Тысяча и одна ночь. В 12 томах

ЧУДЕСНАЯ ИСТОРИЯ МЕДНОГО ГОРОДА

Говорят, что в Дамаске был царь — но один Аллах — Царь наш — из потомков халифов Омейядов и звали его Абд аль-Малик ибн Марван. Он любил частые беседы с мудрецами своего царства и беседовал с ними о господине нашем Сулеймане ибн Дауде (мир и молитва с ним!), о добродетелях его, о могуществе и бесконечной власти его над зверями пустынь, над населяющими воздух ифритами, над духами морскими и подземными.

Однажды халиф, слушая рассказ о старинных медных кувшинах, заключавших в себе странный черный дым, принимавший дьявольские очертания, до крайности удивлялся и, казалось, не верил в действительность столь удостоверенного факта. Тогда из среды присутствующих поднялся известный путешественник Талиб бен-Сахль, который подтвердил верность только что переданного рассказа и прибавил:

— Действительно, о эмир правоверных, эти медные кувшины именно те самые, в которые в древние времена заключены были не покорившиеся повелениям Сулеймана духи, которых запечатали страшной печатью и бросили на дно бушующего моря у берегов Магриба[56]. Дым, вырывающийся из сосудов, есть не что иное, как сгущенная душа ифритов, которые, вырвавшись на воздух, тотчас же принимают свой первоначальный грозный вид.

Когда халиф услышал эти слова, любопытство и удивление его значительно усилились, и сказал он Талибу бен-Сахлю:

— О Талиб, мне очень желательно посмотреть на эти медные кувшины, заключающие в себе превращенных в дым ифритов. Возможно ли это, как думаешь? Если да, то я готов самолично предпринять необходимые исследования.

Тот отвечал ему:

— О эмир правоверных, ты можешь видеть это здесь, никуда не отправляясь и не подвергая утомлению твою почтенную особу. Тебе стоит только послать письмо магрибскому наместнику твоему, эмиру Мусе. Гора, у подошвы которой находится море, заключающее эти сосуды, соединяется с Магрибом косой, по которой можно пройти, не замочив ног. По получении письма эмир Муса не замедлит исполнить приказание господина нашего халифа.

Слова эти убедили Абд аль-Малика, и тотчас же сказал он Талибу:

— Но кто же более тебя, о Талиб, способен быстро добраться до страны Магрибской и отвезти письмо мое наместнику моему Мусе? Разрешаю тебе взять из казны моей столько, сколько нужно, по твоему мнению, для этого путешествия, а равно взять и столько людей, сколько тебе нужно для конвоя. Но поспеши, о Талиб!

И тем же часом собственноручно написал халиф эмиру Мусе, запечатал письмо и передал его Талибу, который поцеловал землю между рук его и, сделав все необходимые приготовление, поспешно отбыл в Магриб, куда и приехал без всяких задержек. Эмир Муса принял его с радостью и почетом, подобающим гонцу эмира правоверных, а Талиб вручил ему письмо, которое тот взял, прочел, а затем, поняв смысл письма, приложил его к губам, ко лбу и сказал:

— Слушаю и повинуюсь!

И сейчас же приказал он позвать шейха Абдассамада, человека, посетившего все населенные места земли и теперь, в старости, занимавшегося записыванием в назидание потомкам всего того, что удалось ему узнать во время непрестанных странствий. И когда пришел шейх, эмир Муса почтительно поклонился ему и сказал:

— О шейх Абдассамад, эмир правоверных велит мне разыскать древние медные сосуды, в которые заключены были непокорные духи господином нашим Сулейманом ибн Даудом. Они лежат на дне моря, у подошвы горы, находящейся, по-видимому, на крайней оконечности Магриба. Хотя я с давних пор живу в этой стране, но никогда не слыхал ни об этом море, ни о пути, который ведет к нему; но ты, о шейх Абдассамад, объехавший весь мир, ты, без сомнения, знаешь и эту гору, и это море!

Шейх подумал с час и ответил:

— О эмир Муса ибн Нусайр[57], эта гора и это море небезызвестны мне, но до сей поры, несмотря на мое желание, я не был там сам; путь, ведущий туда, очень труден по причине недостатка воды в резервуарах; требуется около двух лет и несколько месяцев для того, чтобы добраться туда, и еще более времени, чтобы вернуться оттуда, если только возможно вернуться из края, жители которого никогда не подавали никакого знака своего существования и живут, как слышно, на самой вершине той горы, в городе, куда еще никто не проникал, который называется Медным городом!

