Тысяча и одна ночь. В 12 томах

КЛЮЧИ СУДЬБЫ

До меня дошло, о царь благословенный, что халиф Мухаммед бен-Тхей-лун, султан Египта, был государем столь же мудрым и добрым, как отец его Тхейлун был жестоким притеснителем. Ибо, далекий от того, чтобы мучить своих подданных, принуждая их трижды или четырежды уплачивать одни и те же подати, и осыпать их палочными ударами, чтобы заставить их откопать те несколько драхм, которые они зарывали в землю из страха перед сборщиками, он поспешил восстановить спокойствие и правосудие среди своего народа. И он употреблял богатства, собранные отцом его Тхейлуном посредством всяких насилий, на то, чтобы оказывать покровительство поэтам и ученым, награждать доблестных и помогать бедным и несчастным. И потому Воздаятель даровал ему удачу во все время благословенного царствования его, ибо никогда разливы Нила не были столь обильны и столь правильны, жатвы так богаты и многочисленны, поля люцерны и волчьего боба так густо-зелены и купцы никогда не видывали столько золота в своих лавках.

Но вот в один из дней султан Мухаммед призвал к себе всех сановников дворца своего, чтобы расспросить каждого из них по очереди об обязанностях его, о прежних его заслугах и об окладе, который получал он от казны. Ибо он хотел таким образом проверить самолично, каково их поведение и средства к существованию, говоря самому себе: «Если я найду, что у кого-нибудь тяжелые обязанности и небольшое жалованье, то облегчу его службу и увеличу оклад; если же найдется кто-нибудь со значительным окладом, но с легкой службой, то уменьшу ему жалованье и прибавлю работы».

И первыми явились пред лицо его визири, которых было сорок человек, все — почтенные старцы, с длинными белыми бородами и с отпечатком мудрости на лице. И на голове у каждого из них красовалась тиара, обвитая чалмой и украшенная драгоценными камнями; а в руке была длинная трость с янтарным наконечником — знак их власти, — на которую они и опирались. Затем явились вали областей, начальники войска и все, кто был более или менее причастен к трудной обязанности поддерживать спокойствие и вершить правосудие. И один за другим они опускались на колени и целовали землю пред халифом, который подолгу расспрашивал их, а затем вознаграждал или отставлял, судя по тому, что, казалось ему, они заслуживали.

И последним представился ему евнух-меченосец — исполнитель приговоров правосудия. И, несмотря на то что он был толст, как человек, который хорошо ест и которому нечего делать, у него был весьма печальный вид, и, вместо того чтобы гордо выступать с мечом наголо, он шел, опустив голову и вложив меч свой в ножны. И, представ пред лицом султана Мухаммеда бен-Тхейлуна, он облобызал землю у ног его и сказал:

— О господин наш, о корона главы нашей, настал наконец день, когда правосудие засияет и для раба твоего, исполнителя правосудия твоего! О государь мой, о царь времен, со смерти покойного отца твоего, султана Тхейлуна — да упокоит его Аллах в милосердии Своем, — с каждым днем видел я, как убавлялись обязанности должности моей и исчезали доходы, которые я извлекал из них. И жизнь моя, которая некогда была счастливой, протекает теперь уныло и бесполезно. И если Египет будет, как теперь, пользоваться спокойствием и изобилием, то мне грозит опасность умереть с голоду, не оставив даже, на что купить саван для себя. Аллах да продлит жизнь господина нашего!

Когда султан Мухаммед бен-Тхейлун услышал эти слова меченосца своего, то, подумав об этом несколько минут, признал, что жалобы его были основательны, ибо наибольшие доходы от службы получал он не из жалованья, которое было весьма незначительно, а из того, что доставалось ему в дар или в наследство от тех, кого он казнил. И он воскликнул:

— Мы все исходим от Аллаха и к Нему возвращаемся. И счастье всех поистине только мечта, ибо то, что составляет радость одних, заставляет других проливать слезы. О меченосец, успокой душу свою и осуши глаза свои, ибо отныне, раз должность твоя не приносит дохода, ты будешь ежегодно получать двести динаров жалованья, чтобы облегчить твое существование. И да угодно будет Аллаху, чтобы в продолжение всего моего царствования меч твой оставался столь же ненужным, как сейчас, и покрылся мирной ржавчиной покоя!

И меченосец облобызал край одежды халифа и вернулся в ряды придворных.

И все это я рассказываю для того, чтобы показать, сколь справедливый и милостивый государь был султан Мухаммед.

И, уже собираясь закрыть заседание, султан заметил за рядами сановников шейха, с лицом, покрытым морщинами, и со сгорбленной спиной, которого он еще не расспрашивал. И он знаком велел ему приблизиться и спросил его, какова его должность во дворце. И шейх ответил:

— О царь времен, должность моя состоит всего-навсего лишь в том, чтобы хранить некую шкатулку, порученную мне на хранение покойным султаном, отцом твоим. И за эту службу назначено мне из казны десяти золотых динаров ежемесячно.

Султан Мухаммед удивился этому и сказал:

— О шейх, это очень большой оклад за такую легкую службу. Но что же содержится в этой шкатулке?

Он ответил:

— Клянусь Аллахом, о господин наш, вот уже сорок лет, как она вверена мне на хранение, но я не знаю, что в ней находится!

И султан сказал:

— Пойди и принеси мне ее как можно скорее!

И шейх поспешил исполнить приказание.

Шкатулка же, которую шейх принес султану, была из чистого литого золота, изысканной работы. И шейх по приказанию султана открыл ее в первый раз. Но заключалась в ней лишь рукопись, начертанная блестящими письменами на куске кожи серны, окрашенной в пурпур. И еще было на дне немного какого-то красного порошка.

И султан взял свиток из кожи серны, на котором были начертаны блестящие письмена, и хотел было прочитать, что говорилось в нем. Но, несмотря на то что он был весьма сведущ в писании и в науках, он не мог разобрать ни единого слова в неизвестных письменах, которыми была исписана рукопись. И ни визири, ни законоведы не сумели разобрать в ней хоть сколько-нибудь. И султан вызвал к себе одного за другим всех знаменитых мудрецов Египта, Сирии, Персии и Индии; но ни один из них не мог сказать, на каком языке эта рукопись. Ибо мудрецы обыкновенно не более как жалкие невежды, скрывающие за пышными чалмами совершенное отсутствие знаний.

И султан Мухаммед велел объявить по всему государству, что он пожалует величайшую награду тому, кто сможет только указать ему человека, настолько ученого, чтобы разобрать эти незнакомые письмена.

И вот недолго спустя после того, как было сделано это объявление, явился на прием к султану старик в белой чалме и, получив разрешение говорить, сказал:

— Да продлит Аллах жизнь господина нашего султана! Раб, которого ты видишь пред собой, — старый служитель отца твоего, покойного султана Тхейлуна, и лишь сегодня возвратился я из изгнания, на которое был осужден. Да смилуется Аллах над усопшим, приговорившим меня к этой ссылке! Я же явился пред лицо твое, о господин и повелитель наш, чтобы сказать тебе, что лишь один человек может прочесть тебе рукопись на коже серны. И человек этот — законный владелец ее, шейх Гассан Абдаллах, сын аль-Ашара, который сорок лет тому назад был брошен в темницу по приказанию покойного султана. И один Аллах знает, томится ли он там еще или уже умер.

И султан спросил:

— А по какой причине шейх Гассан Абдаллах был заключен в темницу?

Он ответил:

— Потому что покойный султан хотел силой принудить шейха прочитать ему эту рукопись, после того как отобрал ее у него.

И султан Мухаммед, услышав это, тотчас же послал начальников стражи осмотреть все тюрьмы в надежде найти шейха Гассана Абдаллаха еще в живых. И судьбе было угодно, чтобы шейх оказался жив. И начальники стражи по приказанию султана одели его в почетную одежду и привели его пред лицо господина своего. И султан Мухаммед увидел, что это был человек почтенной наружности, лицо которого носило печать глубоких страданий. И султан поднялся в его честь и попросил простить все несправедливые притеснения, которым подверг его халиф Тхейлун, отец его. Затем он усадил его подле себя и, вручая ему кожаный свиток, сказал ему:

— О почтенный шейх, я не хочу долее удерживать у себя эту вещь, которая не мне принадлежит, хотя бы мог благодаря ей овладеть всеми сокровищами земли.

