? Много белых простыней, и под каждой из них — завершение какой-то истории. Отдых после бурь и тревог.

25832. На руке у нее висит номер. Это ее последнее обретение. Интересно, ее сожгут вместе с номером? Нет, наверное, в крематории дадут другой. Ох, как бы он хотел стать тем последним номером!

Очень небрежно вымыта — кожа местами в крови. Раздавленный череп. Засохшая сукровица склеила в пучки волосы, торчащие в разные стороны. Неужели действительно этими волосами играл мягкий весенний ветер? Да, он видел, они взлетали, как крылья птицы. Мозг, испачканный кровью. Память, запечатлевшая больше горя, чем радости. Как узнать, в какой части таится память о нем? Фан Вэньсюаню не верилось, что это склеившееся вещество порождало мысли и чувства, управляло душой и телом. Конечно, все люди более или менее одинаковы, но ведь это же совсем другое, это — она.

Лицо… Как будто нетерпеливый ребенок лепил его из мастики, но, не долепив, бросил. Нет больше почти ровных, чуть изогнутых бровей. Ее губы, раньше такие чувственные, не выражали страдания последних мгновений, а были надуты, как у капризной девочки.

Почему здесь даже нет стула? Фан Вэньсюань чувствовал, что не может больше стоять. Наверное, давно уже никто не сидел у ее постели, говоря тихим голосом ласковые слова. Как одиноко она жила! Узкая маленькая простыня, тело под простыней, как будто уменьшившееся, изуродованный череп, сплющенное лицо — вот все, что осталось от нее, не сказавшей в жизни ни единого горького слова о несправедливости судьбы. Ее теперь нет, но свое молчаливое обвинение она предъявила ему.

Ох, доктор, почему же вы меня не вините, не презираете, а с таким почтением, так терпеливо ждете? Увы, люди часто видят только лгущую маску. Мне нечего бояться, доктор, я хочу, чтобы вы запомнили этот мой странный поступок. Он действительно собирался поцеловать ее в распухшие, с привкусом крови губы. В первый и в то же время последний раз. Однако не сделал этого. Ему показалось, что губы ее гневно дернулись. Могло ли так быть? Нет, наверное, взор его затуманили слезы.