И, сказав это, старик умолк, подумал немного и прибавил:

— Сверх того, я не скрою от тебя, о эмир Муса, что путь этот усеян опасностями и ужасающими предметам и что придется ехать по пустыне, населенной ифритами и джиннами, охраняющими эти земли с самых древних времен от вторжения человека. Знай, о Ибн-Нусайр, что эти страны крайнего Африканского Запада запрещены сынам человеческим; только двое из них — Сулейман ибн Дауд и эль-Искандер Двурогий смогли пройти по ним. А с тех пор пустынные земли эти пребывают в ненарушимом молчании. А потому если ты вопреки таинственным препятствиям и опасностям непременно желаешь исполнить волю халифа и предпринять путешествие в страну, где не проложено дорог, и без всякого проводника, кроме твоего покорного слуги, то вели навьючить тысячу верблюдов мехами с водой и тысячу других — провиантом и возьми с собой как можно меньше стражи, поскольку никакая человеческая сила не смогла бы защитить нас от гнева темных сил, в пределы которых мы вторгаемся, а потому нам не следует восстанавливать их против себя и дразнить, показывая им грозное и напрасное оружие.

Когда же все будет готово, сделай свое духовное завещание, о эмир Муса, и отправимся в путь.

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Но когда все будет готово, сделай свое завещание, о эмир Муса, и отправимся в путь.

Выслушав все это, эмир Муса, наместник магрибский, призвал имя Аллаха и не колебался ни одной минуты. Он собрал своих военачальников и высших чиновных людей, написал при них свое духовное завещание и назначил преемником своим сына своего Гаруна. После этого он велел готовиться к отъезду, взял с собой несколько лучших людей и в сопровождении шейха Абдассамада и гонца халифа, Талиба, направился к пустыне с тысячей верблюдов, навьюченных водой, и тысячей других, нагруженных разными съестными припасами.

Караван шел по пустыне целые дни и месяцы, не встречая на своем пути ни одной живой души. И путешествие продолжалось среди бесконечного безмолвия до тех пор, пока однажды не заметили путники вдали что-то вроде блестящего облака, к которому они и направились.

И узнали они, что это здание с высокими стенами, построенное из китайской стали и поддерживаемое четырьмя рядами золотых колонн, имевших четыре тысячи шагов в окружности. Но купол этого здания был из свинца, и на нем сидели тысячи воронов, единственных здешних обитателей. На большой стене, где находился главный вход — массивная дверь из черного дерева с золотыми украшениями, — виднелась огромная доска из красного металла, на ней начертана была надпись ионическими литерами, которую шейх Абдассамад разобрал и перевел эмиру Мусе и его спутникам:

Эмир Муса был чрезвычайно взволнован, слушая слова, которые переводил почтенный Абдассамад, и прошептал:

— Нет иного Бога, кроме Аллаха! — а потом сказал: — Войдем!

И, сопровождаемый своими спутниками, он переступил через порог главного входа и вошел во дворец. Перед ними среди молчаливого полета больших черных птиц высилась гранитная башня, вершина которой исчезала в вышине и у подошвы которой расположено было кругом четыре ряда по сто гробниц, окружавших монументальный саркофаг из полированного хрусталя, на котором была надпись ионическими золотыми литерами, изукрашенными драгоценными камнями:

Услышав эти слова, переводимые шейхом Абдассамадом, эмир Муса и его спутники не в силах были удержаться от слез. И долго стояли они перед саркофагом и могилами, повторяя друг другу их мрачные слова.

Потом направились они к башне, в которой была запертая двустворчатая дверь из черного дерева, а на ней — следующая надпись, также выгравированная ионическими литерами, украшенными драгоценными камнями:

Услышав эти высокие истины, эмир Муса и спутники его разразились рыданиями и долго проливали слезы. Затем вошли они в башню и стали ходить по обширным залам, пустынным и безмолвным. И пришли они наконец в залу, еще более обширную, чем все остальные, и в которой потолок был в виде купола, и в которой одной стояла мебель.

То был огромнейший стол из сандалового дерева, украшенный чудной резьбой. На столе выделялась надпись такими же буквами, как все остальные виденные ими надписи:

Изумление эмира Мусы только возрастало ото всех этих загадок; и, не умея разгадать их, он записал эти слова на своем пергаменте; потом вышел из дворца, взволнованный до крайности, и вместе со своими спутниками снова направился к Медному городу.

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Он вместе со своими спутниками снова направился к Медному городу.

И шли они в первый, второй и третий день до вечера. Тогда увидели они на высоком подножии, освещенном красными лучами заката, силуэт неподвижного всадника с поднятым копьем, железо которого казалось раскаленным огнем, одного цвета с пылавшим на горизонте светилом.

Когда они подошли к этому явлению, то увидели, что и всадник, и конь, и подножие были медные и что на металле копья, с той стороны, которая освещалась последними лучами солнца, огненными буквами горела следующая надпись:

Тогда эмир Муса подошел к всаднику и толкнул его рукой. И тотчас же с быстротой молнии всадник повернулся, и лицо его остановилось в направлении, противоположном тому, по которому шли путешественники. И шейх Абдассамад признал, что ошибся и что всадник вернее указывает путь.

Тотчас же он повернул караван и вступил на новый путь и шел по нему целые дни и другие дни до тех пор, пока с наступлением ночи не дошел до столба из черного камня, к которому было приковано цепью странное существо. Только половина его тела виднелась над землей, остальная же глубоко ушла в землю. Выступавшая из земли часть туловища казалась чудовищем, рожденным адскими силами. Она была черна и огромна, как ствол засохшей и потерявшей свою листву старой пальмы. У чудовища было два громадных черных крыла и четыре руки, из которых две напоминали когтистые лапы львов. На ужасающем черепе его дико вращались стоявшие ежом, жесткие, как хвост дикого осла, волосы. В глазных впадинах его сверкали огненные глаза, между тем как посередине лба с двумя бычьими рогами открывался неподвижно устремленный глаз, из которого исходили зеленые лучи, напоминавшие глаза тигров и пантер.

При виде путешественников чудовище замахало руками и закричало ужасающим криком, как будто стараясь разорвать цепи, приковывавшие его к столбу. Объятый ужасом караван стоял неподвижно, не имея сил ни идти вперед, ни отступать.

Тогда эмир Муса спросил у шейха Абдассамада:

— Не можешь ли, уважаемый шейх, сказать нам, что все это значит?

Шейх же ответил:

— Клянусь Аллахом! О эмир, это превосходит мое понимание!

А эмир Муса сказал:

— Так подойди и спроси его! Быть может, он сам объяснит нам все!

И шейх Абдассамад не хотел показать, что боится; он подошел к чудовищу и закричал ему:

— Именем Господа, держащего в руках Своих мир, видимый и невидимый, заклинаю тебя, ответь мне! Скажи, кто ты, с каких пор ты здесь находишься и за что подвергся такой страшной каре?

Тогда чудовище залаяло.

И вот какие слова услышали эмир Муса, шейх Абдассамад и спутники их:

— Я ифрит из потомков Иблиса, отца джиннов. Зовут меня Дайш бен-Алаймош. Я прикован здесь незримою силой на веки веков. В былое время в этой стране, управлявшейся морским царем, стоял красный агатовый идол покровительницы Медного города, и я был сторожем и обитателем его. Действительно, я жил в самом идоле; и изо всех стран мира приходили вопрошать судьбу через мое посредничество и выслушивать мои изречения и прорицания.

Морской царь, подданным которого был и я, повелевал всем войском духов, не покорявшихся Сулейману ибн Дауду, и он назначил меня военачальником этого войска на тот случай, если возгорится война между ним и этим грозным повелителем духов. И война эта не замедлила вспыхнуть.

У морского царя была дочь, слух о красоте которой дошел до ушей Сулеймана. Он же, желая иметь ее в числе своих супруг, отправил гонца к морскому царю просить ее руки и в то же время приказывал ему разбить агатового идола и признать, что нет иного Бога, кроме Аллаха, и что Сулейман — пророк Его. И грозил он ему своим гневом и местью, в случае если желания его не будут немедленно исполнены.

Тогда морской царь собрал своих визирей и начальников джиннов и сказал им:

— Сулейман грозит всякими бедствиями, если не отдам ему своей дочери и не разобью агатовой статуи, в которой живет начальник ваш Дайш бен-Алаймош. Что вы думаете об этих угрозах? Должен ли я преклониться или же дать отпор?

И визири ответили:

— А зачем тебе бояться могущества Сулеймана? Разве силы наши не так же грозны, как и его силы? А его силы ты сумеешь истребить!

Потом обратились они ко мне и спросили и моего мнения. Тогда я сказал им:

— Единственным ответом нашим пусть будет то, что мы изобьем палками его гонца!

И это было тотчас же приведено в исполнение. И сказали мы этому гонцу:

— Возвращайся теперь к своему господину и уведомь его о своем приключении!

Когда Сулейман узнал о том, как обошлись с его посланным, он пришел в страшное негодование и сейчас же собрал все силы, которыми располагал: джиннов, людей, птиц и зверей. Асафу бен-Берехии[59] приказал он начальствовать над людьми, а царю ифритов Домриату — командовать всем войском джиннов в количестве шестидесяти миллионов и войском зверей и хищных птиц, собранных со всех концов земли, с островов и морей земных. И затем Сулейман во главе этого грозного войска вторгнулся в пределы царства морского царя, господина моего. И сейчас же по своем прибытии он выстроил войска свои в боевом порядке.

На обоих краях его он выстроил животных по четыре в ряд, а в воздухе велел быть большим хищным птицам, для того чтобы они служили часовыми и сообщали о малейших движениях наших, а также и для того, чтобы они внезапно кидались на воинов, вырывали и выкалывали им глаза. Авангард у него состоял из людей, арьергард же — из джиннов; и по правую руку свою он поставил визиря своего Асафа бен-Берехию, а по левую — Домриата, царя ифритов, живущих в воздухе.

Сам он остался в центре, сидя на троне из порфира и золота, несомом четырьмя слонами, поставленными в каре. И подал он тогда знак к началу битвы.

Тотчас же раздался шум и гам, усиливавшийся от топота скакавших коней, от шумного полета джиннов, движения людей, хищных птиц и воинов-зверей; и кора земная звенела под грозным топотом шагов, между тем как воздух наполнен был хлопаньем миллионов крыльев, воем, криком и гиком.

Мне поручено было командование авангардом джиннов, подвластных морскому царю. Я подал сигнал своим войскам и во главе их бросился на корпус враждебных джиннов под командованием царя Домриата.

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

Вот я подал сигнал своим войскам и во главе их бросился на корпус враждебных джиннов под командованием царя Домриата. И сам я старался напасть на военачальника, как вдруг увидел, что он превратился в огненную гору, которая изрыгала целые потоки пламени, стремясь задавить и задушить меня осколками, падавшими в нашу сторону огненным дождем. Долго, ободряя своих, защищался и нападал я с ожесточением; и только тогда, когда увидел, что мы неизбежно будем раздавлены численностью неприятеля, я подал сигнал к отступлению и удалился, улетев в воздух как стрела. Но по приказу Сулеймана нас преследовали одновременно со всех сторон наши противники: джинны, люди, звери и птицы; и были одни из наших уничтожены, другие раздавлены четвероногими или сброшены с высоты воздуха с выколотыми глазами и с растерзанными в клочья телами. Я сам был пойман во время моего бегства, продолжавшегося три месяца. Тогда взяли меня, сковали и присудили быть прикованным к этому столбу до скончания времен, между тем как все джинны, которыми я командовал, были взяты в плен, превращены в дым и заключены в медные кувшины, которые запечатали печатью Сулеймана, и брошены в море у того места, где оно омывает стены Медного города.

Что касается людей, живших в этой стране, то не знаю в точности, что с ними сталось, так как оставался прикованным здесь со времени нашего поражения. Но если вы пойдете в Медный город то, быть может, найдете какие-нибудь следы и узнаете, что случилось с ними.

Когда чудовище умолкло, оно принялось двигаться во все стороны, вне себя от волнения и как будто пытаясь сбросить свои оковы. Эмир же Муса и его спутники, опасаясь, что оно освободится или заставит их помогать ему, не захотели более стоять перед ним и поспешно продолжили путь свой к городу, башни и стены которого уже вырезались на красном поле вечерней зари.

Дойдя уже почти до самого города и видя, что наступает ночь, а окружающие предметы принимают враждебный вид, они решили дождаться утра и тогда уже подойти к городским воротам; и разбили они свои палатки, чтобы провести в них ночь, так как изнемогали от усталости.

Едва стала заниматься заря и посветлели на востоке вершины гор, как эмир Муса разбудил своих спутников и снова пустился с ними в путь к одним из ворот города. Тогда увидели они перед собой при утреннем свете грозные медные стены, такие гладкие, как будто только что были отлиты. Вышина их была такая, что они казались первым гребнем окружавших их гор, в недра которых, казалось, сами вдавливались, черпая из этих гор свой металл.

Оправившись от изумления при таком зрелище, они стали искать глазами ворота.

Но ворот они не нашли. И стали они ходить вдоль стен, все-таки надеясь увидеть какой-нибудь вход. Но они не нашли его. И продолжали они ходить еще целые часы, не видя ни двери, ни бреши, сквозь которую могли бы пролезть, ни единого человека, входящего или выходящего из города. И, несмотря на то что давно уже был день, они не слышали ни малейшего шума ни по эту, ни по ту сторону стен и не замечали никакого движения ни на стенах, ни внизу. Но, не теряя надежды, эмир Муса ободрял своих спутников и побуждал их продолжать поиски; и ходили они до самого вечера и постоянно видели перед собой неприступные медные стены, которые следовали по всем неровностям почвы, долинам и косогорам и, казалось, возникали из самой земли.

Тогда эмир Муса приказал спутникам своим остановиться для отдыха и принятия пищи. И сам он просидел некоторое время, обдумывая положение.

Отдохнув, он сказал своим спутникам оставаться здесь и присматривать за лагерем до его возвращения, сам же с шейхом Абдассамадом и Талибом бен-Сахлем взобрался на высокую гору с намерением осмотреть окрестности и узнать, не поддается ли этот город каким-нибудь человеческим усилиям.

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

Отдохнув, он сказал своим спутникам оставаться здесь и присматривать за лагерем до его возвращения, сам же с шейхом Абдассамадом и Талибом бен-Сахлем взобрался на высокую гору с намерением осмотреть окрестности и узнать, не поддается ли этот город каким-нибудь человеческим усилиям.

Сначала они ничего не могли разглядеть в темноте, так как ночь уже сгустила тени над долиной; но вдруг на востоке посветлело, и над вершиной горы засияла луна и, точно мигнув глазом, осветила небо и землю. И у ног своих увидели они зрелище, от которого сперло у них дыхание в груди.

У их ног лежал город, походивший на сонное видение. Под белым светом, лившимся сверху и как далеко только мог достигнуть глаз по направлению к тонувшему во мраке горизонту, высились купола дворцов, террасы домов, тихие сады расположены были один над другим за медными стенами, и освещаемые луной каналы тысячей серебристых нитей проходили под купами деревьев, между тем как в самом конце море металла отражало на своей холодной поверхности лучи небесного светила; и все это: и медь городских стен, и сверкающие камни куполов, и террасы, и каналы, и все море, и также стены, тянувшиеся к западу, — все это сливалось под дуновением ночного ветра и волшебного лунного света.

Однако все это обширное пространство объято было всеобщим безмолвием, как могилой.

Здесь не было, казалось, ни одной живой души. Но стояли здесь высокие медные фигуры, каждая на монументальном цоколе. Огромные всадники, высеченные из мрамора, крылатые звери, напрасно распростиравшие свои крылья и застывшие в своем движении; а в небе, на одном уровне с крышами зданий кружили единственные живые существа, тысячи громадных летучих мышей-вампиров, и безмолвие нарушалось лишь криком невидимых сов, погребальный призыв которых реял над мертвыми дворцами и сонными террасами.

Насмотревшись на такое странное зрелище, эмир Муса и оба его спутника спустились с горы, безмерно удивляясь, что не заметили в этом обширном городе никакого признака человеческого существа. И пришли они к медным стенам, к месту, где увидели четыре надписи ионическими буквами, и шейх Абдассамад тотчас же разобрал их и перевел эмиру Мусе.

Первая надпись гласила:

^{У их ног лежал город, походивший на сонное видение.}

Услышав эти слова, эмир Муса воскликнул:

— О высокая истина! О пробуждение души в уравнивающей всех земле! Как все это поразительно!

И тотчас же записал он эти слова на своем пергаменте. Но шейх переводил уже вторую надпись, которая гласила:

И эту надпись переписал эмир Муса и в сильном волнении выслушал третью:

И эмир Муса воскликнул:

— Где владыки Индии, Сины и Нубии? Они погружены в небытие!

Четвертая же надпись гласила:

Тогда эмир Муса, будучи уже не в силах сдерживать свое волнение, принялся плакать, и плакал долго и много, подпирая виски руками. И говорил он себе: «О тайна рождения и смерти! Зачем жить, если смерть дает забвение жизни? Но одному Аллаху известны судьбы, и долг наш в том, чтобы преклоняться в безмолвной покорности!»

И после таких размышлений он вместе со своими спутниками направился к лагерю и приказал своим людям немедленно приняться за работу, чтобы при помощи стволов и древесных ветвей построить длинную и крепкую лестницу, которая помогла бы им влезть на верхушку стен, и оттуда попытаться проникнуть в город, не имевший ворот.

И тотчас же принялись люди искать стволы деревьев и толстые сухие ветви, обстругали их как можно лучше своими саблями и ножами, связали их своими тюрбанами, поясами, веревками, ремнями и упряжью верблюдов и построили лестницу, достаточно длинную, для того чтобы влезть на стены. Тогда они перенесли ее в самое удобное место, подперли ее большими камнями и, призывая имя Аллаха, начали медленно взбираться по ней.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

Медленно начали они взбираться по лестнице с эмиром Мусой во главе.

Но некоторые из них остались внизу, чтобы наблюдать за лагерем и окрестностями. Эмир Муса и его спутники ходили по стенам некоторое время и дошли наконец до двух башен, соединенных медною двустворчатой дверью, обе половины которой были так плотно приложены, что невозможно было пропустить и конца иглы между ними.

На этих дверях было рельефное изображение золотого всадника с протянутой рукою и раскрытой кистью руки; а на ладони его были начертаны слова ионическими буквами, которые шейх Абдассамад тотчас же разобрал и перевел так:

Тогда эмир Муса, хотя и удивился таким словам, но подошел к всаднику и заметил, что действительно золотой гвоздь был воткнут как раз в середину его пупа. Он протянул руку и потер этот гвоздь двенадцать раз. И при двенадцатом разе дверь отворилась настежь и обнаружила витую лестницу из красного гранита. Тотчас же эмир Муса и его спутники спустились по этой лестнице в залу нижнего этажа, выходившую на улицу, где стояли воины, вооруженные луками и мечами. И эмир Муса сказал:

— Пойдемте к ним, прежде чем они обеспокоят нас!

И подошли они к этим стражам, некоторые из которых стояли со щитами и саблями наголо, а другие сидели или лежали; эмир Муса обратился к тому, кто казался их начальником, и ласково пожелал ему мира; но человек не пошевелился и не ответил на его приветствие; и остальные стражи оставались неподвижными, устремив глаза в одну точку, не обращая никакого внимания на пришельцев, как будто их и не было вовсе.

Тогда эмир Муса, видя, что эти стражи не понимают по-арабски, сказал шейху Абдассамаду:

— О шейх, говори с ними сперва по-гречески!

Но так как и это ни к чему не привело, то с ними стали говорить по-индийски, по-еврейски, по-персидски, по-эфиопски и по-судански; но ни один из них не понял ни слова и не пошевелился даже.

Тогда эмир Муса сказал:

— О шейх, быть может, эти стражи обиделись на то, что ты не поклонился им по обычаям их стран. Поэтому ты должен кланяться им, как принято в различных известных тебе странах.

И почтенный Абдассамад, не медля ни минуты, стал делать все приветственные движения, принятые у всех народов и во всех странах, которые он посетил. Но ни один из стражей не шевельнулся, и все они продолжали стоять в прежних позах.

Тогда до крайности удивленный эмир Муса не захотел более настаивать; он велел своим спутникам следовать за собой и пошел дальше, не зная, чему приписать немоту этих стражей. А шейх Абдассамад говорил себе: «Клянусь Аллахом! Никогда в своих странствованиях не видел я ничего подобного!»

И шли они так до тех пор, пока не подошли к базару. Они нашли ворота отворенными и вошли внутрь. Базар был полон людей, которые продавали и покупали; выставки лавок были дивно убраны товарами. Но эмир Муса и его спутники заметили, что и продавцы, и покупатели, и вообще все находившиеся на базаре точно сговорились и застыли в своих движениях и позах, как только их увидели пришельцы; казалось, они только ждали ухода чужеземцев, чтобы вернуться к своим обычным занятиям. А между тем они не обращали никакого внимания на их присутствие и выражали свое неудовольствие по поводу их непрошеного появления лишь презрением и пренебрежением. А чтобы придать еще большее значение этому пренебрежению, все молчали, когда они проходили, так что под обширными сводами базара среди всеобщего безмолвия раздавались только их шаги. И прошли они таким образом, не встретив ни доброжелательного, ни враждебного движения, ни улыбки, ни насмешливого словца, прошли лавки ювелиров, шелковые лавки, лавки шорников, суконщиков, башмачников и москательщиков[63].

Пройдя базар, где продавались благовония, они внезапно очутились на обширной площади, где блеск солнца был тем поразительнее, что на базаре освещение было умеренное и глаза их привыкли к мягкому свету.

В глубине площади, между медными колоннами громадной высоты, служившими подножием огромным золотым зверям с распущенными крыльями, возвышался мраморный дворец с медными башнями по бокам, и охраняли его стоявшие вокруг всего дворца неподвижные, вооруженные копьями и мечами люди.

Золотая дверь вела в этот дворец, и эмир Муса со своими спутниками вошел в него.

Галерея, поддерживаемая колоннами из порфира, шла вдоль всего здания и вокруг двора с водоемами из разноцветного мрамора; галерея служила арсеналом, поскольку повсюду: на колоннах, стенах и потолке — висело дивное оружие, украшенное драгоценными инкрустациями, вывезенными из всех стран мира. По всей этой светлой галерее расставлены были скамьи из черного дерева изумительной работы, украшенные золотом и серебром; на них сидели или лежали воины в парадной одежде, но они не сделали ни малейшего движения, ни чтобы преградить путь посетителям, ни чтобы пригласить их продолжить странную прогулку.

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

Но воины не сделали ни малейшего движения, ни чтобы преградить путь посетителям, ни чтобы пригласить их продолжить их странную прогулку.

И продолжали они идти по этой галерее, верхнюю часть которой украшал прекрасный карниз, на котором они увидели выгравированную золотыми буквами по лазурному полю надпись на ионическом языке, заключавшую высокие правила, и вот точный перевод их, сделанный шейхом Абдассамадом:

Записав на пергаменте эту сильно взволновавшую их надпись, они открыли большую дверь посередине галереи и вошли в залу, в центре которой был водоем из нежно-белого мрамора и струился фонтан.

Над этим водоемом в виде цветного потолка высился шатер из шелковых и золотых тканей, цвета которых были подобраны с величайшим искусством. Вода проведена была в этот бассейн по четырем маленьким каналам, образовавшим на полу залы прелестные изгибы, и каждый из этих каналов имел русло особого цвета: первый имел ложе из розового порфира; второй — топазовое, третий — изумрудное, четвертый — бирюзовое; таким образом вода окрашивалась сообразно цвету своего ложа и, освещаемая сверху светом, проходившим сквозь шелк шатра, придавала окружающим предметам и мраморным стенам нежные тона морского пейзажа.

Здесь вошли они во вторую дверь и очутились во второй зале. Они нашли ее наполненной старинными золотыми и серебряными монетами, ожерельями, жемчугами, рубинами и всякого рода самоцветными камнями. И все это лежало такими грудами, что по этой зале едва можно было пробраться в следующую.

Следующая зала была наполнена оружием из драгоценных металлов, золотыми, украшенными самоцветными камнями щитами, старинными шлемами, индийскими саблями, копьями, дротиками и панцирями времен Дауда и Сулеймана; и все это оружие так хорошо сохранилось, что казалось, оно вчера только вышло из мастерской.

Потом вошли они в четвертую залу, занятую шкафами и горками из драгоценного дерева, где в совершенном порядке хранились роскошные одеяния, ценные ткани и изумительно сработанная парча. Отсюда направились они к дверям, которые отворились и дали им доступ в пятую залу.

Вся она от пола до потолка была наполнена только вазами и сосудами для питья, для яств и для омовений: то были сосуды из золота и серебра, тазы из горного хрусталя, кубки из драгоценного камня, подносы из нефрита или агата различных цветов.

Полюбовавшись всем этим, они хотели уже уйти, как вдруг им захотелось приподнять обширный занавес из шелка и золота, скрывавший одну из стен залы. За этим занавесом они увидели большую дверь, искусно выложенную слоновою костью и черным деревом и запертую тяжелыми серебряными задвижками, без всяких признаков замочной скважины. Тогда шейх Абдассамад принялся изучать механизм этих задвижек и закончил тем, что нашел пружину, которая и уступила его усилиям. Дверь сама отворилась и пропустила путников в дивную залу, всю высеченную в виде купола из цельного мрамора, так тщательно отполированного, что он казался стальным зеркалом. Из окон этой залы, сквозь решетки из алмазов и изумрудов, лился свет, придававший всем предметам неслыханное великолепие. Посреди залы возвышалось нечто вроде кафедры, обтянутой шелковыми и золотыми тканями. Кафедру эту поддерживали золотые пилястры, на каждой из них сидела птица с изумрудными перьями и рубиновым клювом. От кафедры шли ступени из слоновой кости и спускались к великолепному ковру ярких цветов и искусного рисунка, на котором цвели цветы без запаха, зеленели травы без влаги и жило искусственною жизнью его лесов множество зверей и птиц, схваченных искусством мастера во всей их природной красоте и во всей точности их линий.

Эмир Муса и его спутники взошли на кафедру и остановились на верхней площадке, остолбенев от удивления. Под бархатным пологом, усеянным алмазами и драгоценными камнями, на широком ложе из шелковых ковров, положенных один на другой, покоилась юная девушка с ослепительным цветом лица, с отяжелевшими от сна веками, оттеняемыми длинными изогнутыми ресницами, красота которой усиливалась дивным спокойствием ее черт, золотым венцом, придерживавшим ее волосы, диадемой из драгоценных камней, озарявшей ее лоб, и жемчужным ожерельем, ласкавшим ее золотистую кожу. По правую и левую сторону ложа стояли двое рабов; один из них был черный, другой белый, и были они вооружены мечами и стальными копьями. У самого ложа стоял мраморный стол, и на нем выгравированы были следующие слова:

Когда эмир Муса оправился от волнения, причиненного видом спящей отроковицы, он сказал спутникам своим:

— Пора нам удалиться отсюда, после того как мы увидели все эти изумительные вещи, и отправиться на берег моря, чтобы попытаться найти медные кувшины. Впрочем, вы можете взять в этом дворце все, что прельстит вас; но остерегайтесь и не поднимайте руки на царскую дочь и не прикасайтесь к ее одежде!

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

Но, — сказал эмир Муса спутникам своим, — не поднимайте руки на царскую дочь и не прикасайтесь к ее одежде!

Тогда Талиб бен-Сахль сказал:

— О эмир, ничто в этом дворце не может сравниться с красотою этой отроковицы. Жаль оставлять ее здесь, когда мы можем увезти ее в Дамаск и предложить халифу. Такой подарок имеет более цены, чем все кувшины с ифритами, лежащие на дне морском!

Эмир Муса ответил:

— Мы не должны прикасаться к царевне. Это было бы для нее оскорблением, а на наши головы навлекло бы бедствие!

Но Талиб воскликнул:

— О эмир, царевны, спящие или бодрствующие, никогда не противятся такому насилию!

И, сказав это, он подошел к отроковице и хотел взять ее на руки. Но вдруг упал мертвый, пронзенный мечами и копьями двух рабов, ударивших его и по голове, и в самое сердце. При виде этого эмир Муса не захотел ни минуты оставаться в этом дворце и приказал своим спутникам поспешить удалиться из него и идти к морю.

Когда они пришли на берег, то увидели множество черных людей, сушивших свои сети и отвечавших по-арабски на их приветствия, произнося обычную мусульманскую формулу. И эмир Муса сказал старшему из них, казавшемуся их начальником:

— О почтенный шейх, мы пришли сюда от имени нашего халифа Абд аль-Малика ибн Марвана искать в этом море кувшины, в которых заключены ифриты со времен пророка Сулеймана. Не можешь ли ты помочь нам в этом деле, а также и объяснить тайну этого города, где все люди остаются в неподвижности?

И старик ответил:

— Сын мой, прежде всего знай, что мы все, рыбаки этого берега, — правоверные, верим в Аллаха и пророка его (мир и молитва над ним!); но все находящиеся в этом Медном городе заколдованы с древних времен и останутся в таком состоянии до Судного дня. Что же касается кувшинов с ифритами, то достать их — самое легкое дело, так как и теперь у нас их целый запас; мы распечатываем их и варим в них рыбу и другую пищу свою. Мы можем дать их сколько вам будет угодно. Но прежде чем распечатать, следует похлопать по ним руками, так чтобы они зазвенели, и добиться от тех, кто в них живет, чтобы они признали истинность миссии нашего пророка Мухаммеда во искупление своего первоначального греха и выказали возмущение против верховной власти Сулеймана ибн Дауда! — Затем он прибавил: — Мы же, со своей стороны, хотим подарить вам в доказательство нашей верности господину нашему эмиру правоверных двух дочерей морского царя, которых мы выловили сегодня и которые прекраснее всех дев земных.

И, сказав это, старик вручил эмиру Мусе двенадцать медных кувшинов, залитых свинцом и запечатанных печатью Сулеймана, и двух морских царевен, которые были прелестными созданиями с длинными волнистыми волосами, с лицами, подобными луне, и дивными округлыми и твердыми, как морские гальки, грудями. Но тело их походило на человеческое только до пупа, а далее шел уже рыбий хвост, которым они вертели во все стороны, как женщины, когда они заметят, что обращают внимание на их походку. Голос у них был очень хорош, улыбка очаровательна, но они не понимали ни одного из известных языков и ничего не говорили, а на все обращенные к ним вопросы только улыбались глазами.

Эмир Муса и его спутники не преминули поблагодарить старика за его великодушие и доброту и пригласили его и всех с ним бывших рыбаков покинуть этот край и переселиться в мусульманскую страну, в Дамаск — город цветов, плодов и сладкой воды. Старик и рыбаки приняли приглашение, и все вместе отправились прежде всего в Медный город, где взяли все, что могли унести из дорогих вещей: драгоценные украшения, золото и все, что было легко на вес, но имело большую цену.

И спустились они с этим грузом с медных стен, наполнили этой неслыханной добычей ящики, в которых хранились раньше их съестные припасы, и пошли путем, ведущим к Дамаску, куда и прибыли благополучно после долгого путешествия, во время которого не случилось ничего особенного.

Халиф Абд аль-Малик был и очарован, и изумлен до крайности рассказом эмира Мусы обо всех испытанных им и его спутниками приключениях и воскликнул:

— Крайне сожалею, что сам не был с вами в этом Медном городе. Но с помощью Аллаха я сам скоро отправлюсь полюбоваться на все эти диковины и разъяснить тайну этих чар.

Потом захотел он собственноручно распечатать все двенадцать медных кувшинов. И открыл он их один за другим. И каждый раз выходил из них густой дым, принимавший форму страшного ифрита, тотчас же бросавшегося к ногам халифа и восклицавшего:

— Прошу Аллаха и тебя, о господин наш Сулейман, простить меня за мое возмущение!

И затем, ко всеобщему удивлению присутствующих, он исчезал сквозь потолок.

Не менее того изумлялся халиф красоте двух морских царевен. Их улыбка, и голос, и речь на неведомом языке трогали и волновали его. Он приказал поместить их в большом водоеме, где они пожили некоторое время и потом умерли от чахотки и непривычной теплой воды.

Что касается эмира Мусы, то он получил от халифа разрешение удалиться в святой город Иерусалим, чтобы провести там остаток дней своих в размышлении над древними изречениями, которые переписал на пергаменты. И умер он в этом городе после того, как приобрел глубокое уважение всех правоверных, до сих пор еще посещающих куббу[71], где он покоится в мире и благословении Всевышнего!

— Такова, о благословенный царь, история Медного города, — сказала Шахерезада.

Тогда царь Шахрияр сказал:

— Этот рассказ, Шахерезада, действительно чудесен.

Она же сказала:

— Да, о царь! Но я хочу в нынешнюю же ночь передать тебе прелестный рассказ о том, что случилось с Ибн аль-Мансуром!

Удивившись, царь Шахрияр сказал:

— Но кто же такой этот Ибн-Мансур? Я вовсе его не знаю! Тогда Шахерезада улыбнулась и сказала:

— А вот он!