Услышав эти слова султана, шейх Гассан Абдаллах пролил обильные слезы и, воздев руки к небу, воскликнул:

— Господи, Ты воистину источник всякой мудрости, ибо лишь по Твоему велению одна и та же почва производит и отравы ядовитые, и целебные растения! Целых сорок лет жизни моей пропали в темнице! И не кому иному, как сыну притеснителя моего обязан я счастьем умереть, увидев снова солнце! Господи, хвала и слава Тебе, чьи веления неисповедимы! — Затем он обратился к султану и сказал: — О господин и повелитель наш, то, в чем отказал я насилию, я охотно уступлю доброте! Свиток этот, за обладание которым я не раз рисковал жизнью, будет отныне твоей законной собственностью. В нем начало и конец всей учености, и это единственное сокровище, принесенное мною из города царя Шаддада бен-Ада-Ирама Многоколонного[15], таинственного города, куда не проникал ни один человек.

И халиф обнял старика и сказал ему:

— О отец мой, поспеши, молю тебя, рассказать мне все, что ты знаешь об этом свитке из кожи серны и о городе царя Шаддада бен-Ада — Ираме Многоколонном!

И шейх Гассан Абдаллах ответил:

— О царь, история этого свитка есть история всей моей жизни. И если бы она была записана иглой в уголке глаза, то послужила бы хорошим уроком тому, кто читал бы ее со вниманием.

И он стал рассказывать:

— Знай, о царь времен, что отец мой был одним из самых богатых и уважаемых купцов Каира. И я единственный его сын. И отец мой ничего не жалел для моего образования и приставил ко мне лучших учителей со всего Египта. И потому к двадцати годам я был уже известен среди законоведов моими глубокими познаниями и сведениями, почерпнутыми мною из книг древних. И отец мой и мать моя, желая порадоваться моей свадьбе, дали в супруги мне юную девственницу, с очами, полными звездного сияния, с гибким и стройным станом, подобную серне по изяществу и легкости. И свадьба моя была отпразднована с великолепием. И я проводил с супругой моей дни, полные радости, и счастливые ночи. И так прожил я целых десять лет, прекрасных, как первая брачная ночь. Но, о господин мой, кто может знать, что готовит ему судьба на завтра? Итак, по прошествии этих десяти лет, промелькнувших, как сон, полный покоя ночи, я стал жертвой судьбы, и все бедствия сразу обрушились на благополучие дома моего. Ибо на протяжении нескольких дней чума унесла отца моего, пламя пожрало дом мой, а волны поглотили мои корабли, которые торговали в дальних краях моими богатствами.

И, оставшись неимущим и нагим, как ребенок, только что вышедший из чрева матери, я мог надеяться лишь на милосердие Аллаха и сострадание правоверных. И я принялся ходить по дворам мечетей с нищей братией Аллаха и жил в обществе велеречивых монахов. И нередко случалось мне, в наиболее неудачные дни, возвращаться домой без куска хлеба и, проведя весь день без пищи, ложиться спать, ничего не поев. И я до крайности терзался нищетой своей и нищетой матери моей, супруги моей и детей моих.

Но вот однажды, когда Аллах не послал никакой милостыни нищему Своему, супруга моя сняла с себя последнюю одежду и со слезами отдала ее мне, говоря:

— Пойди, попытайся продать ее на рынке, чтобы купить кусок хлеба для детей наших.

И я взял одежду жены и вышел, чтобы пойти продать ее, на счастье детей наших.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Я взял одежду жены и вышел, чтобы пойти продать ее, на счастье детей наших. И в то время как подходил к рынку, я встретил бедуина, ехавшего верхом на рыжей верблюдице. И, увидев меня, бедуин внезапно остановил свою верблюдицу, заставил ее опуститься на колени и сказал мне:

— Привет тебе, о брат мой! Не можешь ли ты указать мне дом одного богатого купца, именуемого Гассан Абдаллах, сын аль-Ашара?

Но я, о господин мой, устыдился бедности своей, хотя бедность, так же как и богатство, посылает нам Аллах, и ответил, опустив голову:

— Привет и тебе, и да будет благословение Аллаха над тобой, о отец арабов! Но насколько я знаю, в Каире нет человека, именуемого так, как ты сказал.

И я уже хотел продолжить путь свой. Однако бедуин соскочил со своей верблюдицы и, взяв мои руки в свои, сказал мне с упреком в голосе:

— Аллах велик и милостив, о брат мой! Но не ты ли сам и есть шейх Гассан Абдаллах, сын аль-Ашара? И возможно ли, что ты отвергаешь гостя, которого Аллах посылает тебе, стараясь скрыть имя свое?

Тогда я, в полном смущении, уже не мог удержать слез своих и, умоляя его простить меня, взял его руки и хотел поцеловать их, но он не дал мне сделать этого и заключил меня в свои объятия, как брат обнял бы брата своего. И я повел его в дом свой.

И в то же время как мы шли домой вместе с бедуином, который вел в поводу верблюдицу свою, сердце мое и ум жестоко страдали от мысли, что мне нечего было предложить гостю. И, придя к себе домой, я поспешил сообщить дочери моего дяди о встрече с бедуином, и она сказала мне:

— Чужеземец — гость, посланный Аллахом, и даже хлеб детей надлежит отдать ему! Пойди же продай платье, которое я дала тебе, и на деньги, полученные от продажи этой, купи, что нужно для гостя. И если он оставит что-нибудь, то мы покормимся этими остатками.

Но чтобы выйти из дому, я должен был пройти через прихожую, где оставил бедуина. И, видя, что я стараюсь спрятать платье, которое нес, он сказал:

— Брат мой, что это у тебя под одеждой?

И я ответил, опустив от смущения голову:

— Так, ничего.

Но он настойчиво переспросил:

— Ради Аллаха, о брат мой, умоляю тебя, скажи мне, что ты несешь под платьем?

И я в замешательстве ответил:

— Это платье дочери моего дяди, которое я несу к соседке, занимающейся починкой одежды.

Но бедуин, настаивая на своем, сказал:

— Покажи мне платье это, о брат мой!

И я, краснея, показал ему платье, и он воскликнул:

— Аллах милосерден и милостив, о брат мой! Ты, видно, собираешься пойти продать с молотка платье супруги твоей, матери твоих детей, чтобы исполнить по отношению к гостю обязанности гостеприимства. — И он обнял меня и сказал: — Посмотри, о Гассан Абдаллах, вот десять золотых динаров, которые посылает тебе Аллах, чтобы ты, истратив их, купил нам всего, что нужно для нас и для дома твоего.

И я не смог отвергнуть предложение гостя и взял золотые монеты. И изобилие и благополучие возвратились в дом мой.

И так бедуин, гость мой, каждый день вручал мне такую же сумму, и я, согласно приказанию его, тратил ее, как и в первый раз. Так продолжалось пятнадцать дней. И я прославлял Воздаятеля за благодеяния Его.

Но на шестнадцатый день утром бедуин, гость мой, сказал мне после приветствий:

— Йа Гассан Абдаллах, хочешь продаться мне?

А я ответил:

— О господин мой, я уже раб твой и принадлежу тебе всей признательностью моей!

Но он сказал мне:

— Нет, Гассан Абдаллах, я не так понимаю это. Если я предлагаю продаться мне, то потому, что хочу на самом деле купить тебя. Но я не хочу торговаться с тобою и предоставляю тебе самому назначить цену, за которую ты согласен продаться.

Я же, ни на минуту не сомневаясь в том, что он говорит все это в шутку, ответил ему шутя:

— О господин мой, цена свободного человека назначена в Коране в тысячу динаров, если он будет убит сразу. Но если его убивают в несколько приемов, нанося ему три или четыре раны, или же если его режут на куски, то цена его поднимается до полутора тысяч динаров.

И бедуин сказал мне:

— Я нахожу это вполне подходящим, Гассан Абдаллах. И уплачу тебе эту сумму, если ты согласишься на эту продажу.

