Тьма

Пэт Кэдиган Сила и страсть

– Мистер Сомс, нам нужно с вами поговорить, – слышу я в трубке.

Ясное дело: надо срочно разгребать мою берлогу. Сейчас припрется компания. Не люблю, когда компания застает здесь хлев. Вообще-то хлев у меня здесь почти постоянно, а все потому, что теснотища жуткая. Сами понимаете, не полезу же я сейчас выволакивать это дерьмо. Грязное белье и грязные тарелки я запихиваю в духовку. Сплю на полу, на матрасе. Ясное дело, матрас – не кровать, под него ничего не затолкаешь. Все, что не влезает в духовку, я стаскиваю в ванну и задергиваю шторку. Тут меня вдаряет мысль: надо бы налить воды и одним махом выстирать белье и вымыть посуду. Или только посуду. Белье я могу снести и в прачечную-автомат. Все легче, чем полоскать его в ванне.

Черт бы подрал эту компанию! Я задергиваю шторку, потом хватаюсь за газеты и журналы. Газеты наваливаю поверх журналов – многим не по вкусу мои журнальчики. Газеты, впрочем, тоже, но я беру воскресный выпуск, разворачиваю и пришлепываю так, чтобы половиной листа закрыть всю кипу. Компанию не проведешь; они-то понимают, что у меня спрятано под невинными воскресными историями. Они меня знают как облупленного. Но раз мои газетки-журнальчики не попадаются им на глаза, они делают вид, что все о`кей.

Все еще кручусь, наводя марафет на мою берлогу, когда раздается стук в дверь. Я мчусь по комнате (у меня одна комната, не считая ванной; когда я в ней торчу, то считаю и ее и тут допираю, в каком я виде. Да ни в каком! В майке и шортах, вот в каком.

– Подождите, я еще не одет, – кричу я им.

Подбегаю к шкафу, достаю брюки. А все рубашки-то у меня либо в духовке, либо в ванной. Компания будет ошиваться за дверью, пока у них задницы не зачешутся. Этот дом вам не… как его там?.. Вспомнил. Не «Дакота», где Леннон отхватил себе громадную квартиру. Лады, встречу их в майке из чистого хлопка. Хоть ширинку не забыл застегнуть.

Сегодня компания, так сказать, в слегка измененном составе. Парни те же, но они привели с собой женщину. Нет, не телку, не суку, не давалку. Она стоит между ними, чуть сзади, и смотрит на меня. Женщины всегда пялятся на меня так, если я попадаюсь им на пути. Подбородок задран, одной рукой сжимает воротник своего плащика. Глаза реально холодные. Поди знаете эту позу: «Только тронь меня, и умрешь в муках». Все трое пыжатся, как те супермены, да только страх прет от них волнами, точно жар из открытой печки.

Они вошли и стоят. Черт, времени не хватило расправить постель. Все простыни комом. Но я вижу: им не до моих простыней. А простынки-то у меня не первой свежести. Но они не видят, так что баш на баш. Сидеть у меня не на чем, кроме того же матраса. Ничего, постоят.

– Вы нормально себя чувствуете? – спрашивает меня один из парней, Стинер его фамилия.

Озирается по сторонам, будто у меня на полу дерьма навалено и соплями намазано. Стинер – парень не вредный. Даже приятный. Видать, был таким же приятным мальчишкой, а еще раньше – приятным малюткой. Он думает, что мир должен стать приятным местом. Или доказать хочет, что приятные парни круче и лучше, что они, как бы это сказать… а, вспомнил! Они в большей степени мужчины, чем парни вроде меня. Доказать-то хочет, да боится, что все как раз наоборот. Может, даже все поровну, смотря с какой ноги он сегодня встал.

Второго – Виллануэву – я почти уважаю. Он никогда не выступал, не заливал мне баки всякой хренью вроде «кто я и кто ты». Вот он-то, Виллануэва, действительно знает меня как облупленного. Когда меня сцапали, это он снимал мои показания. Он тогда был копом. Останься он копом, я бы, может, его уважал.

Гляжу прямо на женщину и говорю:

– Вы чего, дамочку мне привели?

Это их сразу достанет. Они-то знают, что я вытворяю с дамочками.

– Мистер Соме, говорить будете, когда к вам обратятся, – заявляет Стинер.

Тявкает, как собачонка, которая косит под крупного пса.

– Так вы ж ко мне обратились, – напоминаю я ему.

Виллануэва делает вид, что собрался сунуть нос в мою ванную. Знает, какой там бардак, и мою реакцию. Ясное дело: хочет меня отвлечь. Вроде отвлек. Женщина еще крепче сжимает воротник своего плащика и не знает, за кого из двоих спрятаться. Лучше б за Виллануэву, но он отошел. А ей противно гулять по моему вонючему жилищу. Остается Стинер. За него она и прячется.

И тут я отчетливо, как в двухсекундном ролике, вижу, что можно сделать. Вырубить Стинера – плевое дело. Он – слабак, драчки не по нему. Врезать ему разок по горлу – и порядок. С Виллануэвой посложнее будет, но я и с ним управлюсь. Виллануэва не дурак, он это знает. После Стинера нужно заняться женщиной. Хороший удар в живот вырубает многих, независимо от пола. Вот тогда я доберусь до Виллануэвы и сломаю ему шею.

Потом снова женщина. Если ей было мало – добавлю, чтобы отключилась вконец. Тут – что мужики, что женщины, когда умеешь, отключаются вчистую. Ничего не помнят. С ними что хочешь, то и вытворяй. Они в шоке и даже не поверят, что это с ними было. Телок вообще можно трахать вдоль и поперек, насколько фантазии хватит. С этой я бы подзанялся, как в старых слезливых фильмах. Отделал бы по полной, а потом бы убил. Я даже вижу, как бы дергалось ее тело и обмякало…

Ничего этого я не сделаю. Я как вижу женщину, в мозгу всегда такое кино крутится. Но дальше кино не идет. Это же компания, они не просто так приперлись.

– Вы настроены работать? – спрашивает Виллануэва.

Он усек, о чем я думал. Он-то знает; я ж не кому-то, а ему давал признательные показания, когда меня загребли.

– Само собой, – отвечаю. – Чего ж мне еще делать?

Он кивает Стинеру, и тот подает мне клочок бумаги. Имя и адрес.

– Ничего такого, чем бы вы еще не занимались, – говорит Стинер. – Их там двое. Делайте все, что угодно, но вы обязаны, следовать известной вам процедуре.

Я понятливо киваю.

– Знаю, что надо делать. Не новичок. Все застряло здесь. – Я хлопаю себя по макушке. – Теперь это моя вторая природа.

– Не хочу, чтобы вы произносили слово «природа», – морщится Стинер. – У вас нет ничего общего с природой.

– И то верно, – соглашаюсь я.

Я любезничаю с ним, поскольку допер, в чем проблема у этого парня. Я ему нравлюсь. Ему нравится делать для меня то, что он делает, как и мне нравится делать то, что я делаю. И вся разница, что он ходит в белой шляпе. Он чистенький. А я – этот, как его… технический исполнитель. Он это тоже знает. «В глубинах сердца», так это в книжках называется? Вот он в тех глубинах и мечется: я ему нравлюсь, а признать это – задницу колет. Нельзя это ему признавать, иначе сукин сын с катушек долой.

Я поглядел на Виллануэву, потом на женщину и брови поднял: дескать, кто такая? Словами спрашивать не стал, а то ляпну чего невпопад, и всем худо станет.

– Наблюдательница, – коротко отвечает Виллануэва.

Остальное и без слов понятно: занимайся, парень, своим поганым делом и придержи вопросы, если они не касаются непосредственно дела. Я опять смотрю на женщину, а она пялится прямо на меня. Руку, что воротник держит, она чуть разжала, но спохватилась и снова пальцы в кулак. А я-то все равно успел заметить следы у нее на шее, сбоку. Лиловые, почти черные. И тут, хотя она и молчала, у нас вроде как разговор получился. Открылись эти… линии коммуникации, как их называют те, кто в дурках работает. Ох, не знает она, что со мной такие штучки делать опасно. Должно быть, сиделка, училка или социальный работник. Этих хлебом не корми, дай открыться первому встречному. Их этому учат – устанавливать контакты. Может, правда, и не социальный работник. Просто чья-то мамаша. Внешне не особо на мамку тянет, но сейчас поди разберись.

– Когда? – спрашиваю я Стинера.

– Как только вы соберетесь и выедете в аэропорт. Внизу ждет такси, а в секторе регистрации вы получите билет, выписанный на ваше имя.

– То есть на Сомса? – говорю я, поскольку Сомса они мне приклеили, если хотите знать.

– Собирайтесь, вылетайте, делайте все, что нужно, и возвращайтесь, – говорит Стинер. – И никаких отклонений от маршрута, иначе все кончится. Даже не пытайтесь отклониться.

Он поворачивается к двери, потом останавливается.

– И вы знаете: если вас поймают во время или после задания…

– Помню, помню. Я тут сам по себе. Ничего про вас не знаю, ничего никому не скажу, и дело закрыто.

Мне смешно, но я держусь и не улыбаюсь. Мальчишкой он насмотрелся разной хрени вроде «Миссия невыполнима». Пай-мальчики любят такие фильмы. Думаю, потому это на себя примеряют. Не все, но кто-то точно.

Виллануэва бросает мне деньги, они свернуты в трубку и перетянуты резинкой. Стинер и женщина уже вышли.

– На расходы, – говорит он. – Там на ваше имя взята напрокат машина Деньги уйдут в основном на ее оплату. Никаких попыток завести карточку. Только наличные, поэтому следите, чтобы вас не ограбили. Правила безопасности вы знаете.

– Правила? – Я морщу лоб, будто вспоминаю.

Здорово я его поддел!

Виллануэва старается не злиться на меня, но дверью хлопает громче, чем надо.

Время я не теряю. Сразу же лезу в шкаф и достаю саквояж. Все на месте, но проверить не помешает. Не завидую тому, кто в такой заварушке окажется с пустыми руками. Я серьезно. Так, начинаю проверку: слесарная ножовка, молоток, разделочный нож, йодированная соль, бензин для зажигалок, спички, бутылочка святой воды с распылителем, четыре деревянных палки, заостренных с одного конца, дюжина четок – все благословленные. И еще – пара серебряных штучек Не какая-то там посеребренная нержавейка, а настоящее серебро. И рубашки. Их я никогда не запихиваю в ванну. Спросите, как меня не прихватывает в аэропорту их служба безопасности? Сам не знаю. Но пока все гладко. У меня ж нет с собой оружия. Эту публику из пушки не убьешь. А багаж у меня вечно проверяют.

Полет – просто сказка. На самолеты грех жаловаться – меня всегда отправляют первым классом и стараются, чтобы рядом никого не было. На вечерних рейсах это получается, а сегодня весь салон первого класса – мой. Целый выводок холодных и горячих стюардесс. Они принуждают себя быть любезными со мной. (Разве я не вижу?) В чем дело? Сам не знаю и знать не хочу. Но вообще-то мысля эта зацепила: чего девки морды воротят? Запах чуют или глаз моих боятся? Виллануэва как-то сказал: во мне есть что-то такое, другие пугаются. Но я ж ни к кому не пристаю. Сижу себе, клипы смотрю, развалясь в кресле. Видели бы вы, как эти красотки радовались, когда самолет приземлился.

Иду к прокатной стойке, беру свою машину. Приятная штучка: не лимузин, конечно, но и не малолитражка. И телефон есть. Сажусь за руль и еду в город. Город этот мне знаком. Бывал здесь, выполнял задания компании. Но, когда надо, они посылают меня в разные города.

Не гоню; пятьдесят пять миль – нормальная скорость. Смотрю на адрес. Почти самый центр – восточнее на пару кварталов. Особняк… как ее… Викторианской эпохи. Средних размеров домик. Местечко-то, похоже, преображается. Я помню эти дома: стояли старье-старьем. А теперь богатенькие их покупают, ремонтируют. Как же, им по телику и в журналах талдычат: сейчас модно любить старые дома и делать эту… реконструкцию.

Я еду по улице, смотрю на богатые домишки, прикидываю, что в них и что бы я сделал, если бы мог. Возни было б куда меньше. Но я… в общем, я с компанией заключил сделку. Отдал им свою свободу и теперь прилип, пока им это надо. Стинеру, Виллануэве и тем, кто за ними. Но если кинуть меня, все изменится, и они крупно пожалеют.

Вылезаю из машины, звоню в дом Никого. Так я и думал. Чего ж, подожду, не впервой. Фильмы посмотрю. Могу подумать, чем займусь, когда все сделаю и вернусь обратно… Да почти тем же, чем здесь. Стинер зовет это процедурой, а у меня это – новый способ поиграть. Нет, уже не такой и новый. О таких штучках я думал и раньше, когда был… слово сейчас вспомню… Ну да, свободный художник – вот это как называется. Кое-какие свои художества я успел провернуть, потому компания и взяла меня к себе. А так меня бы быстренько стрельнули в затылок, и никаких тебе похорон.

Около четырех утра они появляются. Я издали (по походке) чую: эти – из нужного мне дома Я таких всегда чую. Сам не знаю почему. Наверное, человеческому монстру легче почуять нечеловеческого монстра. Малость нервничаю. В общем-то зря: делать это проще, чем об этом думать. Но я все одно нервничаю.

Мне сказали: их двое. Двое и идут. На их пути фонарь. Что за черт? Вы меня за идиота держите? Чего ж этот умница Стинер и мачо Виллануэва не сказали мне про ребенка? Потом я успокаиваюсь: ребенок – тоже из этих. Мальчишке лет десять. Может, двенадцать. Я достаю бритву, слегка чикаю себе по коже в волосах, выдавливаю кровь, чтоб текла по лицу. Они как раз дошли до крыльца. Тут я вылезаю из машины.

– Умоляю, помогите! – кричу я не слишком громко, но они слышат. – Меня ограбили. Забрали все: документы, кредитные карточки, наличные. Хоть одежду оставили.

Они останавливаются, смотрят, как я к ним бегу, и, понятное дело, сразу видят кровь. Тут бы каждый струхнул, кроме них (и, само собой, меня). Подбегаю и падаю почти что им под ноги (нарочно зацепился за выбоину).

– Можно от вас позвонить? Я боюсь здесь оставаться. Машина не заводится, а они могут вернуться и прирезать меня.

Взрослый наклоняется и помогает мне встать.

– Идемте скорее в дом. Мы позвоним в полицию. Я окажу вам помощь. Я врач.

Кусаю губы, чтобы не захохотать. Врач он! Таким только по живому мясу резать или зубы дергать. Кровь продолжает течь. Я слизываю ее языком. Взрослый и мальчишка возбуждаются до крайности и быстро ведут меня в дом.

Приятный домик. Все сделано под то время, даже обои. В журнале такие видел. Как же их называют? Вот память! А, вспомнил, блокированные! Я успеваю глянуть на их гостиную, а «врач» уже тащит меня наверх. У него там медикаменты. Может, и вправду. Саквояж я тащу с собой. Удивляют меня они. Увидели кровь и забыли про все. А если подстава? Известный способ влезть в чужой дом. Я как-то спросил Виллануэву: сколько ж им надо выпить крови, чтобы больше ни капли не вмещалось? Он ответил, что они могут пить до бесконечности, была бы кровь. А этим двоим торопиться надо. Скоро рассвет. Я рассчитываю управиться с ними раньше, но, если не получится, рассвет мне только на руку.

Они такие возбужденные, что я тоже возбудился. Смотрю на мальчишку и взрослого. Другой на моем месте заорал бы во все горло и дал деру, потому что он совсем рехнулся. Я про мальчишку. Он готов прыгнуть на меня. Но для меня он никакой уже не мальчишка. Я же сказал, нет тут мальчишки. Они оба одинаковы: один ростом повыше, другой пониже.

Дерьмово, если он не допрет, кто я, прямо здесь, на лестнице. Похоже, он увидел, что я его раскусил.

– Нас обманули! Нас обманули! – орет он и локтем норовит въехать мне по морде.

Я пригибаюсь. Он перелетает через меня и шлепается вниз. Бам-бум, бам-бум. Летать они не умеют. Если упадут, ничего себе не сломают. Но боль чувствуют. Если сломать им ноги – не смогут ходить, пока крови не глотнут. У мальца сломана шея – это сразу видно.

Пока я следил за маленьким, большой зарычал, что твой бойцовый пес, навалился на меня и сзади сгрибчил за талию. Они куда сильнее людей. Он меня сдавил так, что родную маму забудешь. Клещи. Пара моих ребер хрустнули, потом вся самолетная выпивка хлынула из меня фонтаном на их дорогие ковры.

– Мне торопиться некуда, – говорит он. – А ты будешь мучиться долго, очень долго. Сам запросишь смерти.

Чую, он меня не знает. Пусть мне и больно. Но парой ребер меня не завалишь (еще много чего сломать надо, чтобы я коньки откинул). И я ничего ни у кого не просил. Но у этой публики все фразы – чужие. Надергали из разных фильмов, что крутят по ночам. А в голове – одна мысль: присосаться к тебе и выпить всю кровь до последней капли. У них… а, черт, опять слово забыл… узкий взгляд на вещи. Они думают, что их все боятся.

Потому компания и отправляет меня на такие дела Мне – что человек, что нежить – без разницы. Я люблю играть и выбираю себе игрушки. У меня тоже узкий взгляд на вещи, если хотите.

Боль я бы стерпел, но взрослый вырывает у меня саквояж и закидывает подальше в коридор. Потом волочет меня по коридору в самый конец. Вталкивает в темную комнату, а дверь запирает на ключ.

Я лежу тихо. Соображаю, как двигаться, чтобы поменьше болело. Потом начинаю раздеваться. Сверху на мне – вельветовая рубашка. Спереди у нее вшита подкладка из чистого льна. Под рубашкой – две плотных футболки. Обе из стопроцентного хлопка Одну я сдираю, перекусив ее на шее. Другую тоже перекусываю, но оставляю (пока это делаю, думаю, как эта публика прокусывает шеи). Потом снова надеваю вельветовую рубашку, но не застегиваю. Готов вылезать.

Взрослый спускается вниз. Слышу вопли мальчишки, потом он замолкает. Тихо. Ага, взрослый возвращается. У двери внизу щель. Туда из коридора пробивается свет. Взрослый идет сюда. Остановился, я вижу его ботинки. Он отпирает дверь и входит.

– Мне наплевать, что ты там о себе думаешь, – говорит он мне: – Сейчас узнаешь, кто ты на самом деле.

Я тихо постанываю. Тогда он хватает меня за ногу и выволакивает в коридор. Там на спине лежит мальчишка. Взрослый останавливается и встает на меня, ноги упираются мне в бока. Он смотрит мне в промежность. Знаю, о чем он думает. Я смотрю на него снизу и думаю о том же.

Он садится на корточки, подминая мои ляжки. И тогда я распахиваю рубашку и разрываю футболку.

Знаете комиксы про великана-невидимку? Сейчас похоже, что невидимка въехал взрослому по роже. Он с криком опрокидывается назад и шлепается мне на ноги. Быстро скидываю его с себя. Он в полном ступоре. Перекатываю его на спину, сажусь сверху и даю вдоволь полюбоваться картиной.

Без балды: такую татуировку редко где найдешь. Не бахвалюсь, не я ж ее делал… А вот название ей я придумал сам: «Сила и страсть». Кто мне ее сделал? Одна свихнутая из Бруклина; точнее из Кони-Айленда. Накалывала паршивенькой иглой. Одной рукой работала. У нее волосы дыбом стояли. А другой рукой она перебирала четки. Когда я увидел всю картину, с моим названием наверху… она там завитушку сделала… короче, когда я это увидел, понял: она – мастерица, каких больше нет. Может, во всем мире. Я ее не убивал. Слышите? Я не знаю, кто это сделал. Не я, говорю вам Не знаю, какой конченый говнюк располосовал ее и пришпилил к стене строительным степлером. Но я успел. Эта татуировка спасла ее от меня, меня спасла от казни и привела к людям Стинера. Спасибо Виллануэве. Он ведь тоже католик.

Много у меня связано с этой картиной. А больше всего я люблю ее за совершенство. Картина тянется, считайте, от конца шеи до пупка, и шириной во всю грудь. Вам бы ее показать, вы бы согласились – будто та свихнутая своими глазами видела, как его распинали.

Крест на татуировке – это вам не две доски. Ствол дерева и поперечная балка. Гвозди вогнаны в запястья там, где две кости их будут удерживать. Многие думают, ему пробили ладони. Фуфло это.

Пробитые ладони не удержат вес – тело прорвет их и свалится. Терновый венец вбит в мясо до самых костей. Кровь капает по его спутанной бороде. Эта свихнутая знала свое дело. Она сделала кровь разными оттенками красного, и Они не смешались в кучу. И лицо ему не замазали. Видно, где его били плетью. Да и рана на боку передана мастерски (не окровавленная дырка; уж я насмотрелся колотых ран, меня не проведешь). На картине видно: ему и руки вывернули, и ноги сломали.

Говорю вам, лучшей картины медленного убийства нет. Я проверял. Кучу снимков перелопатил. В частных галереях был. А уж церквей не сосчитать. Все эти, как их… канонические картины Распятия. Сентиментальная чушь, если сравнить с Распятием на моей татуировке.

Вампира крестом не возьмешь. Плевать ему на крест. Ему что крест, что знак «плюс» – одна малина. А вот от Распятия им жарко бывает. Только нужно хорошее Распятие и обязательно освященное. Мое освящено – свихнутая татуировщица без конца бормотала молитвы, пока работала. Думаете, она была беглой монахиней? Мне все равно, кем она была. Но когда приносишь обет, его уже не забрать назад. Остается с тобой. Тоже вроде татуировки.

Главное – эта свихнутая верила. И я тоже верю. Мне нравится верить, что так оно и было. И мне плевать, верит ли вампир. Я сейчас на нем сижу. Я даже знаю, о чем он думает: как я пролез в их логово? Надо же, он и мой саквояж сюда приволок. Спасибо. Мне меньше работы. Пока я тянусь к саквояжу (малец от моей картины мигом отрубается), я рассказываю взрослому про свойство натуральных тканей. Про лен. Говорят, когда его сняли с креста, потом завернули в льняные простыни. Но у натуральных тканей есть сила (на своей шкуре испытал). Пока мне надо, я заговариваю взрослому зубы.

Пора начинать шоу.

Сначала я дразню его серебром. Притискиваю серебро к его коже в разных местах. Я часто думаю: врачей бы туда, где я развлекаюсь. Пусть бы изучали, как серебро обжигает кожу. А потом шутки кончаются. Серебро прожигает взрослому кожу, как горячий нож, втиснутый в масло. Нежить лишается жизни. Ха-ха.

Знаете, что у них внутри? И я не знаю. Но что-то есть. Не хочу называть это сердцем. Но если вогнать в него деревянный кол, оно дернется.

Взрослому все это кажется вечностью. А для меня – какой-то час. К восходу солнца я почти все сделал. Ультрафиолетовые лучи (надо же, вспомнил) льются изо всех окон. От них и рак кожи можно схлопотать в «ускоренном режиме». Еще полчаса у меня уходит на ребенка. Это я его так называю. Не ребенок он совсем, иначе я бы впервые ухлопал ребенка. А я не какой-то там долбаный детоубийца. Видел я в тюряге, что с ними делают. «Петушком» быть – оно не для моей задницы.

Я беру в каждую руку по колу, сразу бью им двоим по сердцам, и оба вместе полетели в ад. Скажете, я сентиментален? Может, и так. Их головы я тащу в подвал и кидаю в топку бойлера. Смотрю, чтобы сгорели. Затем их богатенький особняк поджигаю и ухожу. Все шито-крыто: дом заперт как надо. Это потом местные дергаться начнут, когда пожарных вызывать будут.

Я еду в аэропорт и вдруг чувствую: а ребра-то не болят. Давно уже. Исцелились.

Аллилуйя. Вот вам и старая религия.

Стинер важничает. Привычное кино.

– Как обычно, – нудит он, – сумма вознаграждения была распределена между семьями ваших жертв, учитывая процент за выполнение миссии в том городе. На этот раз ваша часть – триста.

Он ухмыляется.

– Чек получите по почте.

– Конечно, – говорю я. – Вы из правительства. Вы мне помогаете. Не дергайтесь, Стинер. В рот вам не засуну.

Он вскидывает кулак, и Виллануэва загораживает его собой. Женщина (она тоже пришла) сердито зыркает на Стинера. Типа меня защищает (нужна мне ее защита!). Виллануэва начинает нудить: зачем я опять давлю Стинеру на больную мозоль. Но сегодня я чувствую себя королем и отмахиваюсь.

– Проехали, – говорю я. – Теперь скажите, кто она.

Виллануэва смотрит на женщину, как бы разрешения спрашивает. Но она выходит вперед, распахивает плащик. Следы на шее пропали.

– Я – мать. И жена. Они пытались… – Она кусает губы и дергает шеей. – Я убежала. Добралась до церкви, но они меня… пометили. – Она ловит ртом воздух. – Священник рассказал мне о… – Она кивает на Виллануэву и Стинера. Тот еще зол на меня. – Вы и в самом деле… устранили их?

Она говорит о них, как о парочке бешеных собак.

– Да, – отвечаю я и улыбаюсь. – Сюда они больше не вернутся.

– Я хочу увидеть картину, – говорит женщина.

Я не сразу врубаюсь. Потом понимаю.

– Пожалуйста, – говорю я и начинаю задирать футболку.

– Сомневаюсь, чтобы вам этого действительно хотелось, – встревает Виллануэва.

– Ей хочется; – возражаю я. – Только так она поймет, что теперь с нею все о`кей.

– Отметины исчезли, – огрызается Виллануэва. – Она в порядке. С вами все в порядке, – добавляет он, поворачиваясь к ней.

Она трогает шею.

– Этот мистер прав. Только тогда я буду полностью уверена.

Я медленно задираю футболку и качаю головой.

– Вы ее даже святой водой не побрызгали? Не догадались?

– Я бы не стала рисковать, – говорит она. – Это могло бы иметь…

Дальше она уже ничего не говорит. Она смотрит на мою грудь, и на ее лице… Не втюрился ли я в нее? Такое лицо и должно быть, когда смотрят на «Силу и страсть». Я знаю. У самого такое бывает, когда торчу перед зеркалом и смотрю, смотрю, смотрю. Не оторваться.

Виллануэва и Стинер глядят в разные стороны. Я позволяю ей минуты две полюбоваться картиной и опускаю футболку. Ее лицо… оно опять – как в фильме. Появилось и пропало. Теперь я знаю, чего она так боялась в прошлый раз. Они ж ей не рассказали про одежду из натуральных волокон.

– Вы безупречны, – говорит она мне и смотрит на Виллануэву со Стинером. – Правда, он безупречен. Потому им и не удалось перетянуть его на свою сторону. Он не может. Даже если бы захотел, он бы не смог.

– Прямо в точку, – говорю ей.

– Заткнитесь, – обрывает меня Виллануэва.

Он смотрит на женщину. Вижу, ему поплохело.

– Вы не знаете, с кем вы говорите. Вы не знаете, кто стоит перед нами. Я бы не решился вам сказать, а ведь я шестнадцать лет проработал в полиции.

– Вы рассказали, что нужно сделать с моими мужем и сыном.

Он смотрит Виллануэве прямо в глаза. Я начинаю думать: может, я впрямь за нее зацепился?

– Я должен был вам рассказать, – оправдывается Виллануэва.

– И у вас даже голос не дрогнул. Агония Распятия, ожоги, вспарывание тел серебряными ножами, колья в сердца, обезглавливание, пожар. Вы спокойно рассказывали мне о том, что ждет мою семью…

– Так они же в белых шляпах, – говорю я ей и улыбаюсь во весь рот, остановиться не могу. – Они б это сделали, если бы пришлось, потому что они на стороне Добра и Справедливости.

И вдруг Стинер и Виллануэва быстренько так начинают толкать ее к выходу. Она не упирается, но и не скажу, чтобы с охотой шла. Перед уходом она смотрит на меня, и я вижу на ее лице… Понимание? Нет. Такого ей никогда не понять. Признание. Настоящее. Мне ее признание дает до чертиков больше, чем все дерьмовые речи Стинера, Виллануэвы или еще какого говнюка.

А Стинер с Виллануэвой – они даже не врубились. Не поняли, почему я ей сказал: «Они бы это сделали, если бы пришлось, потому что они на стороне Добра и Справедливости».

Я это делаю, потому что мне нравится.

И ангела из себя не корчу. Чудовище я, и я не за Добро и Справедливость, не за Зло и Несправедливость. Я знаю, кто я. И та свихнутая, что наколола мне на грудь «Силу и страсть», – она тоже знала. Сдается мне, она это сделала, чтобы вампиры меня не сцапали. А если б сцапали, я б вам не позавидовал.

А то, что картинка мне нравится, – просто совпадение.