Тьма

Луциус Шепард Маленькая ночная серенада

Мертвецы не могут играть джаз.

Это я понял вчера на мировом концерте квартета, известного, как «Посмертие», в «Манхэттен-Виллидж Вэнгард».

Что там они не могли играть – другое дело, но это не тот джаз, который я привык слышать в «Авангарде» – синий и холодный, будто столетний лед и камни Арктики, не видевший света дневного.

Это было нечто, восставшее после долгого и мрачного сна, с привкусом грязи во рту; нечто, рожденное не творческим порывом, а потребностью.

Однако суть в том, что его стоило послушать.

Если уж речь зашла о морали, что ж, судить вам, поскольку главное – что нравится меломанам, так? Нравится ли вам это, согласны ли вы за это заплатить, чтобы оставить вопросы морали для шоу Донахью? Те из вас, кто слушает передачи на WBAI[13], вероятно, уже готовы ответить. Остальным придется дождаться выхода CD.

Не стану утомлять вас технологиями. Если вы еще этого не поняли, после тематических передач по телевизору и (обожемойтольконеещераз) долгих рассказов ведущих новостей и их доморощенных научных рассуждений, вам это ни к чему. Опять же, я не собираюсь рассуждать на тему того, насколько человек остается собой после реанимации. Те, кто мог бы что-то сказать об этом, сказать не могут, поскольку, похоже, речевой центр плохо переносит наркоз. Как и иные области сознания, отвечающие за общение. На самом деле, похоже, мало что нормально переносит наркоз, кроме желания… нет, я бы сказал, потребности играть.

В силу причин, ведомых лишь богу или еще кому-то, возникает способность играть музыку, которой доселе не существовало.

Возможно, это и трудно воспринять, понимаю, но, говорю вам, как бы странно это ни звучало, похоже, это так.

Впервые на моей памяти в «Авангарде» повесили занавес. Наверное, из-за некоторого неудобства – как вытащить на сцену музыкантов? Прежде чем занавес открылся, Уильям Декстер, организатор всего этого мероприятия, лысый коротышка со слуховыми аппаратами в обоих ушах, доброжелательный, с простым лицом человека, которого дети по имени зовут, вышел и сказал пару слов насчет мировых проблем, войн и загрязнения среды, будто подчеркивая присущие нам ценности. Все не может продолжаться так, как раньше. Но эти слова были как-то не к месту, хоть и они были приятны. И он представил квартет. Квартет и был посланием.

– Музыка, которую вы услышите, – спокойно сказал Уильям Декстер безо всякого придыхания и подачи, – изменит ваши жизни.

И они начали.

На той самой сцене, где Колтрейн воспел высокую любовь, где Майлз воспевал нам ненавистную красоту игл и ножей, буйства в Уоттсе, где Мингус бесновался в своем ритме 7/4, где Орнетт превратила «ар-энд-би» Канзас-Сити в панковское искусство шума, где тысячи менее известных талантов творили и едва не умирали на глазах у публики, меняясь, превращаясь в явление эпохи настолько, что люди, подобные мне, могли бы прожить безбедную жизнь, лишь продолжая писать статьи для таких, как вы, – тех, кто просто хотел убедиться в том, что их чувства были подлинными, когда они это слушали.

Двое белых, один черный, один латиноамериканец. Подобающая расовая пропорция для нормального телешоу в Штатах.

В ореоле сине-белого света. И все – в темных очках.

Пианист – молодой и худощавый, почти ребенок, с длинными каштановыми волосами рок-звезды и темными очками, блестящими и холодными, как черная поверхность «Болдуина», на котором он играл. Латиноамериканец – басист, лет восемнадцати, не больше. Трубач – чернокожий, лет двадцати пяти, самый старший. Барабанщик – сущая тень с короткой стрижкой и бледным лбом; я его толком не разглядел, но могу сказать, что он тоже был молод.

Слишком молод, если так можно сказать.

Возможно, время идет несколько медленнее, а мудрость постигается с каждым шагом… в посмертии.

Они не подали друг другу никакого видимого знака, но вдруг начали играть.

Гудрик достал пленочный диктофон, решив, что прослушает концерт еще раз, чтобы врубиться, но вдруг понял, что это без надобности, что он отчетливо слышит каждую ноту. Море мрачных пассажей пианино дало дорогу змеиному шипению цимбал и плотному рокоту баса, которому начало вторить соло – завораживающее, будто мелодия заклинателя змей, выплывающая на фоне громовых раскатов и скрежета когтей. И все это слилось в простую, узнаваемую и непостижимую, как зов муэдзина, мелодию.

Боже мой, прилипчивая, будто фоновая музыка из «Бургер-Кинга»… хотя в ней не было и ни капли той простоты. В ней была вольность джаза и в то же время тяжесть и размеренность священного песнопения.

Чудная хрень.

И чертовски прилипчивая.

Он встал из-за стола, взял бокал и подошел к окну. Дома на фоне темного неба, будто ряды надгробий с эпитафиями из прямоугольных звезд и геометрических созвездий, из прямых светящихся рек, которые струятся в параллельных ущельях Манхэттена. Обычно этот вид его успокаивал, обращал мысли к приятным планам на будущее, будто эти высокие дома становились основой, символами возможностей, освобождающих от тревог. Но сегодня что-то изменилось. Небо и город, похоже, утратили свой масштаб и величие, стали простым дополнением к картине его гостиной.

Он огляделся, ища взглядом часы. Мгновение не мог найти их в хаосе линий хрома, черного пола, репродукций в рамках и черных бархатных гробов диванов. Он никогда не пытался осознать это в целом, но сейчас ощутил – внутреннее убранство комнаты выглядит чем-то средним между спортзалом в «Наутилусе» и чертовым кладбищем. «Рэйчел лучше бы немного поправить свои вкусы. Два тридцать ночи… проклятье! Где она, черт ее дери?»

Обычно она давала ему время побыть в одиночестве, чтобы написать статью. Шла выпить с друзьями.

«Но три часа! Может, повстречала давнего приятеля. Может, поэтому вечером на шоу не пришла. Если так, она осталась с этим ублюдком… для чего?

Почти семь часов уже. Трахается до потери сознания где-нибудь в отеле. Сука!»

Вот он ей задаст, когда домой вернется.

«Вау, парень, – сказал он себе. – Давай начистоту. Рэйчел слишком крута, чтобы…. делать это еще круче». Ее интрижки всегда высшей пробы, такие тихие и изящные – он мог делать вид, что их нет. Это не в ее стиле. Даже если она решит что-то ему высказать, он ничего ей не сделает. О, ему хотелось бы, хотелось бы ее долбаную башку проломить. Но он опять будет сидеть и улыбаться, выслушивая ее дурацкие объяснения.

«Наверное, это и называют любовью, – подумал он, – той, что стерпит любые обиды, любые раны…» Хотя правильнее было бы назвать это подкаблучничеством. Иногда ему казалось, что терпение кончается. Когда в голове будто молния ударяла, когда голова была готова взорваться, сжигая все вокруг. Но ему всегда удавалось сдержать гнев, поступиться гордостью, мрачно стерпеть, променять все это на особую драгоценность ее секса – ту цену, которую она платила за то, чтобы жить круто и делать все, что вздумается.

Иисусе, странно он себя чувствует. Слишком много концертов в «Авангарде», вот в чем проблема. Может, теперь у него что-то получится.

Он рассмеялся.

«Что-то подобающее мужику средних лет? Типа жениться на фанатичной девице, на пятнадцать лет его моложе, и мучиться паранойей?

Ничего, бывало и похуже. Ничего особенного. Просто я немного не в себе, вялый, отупевший, с трудом могу сосредоточиться.

Заканчивай статью, – сказал он себе, – просто закончи эту хрень, выпей пару таблеток аспирина и вырубись. А с Рэйчел разберешься утром.

Точно.

Разберешься.

Принесешь ей завтрак в постель, спросишь ее, как она себя чувствует, что будет делать дальше?»

Боже, как он ее любит!

Не любит. Любит. Не любит.

Мысленно оторвал последний лепесток и выбросил стебель. Сел за стол, напечатал на компьютере пару строк насчет музыки и сидел, глядя на экран. А потом снова начал печатать.

В «Авангарде» играло достаточно слепых и достаточно людей, у которых были причины скрывать свои глаза – из-за современных препаратов, которые делали их глаза чувствительными к свету.

Никогда мне не хотелось увидеть их глаза, одно то, что они их скрывают, говорило мне все, что нужно. Но в этот раз мне хотелось их увидеть. Хотелось узнать, что видит этот квартет, что скрывается за темными очками, блестящими на залитой светом сцене. Тени. Какие тени? Оттенки серого, которые различают собаки? Мы для них тени, или они видят тени, которые не видим мы? Наверное, глянув им в глаза, я бы понял, что заставляет альт играть, будто сигнал тревоги о радиации, почему-то возникает ощущение красных вспышек среди черных гор, то голубых всполохов в кромешной темноте, будто безжизненной луны на небе цвета гранита.

Несомненно, высокий уровень игры, я не могу отделаться от этого любопытства и просто слушать. В конце концов, что же я слушал? Хитрый салонный фокус? Жульничество – на метафизическом уровне? Действительно ли эти ребята играли что-то из Топ Форши самой Смерти? Пли Уильям Декстер ухитрился надурить весь мир, запрограммировав четырех покойников на определенные мышечные реакции, на неощутимые обычными людьми импульсы?

«Смешно, – подумал Гудрик, – что я не могу оторваться, слушая эту чертову музыку». Некоторые музыкальные фразы были настолько навязчивы, кружась и кружась у него в голове, что мешали логически мыслить. Он включил радио, чтобы послушать что-то другое.

«Нужно дописать статью. Без вариантов».

На радио играло все то же «Посмертие».

Он изумился, представив себе, что наступила реальность «Сумеречной Зоны», но потом понял, что радио настроено на WBAI. «Наверное, повторяют запись концерта. Странно, что они уделили столько эфирного времени ему одному. Хотя не каждый день мертвые оживают и играют для живых слушателей».

Он узнал проигрыш.

«Может, они только что начали крутить запись по новой. Черт, парни еще даже не разогрелись. Ха-ха».

Он вслушался в змеиные переливы альта сквозь рокот и щелчки струн баса, яркую полосу звука, прорывающуюся сквозь гром, мощь и тьму.

Спустя мгновение поглядел на часы и изумился – мгновение длилось двадцать минут.

«Ну, немного потерялся, так, и что? Заработался. Крутая жена… и жизнь. Жена. Семья. Как бой. Податливая плоть, густая кровь, упругие груди и хорошенькое разрисованное лицо. Женщина, живущая мертвой музыкой, женщина, чей голос вызывает рак, чьи поцелуи оставляют блажные следы плесени, чьи…»

У него затрепетало сердце, скрючились и онемели пальцы. Мысли стали скрежещущей светящейся трещиной в дымном небе, будто молния в замедленной прокрутке. Чувство, темное и багровое, слишком нерешительное, чтобы стать гневом. Он написал целый абзац и прервался, чтобы проглядеть текст.

Просто от этой музыки правильное ощущение. Это не искусство и не красота Это – мера состояния души, состояния мира Сущность всех времен. Она отражает страшные основы мироздания, воплощает их, скупая констатация нечистоты сущего и принятие ее, вселенский альфа-ритм. Кардиограмма бога, простейшая из возможной музыки, минималистская в звучании, все, что может быть сказано, может существовать для них, для нас… может, поэтому это и кажется настолько чертовски правильным. Она дает выход в самоубийстве, в уходе туда, где нет больших тревог, лишь струйки крови внутри окаменевшей плоти и остатки примитивной электрической активности в мозгу.

«Что ж, еще абзаца не надо, – подумал он. – Допишу статью, а потом займусь поиском работы в магазинных каталогах. Эй, как знать, может, это и не так плохо – писать о тряпках, лотереях на День благодарения и собраниях. Может, поможет ему вернуться к его корням».

Он выдавил из себя смешок и всхлипнул.

Черт, хреново.

«Не хреново, на самом деле… но как-то никак. Типа того, что в голове не осталось ничего, кроме музыки. Музыки и черного мертвого воздуха. Умершей жизни. Умершей любви».

Он напечатал еще пару строк.

Может, Декстер и прав, может, эта музыка изменит жизнь каждого.

Чертовски похоже, что мою она уже изменила. Мне хреново, моя подруга где-то гуляет с грязным оборванцем, а я могу ощутить лишь слабое раздражение. Чертова перемена, уж точно. В смысле, возможно, воздействие музыки «Посмертия» ослабляет в нас эмоциональные реакции, низводит нас до уровня покойников, которые ее играют. Должно быть, это объясняет всю ту чушь о мире и любви, что нес Декстер заодно со своим предостережением. Люди в таком состоянии, как я, не способны сражаться, только загрязнять окружающую среду. Будут просто сидеть, пытаясь о чем-то думать, надеяться, что еда к ним сама придет…

Иисусе, неужели эта музыка такое с тобой сделала? Включила какую-то биохимию и медленно отключает тебя, одну клетку мозга за другой, пока температура тела не упадет на три градуса, как у медведя в спячке. Что, если это правда, а прямо сейчас эту музыку передают по WBAI повсюду?

Это безумие, парень, – сказал он себе, – настоящий психоз.

А что, если слуховые аппараты Декстера на самом деле – затычки в ушах, если этот сукин сын сам не слушал эту музыку? Может, его слова были не просто предостережением. Что, если он знал, как эта музыка влияет на аудиторию, что, если он намеренно превратил половину всех слушателей в зомби ради всеобщего блага?

И что в этом такого плохого?

Ничего вовсе.

Воздух чище, меньше войн, больше еды вокруг ходит… только не забывай складывать клубни на складах и давай им прорастать, а дерьмо разгребать будут остальные. Ничего плохого… если ты не из той половины, что слушали музыку.

Начали болеть глаза, от света. Он выключил лампу и сидел в темноте, глядя на светящийся экран. Выглянул в окно. С тех пор как он в прошлый раз выглядывал, похоже, три четверти окон в ближайших домах погасли, а остальные напоминали странную головоломку – золотые квадратики на черных страницах. По спине пошел противный холодок: он представил, как тысячи других манхэттенских полуночников начинают тормозить и остывать, не могут выносить света и сидят в темных квартирах под заунывный альт, змеей вползающий им в мозги.

«Дурацкая мысль. Декстер просто языком молол всякую чушь либеральную. Он же не безумный ученый, не чудовище, лелеющее тайный план.

Однако Уэйду Гудрику было как-то не до смеха.

Может, – подумал он, – надо сообщить в полицию… или куда-то еще!»

Но для этого надо встать, набрать номер, а ему было куда приятнее просто сидеть и слушать шумы вселенной и печальную песнь жизни, нисходящей в ничто.

Он задумался о том, какими умиротворенными были музыканты «Посмертия», как бледные руки пианиста скользили по клавишам, будто медленные белые животные, звук, будто рябь на воде, как запрокинул голову трубач и из-под темных очков стали видны его глаза (одни белки, глядящие куда-то внутрь, на нечто умиротворяющее), как басист, чьи пальцы сливались над струнами, откинул голову назад, открыв рот и уставившись в потолок, как если бы там были звезды.

«Так это и было», – подумал он, казалось, что так и было; нет, он это осознавал, но не смог теперь испугаться, было совсем не страшно. Лишь слушал, двигая пальцами по подлокотникам, поглощал все это. На ближайших небоскребах гасли огни.

«В самом деле, черт подери, это происходит… и мне не страшно». По сути, ему уже начинало нравиться это ощущение. Похоже на небольшой отпуск. Убавить громкость и эмоции, сидеть, позволяя мозгу дозревать, будто сыру в подвале.

«Интересно, что бы сказала Рэйчел?

Ну, она бы была в восторге! Она этой музыки не слышала, в конце концов, она была бы чертовски рада идти в числе первых. Пусть он сидит и пиршествует, а она будет приводить чужих и отдаваться им прямо на ковре в гостиной. В смысле, я же не буду возражать, так? Может, мертвецам приятно просто смотреть. Может…» – у него зачесались руки, от грязи, которой осквернил их город. Похоже, надо ополоснуть. Придется вставать, но надо же иногда шевелиться. Нельзя же просто сидеть и под себя гадить.

Большим усилием воли, будто поднимая пару сотен килограммов, он встал на ноги и побрел в ванную. Казалось, ушла пара минут на то, чтобы дойти и, нащупав выключатель, зажечь свет, который едва не ослепил его. Отблески на кафеле и хромированных поверхностях, будто шрапнель, ударили по сетчатке глаз.

– О Господи! – воскликнул он. – Бог ты мой…

И поглядел на свое отражение в зеркале. Бледная кожа, губы, слишком красные, круги вокруг глаз, будто синяки. «Мистер Зомби», – обратился он к себе, в темно-сером костюме от Кельвина Свайна, с отворотами в итальянском стиле, в шелковом галстуке от «Вечеринки Висельника», оранжевой шелковой рубашке цвета голубиной крови, туфли, на самом деле – куски мерзкой мертвой кожи с узором под крокодиловую, аксессуары от Мистера Морга.

Не сразу он смог отвернуться.

Включил воду. Музыка играла в такт течению воды, он не ощутил холода, когда подставил руки. Просто еле заметная щекотка по коже.

Отдернув кисти, он глядел, как сверкающие капли стекают по ним в такт альту и ударным, басу и пианино. Выключил свет и стоял в благословенной прохладной темноте, слушая альт, играющий вдалеке, позволил своим мыслям уходить дальше и дальше по извилистому золотому тоннелю в никуда.

«Надо признать, ты способен глубже осознать мир живущих, если твоя жизненная сила ушла к нулевой отметке, – подумал он. – Вот, например, Рэйчел». Она может вернуться в любой момент, довольная и улыбающаяся, вертя задницей, бросить сумочку и плащ, задорно поцеловать его, спросив, как дела со статьей… а поток ее сексуальной энергии будет угасать, потрескивая, как заглушенный мотор машины в тишине гаража. Это совершенно ясно, весь масштаб ее обмана, теперь, когда он не закрыт бессильным гневом и разочарованием, осталось лишь осознание неприемлемости этих отношений. «Очевидно, надо что-то сделать. Удивительно, как это раньше в голову не приходило… или неудивительно.

Я был слишком возбужден, слишком эмоционален. Теперь… теперь это возможно. Надо поговорить с Рэйчел, сделать все иначе.

На самом деле, – понял он, – даже в разговоре нужды не будет.

Просто ей надо немного послушать эту музыку, и она встроится».

Совсем не хотелось покидать умиротворяющий мрак ванной, но он чувствовал, что надо закончить статью… подбить концы. Вернулся в гостиную и сел у компьютера. Трансляция на WBAI закончилась. Похоже, он долго был в сортире; выключил радио, чтобы слышать мелодию у себя голове.

Я сижу здесь, слушая маленькую ночную серенаду, шелестящий шепот музыки, просачивающейся из щели двери, ведущей к смерти, сами понимаете, не слыша почти ничего, кроме этого пронизывающего звука, который стал скорее благом, чем помехой, который начинает устанавливать в мире совершенно новый порядок. Незачем объяснять это тем, кто ее слушает, как и я, но для остальных позволю себе пролить свет на этот опыт. Можно понять… совершенно ясно, так сказать, но это слово не объясняет всего. Ощутить освобождение от пут, от безудержных чувств, понять, что малые перемены могут привести к спокойствию и совершенству. Понемногу, там-сям. И вдруг становится очевидно, что больше нечего делать, совершенно нечего, и достигаешь полной гармонии с окружающим.

Экран слишком яркий. Гудрик убавил яркость. Понял, что даже у темноты есть свое, особенное свечение. «Странно», – он глубоко вдохнул… вернее, попытался, но грудная клетка не пошевелилась. «Круто, – подумал он, – очень круто. Не шевелиться. В совершенном спокойствии, белом-белом спокойствии на черном-черном фоне. Осталось уладить совсем немного. Я уже почти готов. Что бы это ни было».

Прохладный голос альта, тоненькая струйка удовольствия в рокоте ночи.

Не могу сказать, что это очень уж приподнятое ощущение. В конце концов, ничто над тобой не довлеет, никакие опасные желания, никакое скверное настроение, никаких ненавистных привычек…

Щелчок. Открылась входная дверь, и от этого звука, похоже, в комнате стало светлее. Шаги, голос Рэйчел.

– Уэйд?

Он ощущал ее. Горячую, липкую, мягкую. Ее груди, из жировой ткани, виляние ее бедер, сокращение сухожилий, живых. Будто своеобразную музыку, бесстыжую мелодию жизненной силы и обмана.

– Вот ты где! – радостно воскликнула она. Обжигающая вспышка звука, и она уже позади него. Наклонилась, положив руки ему на плечи, поцеловала в щеку. Прядь ее каштановых волос змеей упала Уэйду на шею и грудь. Он едва ощущал запах духов, еле-еле. Она всегда ими так заливалась, что он едва мог терпеть, задыхаясь от этой цветочной вони.

– Как дела со статьей? – спросила она, отходя в сторону.

Он повернулся, впиваясь в нее взглядом. Округлая задница, затянутая в шелк, теперь напомнила ему лишь о канализации, наполненной черной желчью, ее сердце стало для него отвратительно красным гамбургером с ядом. А эти крохотные торчащие соски…

Он вспомнил, как она убирала волосы наверх, надевала передники, будто Вильма Флинтстоун, как он приходил домой и прикидывался прелюбодеем Барни Рабблом.

Как им было смешно.

Уба-дуба-ду.

А теперь лихорадочная температура ее плоти будто сверкала. Сверкал даже воздух. Даже тени стали черными отблесками.

– Нормально, – ответил он. – Почти закончил.

…Бесконечно медленные минуты. Медленные, будто клубы дыма, мысли. Лишь время, лишь намек на существование. Лишь совершенная музыка, которой не существует, будто дым…

– Как там в «Авангарде»?

Он кашлянул.

– А ты радио не слушала?

Пауза.

– Нет, я была занята.

«Занята, угу».

Бедра, вздымающиеся под мятым одеялом, скользкие от пота, рот и язык, раскачивающиеся груди, большая задница, приплющивающая бедра.

– Мне понравилось, – сказал он.

Нервный смешок.

– Очень понравилось. Больше, чем когда-либо.

Он прислушался к своим ощущениям. «Все в порядке, все под контролем… что бы это ни было. Осколки отчаяния, гнева, осколки любви. Ничего особенного, ничего, что исказило бы восприятие».

– Ты в порядке? Говоришь как-то странно.

– Я в порядке, – ответил он с мерзким чувством, смешанным с наслаждением. – Хочешь послушать концерт в «Авангарде»? Я записал.

– Ну да… но тебе ведь спать хочется? Могу завтра послушать.

– Не хочется.

Он включил диктофон. Экран компьютера сверкал, будто полуденное солнце.

…Раскаты грозы, красные сполохи огня на горах вдалеке; весь мир осветился волшебным светом и вибрацией, воспрянувшие части плоти остыли и расслабились, Белый Нил умиротворенного ума, текущий повсюду…

– Нравится? – спросил он.

Она подошла к окну и стала глядеть на панораму города.

– Это… занятно, – сказала она. – Не знаю, нравится ли, но цепляет.

Услышал ли он, как ее голос стал глуше, стал зачарованным? Или она просто о другом думает?

Слушай во все уши, детка, позволь этой черной магии победить тебя… Просто слушай, просто позволь ей войти, заполнить пустоты, в твоем мозгу этим бормотанием, переливами баса, змеиными извивами струй красной жидкости, дай ей тебя окутать и угнездиться в твоей голове, в этом все, вся Америка, все, что тебе надо знать, черт подери, красота и истина Китса в обертке из странной мелодии…

Статья его уже не интересовала. Кто, черт подери, станет ее читать, в конце концов? Сейчас для него важнее Рэйчел, важнее помочь ей пройти трудные перемены, преодолеть смущение и чувства. Он с трудом поднялся на ноги и подошел к ней. Положил руки на ее бедра. Рэйчел напряглась и тут же расслабилась, прижавшись к нему. Снова напряглась. Он поглядел на Манхэттен поверх ее головы. Совсем немного огней осталось. Сигнал все проще и проще. Точка, точка, точка. Остановка. Точка, точка. Остановка.

Остановка.

– Давай поговорим, Уэйд?

– Слушай музыку, детка.

– Нет, на самом деле. Нам надо поговорить.

Она попыталась отодвинуться от него, но он держал ее, ухватив пальцами за тазовые кости.

– До утра подождет.

– Я так не думаю.

Она обернулась к нему и впилась в него взглядом зеленых глаз.

– Я и так слишком долго это откладывала.

Она открыла рот, будто желая сказать что-то еще, но отвернулась.

– Мне очень жаль…

Он понимал, к чему все идет, и не желал это слышать. Неужели она подождать не может? Еще пара минут, и она начнет понимать. Узнает то, что знает он. Боже, как она не может подождать?

– Слушай, – сказал он. – Хорошо? Послушай музыку, а потом поговорим.

– Уэйд, боже! Что с тобой такое из-за этой дурацкой музыки?

Она дернулась в сторону, но он схватил ее за руку.

– Если попытаешься, то поймешь, о чем я, – сказал он. – Но это займет время. Тебе надо подождать.

– О чем ты?

– Музыка… в ней есть нечто. Она влияет.

– О боже, Уэйд! Это важно!

Она попыталась вырваться.

– Знаю, – сказал он. – Я это знаю. Но сначала сделай, что я говорю. Ради меня.

– Хорошо, хорошо! Если тебе с того лучше будет.

Она вздохнула и с видимым усилием сосредоточилась на музыке, наклонив голову набок… но лишь на пару секунд.

– Я не могу слушать, – сказала она. – Для меня это слишком.

– Ты не пытаешься.

– О, Уэйд, – сказала она дрожащим голосом. С дрожащим подбородком. – Я пыталась, правда. Ты не понимаешь. Пожалуйста! Давай просто сядем и…

Она снова вздохнула.

– Пожалуйста. Мне надо с тобой поговорить.

«Надо ее успокоить. Усилить свое спокойствие и дать ему войти в нее». Он положил ладонь ей на шею, прижал ее голову к своему плечу. Она сопротивлялась, но Уэйд не отступал.

– Проклятье, отпусти меня! – сказала она приглушенно. – Отпусти! Ты меня душишь, – добавила она после паузы.

Он позволил ей поднять голову.

– Что с тобой случилось, Уэйд?

На ее лице были испуг и недоумение. Ему захотелось успокоить ее, развеять страхи.

– Ничего плохого, – со спокойствием священника ответил он. – Я просто хотел, чтобы ты послушала. Завтра утром мы…

– Я не хочу слушать. Ты можешь это понять? Я. Не. Хочу. Слушать. А теперь отпусти меня.

– Я делаю это ради тебя, малышка.

– Ради меня? Ты свихнулся? Отпусти меня!

– Не могу, малышка. Просто не могу.

Она снова попыталась вывернуться, но он не пустил.

– Хорошо, хорошо! Я не хотела устраивать скандал, но ты сам напросился!

Она отбросила назад волосы и яростно поглядела на него.

– Я ухожу…

Он не мог позволить ей сказать это, позволить испортить эту ночь, позволить ей прервать процесс исцеления. Без злобы, без горечи, аккуратно, расчетливо, будто поправляя, он ударил ее тыльной стороной руки, в челюсть, молниеносно, со всей силы – так, что у нее покраснела кожа и откинулась голова. Рэйчел ударилась затылком о толстое оконное стекло с резким хрустом и осела на пол. Шея была неестественно вывернута.

Щелк, щелк.

Он стоял в ожидании того, что его захлестнут страх и печаль, но ощутил лишь прилив безмятежности, будто поток холодной воды, будто вдали мелодично зазвучала труба, золотая и безмятежная.

Щелк.

Его жизнь обрела идеальную форму.

Как и жизнь Рэйчел.

Лежащая, бледная, с приоткрытыми губами, отсутствующим выражением лица, обмякшего, свободного от похоти и эмоций, она была прекрасна. Из-под волос текла струйка крови, и Уэйд ощутил, что ее линия идеально согласуется с мелодией альта, что музыка истекает из нее, символизируя недолгую жизнь. «Она не мертва, она лишь подверглась необходимому ограничению». Он ощущал потрескивание ее мыслей, будто потрескивание угольков, когда тухнет огонь.

– Все хорошо, малышка. Хорошо.

Он подсунул руку и поднял ее, держа за талию. А затем перетащил на диван. Усадил ее и сел рядом, обнимая за плечи. Она стукнулась о него головой. Мягкие груди прижались к его руке. Уэйд слышал, как музыка исходит от нее, как исходит электрическое потрескивание мыслей. Никогда они не были ближе, чем сейчас, подумал он. Будто парочка старшеклассников на первом свидании. Сидят вместе, слушают музыку – с замершими сердцами, с сознанием, настроенным на одну волну. Ему хотелось что-нибудь сказать, сказать, как сильно он ее любит, но Уэйд понял, что уже не может говорить. Мышцы горла обмякли и не повиновались.

«Что ж, так и надо».

По крайней мере Рэйчел знает, каково ему теперь.

Если бы он мог говорить, то сказал бы ей, что всегда был уверен – они смогут разобраться, все равно они созданы друг для друга, хоть у них и были проблемы…

«Эй, Бильма, – сказал бы он, – уба-даба-ду».

А затем они начали бы открывать эту новую и спокойную жизнь, чистоту музыки и ясности.

Слишком яркой ясности, сказал бы он.

Свет становился ослепительным, будто предельная простота жизни перенесла его в новую реальность – пылающей белизны. Свет стремился отовсюду – от радиоприемника, телевизора, от разомкнутых губ Рэйчел, – с каждой поверхности. Он заливал белым воздух, ночь вокруг, свет заслонял собой надежду, истину, красоту, печаль, радость, оставляя место лишь музыке, которая становилась все громче, заглушая мысли, музыка становилась жаждущей сущностью внутри его. Слишком круто, если так можно сказать, все изменилось. Но это и к лучшему, понимал он.

«Так по крайней мере нет шансов что-то испортить.

Иисусе, как этот чертов свет глаза режет!

Скорее всего, – подумал он, – тут есть какая-то ложка дегтя, и это совершенство несет в себе какой-то изъян».

Он крепко обнимал Рэйчел, приговаривая: «Малышка, скоро все будет хорошо, просто полежи, просто расслабься». Хотел успокоить ее, помочь пройти этот этап. Он ощущал, что свет ее беспокоит, судя по тому, что она спрятала лицо, уткнувшись ему в шею.

Если эта хрень продолжится, ему придется купить им обоим темные очки.