И я, поняв тогда, что гость мой не шутит, но вполне серьезно решил купить меня, подумал в душе своей: «Это Аллах посылает тебе этого бедуина, чтобы спасти детей твоих от голода и нищеты, йа шейх Гассан. Если тебе суждено быть изрезанным на куски, то ты не сможешь избежать этого».

И я ответил:

— О брат-араб, я согласен продаться тебе! Но позволь мне только посоветоваться об этом с семьей моей!

И он ответил мне:

— Сделай это!

И он оставил меня и вышел, чтобы пойти по своим делам.

Я же, о царь времен, пошел к матери моей, к супруге моей и к детям моим и сказал им:

— Аллах избавляет вас от нищеты!

И я рассказал о предложении бедуина. И, услышав слова мои, мать моя и супруга моя стали бить себя в лицо и в грудь, восклицая:

— О, горе на наши головы! Что хочет сделать с тобой этот бедуин?

И дети мои бросились ко мне и уцепились за одежду мою. И все плакали. И супруга моя, которая была разумна и предусмотрительна, сказала:

— Кто знает, не вздумает ли этот проклятый бедуин, если ты теперь воспротивишься продаже этой, потребовать, чтобы мы возвратили ему все, что он истратил здесь? И потому, чтобы не быть захваченным врасплох, ты должен как можно скорее найти кого-нибудь, кто бы согласился купить этот жалкий дом, последнее оставшееся у тебя имущество, и посредством вырученных за него денег расплатиться с бедуином. И таким образом ты ничего не будешь должен ему и останешься свободным.

И она разразилась рыданиями, уже представляя себе детей наших без крова, на улице. И я принялся обдумывать наше положение и был в величайшем затруднении. И я думал беспрестанно: «О Гассан Абдаллах, не пренебрегай случаем, который посылает тебе Аллах. Деньгами, которые предлагает тебе бедуин за продажу себя, ты обеспечишь хлеб семье своей».

Потом я подумал: «Это так, конечно, но для чего хочет он купить тебя? И что хочет он сделать с тобою? Если бы еще ты был юным, безбородым мальчиком! Но борода твоя точно шлейф Хаджар! И ты не соблазнишь даже туземца Верхнего Египта! Верно, он хочет умертвить тебя в несколько приемов, раз он платит тебе согласно второму условию».

Тем не менее, когда бедуин к вечеру возвратился домой, то я уже знал, как действовать, и решение мое было твердо; и я встретил его с улыбающимся лицом и после приветствий сказал ему:

— Я принадлежу тебе!

Тогда он снял пояс свой, вынул из него полторы тысячи золотых динаров и отсчитал их мне, говоря:

— Молись именем пророка, йа Гассан Абдаллах!

Я ответил:

— Молитва, мир и благословение Аллаха да будут над ним!

И он сказал мне:

— Теперь, о брат мой, когда ты уже продан, ты можешь оставить свои опасения, ибо жизнь твоя будет невредима, а свобода ничем не ограничена. Я только хотел, приобретая тебя, иметь приятного и верного товарища для долгого путешествия, которое намереваюсь предпринять. Ибо ты знаешь, что пророк (да упокоит его Аллах в милости Своей!) сказал: «Товарищ — это лучший запас для путешествия».

Тогда я, весьма обрадованный, вошел в комнату, где находились мать моя и супруга моя, и положил перед ними на циновку тысячу пятьсот динаров, полученных за продажу себя. Но они при виде этого, не желая слушать объяснений моих, стали испускать громкие вопли, вырывая волосы на головах своих и причитая, как над гробом усопшего. И они восклицали:

— О несчастье! О несчастье! Никогда не притронемся мы к плате за кровь твою! Лучше умереть с голоду вместе с детьми!

И я, видя бесполезность моих попыток успокоить их, предоставил им некоторое время изливать горе свое. Затем я принялся уговаривать их и клялся, что бедуин — человек благожелательный, с самыми лучшими намерениями, и мне удалось наконец несколько утишить вопли их. И я воспользовался этим затишьем, чтобы обнять их и детей и проститься с ними. И с удрученным сердцем оставил я их в слезах и горести. И я покинул дом свой вместе с бедуином, господином моим.

И как только пришли мы на базар скота, я купил по указанию его верблюдицу, славившуюся быстротой хода. И по приказанию господина моего я наполнил мешок необходимыми для длинного пути припасами. И когда все наши приготовления были окончены, я помог господину моему влезть на его верблюдицу, сел на свою и, призывая имя Аллаха, мы тронулись в путь. И мы ехали безостановочно и скоро достигли пустыни, где парил лишь Аллах и не видно было ни малейших следов путешественников на сыпучем песке. И господин мой бедуин руководился среди необозримой пустыни этой какими-то особыми указаниями, доступными лишь ему да его верблюдице. И мы ехали так под жгучим солнцем целых десять дней, и каждый из этих дней показался мне длиннее ночи, полной ужасных сновидений.

Но на одиннадцатый день утром мы подъехали к необъятной равнине, почва которой вся блестела и, казалось, состояла из серебряных пластинок.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Но на одиннадцатый день утром мы подъехали к необъятной равнине, почва которой вся блестела и, казалось, состояла из серебряных пластинок. И посреди этой равнины возвышалась высокая-высокая колонна из гранита. На вершине этой колонны стоял юноша из красной меди, с протянутой вперед правой рукой, из которой свешивались, с каждого из пяти пальцев, по ключу. И первый ключ был золотой, второй серебряный, третий из китайской меди, четвертый из железа, а пятый из свинца. И каждый из этих ключей был могучий талисман. И человек, овладевший одним из этих ключей, должен был испытать связанный с ним жребий. Ибо это были ключи судьбы: золотой ключ был ключ бедствий, серебряный — ключ страданий, ключ из китайской меди — ключ смерти, железный — ключ славы, и свинцовый — ключ мудрости и счастья.

Но в то время, о повелитель мой, я еще ничего не знал об этом; знал же один только господин мой. И мое неведение было причиной всех моих последующих несчастий. Но бедствия, так же как и радости, ниспосылает нам Аллах Всеправедный, и каждая тварь должна принимать их со смирением.

И вот, о царь времен, когда мы подъехали к подножию колонны, господин мой бедуин заставил верблюдицу свою опуститься на колени и сошел на землю. И я сделал то же. И тогда господин мой вынул лук какой-то необычайной формы и вставил в него стрелу. И, натянув лук, он пустил стрелу по направлению к юноше из красной меди.

Но по действительной ли его неловкости или же по сознательному расчету стрела не попала в цель. И тогда бедуин сказал мне:

— Йа Гассан Абдаллах, вот когда можешь ты отплатить мне и, если хочешь, вернуть себе свободу! Я знаю, что ты силен и ловок, и ты один можешь попасть в цель! Возьми же этот лук и постарайся сбить эти ключи!

Тогда я, о повелитель мой, счастливый тем, что могу этой ценою отплатить ему свой долг и вернуть свою свободу, не колеблясь повиновался господину моему. И я взял лук и, осмотрев его, увидел, что он был индийского изделия и искусной работы. И, желая показать господину моему свое искусство и ловкость, я с силой натянул лук и прицелился в кисть юноши на колонне. И первой моей стрелой я сшиб один ключ, и это был золотой ключ. И, полный гордости и радости, я поднял его и подал господину моему. Но он не захотел взять его и, отказываясь, сказал мне:

— Оставь его себе, о бедняк! Это награда за твою ловкость!

И я поблагодарил его и положил золотой ключ в пояс свой. И я не знал, что это был ключ бедствий.

Вслед за тем вторым ударом я сбил еще один ключ, и это был ключ серебряный. Но бедуин не захотел и прикоснуться к нему, и я положил его также за пояс рядом с первым. И я не знал, что это был ключ страданий.

После чего еще двумя стрелами я сшиб еще два ключа — железный и свинцовый. И один из них был ключ славы, а другой — ключ мудрости и счастья. Но я этого не знал. И господин мой, не дав мне времени подать их ему, подхватил их, испуская радостные восклицания и говоря:

— Благословенно будь чрево, которое носило тебя, о Гассан Абдаллах! Благословен будь тот, кто наставил руку твою и приучил твой глаз! — И он сжал меня в своих объятиях и сказал мне: — Отныне ты принадлежишь себе!

И я поцеловал руку ему и хотел вновь отдать ему золотой и серебряный ключи. Но он отказался, говоря:

— Они твои!

Тогда я вынул из колчана пятую стрелу и собирался сшибить последний ключ, тот который был из китайской меди, не подозревая, что это ключ смерти. Но господин мой поспешил воспротивиться моему намерению, остановив руку мою и воскликнув:

— Что хочешь ты делать, несчастный?

И я, испугавшись, по оплошности уронил стрелу на землю. И она как раз попала мне в левую ногу и пронзила ее, сильно поранив. И это было началом бедствий моих.

Когда господин мой, огорченный случившимся со мною несчастьем, перевязал как умел рану мою, он помог мне взобраться на мою верблюдицу. И мы продолжили путь наш. Но вот после трех дней и трех ночей езды, весьма болезненной для моей пораненной ноги, мы выехали на большой луг, где и остановились на ночлег. И на этом лугу росли деревья неизвестной мне породы, каких я никогда не видывал. И на деревьях этих красовались великолепные спелые плоды, свежий и соблазнительный вид которых манил руку сорвать их. И я, терзаемый жаждою, дотащился до одного из этих деревьев и поспешил сорвать один из плодов. И он был золотисто-алого цвета и с чудным запахом. И я поднес его ко рту и откусил. Но тут, увы, зубы мои вдруг вонзились в него с такою силой, что я уже не мог разжать челюсти. И я хотел крикнуть, но из горла моего вырвался лишь глухой и невнятный звук. И я стал страшно задыхаться. И я принялся бегать из стороны в сторону со своей хромой ногой и с плодом, крепко сжатым в сведенных судорогой челюстях, размахивая руками как сумасшедший. Потом я, с вылезающими на лоб глазами, стал кататься по земле. Тогда господин мой бедуин, увидав меня в таком состоянии, сначала сильно испугался. Но когда он понял причину моего мучения, то подошел ко мне и попытался освободить мои челюсти. Но все усилия его лишь увеличивали мои страдания. И, видя это, он оставил меня и пошел подбирать под деревьями опавшие плоды. И, внимательно осмотрев их, он выбрал один из них, а другие отбросил. И, снова подойдя ко мне, он сказал мне:

— Посмотри на этот плод, Гассан Абдаллах! Ты видишь насекомых, которые грызут и точат его? Так вот эти насекомые и будут лекарством в беде твоей. Но нужно быть спокойным и терпеливым. — И он прибавил: — Я же рассчитал, что, если посадить на плод, закрывающий рот твой, несколько таких насекомых, они примутся грызть его, и через два или три дня ты будешь освобожден.

И зная, что он человек бывалый, я предоставил ему действовать, как он находил нужным, думая про себя: «Йа Аллах! Три дня и три ночи такого мучения! О! Насколько лучше было бы умереть!»

А господин мой, усевшись подле меня в тени, сделал то, что сказал, — посадил на проклятый плод спасительных насекомых.

И в то время как насекомые-точильщики принялись за свою работу, хозяин мой вынул из мешка с припасами финики и сухой хлеб и стал есть. И он время от времени отрывался от еды, чтобы побудить меня к терпению, говоря:

— Видишь, йа Гассан Абдаллах, как жадность твоя задерживает меня в пути и отсрочивает исполнение моих планов. Но я благоразумен и не мучаюсь чрезмерно из-за этой помехи. Делай, как я!

И он устроился на ночлег и посоветовал мне сделать то же самое.

Но я, увы, провел всю ночь и весь следующий день в мучениях. И кроме боли в челюстях и в ноге, я мучился еще от жажды и от голода. И бедуин, чтобы утешить меня, уверял, что работа насекомых продвигается. И таким образом он заставил меня потерпеть до третьего дня. И наутро этого третьего дня я почувствовал наконец, что челюсти мои разжимаются. И, призывая и благословляя имя Аллаха, я отбросил проклятый плод со спасителями-насекомыми. Освобожденный таким образом, я прежде всего озаботился обыскать мешок с припасами и пощупать мех с водой. Но я убедился, что господин мой истощил все запасы в течение этих трех дней моего мучения, и я принялся плакать, обвиняя его в моих страданиях. Но, нисколько не волнуясь, он спокойно сказал мне:

— Справедлив ли ты, Гассан Абдаллах? И следовало ли и мне также умереть от голода и жажды? Возложи же лучше упование твое на Аллаха и пророка Его и пойди поищи источник, где бы ты мог утолить жажду свою!

И тогда я поднялся и принялся искать воду или же какой-нибудь плод, который был бы мне известен. Но из плодов там был только тот ядовитый сорт, действие которого я уже испытал. Наконец после долгих поисков я нашел в расщелине скалы маленький ключ, блестящая и свежая вода которого могла утолить жажду. И я опустился на колени и стал пить, пить, пить… И, остановившись на мгновение, я пил еще и еще. И, несколько успокоившись, я согласился продолжать путь и последовал за господином моим, который был уже далеко на своей рыжей верблюдице. Но мой верблюд не сделал еще и сотни шагов, как я почувствовал такие страшные схватки в животе, что, казалось, все огни ада запылали во внутренностях моих. И я стал кричать:

— Ой, мать моя! Йа Аллах! Ой, мать моя!

И я тщетно старался хоть немного замедлить бег моей верблюдицы, которая громадными шагами неслась во всю прыть за своей быстроногой товаркой. И от прыжков, которые она при этом делала, и от всей этой тряски страдания мои сделались так ужасны, что я стал испускать страшнейшие вопли и осыпать такими проклятиями верблюдицу, самого себя и все на свете, что бедуин наконец услышал меня и, подъехав ко мне, помог мне остановить верблюда моего и сойти на землю.

И я присел на песок и (прошу извинить за эти подробности жизни раба твоего, о царь времен) дал волю толчкам в моих внутренностях. И я почувствовал, что все мои внутренности распадаются, а в моем бедном животе разразилась целая буря с сотворенными ею ужасными шумами, в то время как мой хозяин бедуин сказал мне:

— Йа Гассан Абдаллах, будь терпеливым!

Я же от всего этого упал на землю замертво. Не знаю, сколько времени продолжался мой обморок, но когда я очнулся, то увидел себя снова на спине верблюдицы, которая шла за своей товаркою. И был уже вечер. И солнце уходило за высокую гору, к подножию которой мы подъезжали. И мы остановились там отдохнуть. И господин мой сказал мне:

— Хвала Аллаху, не дозволившему нам остаться голодными! Не тревожься ни о чем и будь спокоен, ибо моя опытность относительно пустыни и путешествий позволит мне найти пищу, здоровую и освежающую, там, где ты нашел бы только отраву.

И, сказав это, он подошел к кусту какого-то растения с толстыми, мясистыми листьями, покрытыми шипами, и стал срезать некоторые из них своим мечом. И он снял с них кожицу и вынул какую-то желтую сладкую мякоть, по вкусу похожую на маслины. И он дал мне этой мякоти, сколько я захотел, и я ел ее до тех пор, пока не насытился и не освежился.

Тогда я начал понемногу забывать о своих мучениях и надеялся даже, что эту ночь я проведу в спокойном и глубоком сне, сладости которого уже так давно не испытывал. И когда взошла луна, я разостлал на земле свой плащ из верблюжьей шерсти и собирался уже заснуть, как вдруг бедуин, господин мой, сказал мне:

— Йа Гассан Абдаллах, теперь-то сможешь ты показать, действительно ли ты чувствуешь ко мне какую-нибудь признательность…

В эту минуту Шахерезада заметила, что восходит утренняя заря, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И теперь Гассан Абдаллах, сможешь ты показать, действительно ли чувствуешь ко мне хоть какую-нибудь признательность, а именно: я желал бы, чтобы ты совершил сегодня в ночь восхождение на эту гору и, достигнув вершины ее, дождался там солнечного восхода. И тогда, стоя лицом к востоку, ты прочитаешь утреннюю молитву, и затем ты спустишься сюда, вниз. Вот та услуга, о которой я прошу тебя. Но только помни, сын аль-Ашара, берегись, чтобы сон не овладел тобою, ибо испарения почвы этой вредны до чрезвычайности, и здоровье твое было бы потрясено непоправимо.

Тогда я, о государь мой, несмотря на чрезвычайное утомление и возможные страдания, ответил покорностью и послушанием, ибо я не забыл, что бедуин дал мне денег на хлеб для детей моих, для супруги моей и матери моей; и я подумал также, что, может быть, если бы я отказался оказать ему эту странную услугу, он покинул бы меня одного в этой дикой местности. И, возложив упование свое на Аллаха, я стал взбираться на гору и, несмотря на болезненное состояние ноги моей и живота, достиг вершины в середине ночи.

И почва там была белая и обнаженная, без единого кустика или клочка травы. И ледяной ветер, свирепо дувший на вершине, и утомление этих последних несчастных дней повергли меня в такое оцепенение, что я не смог удержаться, чтобы не повалиться на землю и, несмотря на все усилия воли, не проспать до утра.

Когда я проснулся, солнце только что поднялось над горизонтом. И я хотел тотчас же исполнить предписание бедуина. И вот я сделал усилие, чтобы вскочить на ноги, но бессильно упал снова на землю; ибо ноги мои, сделавшиеся толстыми, как у слона, были дряблы, болезненно ныли и совершенно отказывались поддерживать тело мое и живот мой, раздувшиеся, как бурдюк. И голова моя тяжело давила на плечи, как если бы вся она была из свинца, и я не мог приподнять рук моих, ибо они онемели.

Тогда из опасения прогневать бедуина я заставил тело мое все-таки повиноваться усилию воли моей и, несмотря на ужаснейшие страдания, которые при этом испытывал, кое-как поднялся на ноги. И затем, повернувшись лицом к востоку, прочитал утреннюю молитву. И восходящее солнце освещало мое жалкое тело и отбрасывало огромную тень от него к западу.

Исполнив таким образом долг свой, я решил спуститься с горы.

Но склон ее был так крут, а я так слаб, что с первого же сделанного мною шага ноги мои подогнулись под тяжестью моего тела и я упал и покатился, как шар, с ужасающей быстротой. И камни, и тернии, за которые я в отчаянии пытался ухватиться, не только не задерживали моего падения, но еще вырывали у меня куски платья вместе с мясом. И я перестал наконец катиться таким образом, орошая землю кровью своей, лишь у подножия горы, в том месте, где находился господин мой бедуин.

Он же сидел и, наклонившись над землей, чертил какие-то линии на песке с таким глубоким вниманием, что совершенно не заметил моего присутствия, и он не видел, как очутился я подле него; и когда мои многократные стоны отвлекли его наконец от занятия, в которое он был погружен, он воскликнул, не оборачиваясь ко мне и не взглянув на меня:

— Альхамдулиллах![16] Мы родились под счастливой звездой, и нам все удастся! И вот благодаря тебе, йа Гассан Абдаллах, мне наконец удалось найти то, что я искал в течение нескольких лет, измерив тень, которую отбрасывала голова твоя с вершины горы. — Затем он прибавил, по-прежнему не поднимая головы: — Иди скорее, помоги мне рыть яму там, где я воткнул свое копье!

Но так как я ответил молчанием, прерываемым лишь жалобными стенаниями, он наконец поднял голову и обернулся в мою сторону. И он увидел, в каком состоянии я нахожусь — весь скорчившийся в комок и недвижимый на земле. И он приблизился ко мне и крикнул:

— Неосторожный Гассан Абдаллах! Ты, видно, не послушался меня и спал-таки на горе! И ядовитые испарения проникли в твою кровь и отравили тебя!

Но так как зубы мои стучали и я имел самый жалкий вид, он успокоился и сказал:

— Да! Но не отчаивайся все же в моем участии, я сейчас вылечу тебя!

И, говоря это, он вытащил из-за пояса нож с тонким и острым лезвием и, раньше чем я успел помешать ему, сделал мне несколько глубоких надрезов на животе, на руках, на ляжках и на ногах. И из них тотчас обильно потекла вода — и опухоль сразу опала, как опорожненный бурдюк. И кожа моя обвисла на костях, точно слишком широкое платье, купленное на торгах. Но в то же время я сразу почувствовал некоторое облегчение и, несмотря на слабость, мог встать и помочь господину моему в том, что он затеял. Итак, мы принялись рыть землю в том самом месте, где воткнуто было копье бедуина. И скоро мы отрыли там гроб из белого мрамора. И бедуин приподнял крышку гроба и нашел там остатки человеческих костей и свиток из кожи серны, окрашенный пурпуром, который теперь в руках твоих, о царь времен, и на котором были начертаны золотые блестящие письмена. И господин мой, весь дрожа, взял эту рукопись и, несмотря на то что она была написана на незнакомом языке, принялся внимательно читать ее. И по мере того как он читал, бледное чело его стало покрываться краской удовольствия и глаза сверкать от радости. И наконец он воскликнул:

— Я знаю теперь путь в таинственный город! О Гассан Абдаллах, радуйся! Мы скоро войдем в Ирам Многоколонный, куда еще никогда не проникал ни один из сынов Адама! И там найдем мы основу всех богатств земли, зачаток всех драгоценных металлов — красную серу!

Но я, испуганный до крайних пределов испуга при одной мысли о дальнейшем путешествии, воскликнул, услышав слова эти:

— Ах, повелитель мой, прости раба твоего! Ибо он хотя и разделяет радость твою, но находит, что все сокровища мира не нужны ему, и он предпочел бы жить в бедности, но здоровым в Каире, чем быть богатым, но претерпевать мучения в Ираме Многоколонном.

И господин мой, услыхав это, посмотрел на меня с сожалением и сказал:

— О бедняга! Ведь я стараюсь столько же для твоего счастья, сколько для своего. И до сих пор я все время поступал так.

И я воскликнул:

— Это правда, клянусь Аллахом! Но увы, на мою долю пришлись все испытания, и судьба обрушилась лишь на меня.

И господин мой, не обращая более внимания на мои сетования и жалобы, сделал большой запас растения, похожего по вкусу на мякоть маслины, а затем он влез на свою верблюдицу. И мне волей-неволей пришлось сделать то же самое. И мы снова пустились в путь, направляясь на восток и огибая гору. И ехали мы еще три дня и три ночи. И на четвертый день утром мы увидели перед собой вдали как будто зеркало, отражающее солнечные лучи. И, приблизившись, мы увидели, что это поток ртути, преграждающий нам путь. И через него был перекинут хрустальный мостик без перил, такой узкий, крутой и скользкий, что человек, одаренный разумом, не стал бы пытаться перейти по нему.

Но господин мой бедуин, не колеблясь ни минуты, соскочил на землю и велел мне сделать то же и расседлать наших верблюдиц, чтобы они могли свободно щипать траву. Затем он вынул из сумки шерстяные бабуши, которые и надел на ноги, и дал мне такие же, приказывая мне сделать то же самое. И он велел мне следовать за ним, не глядя ни направо, ни налево, и твердыми шагами перешел по хрустальному мосту. И я, весь дрожа, принужден был следовать за ним. И Аллах на этот раз не судил мне смерти через утопление в ртути. И я сошел весь как был на другой берег.

После нескольких часов ходьбы в молчании мы пришли к проходу в Черную долину, окруженную со всех сторон черными утесами, где росли только черные деревья. И сквозь их черную листву я увидел ползущих по ним отвратительных больших черных змей, покрытых черной чешуей. И, охваченный ужасом, я повернулся, чтобы бежать из этого страшного места. Но я не мог различить, с какой стороны я вошел, ибо всюду вокруг меня поднимались черные утесы, словно стены глубокого колодца.

Видя это, я, плача, повалился на землю и закричал господину моему:

— О сын достойных людей, зачем привел ты меня к смерти путем страданий и несчастья?! Увы мне! Никогда не увижу я больше ни детей, ни их матери, ни матери своей! Ах, зачем оторвал ты меня от прежней моей жизни, бедной, но спокойной?! Я был, правда, лишь нищим у дверей Аллаха, но я посещал дворы мечетей и слушал красноречивые изречения наших монахов!

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

она сказала:

И я слушал красноречивые изречения наших монахов! И господин мой сказал мне без гнева:

— Будь мужчиной, Гассан Абдаллах, и не теряй мужества! Ибо ты не умрешь здесь и скоро вернешься в Каир уже не беднейшим из бедняков, но богатым, как богатейший из царей!

И, проговорив это, господин мой сел на землю, развернул кожаный свиток и принялся перелистывать его, смачивая свой палец, и читать по нему так спокойно, как если бы он находился среди своего гарема. Спустя час он поднял голову, подозвал меня и сказал:

— Ты ведь хочешь, о Гассан Абдаллах, чтобы мы вышли отсюда как можно скорее и чтобы мы достигли цели нашего путешествия?

И я воскликнул:

— Йа Аллах! Хочу ли я этого?! Ну разумеется! — И я прибавил: — Скажи мне только, ради бога, что должен я сделать для этого? Может быть, нужно, чтобы я прочитал подряд все главы Корана? Или же чтобы я перечислил все имена и качества Аллаха? Или же должен я дать обет ходить на богомолье в Мекку и в Медину целых десять лет подряд? Говори же, о господин мой, я готов на все!

Тогда господин мой, по-прежнему глядя на меня добрым взглядом, сказал мне:

— Нет, Гассан Абдаллах, нет. То, о чем я хочу просить тебя, гораздо легче, чем все это. Ты должен только взять вот этот лук и эту стрелу и идти по этой долине до тех пор, пока не встретишь большую змею с черными рогами. И так как ты весьма ловок, то, конечно, сразу убьешь ее, а потом принесешь мне ее голову и сердце. Вот и все, что ты должен сделать, если хочешь выйти из этих печальных мест.

И я при этих словах воскликнул:

— Ай! Ай! Так это считаешь ты таким легким делом? Почему же тогда, о господин мой, не сделать это тебе самому? Что касается меня, то я заявляю, что лучше умру на этом самом месте, но не сдвинусь больше за всю мою несчастную жизнь!

Но бедуин слегка тронул меня за плечо и сказал:

— Вспомни, о Гассан Абдаллах, о платье супруги твоей и о хлебе для твоей семьи!

И я при воспоминании об этом разразился слезами и признал в душе своей, что мне не следовало отказывать в чем-либо тому, кто спас мой дом и семью мою. И, весь дрожа, взял я лук и стрелу и направился к черным утесам, где кишели страшные гады. И мне недолго пришлось искать того, которого нужно было найти, и я узнал его по рогам, возвышавшимся над безобразной черной головой его. И, призывая самого Аллаха, я прицелился и пустил стрелу. И змея взвилась от боли и задергалась, извиваясь самым ужасающим образом, потом вытянулась и упала на землю без движения. И когда я убедился, что она совсем издохла, я отрезал ей ножом своим голову и, распоров ей живот, вынул у нее сердце. И я отнес то и другое господину моему бедуину.

И господин мой встретил меня приветливо, взял обе части змеиного тела и сказал мне:

— Теперь помоги мне устроить костер.

И я набрал сухой травы и мелких сучьев и принес их ему. И он сложил из них большую кучу. Затем вынул из-за пазухи алмаз и повернул его к солнцу, которое стояло в зените, так, чтобы от него упал яркий луч света, и от этого луча сразу загорелся наш костер из хвороста.

Когда же огонь запылал, бедуин вынул из-под платья небольшой железный горшок и сосуд, высеченный из цельного рубина, содержавший какую-то красную жидкость. И он сказал мне:

^{Взял я лук и стрелу и направился к черным утесам, где кишели страшные гады. И мне недолго пришлось искать того, которого нужно было найти, и я узнал его по рогам, возвышавшимся над безобразной черной головой.}

— Ты видишь этот сосуд из рубина, Гассан Абдаллах? Но ты не знаешь, что в нем содержится. — И он остановился на минуту и потом прибавил: — Это кровь феникса[17].

И, говоря это, он откупорил сосуд, вылил содержимое в железный горшок и положил туда же сердце и мозг рогатой змеи. И он поставил горшок на огонь и, развернув свиток, прочитал какие-то слова, недоступные моему пониманию. И он внезапно поднялся, обнажил свои плечи, как делают богомольцы в Мекке, перед тем как уйти, и, погрузив конец своего пояса в кровь феникса, смешанную с мозгом и сердцем змеи, приказал мне натереть ему этим спину и плечи. И я счел своим долгом немедленно исполнить его приказание. И по мере того как я растирал его, кожа на спине и плечах его стала вздуваться, лопнула, и из нее медленно выступили крылья, которые, все увеличиваясь у меня на глазах, скоро спустились до земли.

И бедуин сильно взмахнул ими, стоя на земле, и вдруг взвился в воздух. А я, предпочитая тысячу смертей тому, чтобы остаться одному в этом зловещем месте, призвал на помощь все свои силы и мужество и крепко уцепился за пояс господина моего, конец которого, по счастью, свисал, и я был унесен вместе с ним из этой Черной долины, из которой я уже не надеялся выбраться. И мы залетели в область облаков.

Я не могу сказать тебе, о повелитель мой, сколько времени длилось наше воздушное путешествие. Но знаю, что мы скоро оказались над необъятной равниной, которая заканчивалась вдали, на горизонте, стеной из голубого хрусталя. И земля на этой равнине была, казалось, из золотого песка, а камешки — драгоценными каменьями. И посреди этой равнины возвышался город, полный дворцов и садов.

И господин мой воскликнул:

— Вот Ирам Многоколонный!

И он перестал махать крыльями и, неподвижно раскинув их во всю ширину, стал тихо опускаться, и я тоже вместе с ним.

И мы стали на землю как раз у самых стен города царя Шаддада бен-Ада. И крылья господина моего стали понемногу уменьшаться и наконец совсем исчезли.

Стены же эти были выстроены из золотых кирпичей, чередовавшихся с кирпичами серебряными, и имели восемь ворот, подобных вратам рая! Первые были из рубина, вторые из изумруда, третьи из агата, четвертые из коралла, пятые из яшмы, шестые из серебра, и седьмые из золота.

И мы вошли в город через золотые ворота и стали продвигаться вперед, призывая имя Аллаха. И мы шли по улицам, окаймленным дворцами с алебастровыми колоннадами и садами, где весь воздух был молочный и ручейки — из душистой воды. И мы подошли к дворцу, который выделялся среди всех других и был построен с искусством и великолепием невообразимым, и террасы его поддерживались тысячей золотых колонн с перилами из разноцветного хрусталя и стенами, выложенными изумрудами и сапфирами. И в середине дворца красовался волшебный сад, почва которого, ароматная, как мускус, была орошаема тремя реками: чистого вина, розовой воды и меда. И посреди сада возвышалась беседка, свод которой, высеченный из цельного изумруда, скрывал трон из червонного золота, украшенный рубинами и жемчугом.

И на троне стояла маленькая золотая шкатулка — та шкатулка, о царь времен, которая находится теперь в твоих руках.

И господин мой бедуин взял шкатулку и открыл ее. И, увидев в ней какой-то красный порошок, воскликнул:

— Вот она, красная сера, йа Гассан Абдаллах! Это химия[18] мудрецов и ученых, которые все умерли, не открыв ее.

И я сказал:

— Выкинь презренную пыль эту, о господин мой, и давай лучше заполним шкатулку драгоценностями, которыми переполнен этот дворец!

И господин мой взглянул на меня с состраданием и сказал мне:

— О бедный! Эта пыль — источник всех богатств земли! И одной крошки этой пыли достаточно, чтобы превратить в золото самые презренные металлы! Это — химия! Это — красная сера, о бедный невежда! С этим порошком я могу, если захочу, построить дворцы более роскошные, чем этот, основать города великолепнее, чем этот город; я могу купить жизнь людей и совесть чистых душ, соблазнить саму добродетель, я сделаюсь царем и сыном царей!

И я сказал ему:

— А можешь ли ты этим порошком, о господин мой, продлить хоть на один день свою жизнь или вычеркнуть хоть один час из твоего прежнего существования?

И он ответил мне:

— Один Аллах велик!

Я же, не будучи убежден в действительности драгоценных свойств этой самой красной серы, предпочел на всякий случай набрать самоцветных камней и жемчуга. И я уже набил ими пояс свой, свои карманы и чалму, когда господин мой крикнул мне:

— Горе тебе, человек с грубым умом! Что ты делаешь? Разве не знаешь ты, что если бы мы похитили хоть один камешек из этого дворца и с этой земли, то были бы в ту же минуту поражены смертью?!

И он большими шагами вышел из дворца, унося с собою шкатулку. Я же с большим сожалением опорожнил свои карманы, пояс и чалму и последовал за господином моим, не раз оборачиваясь назад, чтобы взглянуть на эти неисчислимые богатства. И я догнал в саду господина моего, и он взял меня за руку, чтобы пройти по городу, из страха, что я соблазнюсь всем, что представится взорам моим, и мы вышли из города через ворота из рубинов.

^{И мы подошли к дворцу, который выделялся среди всех других и был построен с искусством и великолепием невообразимым, и террасы его поддерживались тысячей золотых колонн.}

И когда мы дошли до стены из голубого хрусталя, замыкавшей горизонт, она подалась и дала нам пройти. И, выйдя за нее, мы обернулись, чтобы в последний раз взглянуть на чудную равнину и город Ирам; но и равнина, и город уже исчезли. И мы очутились на берегу ртутного потока, через который мы перешли, как и в первый раз, по хрустальному мостику.

И мы нашли на другом берегу наших верблюдиц, дружно щипавших траву. И я подошел к своей, как к старинному другу. И после того как я подтянул подпруги, мы сели каждый на свою верблюдицу, и господин мой сказал мне:

— Мы возвращаемся в Египет.

И я воздел руки к небу, благодаря Аллаха за эту добрую весть.

Но, о повелитель мой, золотой ключ, а также серебряный по-прежнему хранились в моем поясе, и я не знал, что это были ключи бедствий и страданий.

В эту минуту Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и со свойственной ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И я не знал, что это были ключи бедствий и страданий.

И потому-то в продолжение всего путешествия до приезда нашего в Каир я претерпел немало всяких бед и лишений и испытал много страданий вследствие моего разрушенного здоровья. Но по воле судьбы, о которой я все еще ничего не знал, я один был жертвой всех несчастных случаев в пути, в то время как господин мой, спокойный и радостный до величайшей степени радости, казалось, еще выигрывал от всех этих терзавших меня несчастий. Казалось, он шел по жизненному пути между всевозможными бедствиями и напастями улыбаясь, будто по шелковому ковру.

И таким образом прибыли мы в Каир, и первой моей заботой было, конечно, тотчас же поспешить к себе домой. Но я увидел, что дверь моего дома раздроблена и открыта; бродячие собаки сделали своим убежищем прежнее жилище мое. И никого не было там, чтобы встретить меня. И я не нашел никаких следов ни матери моей, ни супруги моей, ни детей моих. И один из соседей, который видел, как я вошел в дом, и слышал крики моего отчаяния, открыл дверь свою и сказал мне:

— Йа Гассан Абдаллах! Да продлятся дни твои теми, которых они лишились! Все умерли в доме твоем.

Я же при этом известии упал на землю замертво. Когда же пришел в себя после этого обморока, я увидел подле себя господина моего бедуина, который ухаживал за мной и брызгал мне розовой водой в лицо. Я же, задыхаясь от слез и рыданий, не смог на этот раз удержаться от нареканий в его адрес, и я обвинял его в том, что он явился причиной всех моих несчастий. И я долго осыпал его всякими ругательствами, называя его виновником тех злоключений, которые собирались надо мною и преследовали меня. Но он, нимало не теряя ясности духа и не изменяя спокойствию своему, тронул меня за плечо и сказал:

— Все исходит от Аллаха, и к Аллаху все возвращается!

И, взяв меня за руку, он увлек меня прочь из дома моего.

И он привел меня в великолепный дворец на берегу Нила и принудил меня поселиться там вместе с ним. И, видя, что ничто не могло отвлечь душу мою от страданий и бедствий моих, он в надежде утешить меня захотел разделить со мною все, что имел. И, доводя великодушие свое до крайних пределов, он принялся обучать меня тайным наукам и научил читать по книгам алхимиков и разбирать каббалистические рукописи. И он часто приказывал при мне принести пуды свинца, которые тут же плавил, и затем, бросив в растопленный свинец немножко красной серы из шкатулки, он превращал презренный металл этот в чистейшее золото.

Но посреди всех этих сокровищ и окруженный ликованиями и празднествами, которые ежедневно устраивал господин мой, я чувствовал тело мое удрученным болезнями и душу несчастной. И я не мог даже переносить ни тяжестей, ни прикосновения богатых одежд и драгоценных тканей, которыми он заставлял меня покрываться. И мне подавали самые тонкие кушанья и лучшие напитки, но это было напрасно, ибо я не чувствовал ничего, кроме отвращения и омерзения ко всему. И у меня были великолепные покои, и ложе из душистого дерева, и диваны из пурпура, но сон не смыкал глаз моих. И сады дворца нашего, освежаемые ветерком с Нила, были полны самых редких деревьев, привезенных с большими издержками из Индии, Персии, Китая и с островов; и искусно выстроенные машины поднимали воды Нила, которые падали освежительными струями в бассейны из мрамора и порфира, но я не испытывал никакого наслаждения от всего этого, ибо яд, не имеющий противоядия, пропитал и тело и душу мою.

Что же до господина моего бедуина, то дни его протекали среди удовольствий и наслаждений, и ночи его были предвкушением радостей рая.

И он жил неподалеку от меня, в покоях, обтянутых шелковыми, затканными золотом тканями и освещенных мягким светом, подобным свету луны. И его дворец находился среди рощ померанцевых и лимонных деревьев, к которым примешивались также жасмины и розы. И там принимал он каждую ночь все новых и новых гостей, которым оказывал великолепный прием. И когда сердца и чувства их были расположены к услаждениям изысканными винами, музыкой и пением, он приказывал проходить перед их взорами юным девам, прекрасным, как гурии, купленным на вес золота на рынках Египта, Персии и Сирии. И как только один из гостей бросал взгляд, горевший желанием, на одну из них, господин мой брал ее за руку и, подводя ее к тому, кто пожелал ее, говорил ему:

— О повелитель мой, ты чрезвычайно обяжешь меня, отведя эту невольницу в дом свой!

И таким образом все, кто сближались с ним, становились друзьями его. И его звали не иначе как великолепный эмир.

Но вот однажды господин мой, который часто навещал меня в моих покоях, где страдания принуждали меня жить уединенно, неожиданно явился ко мне, приведя с собою новую девушку. И лицо его было освещено опьянением и удовольствием, а вдохновенные глаза блистали необычайным огнем. И он сел подле меня и, посадив молодую девушку к себе на колени, сказал мне:

— Йа Гассан Абдаллах, я буду петь! Ты еще не слыхал моего голоса, послушай!

И, взяв меня за руку, он запел голосом, полным страсти, покачивая головой, следующие стихи:

И, пропев это, господин мой бедуин испустил глубокий вздох удовлетворения, склонил голову на грудь и как будто уснул. И девушка, сидевшая на коленях у него, осторожно освободилась из его объятий, чтобы не потревожить покой его, и тихо вышла. И я подошел к нему, чтобы укрыть его и подложить подушку под голову, и заметил, что дыхание его прекратилось; и я наклонился к нему, крайне взволнованный, и убедился, что он отошел в вечность как предназначенный к блаженству, с улыбкой на устах. Да упокоит его Аллах в милосердии Своем!

Тогда я, чувствуя, что сердце мое сжимается от исчезновения господина моего, который, несмотря ни на что, всегда был добр и благожелателен ко мне, и, забыв о том, что несчастья стали преследовать меня с того дня, как я встретил его, я приказал устроить ему великолепные похороны. Я сам омыл тело его душистыми водами, старательно заткнул надушенной ватой все отверстия тела его, выщипал волосы, тщательно расчесал бороду, окрасил его брови, вычернил ресницы и обрил голову.

Затем я покрыл его в качестве савана чудесной тканью, которая была изготовлена для какого-то персидского царя, и положил его в гроб из дерева алоэ, выложенный золотом. После чего я пригласил многочисленных друзей, которых господин мой приобрел благодаря своей щедрости, и приказал пятидесяти невольникам, облеченным в приличные по случаю одежды, поочередно нести гроб на плечах. И, выстроившись в процессию, мы двинулись к кладбищу. И значительное число плакальщиц, заранее нанятых мною для этого, следовали за погребальным шествием, испуская жалобные вопли и махая платками над головами своими, в то время как чтец Корана открывал шествие, напевая священные стихи, на которые толпа отвечала, повторяя:

— Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк Его!

И все проходившие мимо мусульмане спешили подойти помочь нести гроб, хотя бы только касаясь его рукою. И мы предали его земле среди воплей и стенаний целого народа. И я велел зарезать на могиле его целое стадо баранов и молодых верблюдов.

Исполнив таким образом долг свой по отношению к покойному господину моему и покончив с обязанностями хозяина на поминальном торжестве, я уединился во дворце, чтобы заняться приведением в порядок дел наследования. И первой моей заботой было заглянуть в золотую шкатулку, чтобы увидеть, остался ли там еще порошок красной серы. Но я нашел в ней лишь то ничтожное количество, которое находится там и посейчас и которое ты имеешь перед глазами, о царь времен. Ибо господин мой благодаря неслыханной расточительности своей истощил уже почти весь запас, превращая в золото многие и многие пуды свинца. Но и того немногого, что оставалось еще в шкатулке, было достаточно, чтобы обогатить могущественнейшего из царей. И об этом я не беспокоился. Да и вообще я не заботился более о богатстве, находясь в том жалком положении. Тем не менее мне захотелось узнать содержание таинственной рукописи на коже серны, которую господин мой никогда не хотел дать мне прочесть, хотя и научил меня разбирать волшебные письмена. И я развернул ее и пробежал глазами. И тогда только, о повелитель мой, узнал я в числе прочих необыкновенных вещей, о которых я когда-нибудь еще расскажу тебе, благоприятные и неблагоприятные свойства всех пяти ключей судьбы. И я понял, что бедуин купил и взял меня с собой лишь для того, чтобы избавиться от печального обладания золотым и серебряным ключами, обратив на меня их злую силу. И я вынужден был призвать на помощь все прекрасные мысли пророка — мир и молитва да будет над ним, — чтобы не проклинать бедуина и не плюнуть на могилу его.

И я поспешил вынуть из пояса моего два роковые ключа и, чтобы навсегда отделаться от них, бросил их в плавильник и развел огонь, чтобы расплавить их и дать металлу улетучиться. И в то же время я принялся разыскивать два другие ключа: железный — ключ славы, и свинцовый — ключ мудрости и счастья.

Но тщетно обыскал я весь дворец до мельчайших его закоулков — я так и не нашел их. И я вернулся к плавильнику и стал наблюдать за уничтожением двух проклятых ключей. Но в то время как я был занят этой работой…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

В то время, как я был занят этой работой, надеясь благодаря уничтожению этих двух злополучных ключей навсегда освободиться от несчастного жребия своего, раздувал огонь, чтобы ускорить их разрушение, которое, по-моему, подвигалось недостаточно быстро, я вдруг увидел, что дворец окружен и захвачен стражами халифа, которые бросились на меня и повлекли меня к господину своему.

И халиф Тхейлун, отец твой, о повелитель мой, сурово сказал мне, что ему известно, что я знаю тайну алхимии, и что я должен немедленно открыть ее ему и предоставить пользоваться ею. Но я, зная, увы, что халиф Тхейлун, притеснитель народа, стал бы пользоваться познаниями этими во вред справедливости и употребил бы их во зло, отказался говорить. И халиф в величайшем гневе велел надеть на меня оковы и бросить в самую мрачную тюрьму. И в то же время он приказал разорить и разрушить дворец наш сверху донизу и завладел золотой шкатулкой, в которой хранилась рукопись на коже серны и остатки красного порошка. И он поручил хранить эту шкатулку тому почтенному шейху, который теперь отдал ее тебе, о царь времен, и каждый день он подвергал меня пытке, надеясь таким образом добиться от слабости тела моего раскрытия моей тайны. Но Аллах дал мне силу переносить эти страдания. И в течение многих и многих лет жил я таким образом, ожидая освобождения лишь от смерти. Но теперь, о повелитель мой, я умру утешенный, ибо гонитель мой отошел, чтобы дать отчет Аллаху в поступках своих, я же удостоился сегодня приблизиться к самому справедливому и великому из царей.

Когда султан Мухаммед бен-Тхейлун выслушал этот рассказ почтенного Гассана Абдалаха, то приподнялся на троне своем и обнял старика, восклицая:

— Хвала Аллаху, Который позволяет служителю Своему возместить несправедливость и утешить страдание!

И он тут же назначил Гассана Абдаллаха великим визирем и надел на него царский плащ свой. И он поручил его заботам самых искусных врачей своего государства, дабы они содействовали его излечению. И приказал самым умелым писцам дворца тщательно записать золотыми буквами необыкновенную историю эту и хранить ее в шкафу для государственных бумаг.

После чего халиф, не сомневаясь в чудесных свойствах красной серы, пожелал не откладывая испытать ее силу. И он приказал расплавить в обширных глиняных котлах тысячу берковцев[19] свинца и примешал к ним те несколько песчинок красной серы, еще остававшиеся на дне шкатулки, произнося при этом волшебные слова, которые подсказывал ему почтенный Гассан Абдаллах. И весь свинец тотчас же превратился в чистейшее золото.

Тогда султан, не желая, чтобы все это богатство было потрачено на что-нибудь ничтожное, решил употребить его на дело, которое было бы угодно Всевышнему. И он решил построить мечеть, которая бы не имела себе равных во всех мусульманских странах. И он призвал знаменитейших строителей государства своего и приказал им наметить по его указаниям план этой мечети, не стесняясь никакими трудностями выполнения и никакими соображениями относительно расходов, которые на это потребуются. И строители наметили у подножия холма, возвышающегося над городом, огромнейший четырехугольник, стороны которого были обращены к четырем странам света. И на каждом углу они поставили по восхитительно стройной башне, верхушка каждой была украшена галереей и увенчана золотым куполом. И с каждой стороны мечети они воздвигли тысячу столбов, которые поддерживали изящно изогнутые и прочные своды, и устроили на них террасу с золотыми ажурными перилами дивной работы. И посредине здания они воздвигли огромный купол, который отличался такой легкостью и воздушностью постройки, что, казалось, покоился без подпоры между небом и землей. И свод купола был покрыт голубой эмалью и усеян золотыми звездами. И пол был из редких пород мрамора, и мозаика — из яшмы, порфира, агата, жемчужного перламутра и самоцветных камней. И столбы, и своды были покрыты выпуклыми и раскрашенными различными красками надписями стихов Корана. И дабы дивное здание это было застраховано от огня, ни единого кусочка дерева не было употреблено на постройку его. И целых семь лет, и семь тысяч человек, и семь тысяч пудов золотых динаров потребовалось на то, чтобы вполне закончить эту мечеть. И назвали ее мечетью султана Мухаммеда бен-Тхейлуна. Под этим названием известна она и в наши дни.

Что же касается почтенного Гассана Абдаллаха, то к нему скоро вернулось и здоровье, и силы, и он дожил среди всеобщего уважения и почета до ста двадцати лет — предела жизни его, назначенного ему судьбою. Но Аллах еще мудрее! Он один будет жить вовеки!

И Шахерезада, закончив эту историю, умолкла.

А царь Шахрияр сказал:

— Конечно, никто не может избежать судьбы своей! Но, о Шахерезада, как эта история опечалила меня!

И Шахерезада сказала:

— Да извинит меня царь, но именно поэтому я расскажу ему сейчас историю о неизносимых бабушах, извлеченную из «Сборника легкого балагурства и веселой мудрости» шейха Магида Эддина Абу Тахера Мухаммеда, — да примет его Аллах в милосердии Своем и да упокоит в милости Своей!

И Шахерезада сказала: