Тысяча и одна ночь. В 12 томах

РАССКАЗ О ШЕСТИ МОЛОДЫХ ДЕВУШКАХ, ИЗ КОТОРЫХ НИ ОДНА НЕ ПОХОДИЛА НА ДРУГУЮ

Говорят, что в день из дней эмир правоверных аль-Мамун сел на трон свой в зале своего дворца и призвал к себе не только визирей, эмиров и главных начальников своего края, но и всех стихотворцев и всех людей, пленявших своим умом и которых он приближал к себе. Ближайшим же из всех собравшихся был Мухаммед эль-Басри. И халиф аль-Мамун обратился к нему и сказал:

— О Мухаммед, я очень желаю, чтобы ты рассказал мне теперь что-нибудь такое, чего я никогда не слышал.

Тот же ответил:

— О эмир правоверных, нет ничего проще! Но желаешь ли ты, чтобы я передал рассказ, слышанный мною от других, или же чтобы рассказал я о чем-нибудь таком, чему свидетелями были мои собственные глаза?

Аль-Мамун же сказал:

— О Мухаммед, мне все равно, но я хочу слышать все самое удивительное!

Тогда Мухаммед эль-Басри сказал:

— Знай, о эмир правоверных, что еще недавно знавал я человека со значительным состоянием родом из Ямана, который покинул родину и переселился в наш город Багдад, чтобы вести в нем приятную и спокойную жизнь. Звали его Али эль-Ямани. А так как, пожив некоторое время в Багдаде, он остался вполне довольным его нравами, то и повелел перевезти из Ямана все свое имущество, а также и гарем, состоявший из шести юных невольниц, прекрасных, как луны.

Первая из них была белая, вторая — темнокожая, третья — толстая, четвертая — тонкая, пятая — белокурая, златокудрая, и шестая — черноволосая. И все шесть поистине были верхом совершенства, обладали умом, украшенным знанием изящной словесности, превосходно изучили искусство танцев и музыки.

Белую отроковицу звали…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила наступление утра и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

Самую первую, белую отроковицу, звали Ликом Луны; темнокожую — Угольком в огне; толстую — Полной Луною; тонкую — Райской Гурией; златокудрую — Солнцем Дня; а черноволосую — Зеницей Ока.

^{Он повелел перевезти из Ямана все свое имущество, а также и гарем, состоявший из шести юных невольниц, прекрасных, как луны.}

И однажды Али эль-Ямани, радуясь спокойной жизни, которой наслаждался в Багдаде, и находясь в тот день в особенно хорошем расположении духа, позвал всех шестерых невольниц в залу, чтобы провести с ними время, беседуя, попивая вино и занимаясь музыкой; и они бесконечно развлекались разного рода играми и забавами.

Когда воцарилось полное веселье, Али эль-Ямани взял кубок, наполнил его вином и, обращаясь к Лику Луны, сказал ей:

— О милая белая невольница, о Лик Луны, сыграй и спой нам что-нибудь своим восхитительным голосом!

И Лик Луны, белая невольница, взяла лютню и исполнила несколько прелюдий, от которых камни заплясали от радости и все руки поднялись к небу! Потом, аккомпанируя себе на лютне, она запела тут же сочиненные стихи:

Слушая эти стихи, хозяин белой невольницы радовался и волновался, а когда она закончила, прикоснулся губами к кубку с вином, подал отроковице, и она выпила его. Наполнив же кубок вторично и держа его в руке, он обратился к темнокожей невольнице и сказал ей:

— О Уголек в огне, о целительница души, дай услышать голос твой и спой какие хочешь стихи, но не томи меня, однако же, своим огнем!

И Уголек в огне взяла лютню и перестроила ее на другой лад; потом она заиграла вступление, от которого заплясали камни и забились сердца, и стала петь:

И радостно взволновали эти стихи хозяина Уголька в огне, и, прикоснувшись губами к вину, он предложил его отроковице, которая и выпила вино. Тогда снова наполнил он кубок и, держа его в рук, обратился к невольнице, отличавшейся значительною дородностью, и сказал ей:

— О Полная Луна, о тяжелая с виду, но легкая и симпатичная по крови, не споешь ли нам песню с прекрасными стихами, светлыми и ясными, как тело твое!

И дородная отроковица настроила лютню и заиграла так, что задрожали сердца, затрепетали самые твердые скалы, и чистым голосом запела:

И тронула эта песня сердце хозяина дородной Полной Луны, и, прикоснувшись губами к кубку, он подал вино отроковице, и она выпила его. Тогда снова налил он вина, и, держа кубок в рук, обратился к тоненькой невольнице и сказал ей:

— О стройная и гибкая Райская Гурия, теперь твоя очередь восхищать нас дивным пением. И стройная отроковица наклонилась над лютней, как мать над младенцем, и пропела следующее:

Слушая эти стихи, хозяин гибкой и стройной Райской Гурии был радостно взволнован и, прикоснувшись к вину, предложил его отроковице, которая выпила его. Затем снова наполнил он кубок и, обратясь к златокудрой невольнице, сказал ей…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

Я слышала, о мой повелитель, что Али эль-Ямани, хозяин гибкой и стройной Райской Гурии, обратясь к златокудрой невольнице, сказал ей:

— О Солнце Дня, о янтарно-золотое тело, не споешь ли нам стихи о любви?

И невольница наклонила златокудрую головку свою над звонким инструментом, полузакрыла свои глаза, ясные, как небесная заря, взяла несколько мелодичных аккордов, от которых задрожали тела и сердца, и, пленив слушателей сперва тихими звуками своего голоса, затем развернула его во всю ширь; и пела она так:

Слушая эту песню, хозяин златокудрой невольницы, которую звали Солнце Дня, был преисполнен радостным волнением и, омочив губы свои в вине, предложил кубок невольнице, которая и выпила его; потом, обратясь к черной невольнице, Зенице Ока, сказал ей:

— О Зеница Ока, черная снаружи и белая внутри, о ты, тело которой носит одежду печали, а приветливое лицо дарит счастьем порог дома нашего, спой нам стихи, и пусть будут они дивны и румяны, как солнце!

Тогда черная Зеница Ока взяла лютню и играла на ней в двадцати разных тонах. Потом вернулась к первому и пропела мелодию, которую пела всегда и которую сочинила сама на стихи вольного размера:

И, слушая эти стихи, хозяин Зеницы Ока был радостно взволнован и, прикоснувшись губами к вину, предложил кубок отроковице, которая и выпила его.

После этого все шесть встали, поцеловали землю между рук господина своего и попросили его сказать им, которая из них более всех очаровала его и чей голос и чьи стихи были особенно приятны ему. И Али эль-Ямани был поставлен в крайне затруднительное положение и стал пристально всматриваться в их красоту и достоинства; и находил он в душе своей, что их формы и цвета были одинаково достойны восхищения. Наконец он решился заговорить и сказал:

— Слава Аллаху, дарующему красоту и прелесть, давшему мне шесть дивных девушек, одаренных всеми совершенствами! Так вот, объявляю вам, что нахожу вас всех одинаково прекрасными и, по совести, не могу отдать предпочтение ни одной из вас. Придите же, ягнята мои, и обнимите меня все вместе!

При этих словах господина своего шесть отроковиц бросились в его объятия и стали ластиться к нему, и он ласкал их целый час.

Затем, поставив их в кружок перед собою, он сказал им:

— Сам я не хотел совершить несправедливость и отдать предпочтение которой-нибудь из вас. Но то, что не сделано мною, может быть сделано вами. В самом деле, ведь вы хорошо знаете суры Корана и сведущи в изящной словесности; вы читали древние летописи и историю наших отцов-мусульман; наконец, вы одарены красноречием и превосходным произношением. Поэтому я хочу, чтобы каждая из вас воздала хвалу себе, которой, по своему мнению, заслуживает, чтобы каждая указала на свои преимущества и достоинства и унизила прелести соперницы.

Так пусть состязание начнется, например, между соперницами по цвету кожи и формам, между белой и черной, между стройной и толстой, между златокудрой и черноволосой; но в этой борьбе вы должны сражаться только прекрасными словами, прекрасными изречениями, цитатами из произведений мудрецов и ученых, ссылаться на поэтов и опираться на Коран.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

Я хочу, чтобы каждая из вас воздала хвалу себе, которой, по своему мнению, заслуживает, чтобы каждая указала на свои преимущества и достоинства и унизила прелести соперницы.

И шесть отроковиц выслушали и повиновались, и началось очаровательное состязание.

Прежде всех встала белая невольница Лик Луны и знаком пригласила черную Зеницу Ока стать перед нею. И тотчас же сказала:

— О черная, в книгах ученых людей сказано, что Белизна говорила так: «Я свет сияющий! Я луна, восходящая на горизонте! Цвет мой ясен и очевиден! Чело мое сияет блеском серебра! И красота моя внушила поэту такие стихи:

Но, о черная, я продолжаю!

Цвет мой — цвет дня! Он также цвет померанцевого цветка и жемчужной утренней звезды!

Знай также, что Всевышний Аллах в чтимой нами книге сказал Мусе (мир и молитва над ним!), когда рука его была поражена проказой: «Положи руку свою в карман; и когда вынешь ее, ты увидишь ее белой, то есть чистой и непорочной».

И еще сказано в нашей книге: «Те, кто сумел сохранить лицо свое белым, то есть чистым и незапятнанным, будут в числе избранных милосердием Аллаха!»

Следовательно, мой цвет — царь всех цветов; в красоте моей мое совершенство, и в совершенстве — красота.

Богатые одежды и прекрасные уборы всегда идут к цвету моей кожи и еще ярче оттеняют блеск моей красоты, покоряющей души и сердца.

Разве не знаешь, что снег, падающий с неба, всегда бел?!

Разве не известно тебе, что правоверные для своих тюрбанов выбирают белую кисею?!

О, еще много дивного могла бы я сказать о цвете моем! Но я не хочу более распространяться о своих достоинствах, так как истина очевидна и как свет поражает взор. И к тому же я хочу поскорее рассказать о тебе, о черная, цвета чернил и навоза, опилки кузнеца, лицо ворона, самой зловещей из птиц!

Но прежде всего вспомни стихи поэта, в которых говорится о черной и белой:

Узнай также, что в летописи о праведниках передается, что святой человек Нух заснул однажды, между тем как сыновья его, Сам и Хам[50], стояли около него. И вот поднялся ветер и раскрыл его тело, обнажив скрытые части. Увидав это, Хам стал смеяться, забавляться этим зрелищем, так как был очень богат и важен и не хотел прикрыть наготы отца своего. Тогда Сам степенно поднялся и поправил одежду отца. Между тем Нух проснулся и, заметив, что Хам смеется, проклял его; а видя степенность Сама, благословил его. И сейчас же лицо Сама сделалось белым, а лицо Хама — черным. И с тех пор Сам сделался родоначальником пророков и пастырей народов, мудрецов и царей; от Хама же, убежавшего от отца, пошли негры-суданцы. И ты знаешь, о черная, что все ученые и вообще все люди согласны, что не может быть мудреца среди негров, в краях, где живут они!

При этих словах белой невольницы господин сказал ей:

— Довольно! Теперь очередь черной!

Тогда Зеница Ока, стоявшая до сих пор неподвижно, взглянула на Лик Луны и сказала ей:

— Не известно ли тебе, о невежественная белая, то место в Коране, где Всевышний Аллах клянется мраком ночи и светом дня? Так вот, Аллах в этой клятве упомянул сначала ночь, а потом уже день. Он не сделал бы так, если бы не предпочитал ночь дню!

И еще скажу! Разве черный цвет волос не есть украшение юности, подобно тому как белый цвет — признак старости и конца земных радостей?! И если бы черный цвет не ставился выше всех остальных…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она продолжила:

Подобно тому, как белый цвет — признак старости и конца земных радостей, черный цвет волос разве не украшение юности?! И если бы черный цвет не ставился выше всех остальных, Аллах не сделал бы его столь дорогим глазу и сердцу, поэтому как верны слова поэта:

А другой поэт сказал:

Потом, когда же собираются близкие друзья, как не ночью? И как должны быть благодарны мраку ночи влюбленные за то, что она скрывает их ласки, ограждает от нескромных взоров и порицаний. Напротив, какое отвращение должен внушать им нескромный дневной свет, мешающий им и обнаруживающий их. Одного этого различия должно бы хватить тебе, о белая! Но выслушай еще, что сказал поэт:

А другой сказал:

Если бы, о белая, я продолжала перечислять тебе достоинства черного цвета и хвалы ему, то поступила бы наперекор пословице: «Ясное и краткое слово стоит больше, нежели длинная речь».

Только я должна еще сказать тебе, что твои достоинства рядом с моими крайне жалкие. Ты действительно бела, но бела ведь и проказа, а она душит и распространяет зловоние. Ты сравниваешь себя со снегом, но разве позабыла, что в аду есть не только огонь, но в некоторых его местах и снег, порождающий страстный холод, терзающий осужденных сильнее ожогов от огня?! И если ты сравнила меня с чернилами, то разве позабыла, что чернилами написана Книга Аллаха и что черен драгоценный мускус, который дарят друг другу цари?! Наконец, советую для твоего же блага припомнить слова поэта:

Припомни также слова другого поэта:

Когда Зеница Ока закончила, господин ее Али эль-Ямани сказал:

— Без сомнения, о черная, и ты, белая невольница, вы обе говорили прекрасно. Теперь черед двух других.

Тогда поднялись толстая и стройная, между тем как черная и белая возвратились на свои места. И стали они одна против другой, и толстая, Полная Луна, приготовилась говорить первая. Но прежде чем начать, она стала раздеваться, обнажая запястья, лодыжки, руки и бедра, и она закончила тем, что осталась почти полностью обнаженной, чтобы показать богатство своего живота с великолепными наложенными складками, округлость его темного пупка и богатство нижней части тела своего. И она осталась только в своей тонкой рубашке, легкая и прозрачная ткань которой, не скрывая ее округлых форм, лишь приятно прикрывала их.

И только тогда обратилась она после небольшого колебания к сопернице своей, стройной Райской Гурии, и сказала ей…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

Она, толстая отроковица, которую звали Полная Луна, после небольшого колебания, обратилась к сопернице своей, стройной Райской Гурии, и сказала ей:

— Слава Аллаху, сотворившему меня дородной, положившему подушки во всех укромных уголках, щелях и изгибах тела моего, начинившего кожу мою жиром, от которого вблизи и вдали пахнет росным ладаном, и не отказавшему мне в качестве опоры в достаточном количестве мускулов, для того чтобы в случае надобности я могла дать врагу такой удар кулаком, который превратил бы его из айвы в мармелад.

О стройная и тонкая, знай, что мудрецы говорили: «Радость и сладость жизни в трех вещах: вкушать плоть, обнимать плоть и вводить плоть в плоть».

Кто может без радостного трепета смотреть на мое роскошное грудастое тело?! Сам Аллах в Своей Книге одобряет жир, когда велит приносить в жертву жирных баранов, жирных ягнят или телят.

Тело мое — плодовый сад: гранаты — груди мои, персики — щеки мои, арбузы — ягодицы мои.

О каком пернатом всего более сожалели в пустыне израильтяне, когда бежали из Египта? Разве не о перепелах, мясо которых сочно и жирно?!

Видел ли кто-нибудь, чтобы у мясника требовали тощего мяса?! И разве мясник не дает самых мясистых кусков лучшим покупателям?! Выслушай, о тонкая, то, что сказал поэт о пышных женщинах, к числу которых принадлежу и я:

Ты же, о тонкая, с кем можно сравнить тебя, как не с общипанным воробьем; ноги твои напоминают ноги вороны, ляжки похожи на кочергу; а все тело твое, разве оно не сухо и твердо, как столб виселицы?! О тебе-то, тощая, и сказал поэт:

Прослушав эти слова дородной Полной Луны, Али эль-Ямани сказал ей:

— Довольно! Теперь очередь Райской Гурии!

Тогда стройная и гибкая отроковица взглянула на толстую Полную Луну и, улыбаясь, сказала ей:

— Хвала Аллаху, создавшему меня по образу гибкой ветви тополя, ствола кипариса и колеблющейся лилии!

Когда встаю, я легка; когда сажусь, я мила; когда шучу, я очаровательна. Дыхание мое сладко и полно аромата, потому что душа моя чиста и свободна от всего тяжелого. Никогда, о дородная, не слышала я, чтобы любовник хвалил свою возлюбленную, говоря: «Она громадна, как слон; она так толста, как высокая гора».

Наоборот, я всегда слыхала, что, описывая свою милую, любовник говорит: «Как стан ее тонок, гибок и изящен! Поступь ее так легка, что след шагов ее едва заметен на земле! Ей не нужно много пищи, и несколько капель воды утоляют жажду ее. Ее ласки и игры скромны, а объятия сулят счастье. Она, право, подвижнее воробья и живее жаворонка. Она гибка, как ствол бамбука. Улыбка ее пленительна, и пленительно ее обращение. Когда привлекаю ее к себе, это не стоит мне труда. И когда наклоняется она ко мне, движение ее нежны; а когда садится ко мне на колени, то не падает, как тяжесть, а опускается, как птичье перышко».

Знай же, о дородная, что ко мне, гибкой и тонкой, стремятся все сердца! Именно я внушаю сильнейшие страсти, и по мне сходят с ума разумнейшие! Наконец, меня сравнивают с гибкой лозой, небрежно обвившейся вокруг пальмового ствола! Это я стройная газель с влажными и томными глазами! И не случайно зовут меня Гурией!

Что касается тебя, о жирная, изволь выслушать правду о себе!

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она продолжила:

Правду изволь выслушать о себе, о жирная!

О кусок жира и мяса! Ты ходишь, переваливаясь, как утка; ты ешь, как слон. В совокуплении ты ненасытна, а в покое — непреклонна. Кроме того, где найти такого мужчину с оконечностью достаточно длинною, чтобы достичь твоей полости, скрытой горами твоего живота и твоих бедер? И если этот мужчина и встретится и попытается проникнуть в тебя, он сразу же отлетит в сторону, как только натолкнется на раздутый живот твой! О, ты вряд ли подозреваешь, что, как бы ты ни была жирна, ты хороша только как мясо!

Душа твоя так же груба, как и тело твое! Шутки твои так тяжелы, что от них можно задохнуться! Резвость твоя убивает! А от смеха твоего лопаются барабанные перепонки! Когда любовник вздыхает в твоих объятиях и целует тебя, ты едва можешь дышать; когда же он обнимает тебя, ты обливаешься потом. Ты потная и липкая от пота! Во время сна ты храпишь; когда бодрствуешь — отдуваешься, как буйвол; ты двигаешься с трудом, а когда отдыхаешь, то твоя тяжесть давит тебя саму! Жизнь твоя проходит в том, что ты жуешь, как корова, и срыгиваешь, как верблюд!

Если ты мочишься, ты мочишь свои одежды, а когда кончаешь, то заливаешь матрас; когда ты ходишь под себя, то погружаешься в жидкость свою по шею; а если ты идешь в хаммам, то не сможешь дотянуться до своего причинного места, которое остается гнить в своем соке и запутываться в никогда не выщипываемых волосках! Если посмотреть на тебя спереди, ты подобна слону; сбоку — ты верблюд, а сзади — вздувшийся бурдюк.

Несомненно, это о тебе сказал поэт:

Прослушав все сказанное Райской Гурией, господин ее Али эль-Ямани сказал ей:

— Воистину, о Райская Гурия, ты обладаешь замечательным даром слова. И ты прекрасно говоришь, о Полная Луна. Но теперь пора вам сесть на свои места и дать слово златокудрой и темноволосой.

Тогда Солнце Дня и Уголек в огне поднялись и стали друг против друга, и первая, златокудрая, сказала своей сопернице:

— Обо мне, златокудрой, пространно написано в Коране. Это обо мне сказал Аллах: «Желтый цвет веселит глаз». Следовательно, мой цвет и есть лучший из цветов.

Цвет мой дивен, красота моя беспредельна, и прелесть бесконечна.

И это потому, что мой цвет дает золоту его цену, солнцу и другим светилам — их красу. Он золотит яблоки и персики и дает свой оттенок шафрану. Я даю цвет драгоценным камням и созревшему зерну. Осень обязана этому цвету красой своей, и земля красуется под лиственным покровом только потому, что солнце сгущает на листьях их желтый цвет.

Но когда, о темноволосая, твой цвет замечается на чем-нибудь, предмет теряет свою цену. Нет ничего более пошлого и менее красивого! Посмотри на буйволов, ослов, волков и собак! У них темная шерсть!

Назови хоть одно блюдо, в котором был бы приятен твой цвет! Ни драгоценные камни, ни цветы не знают его; только грязная медь похожа на тебя!

Ты не бела и не черна. А потому тебе не могут быть присвоены достоинства этих двух цветов и не могут быть применены к тебе хвалебные слова, к ним относимые!

Тогда господин сказал ей:

— Теперь пусть говорит Уголек в огне!

Темноволосая отроковица улыбнулась, и зубы ее засверкали, как жемчуг, и так как, кроме подобного темному меду цвета кожи, она обладала грациозными формами, дивным станом, соразмерностью всех частей тела, изящными движениями и черными как уголь волосами, которые ниспадали тяжелыми косами на ее чудную спину, достигая ягодиц, то она сначала помолчала, дала время полюбоваться ее красой и потом сказала своей сопернице:

— Слава Аллаху, не сотворившему меня ни жирной, ни безобразной, ни тощей и болезненной, ни белой, как алебастр, ни желтой, ни черной как уголь, но соединившему во мне с дивным искусством самые нежные оттенки и самые привлекательные формы! Впрочем, все поэты наперерыв воспевали меня на всех языках, и меня предпочитали во все времена все мудрецы.

Но, не воздавая сама себе хвалы, в которой я не нуждаюсь, вот несколько стихов, посвященных мне. Один поэт сказал…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

Один поэт сказал:

А другой:

Но ты, о желтая, ты завяла, как листья мулукхии[52] плохого качества, которая растет в Баб-эль-Луке[53] и которая жестка и волокниста! Твой цвет напоминает глиняные миски, употребляемые торговцами бараньих голов! Ты похожа на охру и желтый мышьяк, которые употребляются в хаммаме для удаления лишних волос, и на палочную траву![54] Лицо твое похоже на желтую медь, на плоды дерева заккум[55], на котором растут в аду вместо плодов черепа шайтанов!

Это о тебе сказал поэт:

Услышав эти слова, Али эль-Ямани задрожал от удовольствия и так смеялся, что упал навзничь, после чего сказал обеим отроковицам, что они могут идти на свои места; а чтобы показать им, что остался доволен ими, он подарил им одинаково прекрасные платья и драгоценности — дары земные и морские.

— И таков, о эмир правоверных, — продолжал Мухаммед эль-Басри, обращаясь к халифу аль-Мамуну, — рассказ о шести отроковицах, которые и теперь продолжают жить в мире и согласии в доме господина своего Али эль-Ямани, в городе нашем Багдаде.

Халифу очень понравился рассказ, и он спросил:

— Но, о Мухаммед, знаешь ли ты, по крайней мере, где дом хозяина этих отроковиц? И не можешь ли ты пойти к нему и спросить, не пожелает ли он продать их? Если да, то купи и приведи ко мне!

Мухаммед же сказал:

— Могу только сказать тебе, о эмир правоверных, что хозяин этих невольниц не захочет расстаться с ними, так как чрезвычайно влюблен в них.

Аль-Мамун же сказал:

— Возьми с собою по десять тысяч динариев за каждую, это составит всего шестьдесят тысяч. Передай их от меня этому Али эль-Ямани и скажи, что я желаю приобрести его шесть невольниц.

Услышав эти слова халифа, Мухаммед эль-Басри поспешил взять деньги, отправился к хозяину невольниц и сообщил о желании эмира правоверных. Али эль-Ямани не посмел отказать халифу и, взяв шестьдесят тысяч динариев, передал шестерых невольниц Мухаммеду эль-Басри, который и отвел их немедленно к аль-Мамуну.

Увидев их, халиф пришел в беспредельный восторг и от разнообразия цвета их кожи, и от их изящной манеры держать себя, и от их умственного развития, и от округлостей их. И дал он каждой из них отдельное место в своем гареме и в течение нескольких дней наслаждался их красотою и совершенствами.

Между тем прежний хозяин этих невольниц, Али эль-Ямани, соскучился в одиночестве и сожалел о своей уступке халифу. Наконец однажды, потеряв терпение, он послал халифу полное отчаяния письмо, в котором между прочими печальными словами были следующие стихи:

Пробежав это письмо глазами, халиф аль-Мамун, отличавшийся великодушием, тотчас же велел привести к себе шестерых невольниц, подарил каждой из них по десять тысяч динариев, дивные платья и другие превосходные вещи и приказал немедленно отдать их прежнему владельцу.

Когда Али эль-Ямани увидел их более прекрасными, чем когда-либо, более богатыми и счастливыми, он почувствовал безмерную радость и продолжал жить с ними среди радости и веселья до дня последней разлуки.

— Но, — продолжала Шахерезада, — не думай, о царь благословенный, что все слышанное тобой до сих пор могло бы хоть сколько-нибудь сравниться с необыкновенной историей Медного города, которую расскажу тебе в следующую ночь, если, впрочем, таково будет желание твое!

А маленькая Доньязада воскликнула:

— О Шахерезада, как ты была бы мила, если бы теперь же произнесла хотя бы первые слова!

Тогда Шахерезада улыбнулась и сказала:

— Говорят, что был царь — но один Аллах — Царь наш, — и жил этот царь в городе…

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала: