Тысяча и одна ночь. В 12 томах

НЕИЗНОСИМЫЕ БАБУШИ

Рассказывают, что был в Каире некий москательщик по имени Абу Кассем эт-Тамбури, который славился своей скупостью. И хотя Аллах даровал ему богатство и удачу в делах купли и продажи, он жил и одевался как беднейший из нищих; и платье, которое носил он, все состояло из заплат и лохмотьев; и чалма его была такая старая и грязная, что уже нельзя было определить цвет ее; но из всей его одежды особенно выказывалось его скряжничество на его бабушах, ибо они были не только подбиты огромными гвоздями и тверды, как осадные машины, с подошвами толстыми, как голова бегемота, и тысячу раз починенными, но и верх их был до того в заплатах, что за двадцать лет, в течение которых бабуши эти были бабушами, самые искусные из чеботарей и кожевников Каира истощили все свое уменье, чтобы как-нибудь стянуть жалкие остатки их. И вследствие всего этого бабуши Абу Кассема стали такими тяжелыми, что давно уже вошли в поговорку по всему Египту; ибо, когда желали определить что-нибудь очень тяжелое, они всегда являлись предметом сравнения.

Так, если приглашенный слишком долго засиживался в доме хозяина, о нем говорили: «У него кровь тяжелая, как бабуши Абу Кассема».

И если школьный учитель из породы школьных учителей, зараженных тупою мелочностью, пытался выказать свое остроумие, о нем говорили: «Сохрани нас бог! Его остроты тяжелы, как бабуши Абу Кассема».

И если носильщик изнемогал под тяжестью своей ноши, он, вздыхая, говорил: «Да проклянет Аллах владельца этой ноши! Она тяжела, как бабуши Абу Кассема».

И если старуха из проклятой породы вечно хмурых старух в каком-нибудь гареме пыталась помешать юным женам господина своего забавляться друг с другом, они говорили: «Дал бы Аллах, чтобы она окривела, злосчастная! Она тяжела для нас, как бабуши Абу Кассема».

И если слишком неудобоваримое кушанье закупоривало кишки и производило целую бурю внутри живота, то говорили: «Да освободит меня Аллах! Это проклятое кушанье оказывается тяжелым, как бабуши Абу Кассема».

И так далее и так далее — во всех случаях, когда тяжесть особенно давала себя чувствовать.

Но вот однажды, когда Абу Кассем как-то особенно выгодно устроил свои дела с покупкой и продажей, он пришел в прекрасное расположение духа. Но вместо того чтобы дать большой или хоть маленький пир по обычаю купцов, которым Аллах послал особенную удачу в каком-нибудь торговом деле, он нашел более полезным пойти вымыться в хаммам, куда, насколько помнили люди, он не заглядывал еще ни разу.

И, заперев лавку свою, он направился к хаммаму, взвалив бабуши свои на спину, вместо того чтобы надеть их на ноги, ибо он уже давно поступал таким образом, чтобы они меньше изнашивались.

И, придя в хаммам, он поставил свои бабуши на пороге вместе со всеми остальными, по обычаю выстроенными в ряд. И он вошел в хаммам помыться.

Но кожа Абу Кассема настолько пропиталась грязью, что банщики и растиральщики лишь с большим трудом отмыли его; и они закончили свою работу лишь к концу дня, когда все купающиеся уже разошлись.

И Абу Кассем вышел наконец из хаммама и стал искать свои бабуши, но их не оказалось, а на их месте стояла пара прекрасных кожаных туфель лимонного цвета. И Абу Кассем сказал себе: «Без сомнения, это Аллах посылает их мне, зная, что я давно уже мечтаю купить себе именно такие. Или, может быть, кто-нибудь обменял их на мои по оплошности».

И, радуясь, что избавлен от горестной необходимости покупать себе другие, он взял их и ушел.

На самом же деле кожаные туфли лимонного цвета принадлежали кади, который еще оставался в хаммаме. Что же до бабуш Абу Кассема, то человек, поставленный стеречь обувь, увидав эту мерзость, которая издавала зловоние и отравляла воздух у входа в хаммам, поспешил взять их и спрятать в уголок. Затем, когда день кончился и время его службы прошло, он ушел, не подумав о том, чтобы поставить их на место.

И вот когда кади выкупался, прислужники хаммама, спешившие услужить ему, напрасно стали искать его туфли; и они нашли наконец в уголке удивительные бабуши, которые тотчас признали за бабуши Абу Кассема. И они бросились в погоню за ним и, догнав его, привели назад в хаммам с поличным на плечах. И кади, взяв то, что ему принадлежало, велел отдать ему его бабуши и, несмотря на все его оправдания, послал его в тюрьму. И Абу Кассем, чтобы не умереть в тюрьме, должен был поневоле быть щедрым в бакшишах сторожам и начальникам стражи, ибо, зная, что он настолько же начинен деньгами, насколько весь прогнил от скупости, они не давали ему дешево отделаться. И Абу Кассем таким образом вышел из тюрьмы, но огорченный и раздосадованный до крайности.

И, приписывая все свое злоключение своим бабушам, он поспешил отделаться от них, бросив их в Нил.

Но несколько дней спустя рыбаки, с большим трудом вытащив свои сети, которые казались гораздо тяжелее обыкновенного, нашли там бабуши, которые тотчас и признали за бабуши Абу Кассема. И они с бешенством убедились, что гвозди, которыми они были усажены, попортили петли их сетей. И они бросились к лавке Абу Кассема и со всей силы бросили бабуши в лавку, проклиная их обладателя.

И бабуши, брошенные таким образом, попали в склянки с розовой водой и другими водами, которые стояли на полках и, повалив их, разбили на тысячу кусков.

Когда Абу Кассем увидел это, горе его достигло крайних пределов, и он воскликнул:

— Ах, проклятые бабуши, больше-то вы уже не причините мне убытков!

И, подобрав их, он пошел к себе в сад и принялся рыть яму, чтобы закопать их там. Но один из его соседей, которому он досадил чем-то, воспользовался случаем отомстить ему и тотчас бросился предупредить вали, что Абу Кассем откапывает какой-то клад у себя в саду. И вали, зная богатство и скупость москательщика, нимало не усомнился в истинности этого сообщения и тотчас послал стражников схватить Абу Кассема и привести его к себе. И несчастный Абу Кассем напрасно клялся, что не находил никакого клада, но хотел только похоронить свои бабуши, — вали не мог поверить такому странному намерению, притом столь противоречащему баснословной скупости обвиняемого; и так как он рассчитывал так или иначе получить денег, то принудил огорченного Абу Кассема внести, чтобы получить свободу, весьма крупную сумму.

И Абу Кассем, освобожденный после этой весьма неприятной для него затраты…

Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и, преисполненная скромности, не проговорила больше ни слова.

она сказала:

Абу Кассем, освобожденный после этой весьма тягостной для него затраты, стал от отчаяния вырывать себе бороду и, взяв свои бабуши, поклялся отделаться от них во что бы то ни стало. И долго бродил он, размышляя о том, каким способом вернее достигнуть цели, и наконец решился пойти бросить их в канаву, находившуюся далеко за городом. И он надеялся, что на этот раз уж не услышит о них больше. Но судьбе было угодно, чтобы водой канала бабуши были принесены к мельнице, которую вода канала приводила в движение. И бабуши попали в колеса и заставили их запрыгать, расстроив их мерное движение. И хозяева мельницы прибежали, чтобы поправить повреждение, и увидели, что причиной этого были огромные бабуши, которые попали в шестерню и которые они тотчас признали за бабуши Абу Кассема. И несчастный москательщик был снова брошен в тюрьму и приговорен на этот раз уплатить крупный штраф владельцам мельницы за причиненный им убыток. И сверх того, он должен был заплатить крупный бакшиш, чтобы вернуть себе свободу. Но в то же время ему вернули и его бабуши.

Тогда, совершенно растерявшись, он пошел домой и, поднявшись на террасу, облокотился о перила и принялся глубокомысленно размышлять, что ему делать дальше. И он положил свои бабуши неподалеку от себя, на террасе, но стоял, повернувшись к ним спиной, дабы не видеть их. И как раз в эту минуту собака соседей заметила бабуши Абу Кассема, схватила в пасть одну из бабуш и стала играть с ней.

И во время этой игры бабуша была далеко отброшена, и злой судьбе было угодно, чтобы она упала с террасы на голову проходившей по улице старухи. И тяжесть бабуши, окованной железом, раздавила старуху, вдавив высоту ее в ширину ее. И родственники старухи узнали бабушу Абу Кассема и подали на него жалобу кади, требуя уплатить пеню за убийство или смерти Абу Кассема. И несчастный должен был уплатить эту пеню согласно закону. И сверх того, чтобы избегнуть тюрьмы, принужден был заплатить крупный бакшиш стражникам и их начальникам.

Но на этот раз решение его было твердо. И, вернувшись домой, он взял злополучные бабуши и, снова явившись к кади, поднял обе бабуши над головой и воскликнул с горячностью, рассмешившей и кади, и свидетелей, и всех присутствующих:

— О господин кади, вот причина всех моих злоключений! И я скоро буду вынужден просить подаяния во дворах мечетей. Умоляю тебя смилостивиться надо мною и издать заявление, свидетельствующее, что Абу Кассем теперь уже не владелец этих бабуш, что он отдает их тому, кто пожелает взять их, и не ответствен более за все несчастья, которые они причинят в будущем.

И, проговорив это, он бросил бабуши посреди залы заседаний и бросился бежать босиком, в то время как все присутствующие, покатываясь со смеху, опрокинулись на спины. Но Аллах мудрее всех!

И Шахерезада, не останавливаясь, стала рассказывать еще:

БАХЛУЛ — ШУТ АЛЬ-РАШИДА

До меня дошло, что халиф Гарун аль-Рашид имел постоянно проживающего у него во дворце шута, обязанного развлекать его в минуты мрачного настроения. И шут этот назывался Бахлул Мудрый. И халиф однажды сказал ему:

— Йа Бахлул[20], знаешь ли ты, сколько безумцев в Багдаде?

И Бахлул ответил:

— О повелитель мой, список их вышел бы несколько длинен.

И Гарун сказал:

— Я поручаю тебе составить этот список. И требую, чтобы он был верен.

А Бахлул ответил на это долгим раскатом смеха.

И халиф спросил его:

— Что с тобой?

И Бахлул сказал:

— О повелитель мой, я враг всякой утомительной работы. И поэтому, чтобы исполнить твое желание, я сейчас же составлю список мудрецов, живущих в Багдаде, ибо для этой работы потребуется не больше времени, чем на то, чтобы выпить глоток воды. И по этому списку, который будет весьма короток, ты будешь знать, клянусь Аллахом, как велико число безумцев в столице твоего государства.

И тот же Бахлул, усевшись однажды на трон халифа, получил за эту дерзость от привратников целый град палочных ударов. И отчаянные крики, которые он испускал по этому случаю, привели в волнение весь дворец и привлекли даже самого халифа. И Гарун, видя, что шут его плачет горькими слезами, стал утешать его.

Но Бахлул сказал ему:

— Увы, о эмир правоверных, горе мое безутешно, ибо не о себе я плачу, но о господине моем халифе! Ибо ведь если я получил столько ударов за то, что занимал трон его всего лишь одну минуту, то какой град ударов ожидает его там, его, который занимал трон в течение многих и многих лет?!

И это все тот же самый Бахлул оказался настолько мудрым, что питал отвращение к браку. И Гарун, желая подшутить над ним, заставил его насильно жениться на молодой девушке из числа своих невольниц, уверив его, что она сделает его счастливым и что он сам ручается ему в этом. И Бахлул волей-неволей должен был повиноваться и вошел в брачный покой, где ожидала его молодая супруга, отличавшаяся редкой красотою. Но едва только расположился он подле нее, как внезапно вскочил в ужасе и выбежал из комнаты, как если бы за ним гнались невидимые враги, и начал точно сумасшедший бегать по всему дворцу. И халиф, узнав о происшедшем, призвал Бахлула к себе и строго спросил его:

— Почему, о проклятый, нанес ты такую обиду супруге своей?

И Бахлул отвечал:

— О повелитель мой, против страха нет никаких лекарств, что же до меня, то я, конечно, не могу ни в чем упрекнуть супругу, которую ты был так милостив пожаловать мне, ибо она и прекрасна, и скромна. Но, о повелитель мой, только что опустился я на брачное ложе, как явственно услышал несколько голосов, одновременно исходивших из груди супруги моей. И один из них просил у меня платье, другой требовал шелковое покрывало, этот — бабуши, тот — вышитую куртку, а другой — еще других вещей. Тогда я не смог подавить страх свой и, несмотря на твое приказание и прелесть молодой девушки, бросился бежать изо всех сил, боясь стать еще безумнее и еще несчастнее, чем прежде.

И тот же Бахлул отказался однажды от подарка в тысячу динаров, который дважды предлагал ему халиф. И когда халиф, чрезвычайно изумленный таким бескорыстием, спросил его о причине отказа его, Бахлул, который сидел, вытянув одну ногу вперед, а другую поджав под себя, удовольствовался вместо всякого ответа тем, что, совершенно не стесняясь, вытянул перед лицом аль-Рашида обе ноги сразу. И, увидев эту величайшую неучтивость и недостаток уважения по отношению к халифу, начальник евнухов хотел схватить и наказать его, но аль-Рашид знаком остановил его и спросил Бахлула о причине, заставившей его забыть приличия. И Бахлул ответил:

^{Тогда я не смог подавить страх свой и, несмотря на твое приказание и прелесть молодой девушки, бросился бежать изо всех сил.}

О повелитель мой, если бы я протянул руку, чтобы принять дар твой, я бы навсегда потерял право вытягивать ноги.

И наконец, все тот же Бахлул, войдя однажды в шатер аль-Рашида, возвращавшегося из какого-то военного похода, нашел своего господина томящимся жаждой и громко требующим стакан воды. И Бахлул поспешил сбегать принести ему стакан свежей воды и, подавая его, сказал ему:

— О эмир правоверных, прошу тебя, скажи мне, раньше чем выпьешь, сколько бы дал ты за этот стакан воды, если бы его почему-нибудь нельзя было или трудно было достать?

И аль-Рашид сказал:

— Я бы, наверное, отдал, чтобы получить его, половину моего государства!

И Бахлул сказал:

— Выпей же его теперь, и да сделает его Аллах полным услады для сердца твоего!

И когда халиф выпил, Бахлул сказал ему:

— А если бы, о эмир правоверных, теперь, когда ты уже напился, этот стакан воды почему-нибудь отказался покинуть твое тело из-за удержания мочи в твоем благородном мочевом пузыре, какой ценой купил бы ты возможность освободиться от него?

Аль-Рашид ответил:

— Клянусь Аллахом! Я отдал бы, кажется, в этом случае все мое государство во всю длину и ширину его!

И Бахлул стал внезапно грустным и сказал:

— О повелитель мой, государство, которое тянет не больше на чаше весов, чем стакан воды или менее того, не стоит всех тех забот, которые оно доставляет тебе, и тех кровавых войн, которые оно приносит нам.

И Гарун, услышав это, заплакал.

ПРЕДЛОЖЕНИЕ ВСЕОБЩЕГО МИРА

Рассказывают, что один почтенный деревенский шейх имел на хуторе своем великолепный птичий двор, которому посвящал все свои попечения и который был весьма богат всевозможной птицей, и самцами, и самками, приносившими ему чудные яйца и прекрасных цыплят превосходного вкуса. И в числе самцов у него был большой чудесный петух со звонким голосом, с блестящим золотистым оперением, который при всех этих наружных преимуществах был еще одарен бдительностью, мудростью и опытностью в переменах погоды, делах света и житейских невзгод. И он был полон справедливости и внимания к супругам своим и исполнял свои обязанности относительно них столь же усердно, сколь и беспристрастно, чтобы не дать ревности проникнуть сердца их и злобе наполнить взоры их. И он был известен среди обитателей птичника как образцовый муж по доброте и силе. И хозяин его прозвал его Голос Зари.

Но вот однажды Голос Зари, в то время как жены его занимались уходом за птенцами и приглаживали и чистили перья свои, вышел чтобы осмотреть земли, принадлежавшие тому же хутору. И, дивясь всему, что видел перед собой, он щипал и клевал прямо с земли, по мере того как они попадались ему, зерна пшеницы, или ржи, или маиса, или сезама, или гречихи. И, увлеченный своими поисками и находками дальше, чем намеревался идти, он очутился вдруг за чертой фермы и города и увидел себя совершенно одиноким в диком месте, которое он никогда не видал. И тщетно посматривал он направо и налево — нигде не видно было ни одного дружеского лица, ни одного знакомого предмета. И он начал тревожиться и испустил несколько кратких тревожных возгласов. И в то время как он собирался вернуться по следам своим…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

она сказала:

И в то время, как он собирался вернуться по следам своим, взгляд его упал на лису, которая бежала к нему рысью. И, увидев ее, он устрашился за свою жизнь и, повернувшись спиною к своему врагу, поднялся вверх всею силою своих распростертых крыльев и взобрался на самый верх полуобвалившейся стены, на которую лисе совершенно невозможно было подняться.

И лиса примчалась к подножию стены, пыхтя и задыхаясь. Но, видя, что нет возможности взлезть на стену, чтобы настичь желанную птицу, она подняла голову и сказала ей:

— Мир тебе, о предвестник добра, о брат мой, о прелестный друг!

Но Голос Зари не отвечал на ее приветствия и даже не удостоил ее взглядом.

И лиса, заметив это, сказала:

— О друг мой, о нежный, о красавец, почему не хочешь ты удостоить меня взглядом, тогда как я томлюсь желанием объявить тебе великую новость?

Но петух упорным молчанием отклонил всякие сближения и любезности.

А лиса снова заговорила:

— Ах, брат мой, если бы ты только знал, что мне поручили объявить тебе, ты поспешил бы сойти ко мне и, наверное, обнял бы меня и поцеловал!

Но петух продолжал выказывать равнодушие и рассеянность и, не произнося ни звука, смотрел вдаль своими округлившимися и неподвижными глазами.

А лиса продолжала:

— Знай же, о брат мой, что только что произошла встреча между царем зверей, повелителем нашим львом, и царем птиц, господином нашим орлом; и собрали они на зеленом лугу, украшенном цветами и ручейками, представителей животных всего света: тигров, гиен, леопардов, рысей, пантер, шакалов, антилоп, волков, зайцев, домашних животных, коршунов, ястребов, ворон, голубей, перепелок, куропаток, домашних и других птиц. И когда представители всех их подданных предстали между рук их, повелители наши издали указ, чтобы впредь на всем протяжении обитаемой земли царили спокойствие, братство и мир, чтобы дружба, товарищество и любовь установились на вечные времена между всеми племенами диких зверей, домашних животных и птиц, чтобы старая родовая вражда и ненависть были преданы забвению, чтобы все отныне стремились к единой цели — к обеспечению счастья всех и каждого на земле. И постановили они, что всякий, кто совершит малейший проступок против этого указа, будет без всякого промедления предан Верховному суду и беспощадно осужден. И меня избрали они герольдом для оповещения этого постановления и поручили мне провозгласить его по всему свету, приказав представить им имена сопротивляющихся, которые немедленно будут преданы суду за неповиновение. И вот почему я у подножия этой стены, на которой ты сидишь, о брат мой петух, ибо знай, что меня именно, поистине меня и никого иного, избрали посредником, герольдом, уполномоченным наших государей и повелителей. И вот почему я приблизилась к тебе с пожеланиями мира и словами дружбы, о брат мой!

Вот и все, что было с лисой.

Но петух, не обращая никакого внимания на ее красноречие, точно он и не слышал ничего, продолжал смотреть вдаль равнодушным взглядом, закрывая время от времени глаза и покачивая головой.

А лиса, сердце которой сгорало от желания разорвать на части эту добычу, продолжала:

— О брат мой, почему же ты не соблаговолишь почтить меня ответом, почему не удостоишь меня ни словечком, ни даже взглядом — меня, посланницу льва, царя зверей, и орла, царя птиц? Так позволь мне напомнить тебе, что, если ты будешь упорствовать в молчании твоем, я буду вынуждена донести об этом в Совет; и я очень опасаюсь, что ты подвергнешься каре нового закона, неумолимого в своем стремлении водворить всеобщий мир, хотя бы даже пришлось для этого перерезать добрую половину всех живущих. Итак, в последний раз прошу тебя, брат мой, объяснить мне, почему ты не удостаиваешь меня ответом?

Тогда петух, все время сохранявший высокомерное равнодушие, вытянул шею и, наклонив голову набок, уставил на лису свой правый глаз и сказал:

— Поистине, о сестра моя, твои слова на моей голове и в моих глазах, и я чту тебя в сердце, как посланника и уполномоченного исполнителя воли нашего царя орла. И если я не отвечал тебе, то не объясняй это дерзостью, или мятежным духом, или другим непохвальным чувством. Нет! Клянусь твоею жизнью, нет! Но я был чрезвычайно смущен тем, что видел и теперь продолжаю видеть там, вдали, прямо передо мною!

Лиса же спросила:

— Аллах над тобою, о брат мой! Что же видел ты и продолжаешь видеть там? Да сразит Аллах лукавого! Ничего серьезного, надеюсь, ничего угрожающего нам?

А петух еще более вытянул шею и сказал:

— Как, о сестра моя, неужели же не видишь ты того, что я вижу там, вдали? А между тем Аллах Милосердный поместил над твоим почтенным носом два острых, хотя и немного косых глаза — не в обиду тебе будь сказано.

И лиса спросила с тревогой:

— Но скажи же наконец, умоляю тебя, что же видишь ты там? Ибо, признаюсь, у меня сегодня немного болят глаза, хотя я ни в малейшей степени не страдаю косоглазием, — не в обиду тебе будь сказано.

А петух сказал:

— Поистине, я вижу вдали облако пыли, а в небесной выси стаю охотничьих соколов, которые кружатся кольцом.

При этих словах лиса задрожала, и тревога объяла ее, и спросила она:

— Это все, что ты видишь, о лицо, предвещающее добро? А на земле не видишь ли никого бегущего впереди?

И Голос Зари окинул горизонт долгим взглядом, поворачивая голову вправо и влево, и наконец сказал:

— Да, я вижу, что впереди бежит какой-то зверь на высоких лапах, с тонкой, острой мордой и длинными висячими ушами. И он направляется прямо к нам.

А лиса, дрожа всем телом, спросила:

— О брат мой, скажи, быть может, это легавая собака? Да защитит нас Аллах!

Петух ответил:

— Не знаю, о друг мой, я никогда не видел этой породы, и Аллаху одному известно все. Но во всяком случае, это, несомненно, собака, о прекрасное лицо!

Когда лиса услышала эти слова, она воскликнула:

— О брат мой, я должна проститься с тобою!

И с этими словами она повернулась спиной к Голосу Зари и пустилась бежать, отдавая себя под защиту матери-безопасности.

Но петух закричал ей:

— Го! Йа! Послушай, подруга, я сейчас спущусь вниз! Почему же не хочешь ты подождать меня?

А лиса ответила:

— Потому, видишь ли, что у меня особенная антипатия к этой легавой собаке, с которой я не связана ни дружбой, ни родством.

А петух продолжал:

— Но, о благословенное лицо, разве не говорила ты мне, что явилась сюда в качестве герольда или посланника от имени наших государей, чтобы провозгласить всеобщий мир, предписанный на общем собрании и при участии всех представителей животного царства?!

А лиса закричала уже издалека:

— Да, разумеется! Да, разумеется, о брат мой петух! Но эта легавая собака — да будет она проклята Аллахом! — не явилась на конгресс, и порода ее не послала своих представителей, и имя ее не произносилось во время присоединения всех видов к постановлению всеобщего мира. Вот почему, о петух, исполненный нежности, сохранилась неприязнь между ее племенем и моим и вражда между нами. Но да сохранит тебя Аллах в добром здравии до моего возвращения!

И, проговорив это, лиса скрылась вдали. И таким образом Голос Зари спасся от зубов своего злейшего врага благодаря своей находчивости и уму. И он поспешил сойти со стены и благополучно прибыл на ферму, прославляя Аллаха, Который привел его здравым и невредимым на птичий двор. И он не замедлил рассказать своим женам и всем соседям, какую шутку он только что сыграл с их общим наследственным врагом. И все петухи птичьего двора огласили воздух громкими изъявлениями радости, прославляя торжество Голоса Зари.

И в эту же ночь Шахерезада сказала:

НОВЫЕ ПОДВЯЗКИ

Говорят, что один из царей сидел однажды на троне во время заседания своего дивана и давал аудиенцию своим подданным и тут в залу вошел почтенный шейх, который нес на голове своей корзину с красивыми фруктами и различными ранними овощами. И он поцеловал землю между рук царя, и призвал на него благословение Аллаха, и предложил ему корзину рано созревших фруктов. И царь, ответив на его приветствия, спросил его:

— И что же именно в этой корзине под листьями, о шейх?

И тот ответил:

— О царь времен, там свежие овощи и фрукты, плоды земли моей, которые я принес тебе, они первые в этом сезоне!

И царь сказал:

— Они приняты от всего сердца!

И царь убрал листья, которые защищали содержимое корзины от сглаза, и увидел, что под ними были красивые огурцы, нежная бамия[21], бананы, баклажаны, лимоны, другие фрукты и ранние овощи. И царь воскликнул:

— Иншаллах! — взял пупырчатый огурец и с огромным удовольствием схрумкал его, а потом повелел евнухам отнести все остальное в гарем свой.

И евнухи поспешили исполнить это приказание. И женщины в гареме тоже испытали много наслаждения от этих ранних даров земли. И брала каждая, что хотела, и поздравляли они друг друга, говоря:

— Да принесут нам эти плоды здоровье, чтобы и в следующем году мы были прекрасны и в добром здравии. — Затем они раздали рабам то, что осталось в корзине, и сказали: — Клянемся Аллахом!

Эти ранние овощи и фрукты весьма изысканны! Надо послать бакшиш тому, кто их принес!

И они послали феллаху через евнухов сто золотых динаров. И царь тоже был чрезвычайно доволен съеденным им пупырчатым огурцом, и он добавил еще двести динаров к дару жен своих. И таким образом феллах положил в свою корзину триста золотых динаров.

Однако это еще не все о нем, ибо царь стал задавать ему разные вопросы о делах земледелия и о других вещах, и он находил ответы на них весьма разумными и радовался тому, что говорил феллах, который обладал изящной речью, легким языком, живой реакцией, глубоким умом, выразительной жестикуляцией, а слог его изобиловал вежливыми оборотами.

И царь тотчас пожелал сделать его своим гостем и сказал ему:

— О шейх, ты знаешь, как держать себя в компании царей?

И феллах ответил:

— Знаю.

Тогда царь сказал ему:

— Это хорошо, о шейх! Возвращайся скорей в свою деревню и отнеси семье своей то, что Аллах даровал тебе сегодня за продажу, а потом поспеши найти меня, чтобы составить мне компанию.

И феллах ответил, что слушает и повинуется, и, отвезя семье своей триста динаров, посланных ему Аллахом, он вернулся к царю, который в это время сел за свою вечернюю трапезу. И царь усадил его рядом с собою перед полным подносом и велел ему есть и пить, ни в чем себе не отказывая. И он нашел этого феллаха еще более приятным, чем в первый раз, очень полюбил его и спросил:

— Ты, конечно же, должен знать разные занимательные истории, которые было бы приятно послушать, о шейх!

И феллах ответил:

— Да, клянусь Аллахом! И следующим вечером я расскажу тебе одну из таких историй.

И царь при этой новости был на пределе ликования и стал раскачиваться от удовольствия. И чтобы выказать своему гостю знак своей заботы и дружбы, он привел из своего гарема самую молодую и красивую девушку из вновь прибывших, девственную и нетронутую…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Он привел из своего гарема самую молодую и красивую девушку из вновь прибывших, девственную и нетронутую, и подарил ее феллаху, хотя со дня ее покупки он хотел приберечь ее для себя.

И он предоставил молодым прекрасную комнату во дворце, рядом со своей, великолепно меблированную и оснащенную всеми удобствами. И, пожелав им всех удовольствий ночью, он оставил их в покое и вернулся в свой гарем. И тогда юница, раздевшись, стала ждать в постели, пока ее новоявленный повелитель не придет к ней. И образованный шейх, который ни разу в своей жизни не видел и не пробовал столь белое тело, восхищался увиденным и прославлял в сердце своем Того, Кто создает столь прекрасные белые тела.

И он подошел к девушке и начал резвиться с нею и совершать все шалости, обычные в таких случаях. Однако по непонятной причине малыш, доставшийся ему от отца, не поднимал головы, оставался безжизненным, казалось, задремал и отвернулся. И, несмотря на то что феллах наставлял его и ободрял его по-всякому, тот не хотел ничего слышать, оставался непокорным и противостоял всем призывам по необъяснимой причине своего упрямства. И бедный выращиватель фруктов был на грани растерянности и воскликнул:

— По правде говоря, это удивительное дело!

И юница, дабы разбудить желание малыша, начала шутить с ним, и играть с ним своей теплой рукой, и обнимать его всеми объятиями, порой принуждая его ласками, а порой и ударами, но ей так и не удалось добиться его пробуждения. Тогда она в конце концов воскликнула:

— О мой господин, пусть Аллах отвечает за развитие этого дела! — И, видя, что все ее усилия прошли даром, она добавила: — О мой господин, я думаю, что ты не знаешь, почему ребенок твоего отца не хочет просыпаться!

Он же сказал:

— О Аллах! Я не знаю!

Она же сказала:

— Это потому, что отец твой плохо его подвязал!

И он спросил:

— И как же, о проницательная, нужно поступить, чтобы избавиться от этих плохих подвязок?

Она сказала:

— Не беспокойся об этом. Я знаю, как это сделать.

При этих словах она встала, взяла ладан и, бросив его в курильницу, начала окуривать своего господина, как это делают над мертвыми, приговаривая:

— Пусть Аллах пробудит мертвых! Пусть Аллах разбудит спящих!

И, проделав это, она взяла кувшин, наполненный водой, и начала обмывать ею малыша его отца, как это делают с телами покойников, прежде чем покрыть их саваном. И, обмыв его таким образом, она взяла муслиновый шарф и накрыла им спящего ребенка, как накрывают плащаницей покойников. И, выполнив все эти подготовительные церемонии, которые она провела словно для настоящего погребения, она позвала рабынь, которых царь отправил для услужения ей, а также ее господину, и показала им бедного выращивателя фруктов, который лежал неподвижно, покрытый шарфом и окутанный облаком благовоний. И, увидав это, женщины разразились взрывами смеха и стали бегать по всему дворцу, рассказывая всем, что только что видели.

А наутро царь, встав более бодрым, чем обычно, послал за выращивателем фруктов, его гостем, и, пожелав ему доброго утра, он спросил его:

— Как прошла ночь твоя, о шейх?

И тот простодушно рассказал царю все, что он испытал, не скрыв от него ни одной подробности.

И царь, слушая этот рассказ, смеялся так сильно, что завалился на спину; а затем он воскликнул:

— О Аллах! Юница, которая отнеслась таким образом к завязыванию твоих подвязок, — девушка, одаренная мудростью, утонченностью и остроумием! Я забираю ее себе!

И он приказал привести ее и повелел ей рассказать, что произошло. И девушка повторила царю то, что случилось, и рассказала ему во всех подробностях, какие усилия она предпринимала, чтобы развеять сон упрямого малыша своего повелителя, и о всех приемах, к которым прибегала, впрочем, безрезультатно.

И царь, дойдя до пределов ликования, повернулся к феллаху и спросил его:

— Это правда?

А феллах кивнул утвердительно головой и потупил взор свой.

И царь, смеясь от всего сердца, сказал ему:

— Клянусь моей жизнью, о шейх! Расскажи еще раз, что с тобой случилось!

И когда бедняга повторил свою историю, царь начал плакать от смеха и воскликнул:

— По правде говоря, это удивительное дело!

А затем, сразу после того как муэдзин призвал к молитве с минарета и царь вместе с выращивателем фруктов выполнили свои обязанности по отношению к своему Создателю, царь сказал:

— Теперь, о удивительный шейх, поспеши завершить мою радость и расскажи мне обещанную историю!

И выращиватель фруктов ответил:

— От всего сердца, в знак дружбы и уважения к нашему щедрому повелителю!

И, усевшись лицом к царю и подогнув ноги, он рассказал следующее:

ИСТОРИЯ ДВУХ ЛЮБИТЕЛЕЙ ГАШИША

Знай, о господин мой и венец главы моей, что в одном городе из городов, жил человек, рыбак по ремеслу и любитель гашиша по наклонности. И каждый день по продаже своего улова он уделял часть своего заработка на покупку съестных припасов, а остальную часть — на приобретение той веселящей травы, экстракт которой и дает гашиш.

И принимал он ежедневно три порции гашиша: одну — натощак утром, другую — в полдень, а третью — при заходе солнца. И таким образом он проводил жизнь свою среди веселья и безумия. И вместе с тем это занятие нисколько не мешало ему отдаваться своему делу, то есть рыбной ловле, хотя нередко и бывали с ним довольно странные приключения.

Так, например, однажды вечером, приняв несколько больше гашиша, чем обыкновенно, он начал с того, что зажег сальную свечу, сел перед ней и стал говорить с самим собою, задавая вопросы, отвечая на них и наслаждаясь всем очарованием сновидений и ничем не нарушаемого удовольствия. И довольно долго просидел он таким образом, и только свежесть ночи и яркий свет луны — это было в полнолуние — вывели его из этого чудесного состояния полусна.

И он сказал себе: «Ого, брат, смотри! Улица объята тишиной, веет свежий ветерок, и лунный свет манит на прогулку. Так не пойти ли тебе подышать воздухом и взглянуть, что творится на свете, пока люди не бродят здесь и не могут нарушить твоего удовольствия и приятного уединения твоего?»

И, размышляя таким образом, рыбак вышел из своего дома и направился в сторону реки. Между тем был четырнадцатый день луны, и ночь была полна ее светом. И рыбак, видя на мостовой серебристый свет лунного лика, принял лунный свет этот за воду, и его возбужденное воображение подсказывало ему: «Клянусь Аллахом, о рыбак такой-то, вот ты пришел на берег реки, и нет здесь ни одного рыбака, кроме тебя! Как хорошо сделал бы ты, если бы пошел скорее взять свою удочку и, возвратившись, принялся бы за улов всего, что пошлет тебе удача этой ночи!»

Так подумал он в своем безумии, и так он и сделал. И, принеся свою удочку, он сел на тумбу и принялся удить при лунном свете, закидывая свою лесу на белеющую полосу света, казавшуюся еще ярче на гладких плитах мостовой.

Но вот огромная собака, привлеченная запахом мяса, служившего приманкой, бросилась на удочку и проглотила ее. И крючок застрял у нее в горле и причинял ей такую боль, что она принялась отчаянно дергать за лесу, чтобы как-нибудь освободиться. А рыбак, полагая, что он выудил чудовищных размеров рыбу, тянул ее к себе как только мог; и собака, страдания которой становились невыносимыми, тянула в свою сторону, испуская болезненные завывания; так что рыбак, не желая упустить своей добычи, потерял наконец равновесие и повалился на землю. Тогда, опасаясь утонуть в реке, которую рисовало ему его воображение под влиянием гашиша, он стал издавать отчаянные крики, призывая на помощь. И на шум этот прибежали сторожа околотка, и рыбак, увидев их, закричал им:

— На помощь, о мусульмане! Помогите мне вытащить чудовищную рыбу из глубины реки, или она увлечет меня за собою! Йа Аллах! Йа Аллах! Спасите, молодцы! Я тону!

И сторожа, очень удивленные, спросили его:

— Что с тобой, о рыбак? И о какой реке говоришь ты? И о какой рыбе идет речь?

И он сказал им:

— Да проклянет вас Аллах! Время ли теперь шутить, когда нужно помочь мне спасти душу свою от погибели, а рыбу вытащить из воды?!

И сторожа, смеявшиеся сначала над его чудачеством, рассердились, услышав, что он ругает их, и бросились на него, и, исколотив его, отвели его к кади.

Но кади с соизволения Аллаха также имел сильное пристрастие к гашишу.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

А кади с соизволения Аллаха также имел сильное пристрастие к гашишу. И, увидев рыбака, он сразу понял, что человек, которого сторожа обвиняли в нарушении тишины околотка, находился под властью веселящего зелья, так охотно употребляемого им самим, и поспешил сделать строгий выговор сторожам и отослать их. И он приказал своим невольникам ухаживать за рыбаком и дать ему хорошую постель, чтобы он мог провести ночь в полном спокойствии. И он пообещал самому себе, что возьмет его в сотоварищи для удовольствия, которое он предполагал на завтрашний день.

И действительно, проведя ночь в полной тишине и покое и насладившись на следующий день прекрасным столом, рыбак вечером был призван к кади, который принял его с приветливостью и обошелся с ним как с братом. И, поужинав вместе с ним, он сел рядом с ним перед зажженными свечами и, предложив ему гашиша, принялся за него и сам. И вдвоем они употребили его в таком количестве, которое могло бы свалить с ног столетнего слона.

Когда гашиш окончательно одурманил им головы, он пробудил их природные склонности. И, раздевшись, они остались совсем нагими и принялись танцевать, петь и производить тысячи глупостей.

В это самое время султан и его визирь гуляли по городу, переодетые в купеческие платья. И они услышали шум, доносившийся из дома кади; и так как двери вовсе не были заперты, они вошли и увидели кади и рыбака в безумном ликовании. И кади и его сотоварищ, увидев гостей, посылаемых им судьбой, перестали танцевать, поприветствовали их и усадили с радушием, не выказывая никакого смущения в их присутствии.

И султан, увидав, что кади города танцует обнаженным перед таким же обнаженным человеком, чей зебб был бесконечной длины, черный и видавший виды, расширил глаза и, прислонившись к уху визиря, сказал ему:

— Клянусь Аллахом! Наш кади не так хорошо экипирован, как его сотоварищ.

А рыбак, повернувшись к нему, сказал ему:

— Что ты там шепчешь на ухо этому? Садитесь-ка вы оба, я вам это приказываю! Я, ваш повелитель, султан этого города! Или же я немедленно прикажу визирю моему, который пляшет здесь, снести вам головы! Ведь вы не сомневаетесь, что я султан, что вот этот — мой визирь и что я весь свет держу, как рыбу, в ладони правой руки моей?!

И султан и визирь при этих словах поняли, что они находятся в обществе двух потребителей гашиша самой удивительной разновидности. И визирь, чтобы позабавить султана, сказал рыбаку:

— Когда же, о повелитель мой, стал ты султаном города? И можешь ли ты сказать мне, что сталось с прежним нашим повелителем, твоим предшественником?

Он же сказал:

— Правду говоря, я сместил его, сказав ему: «Уходи вон!» И он ушел. И я занял его место.

Визирь же спросил:

— И султан не сопротивлялся?

Он ответил:

— Нисколько! Он был даже весьма рад свалить на меня всю тяжесть управления. А я, чтобы отплатить ему за его милости, оставил его подле себя для услужения. И я намерен еще рассказать ему несколько историй, если он сожалеет о своей отставке. — И, сказав это, рыбак добавил: — У меня есть большое желание отлить!

И, подняв свой длиннющий инструмент, он подошел к султану и сделал вид, что опорожняет его.

А кади, в свою очередь, сказал:

— Я тоже очень хочу отлить!

И он подошел к визирю и хотел поступить так же, как рыбак.

И, видя это, султан и его визирь быстро вскочили и пустились бежать, восклицая:

— Да проклянет Аллах потребителей гашиша, подобных вам!

И они с трудом спаслись от безумных товарищей.

Но вот на следующий день султан, желая довершить развлечение вчерашнего вечера, приказал страже своей предупредить кади города, чтобы он явился во дворец со своим гостем. И кади в сопровождении рыбака не замедлил явиться пред лицо султана, который сказал ему:

— Я позвал тебя, о представитель закона, для того чтобы ты вместе со своим товарищем изъяснил мне, каким образом удобнее всего отлить?

Нужно ли в самом деле, как это предписывает обряд, присесть на корточки, осторожно поднимая платье и оберегая его от возможных последствий? Или лучше поступать как неверующие, которые писают в вертикальном положении? Или мы должны мочиться на своих собратьев нагишом, как это сделали два потребители гашиша, с которыми я познакомился вчера вечером?

Услышав эти слова султана и зная, что султан имеет привычку гулять ночью переодетым, кади понял, что сам султан был свидетелем его вчерашних безумств, и он пришел в ужас при мысли, что оказал неуважение султану и визирю. И он упал на колени, восклицая:

— Аман! Аман![22] О повелитель мой, это гашиш внушал мне грубость и неуважение!

Но рыбак, который под влиянием ежедневного употребления гашиша продолжал находиться в состоянии одурения, сказал султану:

— Да и что ж такое? Если ты теперь в своем дворце, то и мы были вчера в нашем!

И султан, в высшей степени развеселившись манерами рыбака, сказал ему:

— О ты, очаровательнейший чудак моего царства, поскольку оказывается, что ты султан, а я также султан, то прошу тебя остаться отныне при мне во дворце моем! А так как ты знаешь немало историй, то надеюсь, что ты пожелаешь усладить слух наш одной из них.

И рыбак ответил:

— От чистого сердца и в знак должного почтения! Но право, не раньше, чем ты простишь моего визиря, который стоит коленопреклоненный пред тобою!

И султан поспешил приказать кади, чтобы он встал, и простил ему вчерашние безумства его, и велел ему возвратиться домой к исполнению своих обязанностей. И он удержал подле себя только рыбака, который, не медля более, рассказал ему историю одного кади.

ИСТОРИЯ ОТЦА ВЫСТРЕЛОВ

Рассказывают, что в городе Траблусе, в Сирии, во времена халифа Гаруна аль-Рашида жил некий кади, который исполнял возложенные на него обязанности с необыкновенной строгостью и суровостью. И суровость его была давно известна всему городу.

И вот этот злополучный кади имел у себя в услужении одну старую негритянку, кожа которой была груба и толста, как у нильского буйвола. И это была единственная женщина, которую он имел в своем гареме. Да лишит его Аллах милости своей! Ибо кади этот отличался такой необыкновенной скаредностью, которая могла быть сравнена только с суровостью его судебных приговоров. Аллах да проклянет его! И, несмотря на то что он был богат, он питался только черствым хлебом и луком, и вместе с тем он был полон тщеславия, и его скупость была постыдна, ибо он хотел всегда казаться щедрым и живущим в роскоши, тогда как жил он, собственно, с мелочной расчетливостью, достойной погонщика верблюдов, запасы которого приходят к концу. И чтобы придать своему дому вид роскоши, которой в нем не было и в помине, он имел привычку покрывать табуреты для трапез своих скатертью, украшенной золотой бахромой. И таким образом, когда кто-нибудь случайно заходил к нему по делу во время его трапезы, кади никогда не упускал случая позвать свою негритянку и сказать ей громким голосом: «Постели скатерть с золотой бахромой!»

И он полагал, что это заставит людей поверить, что стол его отличается пышностью и что блюда его по количеству и качеству соответствуют красоте украшенной золотой бахромой скатерти. Но никогда никто не удостаивался приглашения разделить с ним трапезу, поданную на роскошной скатерти; и настолько ни для кого не была тайной гнусная скупость этого кади, что когда кого-нибудь плохо угощали на каком-нибудь пиршестве, то всегда говорили: «Там подавали на скатерти такого-то кади».

И таким образом человек этот, которого Аллах наделил богатством и почестями, жил жизнью, какой не пожелала бы и бездомная собака. Да будет он навсегда стерт с лица земли!

Но вот однажды несколько человек, желавших смягчить его приговор, сказали ему:

— О господин наш кади, почему не выберешь ты себе супругу? Ведь старая негритянка, которую ты имеешь в доме своем, недостойна тебя!

И он ответил:

— Есть ли кто-нибудь среди вас, кто пожелал бы найти жену для меня?

И один из присутствующих ответил:

— О господин наш, я имею дочь-красавицу, и ты почтил бы раба твоего, если бы пожелал взять ее себе в жены.

И кади принял это предложение; и поспешили отпраздновать свадьбу; и молодая девушка была в тот же вечер введена в дом супруга своего. И она чрезвычайно удивилась, когда увидела, что для нее не было приготовлено никакой трапезы и что об этом не было даже и речи, но так как она была скромна и очень осторожна, то не предъявила никаких требований и, желая сообразоваться с обычаями супруга своего, постаралась развлечься.

Что касается брачных свидетелей и приглашенных, то они ожидали, что в честь этого брака кади будет устроено празднество или, по крайней мере, закуска; но их надежды и ожидания были напрасны, часы протекали, а кади не делал никаких приглашений. И все гости удалились, проклиная этого скрягу.

Что же касается новобрачной, то после долгих страданий от такого сурового и продолжительного воздержания она наконец услышала, как супруг ее позвал негритянку с буйволовой кожей и приказал ей поставить табурет для трапезы, постелив скатерть с золотой бахромой и выбрав лучшие украшения. И тогда несчастная возымела надежду вознаградить себя наконец за тяжелый пост, на который перед тем была осуждена, жившая всегда в доме отца своего среди изобилия, роскоши и благосостояния. Но — увы! — что сталось с нею, когда вместо подноса с яствами негритянка принесла чашку, в которой лежали три кусочка черного хлеба и три луковицы?! И так как она не смела сделать ни одного движения и ничего не понимала, то кади с сокрушенным сердцем взял кусочек хлеба и луковицу, дал такую же часть негритянке и пригласил молодую супругу свою сделать честь пиршеству, сказав ей:

— Не бойся злоупотребить дарами Аллаха!

Сам же он при этом начал есть с поспешностью, которая показывала, как он наслаждался этой прекрасной пищей.

И негритянка тоже быстро съела луковицу, так как это была ее единственная трапеза в течение дня. И бедная обманутая молодая девушка хотела попробовать поступать, как они, но, привыкшая к самым тонким блюдам, она не могла проглотить ни кусочка. И она встала из-за стола голодная, проклиная в душе горькую судьбу свою. И три дня прошли таким образом, в том же воздержании, с тем же приглашением в час обеда, с теми же прекрасными украшениями на столе, с той же скатертью с золотой бахромой, с черным хлебом и несчастными луковицами. Но на четвертый день кади услышал ужасные крики…

В эту минуту Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и со свойственной ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

А на четвертый день кади услышал ужасные крики, доносившиеся из гарема. И негритянка, воздевая руки к небу, пришла сообщить ему, что госпожа ее возмутилась против всех в доме и послала за отцом своим. И кади в бешенстве и с горящими глазами вошел к ней и накричал на нее, оскорбляя ее и обвиняя в том, что она предалась всяческому разврату, и, несмотря на ее сопротивление, обрезал ей волосы и прогнал ее от себя, сказав ей:

— Ты разведена троекратным разводом!

И он грубо выгнал ее из дому и запер за нею дверь. Да сразит его Аллах! Он заслуживает проклятия!

Но вот несколько дней спустя после его развода, благодаря тому что многие нуждались в нем, скаредный сын такого же скареда нашел другого обвиняемого, который предложил ему дочь свою в жены. И он вступил в брак с молодой девушкой, которая подверглась той же участи и которая, будучи не в состоянии терпеть более трех дней питания луком, возмутилась, и была также отвергнута. Но это не послужило уроком для других, ибо кади нашел еще несколько молодых девушек, которых выдали замуж за него, и вступал с ними в брак, чтобы каждую, в свою очередь, отвергнуть по прошествии одного или двух дней за возмущение против черного хлеба и луковиц.

Но когда разводы эти умножились до крайности, слух о скаредности кади дошел до ушей тех, которые ничего не знали о нем, и его поведение по отношению к своим женам стало предметом разговоров во всех гаремах. И свахи утратили к нему всякое доверие, и он потерял всякую возможность вступить в новый брак.

Но вот однажды, мучимый желаниями, ибо уже ни одна женщина не хотела знать его, кади, прогуливаясь за городом, увидел молодую женщину, приближавшуюся к нему на сером муле. И он был поражен ее осанкой и дорогими одеждами. Тогда, закрутив вверх усы свои, он приблизился к ней с изысканной учтивостью, отвесил ей глубокий поклон и после приветствий сказал ей:

— О благородная дама, откуда едешь ты?

Она же отвечала:

— С той дороги, которая осталась позади меня.

И кади улыбнулся и сказал:

— Да, разумеется, разумеется! Я знаю это, но из какого города?

Она ответила:

— Из Мосула.

Он спросил:

— Замужняя ты или девица?

Она сказала:

— Пока еще девица.

Он спросил:

— В таком случае хочешь ты быть моей супругой и чтобы я, в свою очередь, стал твоим мужем?

Она ответила:

— Скажи мне, где ты живешь, и я дам тебе ответ завтра.

И кади объяснил ей, кто он и где живет. Но она знала это! И она покинула его, послав ему вслед многообещающую улыбку и подмигнув.

И вот на следующее утро молодая женщина послала вестника к кади с уведомлением, что она согласна выйти замуж за него, если он пришлет ей выкуп в пятьдесят динаров. И, с трудом преодолев свою скупость ввиду страсти, которую он питал к молодой женщине, скряга отсчитал и послал ей пятьдесят динаров и отправил свою негритянку за нею. И девица, не изменяя своему слову, действительно пришла в дом кади; и их союз поспешно был заключен в присутствии свидетелей, которые удалились тотчас же, не будучи приглашены на угощение.

И кади, верный своему обычаю, сказал негритянке напыщенным голосом:

— Постели скатерть с золотой бахромой.

И по обыкновению, на роскошно убранном столе вместо каких-нибудь яств были поданы три кусочка черного хлеба и три луковицы. И новобрачная с весьма довольным видом взяла себе третью долю и, покончив с ней, сказала:

— Альхамдулиллах![23] Какой прекрасный обед!

И при этом она улыбнулась с видом полного удовлетворения. И кади, видя и слыша это, воскликнул:

— Слава Всевышнему, даровавшему мне в щедрости Своей супругу, которая соединяет в себе все достоинства и умеет довольствоваться настоящим, воздавая благодарность своему Создателю как за многое, так и за малое.

Но ослепленный скряга, свинья, — да сотрет его Аллах с лица земли! — еще не знал, что готовила ему судьба в лице молодой супруги его.

Итак, на следующий день утром кади был в заседании дивана, а молодая женщина во время его отсутствия принялась осматривать одну за другой все комнаты в доме. И она дошла таким образом до небольшой комнаты, дверь в которую была тщательно заперта тремя огромными замками, закреплена тремя толстыми железными болтами и поэтому внушила ей жгучее любопытство. И после того как она долго ходила вокруг этой комнаты, осматривая все, что только было возможно, она наконец заметила щель в одном из резных украшений двери, приблизительно в палец шириной. И она заглянула в эту щель и была до крайности удивлена и обрадована, увидав, что сокровища кади были собраны тут в виде золота и серебра и хранились в широких медных сосудах, стоявших на полу. И ей сейчас же пришла в голову мысль немедленно воспользоваться этим неожиданным открытием; и она побежала, чтобы отыскать длинную трость из пальмового прута, вымазала конец ее клейким составом и осторожно просунула ее в щель.

И благодаря тому что она вертела палку, несколько золотых монет прилипло к концу ее, и она немедленно вытащила их. И, придя на свою половину, она позвала негритянку и, протягивая ей золотые монеты, сказала ей:

— Пойди поскорее на рынок и принеси оттуда горячих лепешек с кунжутом, рису с шафраном, самый лучший кусок баранины и все, что найдешь лучшего из фруктов и сластей!

И удивленная негритянка, выслушав ее, выказала послушание госпоже своей, которая по ее возвращении с рынка велела ей приготовить подносы и разделила с ней принесенные ею вкусные кушанья. И негритянка, которая в первый раз в жизни так хорошо поела, воскликнула:

— Да сохранит тебя Аллах, о госпожа моя, и да обратит Он в нежную полноту тела твоего прекрасные яства, которыми ты угостила меня! Клянусь жизнью твоей! За этим одним обедом, благодаря щедрости руки твоей, ты накормила меня такими вкусными блюдами, каких я никогда не пробовала в продолжение всей своей службы у кади.

И молодая женщина сказала ей:

— Ну так если хочешь каждый день получать такую же или еще лучшую пищу, то тебе стоит только исполнять все, что я прикажу тебе, и держать язык за зубами в присутствии кади.

И негритянка, призывая на ее голову благословение, поблагодарила ее, поцеловала у нее руку и поклялась ей в преданности и повиновении.

Ибо нельзя было ни минуты колебаться в выборе между щедростью и вкусной едой, с одной стороны, и лишениями и отвратительной скупостью — с другой.

И когда около полудня кади вернулся домой, он крикнул негритянке:

— О рабыня, постели скатерть с золотой бахромой!

И когда он сел, жена его встала и сама прислуживала ему, подавая ему все оставшееся от прекрасного обеда. И он ел с большим аппетитом, радуясь такой вкусной пище, и спросил:

— Откуда эти кушанья?

И она ответила:

— О господин мой, у меня в этом городе есть много родственниц, и это одна из них прислала мне сегодня угощение, которое я оценила только потому, что радовалась при мысли о возможности разделить его с господином моим!

И кади мысленно похвалил себя за то, что женился на женщине, у которой были такие почтенные родственники.

Между тем на следующий день опять была пущена в ход трость из пальмового дерева, и, как и в первый раз, она выудила из сокровищ кади несколько золотых монет, на которые жена кади послала купить разных вкусных яств, в том числе фаршированной фисташками баранины, и пригласила нескольких соседок разделить с ней прекрасную трапезу. И они самым приятным образом провели время до возвращения кади. И тогда женщины, очень довольные друг другом, разошлись, обещая себе, что этот благословенный день повторится. И кади, едва войдя в дом, крикнул негритянке:

— Постели скатерть с золотой бахромой!

И когда обед был подан, скупец — да проклянет его Аллах! — был очень удивлен, увидев на подносах мясо и другие блюда, еще более вкусные и более тонко приготовленные, чем накануне. И, полный беспокойства, он спросил:

— Клянусь головой моей! Откуда все эти дорогие вещи?

И молодая женщина, сама прислуживавшая ему, ответила:

— О господин, успокой душу свою, осуши глаза свои и не волнуясь долее насчет благ, посылаемых нам Аллахом, думай только о том, чтобы хорошо поесть и усладить внутренности свои. Ибо это одна из моих теток прислала мне все эти блюда, и я счастлива, если только господин мой чувствует себя удовлетворенным.

И кади, обрадованный до крайней степени тем, что жена его так любезна, и так заботлива, и имеет таких прекрасных родственников, думал только о том, как бы побольше воспользоваться этими даровыми яствами.

И вот после года такой жизни кади до такой степени разжирел и у него отрос такой живот, что для определения чего-нибудь огромного жители города употребляли такое сравнение: «Это громадно, как живот кади».

Но скаред — да избавит нас Аллах от лукавого! — не знал, что его ожидает, и не подозревал, что жена его поклялась отомстить ему за всех несчастных девушек, которых он брал себе в жены, а затем морил голодом и выгонял, обрезав им волосы и отринув от себя троекратным разводом. И вот каким образом молодая женщина приступила к исполнению своего замысла.

Среди соседок, которых она ежедневно кормила, была одна бедная беременная женщина, у которой было уже пять детей и муж которой, по ремеслу носильщик, зарабатывал так мало, что едва-едва удовлетворял насущные нужды семьи. И вот жена кади сказала ей однажды:

— О соседка моя! Аллах даровал тебе многочисленное семейство, и муж твой не может прокормить его. А теперь волею Всевышнего ты опять беременна. Не хочешь ли ты отдать мне ребенка, которого ты родишь, чтобы я взрастила его как мое собственное дитя, ибо Аллаху угодно было оставить меня бесплодной. И я обещаю тебе за это, что тебе никогда не придется ни в чем терпеть нужды и что на дом твой снизойдет великое благополучие. Только прошу тебя никому не говорить об этом и передать мне ребенка своего втайне от людей, так чтобы никто во всем околотке ничего не знал об этом.

И жена носильщика приняла это предложение и обещала соблюдать тайну. И в самый день родов, которые прошли в полной тайне, она передала жене кади новорожденного, который оказался мальчиком, и таким крупным, что весил не меньше двух обыкновенных мальчиков.

Между тем молодая женщина собственноручно приготовила в этот день к обеду особенное блюдо, составленное из турецких бобов, гороха, белых бобов, капусты, чечевицы, лука, чеснока, различных сортов муки и зерна и толченых пряностей. И когда кади вернулся домой, чувствуя в своем огромном и совершенно пустом животе ужаснейший голод, она подала ему это весьма аппетитное кушанье, которое он нашел превосходным и с жадностью принялся уплетать. Он накладывал его себе несколько раз и наконец опорожнил все блюдо, говоря:

— Никогда еще не едал я кушанья, которое с такою легкостью проскользнуло бы в желудок. Я желаю, о жена моя, чтобы ты ежедневно приготовляла мне его, и еще в большем количестве, чем сегодня! Ибо я надеюсь, что щедрость твоих родственников не оскудеет!

А молодая женщина ответила:

— Да будет это кушанье легко и приятно для желудка твоего!

И кади поблагодарил ее за это пожелание и еще раз с удовольствием подумал о том, какая у него прекрасная и заботливая жена.

Но не прошло и часа со времени обеда, как живот злополучного кади стал явным образом увеличиваться и вздуваться; и во внутренностях его поднялся шум и рев, подобный реву бури; и глухие раскаты, подобные грозным раскатам грома, послышались под сводами живота его, а затем у него начались ужаснейшие боли, рези и судороги. И лицо его пожелтело, и он принялся стонать и кататься по полу, как бочонок, держась обеими руками за живот и восклицая:

— Йа Аллах! Что это за буря у меня в животе! О! Кто спасет меня от этого?!

И скоро схватки в животе его, раздутом наподобие переполненных мехов, до того усилились, что он заревел благим матом. И на эти крики прибежала жена его и, стараясь облегчить его страдания, заставила проглотить горсть анисового и укропного порошку, который вскоре должен был произвести свое действие, и в то же время, утешая и ободряя его, она принялась гладить его по всему телу, как страдающего ребенка, и тихонько растирать ему больное место, равномерно проводя по нему рукою. Но вдруг она прервала это растирание, испустив пронзительный крик, за которым последовал ряд смущенных и удивленных восклицаний:

— Иу! Иу! Что за чудо! Что за диво! О господин мой! О господин мой!

А кади, не переставая корчиться от ужасных болей, спросил ее:

— Что такое? О каком чуде ты там говоришь?

Она сказала:

— Иу! Иу! О господин мой! О господин мой!

Он спросил:

— Да что такое? Скажи же!

А она ответила:

— Имя Аллаха с тобою и над тобою!

И она принялась снова поглаживать по его ревущему животу, приговаривая:

— Слава Всевышнему! Он может сотворить и творит все, что хочет! Да совершатся тайны Его!

А кади между двумя стонами спросил:

— Да что такое, о женщина! Говори же! Да разразит тебя Аллах за то, что ты так мучишь меня!

Она сказала:

— О господин мой! О господин мой! Да исполнится воля Его! Ты беременен! И разрешение твое от бремени уже близко!

При этих словах жены своей кади, несмотря на боли и судороги, приподнялся и воскликнул:

— С ума ты сошла, о женщина! С каких это пор мужчины делаются беременны?!

Она сказала:

— Клянусь Аллахом, я и сама не знаю! Но младенец уже шевелится в животе твоем. Я чувствую удар его ножек и прощупываю руками его головку! — И она прибавила: — Аллах бросает семена плодородия, куда Ему угодно. Слава имени Его! Молись пророку, о муж мой!

И кади, корчась в судорогах, проговорил:

— Да пребудет над нами благословение и милости Аллаха!

И так как боли его все усиливались, он принялся вновь кататься по полу, испуская жалобные вопли; и он ломал руки и не мог перевести дыхания, — до того ужасна была возня в его животе. И вдруг наступило внезапное облегчение! И в жилище воцарилась тишина. И мало-помалу кади пришел в себя и увидел перед собою, на маленьком тюфячке, запеленатого младенца, который плакал и делал самые забавные гримасы. Потом он увидел жену свою, которая сказала:

— Хвала Аллаху и пророку Его за это благополучное разрешение! Альхамдулиллах, о муж мой!

И она принялась призывать на новорожденного младенца и на главу супруга своего все священные имена! А кади не знал, спит он или бодрствует, и думал, не повредился ли он от перенесенных им мук в рассудке своем. Однако он не мог отвергнуть свидетельства чувств своих; и вид новорожденного, и прекращение болей, и воспоминание о буре, вырвавшейся из живота его, заставило его поверить в это удивительное разрешение. И материнская любовь заговорила в нем и заставила его признать ребенка; и он сказал:

— Аллах бросает семена и творит жизнь везде, где угодно Ему! И даже мужчины, если Он предназначит их к этому, могут забеременеть и родить в положенное время!

Затем он обернулся к жене своей и сказал ей:

— О жена моя! Ты должна позаботиться о том, чтобы достать кормилицу для этого ребенка, ибо я не могу кормить его!

А она ответила:

— Я уже позаботилась об этом. Кормилица ждет там, в гареме. Но уверен ли ты, о господин мой, что груди твои не развились и что ты не можешь сам кормить этого ребенка? Ибо, ты ведь знаешь, ничто не может сравниться с молоком матери!

Но кади, совершенно ошеломленный, с беспокойством ощупал свои груди и ответил:

— Нет, клянусь Аллахом! Они совсем такие же, как прежде, и в них ничего нет!

Вот что было с ним.

А лукавая молодая женщина радовалась про себя успеху своего хитроумного замысла. Затем, желая довести его до конца, она заставила его, подобно роженицам, лечь в постель и провести таким образом, не вставая с места, сорок дней и сорок ночей. И она стала поить его различными напитками, какие обыкновенно даются роженицам, и ходить за ним, и всячески угождать ему. И кади, чрезвычайно утомленный пережитыми им мучительными болями и передрягой, происшедшей во внутренностях его, не замедлил погрузиться в глубокий сон и проснулся лишь долго спустя, здоровый телом, но совершенно расстроенный духом.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Он проснулся лишь долго спустя, здоровый телом, но совершенно расстроенный духом. И первым делом он попросил жену свою сохранить все это происшествие в тайне, говоря:

— Горе нам горькое, если люди узнают, что кади разрешился от бремени живым младенцем!

А лукавая молодая женщина, вместо того чтобы успокоить его, принялась раздувать его беспокойство, говоря:

— О господин мой, ведь не мы одни знаем об этом чудесном и благословенном событии. Ибо все соседки уже узнали о нем от кормилицы нашей, которая, несмотря на мои увещания, поспешила разгласить о совершившемся чуде и разболтать о нем направо и налево; и право, нет никакой возможности удержать кормилицу от этой болтовни, а также и остановить теперь распространяющуюся по городу молву.

И кади, совершенно убитый мыслью, что он является предметом всех этих толков, сопровождаемых более или менее оскорбительными объяснениями, неподвижно пролежал все сорок послеродовых дней в постели, не смея шевельнуться, из страха вызвать какие-нибудь осложнения и кровотечения, размышляя с насупленными бровями о своем горестном положении. И он говорил себе: «Ну вот! Само собой разумеется, что многочисленные ехидные враги мои будут теперь обвинять меня в том, что я позволил себя каким-то необычным способом поиметь, и будут они говорить, что кади — потаскуха, что кади — выродок, раз после поимения его в зад это привело к беременности и родам. Стоило разыгрывать из себя такого сурового судью, коль скоро он завел какие-то странные отношения! А ведь я, клянусь Аллахом, не знал ничего подобного, да и не в мои годы привлекать к себе любострастные взоры».

Так размышлял кади, не подозревая даже, что он сам навлек на себя все эти злоключения своею скаредностью. И чем более он размышлял, тем более все представлялось ему в мрачном свете и тем более смешным и жалким казалось ему его положение. И когда наконец жена его сказала, что он может встать с постели, не опасаясь каких-либо послеродовых осложнений, он поспешил подняться и совершить омовение, но не решился выйти из дому и пойти в хаммам. И чтобы уйти от насмешек и намеков, которые ему отныне неизбежно предстояло слышать в этом городе, он решился покинуть Траблус и открыл это намерение жене своей, которая, не переставая разыгрывать великую скорбь по поводу его отъезда из дому и оставления должности кади, в душе своей предалась ликованию и стала поощрять его к отъезду, говоря:

— Конечно, о господин мой, ты совершенно прав, покидая этот проклятый город с его злыми языками, но ведь ты уедешь лишь на время, до тех пор, пока все это происшествие не будет предано забвению. А тогда ты возвратишься, чтобы заняться воспитанием этого ребенка, для которого ты являешься одновременно и отцом и матерью и которого мы назовем, если тебе это угодно, в память его чудесного рождения Источником Чудес!

А кади ответил:

— Я против этого ничего не имею.

И в ту же ночь он выбрался украдкой из дому, возложив на жену свою заботу о воспитании Источника Чудес и присмотр за всеми вещами и мебелью дома. И, избегая оживленных улиц, он вышел из города и побрел по направлению к Дамаску.

И он прибыл в Дамаск после утомительного пути, но утешаясь мыслью, что в этом городе уже никто не знал ни его, ни истории его.

Но он имел несчастье услышать, как история его рассказывалась и здесь в общественных местах рассказчиками, ушей которых она уже успела достигнуть. И как он и опасался, рассказчики в этом городе никогда не отказывали себе, рассказывая его историю, в том, чтобы прибавить какую-нибудь новую подробность, или, желая насмешить слушателей, приписывали ему совершенно необыкновенные органы и не только давали ему то прозвище, которого он так боялся, но даже называли его сыном, внуком и правнуком того, чьего имени он не решился бы произнести даже про себя. Но по счастью, никто не знал его в лицо, и он мог таким образом остаться незамеченным. И по вечерам, проходя мимо рассказчиков, он не мог удержаться, чтобы не остановиться и не послушать собственную историю, которая в устах их получила совсем необычайный характер, ибо говорили уже, что у него родился даже не один ребенок, а целая куча детей, один за другим; и ликование собравшихся было так велико во время этого рассказа, что в конце концов он и сам вместе с другими начинал хохотать над своей историей, счастливый, что никто не может узнать его, и при этом говорил себе: «Клянусь Аллахом! Пусть говорят обо мне все что хотят, только бы меня не узнали!»

И он стал жить таким образом, в высшей степени уединенно и еще в большей скудости, чем жил прежде. И, несмотря на все это, он наконец истощил все деньги, которые захватил с собой из дому, и вынужден был продать одежды свои, чтобы как-нибудь существовать, ибо не решался послать нарочного за деньгами к жене своей, чтоб не быть вынужденным открыть ей, где находятся его сокровища. Ибо он и не подозревал, бедняга, что сокровища его давно уже открыты. И он воображал, что супруга его продолжает жить за счет родственниц и соседок своих, как она и уверяла его раньше. И нищета его дошла наконец до такой крайности, что был вынужден он, бывший кади, наняться к каменщику поденно в качестве носильщика.

И так протекло несколько лет. И несчастный, несший на себе тяжелый гнет всех проклятий, посылаемых ему жертвами его суровых приговоров и жертвами его скаредности, сделался худ, как кот, забытый хозяевами на чердаке. И тогда подумал он о том, чтобы возвратиться в Траблус, надеясь, что годы изгладили воспоминание о его приключении. И он покинул Дамаск и после долгого пути, весьма тяжелого для ослабевшего тела его, прибыл к воротам родного города своего Траблуса. И в ту минуту, как он входил в ворота, он увидел детей, которые играли между собою, и услышал, как один из них говорил другому:

— Как можешь ты рассчитывать выиграть игру, когда ты родился в злополучный год кади по прозванию Отец Выстрелов?

И несчастный обрадовался, услышав слова эти, и подумал: «Клянусь Аллахом! Приключение твое забыто, раз имя уже другого кади является теперь поговоркой у детей!»

И он подошел к тому, который упоминал об Отце Выстрелов, и спросил его:

— А кто этот кади, о котором ты говорил, и почему называют его Отец Выстрелов?

И ребенок рассказал ему историю хитроумной супруги кади со всеми подробностями от начала и до конца. Но бесполезно повторять ее.

Когда старый скряга выслушал рассказ ребенка, то не мог более сомневаться в своем несчастье и понял, что оказался игрушкой и посмешищем хитроумной супруги своей. И, оставив детей, которые продолжали игру, он устремился к дому своему, желая в ярости своей наказать дерзкую, так жестоко посмеявшуюся над ним. Но, подойдя к дому своему, он увидел, что двери его открыты всем ветрам, потолок провалился, стены наполовину обрушились и весь дом разорен дотла. И он поспешил к сокровищам своим, но уже не было ни сокровищ, ни следа сокровищ, ни запаха сокровищ — ровно ничего! И соседи, сбежавшиеся при его появлении, сообщили ему среди всеобщего ликования, что супруга его давно уже уехала, считая его умершим, и увезла с собой неизвестно в какую отдаленную страну все, что только было в доме. И, узнав таким образом всю глубину постигшего его несчастья и видя себя предметом всеобщих насмешек, старый скряга поспешил покинуть город, не оборачивая назад головы.

И о нем уже более не слышали.

— Такова, о царь времен, — продолжал потребитель гашиша, — история кади по прозвищу Отец Выстрелов, которая дошла до меня. Но Аллах еще мудрее!

И султан, выслушав эту историю, весь затрясся от смеха и от удовольствия, подарил рыбаку почетную одежду и сказал ему:

— Аллах над тобой, о сахарные уста! Расскажи мне еще какую-нибудь историю из тех, которые ты знаешь!

И потребитель гашиша ответил:

— Слушаю и повинуюсь!

И он начал рассказывать:

ОСЕЛ-КАДИ

До меня дошло, о царь благословенный, что жил в одном из городов страны Египетской некий человек, сборщик податей по ремеслу своему, которому приходилось по делам службы своей часто отлучаться из дому. И так как он не отличался мужественностью в том, что называется быть мужественным в супружестве, то супруга его не упускала случая пользоваться его отлучками, чтобы принимать возлюбленного своего — юношу, который был прекрасен, как луна, и он всегда был готов удовлетворить желание ее. Поэтому-то она и любила его до чрезвычайности и не только угощала его всем, что было лучшего в саду, но даже, ввиду того что он был небогат и не умел еще зарабатывать деньги в различных сделках купли и продажи, она покупала ему все необходимое, никогда не требуя возврата иначе, как только ласками, любовными играми и другими подобными же делами. И жили они так жизнью самой сладостной, платя друг другу взаимной любовью. Хвала Аллаху, Который одних наделяет силой, других же поражает бессилием! Его замысел непостижим!

Но вот однажды сборщик податей, супруг молодой женщины, собираясь ехать по делам службы, приготовил осла своего, положил в сумку свою деловые бумаги и платье и приказал супруге своей наполнить второй карман сумки припасами в дорогу. И молодая женщина, радуясь, что отделается от него, поспешила дать ему все, чего он желал, но не могла найти хлеба, ибо недельный запас его был уже истощен, и негритянка как раз занята была изготовлением хлебов на следующую неделю. Тогда сборщик податей, не имея времени ждать, пока испекут хлебы дома, пришел на рынок, чтобы там достать столько, сколько ему было нужно. И он оставил на это время в конюшне, перед кормушкой, уже оседланного осла своего.

В эту минуту Шахерезада заметила, что восходит утренняя заря, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И он оставил на время в конюшне, перед кормушкой, уже оседланного осла своего. А супруга его оставалась на дворе, чтобы дождаться его возвращения, как вдруг во двор вошел ее возлюбленный, полагавший, что сборщик податей уже уехал. И он сказал молодой женщине:

— У меня срочная нужда в деньгах. Необходимо, чтобы ты сейчас же дала мне триста драхм.

И она ответила:

— Клянусь пророком! У меня нет их сегодня, и я не знаю, где достать!

И юноша сказал:

— Но зато ведь есть осел, о сестра моя! Ты отлично можешь дать мне осла твоего мужа, которого я вижу там, перед кормушкой, уже оседланным, чтобы я продал его. И я, наверное, выручу за него те триста драхм, которые мне необходимы, совершенно необходимы!

И молодая женщина, весьма изумленная, воскликнула:

— Клянусь пророком! Ты сам не знаешь, что говоришь! А как же быть мне с мужем, который сейчас вернется и не найдет осла своего?! Ты не подумал об этом?! Он обвинит меня в пропаже осла, так как он поручил мне оставаться здесь, и он, наверное, прибьет меня!

Но юноша сделал такое несчастное лицо и стал так красноречиво просить ее отдать ему осла, что она не смогла устоять перед его просьбами и, несмотря на страх, который внушал ей супруг ее, сборщик податей, позволила ему увести осла, но лишь после того, как он снял с него сбрую. Но вот несколько минут спустя вернулся муж с хлебными лепешками под мышкой и направился в конюшню, чтобы положить их в сумку, а затем взять осла своего. И он увидел узду осла висящею на гвозде, а седло и сумку лежащими на соломе, но не нашел ни осла, ни следов осла, ни даже запаха осла. И, чрезвычайно изумленный, он вернулся к супруге своей и сказал:

— О жена, что сталось с ослом?

И супруга его, не смущаясь, ответила спокойным голосом:

— О сын моего дяди, осел только что вышел, но на пороге повернулся ко мне и сказал, что отправляется на заседание дивана городского суда!

Услышав эти слова, сборщик податей, сильно рассердившись, занес кулак над женой своей и крикнул:

— О беспутная, ты осмеливаешься смеяться надо мной! Разве не знаешь ты, что я одним ударом могу вогнать длину твою в ширину твою?!

А она ответила, нимало не теряя спокойствия своего:

— Имя Аллаха да будет над тобой, и надо мной, и вокруг тебя, и вокруг меня! Зачем стала бы я смеяться над тобой, о сын моего дяди?! И с каких это пор способна я обманывать тебя в чем бы то ни было?! Да если бы я осмелилась попытаться сделать это, то проницательность твоя и тонкость ума твоего скоро обнаружили бы мои грубые и тяжеловесные измышления. Но с твоего позволения, о сын моего дяди, я должна сказать тебе одну вещь, о которой до сих пор не смела рассказывать, опасаясь, что раскрытие ее навлечет на нас какое-нибудь неотвратимое бедствие. Знай же, что осел твой заколдованный и что от времени до времени он превращается в кади!

И сборщик податей, услыхав это, воскликнул:

— Йа Аллах!

Но молодая женщина, не дав ему времени ни испустить другие восклицания, ни подумать, ни заговорить, продолжала с той же спокойной уверенностью:

— В самом деле, первый раз, когда я вдруг увидела, что из конюшни вышел незнакомый мужчина, которого я не видела входящим туда и которого никогда раньше не встречала, я страшно перепугалась, и, повернувшись к нему спиной и закрывая лицо подолом платья своего, которое приподняла, не имея в эту минуту на голове покрывала, я хотела пуститься со всех ног и искать спасения в бегстве, так как ты был тогда в отсутствии.

Но человек этот приблизился ко мне и сказал мне голосом, полным доброты и серьезности, не поднимая на меня глаз из опасения оскорбить целомудрие мое: «Успокой душу твою, о дочь моя, и осуши глаза свои! Я вовсе не незнакомец для тебя, ибо я осел сына твоего дяди! Но по природе своей я человек, и кади — по занятию. И я был превращен в осла врагами моими, которые посвящены в тайны колдовства. А так как я не знаю мудрости их, то оказываюсь беспомощным и безоружным перед ними. Но так как они все-таки правоверные, то позволяют, чтобы от времени до времени, в дни судебных заседаний дивана, я снова принимал человеческий облик свой, чтобы идти в заседание дивана. И я должен жить, таким образом, то ослом, то кади до тех пор, пока Всевышнему не угодно будет освободить меня от чар моих врагов и разбить колдовство, которым они опутали меня. Но умоляю тебя, о добросердечная, заклинаю тебя отцом твоим, твоей матерью и всеми твоими родными, никому не говорить о состоянии моем, даже и доброму сыну твоего дяди, моему господину, сборщику податей. Ибо, если бы он узнал мою тайну, он был бы способен — ибо это человек с просвещенным умом и строгий блюститель веры — отделаться от меня, чтобы не иметь более в доме своем существа, находящегося под властью колдунов; и он продал бы меня какому-нибудь феллаху, который мучил бы меня с утра до вечера и давал бы вместо корма гнилые бобы, тогда как здесь мне так хорошо во всех отношениях».

Затем он добавил: «Я должен попросить тебя еще об одной вещи, о госпожа моя! О добрая! О милосердная! А именно попросить господина моего, сборщика податей, сына твоего дяди, не так сильно колотить мне зад, когда он торопится ехать, ибо эта часть особы моей отличается, к несчастью, особенной чувствительностью и невероятною нежностью».

И, сказав все это, осел наш, сделавшийся кади, оставил меня в полном недоумении и отправился вести заседание дивана. Там ты и можешь найти его, если пожелаешь.

Я же, о сын моего дяди, не могла долее одна хранить эту тягостную тайну, в особенности теперь, когда на меня падает обвинение и я рискую навлечь на себя гнев твой и немилость твою. Я прошу прощения у Аллаха, что не сдерживаю таким образом своего обещания бедному кади — никогда никому не говорить о его превращении в осла. Но раз это уже случилось, позволь мне, о господин мой, дать тебе один совет, а именно: отнюдь не отделываться от этого осла, который не только является превосходным животным, полным усердия, и никогда не пукающим, и полным приличия, ибо он редко показывает свой инструмент, когда мы смотрим на него, но и который мог бы также в случае надобности давать тебе весьма полезные советы по сложным вопросам юриспруденции и относительно законности того или другого иска.

Когда сборщик податей услышал эти слова супруги своей, которую он слушал с видом все более и более изумленным, то пришел в крайнее недоумение и сказал:

— Да, клянусь Аллахом, это удивительное дело! Но что же должен я делать теперь, когда у меня нет под рукой осла, между тем как мне нужно ехать собирать подати в такой-то и в такой-то деревне в окрестностях? Не знаешь ли ты, по крайней мере, когда он вернется? Или он ничего не говорил на этот счет?

И молодая женщина ответила:

— Нет, он не определил этого времени. Он сказал мне только, что идет в заседание дивана. Но я отлично знаю, что бы я сделала, если бы была на твоем месте. Впрочем, мне совершенно ни к чему давать советы человеку, гораздо более умному и, несомненно, гораздо более тонкому и прозорливому, чем я.

Но простак сказал:

— Выкладывай уж все как есть. Я посмотрю, может быть, ты и не совсем лишена ума!

Она сказала:

— Ну так вот. Будь я на твоем месте, я направилась бы прямо в заседание дивана, где находится кади, захватила бы с собою горсть бобов и, став перед несчастным заколдованным председательствующим в заседании дивана, показала бы ему издали бобы, которые принесла в горсти, и знаками дала бы ему понять, что нуждаюсь в его услугах в качестве осла. И он, конечно, понял бы меня, и, так как у него есть сознание своих обязанностей, он оставил бы заседание и последовал бы за мною, тем более что, увидав бобы, любимую пищу свою, не смог бы удержаться, чтобы не пойти вслед за мною.

И сборщик податей, услыхав слова эти, нашел весьма разумной мысль супруги своей, и он сказал:

— Мне кажется, что это лучшее, что я могу сделать. Ты, право, очень толковая женщина.

И он вышел из дому, захватив горсть бобов, дабы в случае, если ему не удастся привести осла путем убеждения, он мог бы, по крайней мере, овладеть им посредством возбуждения в нем главного его порока — жадности. И когда он уже уходил, жена его еще крикнула ему:

— Но только смотри, о сын моего дяди, берегись, во всяком случае, чтобы не очень вспылить и не обидеть его, ибо ты ведь знаешь, что он очень щепетилен и, сверх того, он в качестве осла и в качестве кади, должно быть, упрям и мстителен вдвойне!

И, выслушав этот последний совет супруги своей, сборщик податей направился к дивану и вошел в залу заседаний, где на возвышении заседал кади.

И он остановился в самом конце залы, позади других, и, подняв руку, сжимавшую горсть бобов, принялся другой рукой делать кади знаки настойчивого подзывания, явственно означавшие: «Иди скорее! Мне нужно переговорить с тобой! Иди же!»

И кади заметил наконец эти сигналы и, узнав в человеке, который вызывал его, одного из наивных сборщиков податей, подумал, что он хочет переговорить с ним частным образом о каких-то важных делах или же сделать ему какое-нибудь безотлагательное сообщение от лица вали. И он тотчас встал, прервав судебное заседание, и последовал в прихожую за сборщиком податей, который, чтобы вернее привлечь его, шел впереди, показывая ему бобы и поощряя его голосом и движениями, как это делается относительно ослов.

Но как только оба они вышли в прихожую, сборщик податей наклонился к уху кади и сказал ему:

— Ради Аллаха, о друг мой, мне очень неприятно, и досадно, и обидно за тебя, что ты околдован какими-то чарами! И уж конечно, не для того, чтобы сделать тебе неприятность, явился я сюда за тобой, но мне необходимо тотчас же ехать по делам моей службы, и я не могу ждать, чтобы ты закончил здесь дела свои. И поэтому я прошу тебя без промедления превратиться вновь в осла и дать мне взобраться к тебе на спину.

И, видя, что кади в ужасе отступает от него, по мере того как он говорит, сборщик прибавил тоном величайшего соболезнования:

— Я клянусь тебе пророком, — мир и молитва да пребудут над ним! — что если ты сейчас же последуешь за мною, то никогда более не буду я колоть тебе зад острием погоняла, ибо знаю, что ты весьма чувствителен и весьма нежен в этой части особы твоей! Ну, пойдем же, милый мой ослик, добрый друг мой! И ты получишь сегодня вечером двойную порцию бобов и свежей медуницы!

Подумать только! А кади, полагая, что имеет дело с каким-нибудь сумасшедшим, вырвавшимся из сумасшедшего дома, все дальше и дальше пятился от него к двери в залу в величайшем изумлении и ужасе, сделавшись желтым, как шафран. Но сборщик податей, видя, что он вот-вот ускользнет от него, произвел быстрый поворот назад и кругом и поместился между ним и дверью в залу суда, закрыв собою выход. И кади, не видя ни одного сторожа, ни кого-либо, кого можно было бы позвать на помощь, решил действовать путем кротости, осторожности и уступок; и он сказал сборщику податей:

— Вероятно, о господин мой, ты потерял своего осла и, как мне кажется, желал бы возместить потерю. Ничто, по моему мнению, не может быть справедливее. Так вот тебе от меня триста драхм, дабы ты мог купить себе другого. А так как сегодня базарный день и большой выбор домашнего скота, то тебе нетрудно будет выбрать за эту цену самого лучшего осла. Уассалам!

И, говоря таким образом, он вынул из пояса своего триста драхм, вручил их сборщику податей, который принял этот дар, и возвратился в залу заседаний, приняв важный и озабоченный вид, как если бы только что выслушал сообщение о весьма серьезном деле. И он говорил самому себе: «Клянусь Аллахом! Я сам виноват, что потерял таким образом эти триста драхм. Но это все же лучше, чем довести это дело до скандала в присутствии моих подсудимых. Да к тому же я отлично сумею вознаградить себя относительно денег, описывая имущество обвиняемых».

И он снова занял свое место и возобновил судебное заседание.

Вот и все, что случилось с ним.

Что же касается сборщика податей, то о нем скажу вот что. Когда он явился на базар, чтобы купить себе осла, то принялся внимательно, не стесняясь временем, осматривать всех предлагаемых животных одного за другим.

И наконец, заметив отличного осла, казалось, отвечающего всем поставленным условиям, он подошел, чтобы осмотреть его вблизи, как вдруг узнал собственного осла. И осел также узнал его и, заложив назад уши, принялся сопеть и кричать от радости. Но сборщик податей, сильно задетый его дерзостью после всего, что произошло, стал пятиться от него, махая на него руками, и воскликнул:

— Нет, клянусь Аллахом, я уж, конечно, не тебя куплю теперь, если мне будет нужен верный осел, ибо, будучи то кади, то ослом, ты вовсе не годишься мне!

И он отошел, оскорбленный дерзостью осла своего, который имел смелость предлагать ему взять его обратно. И он купил себе другого и поспешил вернуться домой, чтобы оседлать его и отправиться на нем в путь, после того как рассказал супруге своей обо всем, что с ним произошло.

И таким образом, благодаря изобретательному уму молодой женщины, жены сборщика податей, все были удовлетворены, и никто не потерпел ущерба.

Ибо возлюбленный ее получил деньги, в которых нуждался, муж приобрел себе лучшего осла, не истратив ни одной драхмы из своего кармана, а кади не замедлил возместить убыток, честно взыскав со своих признательных подсудимых вдвое больше того, что он дал сборщику податей.

Вот и все, о царь благословенный, что известно мне об осле-кади.

Но Аллах еще мудрее!

Когда султан выслушал эту историю, он воскликнул:

— О сахарные уста, о чудеснейший из собеседников, я назначаю тебя первым придворным!

И он велел тотчас же украсить его знаками нового чина и усадить его подле себя и сказал ему:

— Клянусь жизнью моей, о первый придворный мой, ты, наверное, знаешь еще какую-нибудь историю, и мне очень хотелось бы, чтобы ты рассказал ее мне.

И рыбак, потребитель гашиша, сделавшийся первым придворным по велению судьбы, ответил:

— От чистого сердца и в знак должного почтения!

И, покачивая головой, он так повел рассказ свой…

Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно приостановила свой рассказ.

А когда наступила

она сказала:

И рыбак, потребитель гашиша, сделавшийся первым придворным по велению судьбы, ответил:

— От чистого сердца и в знак должного почтения!

И, покачивая головой, он так повел рассказ свой:

КАДИ И ОСЛЕНОК

До меня дошло, о царь благословенный, что жил в одном городе некий человек с супругой своей и были они очень бедные люди, странствующие продавцы поджаренного маиса; но была у них дочь, подобная луне и уже достигшая возраста, обычного для замужества. И Аллаху было угодно, чтобы некий кади посватался к ней и получил ее в жены от родителей ее, которые поспешили дать свое согласие, несмотря на то что кади этот был чрезвычайно безобразен, с бородой жесткой, как иглы ежа, косой на один глаз и такой старый, что мог бы сойти за отца молодой девушки. Но он был богат и пользовался большим почетом. И родители молодой девушки, мечтая лишь об улучшении, которое брак этот внесет в образ жизни и общественное положение их, не подумали о том, что если богатство и содействует счастью, то все же не составляет самое его основание. Но впрочем, самому кади пришлось скоро испытать это на собственной особе.

Прежде всего он постарался быть приятным, несмотря на отталкивающие свойства своей особы вследствие старости и безобразия, тем, что ежедневно осыпал молодую супругу свою все новыми и новыми подарками и исполнял малейшие ее прихоти. Но он забывал, что ни подарки, ни исполнение прихотей не могут заменить молодой любви, удовлетворяющей желание. И он сетовал в душе своей, не находя того, чего он ждал со стороны супруги своей, которая уже по самой неопытности своей не могла доставить ему того, чего сама не знала.

Но кади имел при себе юного писца, которого очень любил и о котором иногда говорил даже и супруге своей. И он также не мог удержаться, как это ни было противно обычаю, чтобы не беседовать иногда с юношей о красоте супруги своей, и о той любви, которую он питал к ней, и о холодности супруги своей по отношению к нему, несмотря на все, что он делал для нее. Ибо так ослепляет Аллах создание Свое, заслуживающее гибели, даже более того! Словно для того, чтобы веление судьбы исполнилось, кади дошел в безумии и ослеплении своем до того, что однажды показал из окна этого юношу молодой супруге своей. И так как он был красив и привлекателен, молодая девушка полюбила юношу. И так как ищущие друг друга сердца в конце концов всегда находят друг друга и соединяются, несмотря на все препятствия, молодые люди сумели обмануть бдительность кади и усыпить его постоянно бодрствующую ревность. И юная красавица полюбила юношу более, чем зеницу ока своего, и, отдав ему душу, отдалась ему всем прекрасным телом своим. И юный писец отвечал ей тем же и дал ей испытать то, чего никогда не мог достигнуть кади. И оба зажили на вершине блаженства, часто встречаясь и с каждым днем любя друг друга все сильнее. И кади был, по-видимому, весьма доволен, видя супругу свою еще более прекрасной и цветущей юностью, здоровьем и свежестью. И все были счастливы, каждый по-своему.

Между прочим, молодая девушка, чтобы иметь возможность встречаться со своим возлюбленным в полной безопасности, условилась с ним, что если платок, повешенный на окне, выходившем в сад, будет белый, то он может входить повидаться с ней; если же платок будет красный, то он должен воздержаться и идти прочь, ибо сигнал этот означает, что кади дома.

Но судьбе было угодно, чтобы однажды, когда красавица после ухода кади в заседание дивана только вывесила белый платок, она услышала вдруг сильный стук в дверь и крики; и немного спустя увидела мужа своего, который шел, опираясь на руки евнухов, и был с изменившейся осанкой и совсем желтым лицом. И евнухи объяснили ей, что во время заседания кади внезапно почувствовал сильную дурноту и поспешил вернуться домой, чтобы найти заботливый уход и отдохнуть. И в самом деле, бедный старик имел такой жалкий вид, что молодая девушка, супруга его, несмотря на несвоевременность его появления и переполох, который наделал его приход, принялась опрыскивать его розовою водою и всячески ухаживать за ним. И когда он с ее помощью разделся, она уложила его в постель, которую сама приготовила ему и где он, облегченный заботами супруги, в скором времени уснул. И молодая девушка вздумала воспользоваться свободным временем, которое дало ей это внезапное возвращение супруга ее, чтобы сходить в хаммам. И в досаде и смущении, в котором она находилась, она забыла снять белый платок свиданий и заменить его красным — сигналом помех. И, захватив узелок с надушенным бельем, она вышла из дому и направилась в хаммам.

Между тем юный писец, видя на окне белый платок, весело взобрался на соседнюю террасу, откуда, по обыкновению, прыгнул на террасу кади, а затем проник в комнату, где находил обыкновенно возлюбленную свою, которая ожидала его уже нагая в постели, скрывшись под одеялами. И так как ставни были плотно затворены, и полная темнота царила в комнате, для того чтобы способствовать сну кади, и так как молодая женщина нередко ради забавы встречала возлюбленного своего полным молчанием и не подавала никаких признаков своего присутствия, то он, смеясь, подошел к постели и, приподняв одеяло, быстро просунул руку, словно собираясь пощекотать «историю» своей возлюбленной, — и вдруг — гей! гей! — рука его опустилась — да избавит нас Аллах от лукавого! — на что-то дряблое и мягкое, расположенное посреди зарослей, что было не чем иным, как старческим орудием кади.

И при этом прикосновении он с испугом и ужасом отдернул руку, но не настолько быстро, чтобы кади, внезапно пробужденный и уже оправившийся от своего нездоровья, не успел поймать руку, которая обшаривала ему низ живота, и тотчас же бросился в бешенстве на ее обладателя. И так как гнев придавал ему силы, в то время как изумление сковывало полной неподвижностью обладателя руки, то он одним пинком опрокинул его на пол посреди комнаты, сгреб в охапку и, в темноте приподняв в воздухе, бросил в большой ларь, в котором днем обыкновенно складывают тюфяки и который оказался открытым и пустым, вследствие того что тюфяки были вынуты. И он быстро опустил крышку и запер ларь на ключ, не успев даже разглядеть лица своего пленника.

После чего благодаря возбуждению, заставившему кровь его обращаться быстрее и произведшему на него целебное действие, он почувствовал, что силы окончательно вернулись к нему, и, одевшись, справился у евнуха, куда отправилась супруга его, и побежал ожидать выхода ее у порога хаммама. Ибо он говорил себе: «Раньше чем убить дерзновенного, я должен знать, не находится ли он в соглашении с супругой моей. Поэтому-то я и буду ожидать здесь ее выхода, а потом отведу ее домой и в присутствии свидетелей поставлю ее лицом к лицу с пленником. Ибо необходимо, раз я кади, чтобы все совершалось по закону. Тогда уж я отлично увижу, имею ли перед собой одного виновного или же двух соумышленников; и в первом случае я казню пленника своей собственной рукой в присутствии свидетелей; во втором же случае я задушу обоих своими десятью пальцами».

И, размышляя таким образом и повторяя в уме своем эти планы мести, он принялся поочередно останавливать купальщиц, входивших в хаммам, говоря каждой из них:

— Ради Аллаха над тобою, скажи жене моей такой-то, чтобы она вышла тотчас же, ибо мне нужно переговорить с нею!

Но он говорил им слова эти так неожиданно и возбужденно, а глаза у него так и сверкали, а лицо было такое желтое, движения такие необычные, и голос такой дрожащий, и весь вид его так явно выражал бешенство, что испуганные женщины бросались бежать от него, испуская пронзительные крики, ибо принимали его за помешанного.

И первая же из них, во всеуслышание исполнившая поручение его посреди залы хаммама, внезапно напомнила молодой девушке, супруге кади, о рассеянности ее по поводу белого платка, оставленного на окне. И она сказала себе: «Наверное, так и есть! Я погибла безвозвратно! И один Аллах ведает, что случилось теперь с моим возлюбленным!»

И она поспешила закончить купание свое, между тем как в зале хаммама сообщения вновь приходящих купальщиц быстро следовали одно за другим; и муж ее, кади, сделался единственной темой разговора перепуганных женщин. Ибо, по счастью, ни одна из них не знала в лицо молодую девушку, которая, впрочем, делала вид, что совершенно не интересуется тем, что говорится, как если бы все это совсем не касалось ее. И, одевшись, она вышла в прихожую и увидела там бедную торговку стручковым горохом, сидевшую перед кучей своего товара, который она продавала купальщицам. И она окликнула ее и сказала:

— Добрая тетушка моя, вот тебе золотой динар, если ты согласишься одолжить мне на один только час синее покрывало свое и пустую корзину, которая стоит около тебя.

И старуха, счастливая таким заработком, отдала ей ивовую корзину и убогое покрывало свое из грубой материи. И молодая девушка закуталась в это покрывало, взяла в руки корзину и, переряженная таким образом, вышла из хаммама.

И, выйдя на улицу, она увидела мужа своего, расхаживающего взад и вперед перед дверями хаммама, размахивая руками и громко проклиная все хаммамы на свете, и тех, кто ходит в хаммамы, и хозяев хаммамов, и тех, кто строит хаммамы. И глаза его вылезли из орбит, и изо рта шла пена. И она подошла к нему и, изменив голос и подражая говору странствующих торговок, спросила его, не купит ли он гороха. И тогда он принялся проклинать горох, и продавщиц гороха, и возделывателей гороха, и потребителей гороха. И молодая девушка, смеясь над безумием его, удалилась к дому, не будучи узнана в переодетом виде. И, не видя никого в комнате, ставни которой она поспешила открыть, она испугалась и собиралась уже позвать евнуха, чтобы он успокоил ее, когда услышала совершенно явственно, что из ларя для тюфяков раздаются стенания, и она поспешила к ларю, ключ от которого не был вынут, и открыла его, восклицая:

— Во имя Аллаха Благого и Милосердного!

На этом месте своего повествования Шахерезада увидала, что близок рассвет, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Раздаются стенания, и она поспешила к ларю, ключ от которого не был вынут, и открыла его, восклицая: — Во имя Аллаха Благого и Милосердного!

И она увидела там возлюбленного своего, который уже готов был задохнуться вследствие недостатка воздуха. И, несмотря на все волнение, которое она испытывала, она не могла удержаться от смеха, увидав его скорчившимся и с перекошенными глазами. Но она поспешила опрыскать его розовой водой и оживить. И когда он совершенно оправился и пришел в себя, она заставила его вкратце объяснить, что случилось, и тотчас решила, как нужно действовать, чтобы все устроилось.

В конюшне у них была в это время ослица, которая ожеребилась накануне маленьким осленком. И молодая девушка бросилась в конюшню, взяла хорошенького осленочка на руки, принесла его в свою комнату, поместила в ларь, где сидел перед тем ее возлюбленный, и заперла крышку на ключ. И, поцеловав возлюбленного своего, она отправила его, наказав ему приходить не раньше, чем он увидит белый платок. Сама же, со своей стороны, поспешила вернуться в хаммам и увидела мужа своего, который продолжал ходить взад и вперед, проклиная хаммамы и все, что к ним относится. И видя, что она входит в хаммам, он окликнул ее и сказал:

— О торговка стручковым горохом, скажи жене моей такой-то, что если она не выйдет сейчас же, то я, клянусь Аллахом, убью ее, не дождавшись сегодняшнего вечера, и заставлю хаммам обрушиться на голову ее!

А молодая девушка, смеясь в душе, вошла в прихожую хаммама, возвратила покрывало и корзину продавщице стручковым горохом и тотчас же вышла опять с узелком под мышкой и покачивая бедрами.

Как только муж ее, кади, заметил ее, он бросился к ней и закричал:

— Ты где же была, где же? Я жду тебя здесь уже два часа! А теперь ступай за мной! Иди же, о лукавая, о развратная! Иди!

А молодая девушка, остановившись, ответила:

— Ради Аллаха! Что с тобою?! Имя Аллаха да будет над нами! Что с тобою, о муж?! Не сошел ли ты внезапно с ума, что так скандалишь на улице, ты, кади города?! Или же нездоровье твое помутило разум твой и смутило рассудок, что ты на улице и на виду у всех так неуважительно обходишься с дочерью своего дяди?!

Но кади возражал:

— Довольно бесполезных слов! Ты будешь говорить что хочешь уже дома! Ступай за мной!

И он пошел вперед, размахивая руками, крича и изливая желчь свою, но не обращаясь, однако, прямо к супруге своей, которая молча следовала за ним на расстоянии десяти шагов.

И когда они пришли домой, кади запер супругу свою в верхней комнате, а сам пошел звать четырех шейхов околотка и четырех законных свидетелей, а также и всех, кого только встретил из соседей. И он привел всех их в комнату с ларем, где заперта была супруга его и где все они должны были стать свидетелями того, что произойдет.

Когда кади и все сопровождавшие его вошли в комнату, то увидели молоденькую девушку, все еще окутанную покрывалом своим, которая, забравшись в самый отдаленный угол, говорила сама с собою, но так, чтобы все слышали ее. И она говорила:

— О, злополучие наше! Увы! Увы! Бедный супруг мой! Это нездоровье свело его с ума! Несомненно, он наверное совсем сошел с ума, что осыпает меня такими ругательствами и вводит в гарем чужих мужчин! О, горе нам! Чужие в гареме нашем, чужие будут смотреть на меня! Увы! Увы! Он помешался, совсем помешался!

И в самом деле, кади был в таком бешенстве и в таком возбуждении, и лицо его было так желто, с трясущейся бородой и горящими глазами, что он действительно имел вид больного горячкой, был как в бреду. И потому некоторые из сопровождавших его старались успокоить его и советовали ему прийти в себя; но слова их лишь еще больше раздражали его, и он кричал им:

— Входите, входите! Не слушайте ее, негодную! Не поддавайтесь сетованиям коварной! Вы сейчас увидите! Вы увидите! Это последний день ее! Это час расправы! Входите, входите!

Когда же все наконец вошли, кади запер дверь и направился к ларю для тюфяков, снял крышку с него — и тут маленький осленок высунул голову, повел ушами, посмотрел на всех своими большими кроткими черными глазами, шумно втянул воздух и, подняв хвост и держа его совершенно вертикально, принялся кричать от радости, что снова видит свет, призывая мать свою.

Увидав это, кади дошел до последней степени гнева и бешенства и почувствовал сильные судороги и спазмы во всем теле; и он вдруг устремился к супруге своей, собираясь задушить ее.

Она же принялась кричать, бегая по комнате:

— Клянусь Аллахом! Он хочет задушить меня! Остановите полоумного, о мусульмане! На помощь!

И присутствующие, действительно видя пену бешенства на губах кади, не сомневались более в его сумасшествии и встали между ним и супругой его и, крепко схватив, сильно удерживали его на ковре, в то время как он бормотал какие-то невнятные слова и пытался вырваться от них, чтобы убить жену свою. И шейх околотка, чрезвычайно огорченный тем, что видит кади города в таком состоянии, видя буйное безумие его, не мог все же не сказать присутствующим:

— Нужно, увы, держать его неподвижным, как сейчас, до тех пор, пока Аллах не успокоит его и не возвратит ему разум!

И все воскликнули:

— Да исцелит его Аллах! Такой почтенный человек! Какая тяжелая болезнь!

А некоторые говорили:

— Как можно ревновать к осленку!

Другие же спрашивали:

— Каким образом попал этот осленок в ларь для тюфяков?

А другие говорили:

— Увы! Ведь это он сам запер там этого ослика, приняв его за мужчину!

И шейх околотка прибавил в заключение:

— Да поможет ему Аллах и да избавит Он его от лукавого!

И все ответили:

— Да избавит Он нас от лукавого!

И все разошлись по домам, за исключением тех, которые держали кади недвижимым на ковре. Но и этим недолго пришлось оставаться там, ибо злосчастного кади вдруг снова охватил такой приступ бешенства и ярости и он принялся так громко кричать какие-то непонятные слова и так безумно отбиваться, пытаясь опять наброситься на супругу свою, которая издали делала ему втихомолку рожи и насмешливые знаки, что жилы у него на шее лопнули и он умер, выплюнув целый поток крови. Да примет его Аллах в сострадании Своем! Ибо он был не только неподкупным судьей, но оставил супруге своей, молодой девушке, столько богатств, что она могла жить в довольстве и выйти замуж за юного писца, которого она любила и который любил ее.

И, рассказав эту историю, рыбак, потребитель гашиша, видя, что султан слушает его с восхищением, сказал себе: «Я еще кое-что расскажу ему».

И он сказал:

_{Кади запер дверь и направился к ларю для тюфяков, снял крышку с него — и тут маленький осленок высунул голову.}

ДОГАДЛИВЫЙ КАДИ

Рассказывают, что был в Каире некий кади, совершивший столько преступлений по должности и постановивший столько нелицеприятных приговоров, что был он наконец уволен со своей должности и вынужден, чтобы не умереть с голоду, жить всевозможными проделками и ухищрениями. И вот он истощил уже всю изобретательность ума своего и опустошил все средства существования — сколько он ни искал в уме своем, а так и не мог придумать никакого средства, чтобы добыть сколько-нибудь денег. И однажды, видя себя в такой крайности, он позвал единственного невольника, который еще оставался у него, и сказал ему:

— О такой-то, я очень болен сегодня и не могу выйти из дома, но ты постарайся раздобыть нам где-нибудь чего-нибудь поесть или прислать ко мне людей, нуждающихся в юридических советах. А я уж сумею заставить их заплатить мне за труд.

И невольник, который был таким же отъявленным мошенником, как и господин его, во всякого рода хитростях и проделках и который был так же заинтересован в удаче, вышел из дому, говоря себе: «Я попробую оскорбить одного за другим нескольких прохожих и ввяжусь в ссору с ними. А так как не всем же известно, что господин мой отставлен от должности, то я явлюсь с ними к нему под предлогом разрешить наше столкновение и заставлю их порастрясти кошельки свои перед ним».

И, думая таким образом, он заметил впереди прохожего, который спокойно шел, заложив свою палку за голову и держа ее обеими руками, и ловким ударом ноги сшиб его в грязь. И бедный человек этот, испачкав платье свое и порвав туфли, поднялся взбешенный, намереваясь хорошенько наказать обидчика своего. Но, узнав в нем невольника кади, он не пожелал вступать с ним в препирательства и, совершенно сконфуженный, удовольствовался тем, что сказал, удаляясь самым поспешным образом:

— Да избавит нас Аллах от лукавого!

И невольник, пройдоха этот, видя, что первая попытка не удалась, продолжал путь свой, говоря себе: «Это средство не годится. Поищем какое-нибудь другое, ибо все знают господина моего и меня». И в то время как он размышлял о том, что делать, он увидел слугу, который нес на голове поднос, где лежал великолепный гусь с начинкой, украшенный со всех сторон томатами, маленькими тыквами и бадиджанами, весьма искусно заготовленными. И он последовал за этим невольником, направлявшимся к общественной печи, чтобы отдать изжарить этого гуся; и он видел, как тот вошел и передал поднос хозяину печи, говоря ему:

— Я приду за ним через час.

И затем он ушел.

Тогда невольник кади сказал себе: «Это как раз то, что мне нужно».

И спустя некоторое время он подошел к печи и сказал:

— Привет тебе, йа хаджи Мустафа!

И хозяин печи узнал невольника кади, которого он не видел уже давно, так как в доме кади нечего было посылать жарить в общественную печь; и он ответил:

— Привет и тебе, о брат мой Мубарак. Откуда это ты? Печь моя уже так давно не топилась для господина нашего кади! Чем могу я сегодня услужить тебе и что ты принес мне?

И невольник сказал:

— Ничего, кроме того, что уже есть у тебя, ибо я пришел за начиненным гусем, который стоит у тебя в печи.

И печник ответил:

— Но гусь этот, о брат мой, ведь не твой.

Он сказал:

— Не говори так, о шейх. Этот гусь не мой, говоришь ты? Но я видел, как вылупился он из яйца, я сам выкормил его, сам его зарезал, сам начинил и приготовил.

И хозяин печи сказал:

— Клянусь Аллахом, пусть так! Но что должен я сказать тому, кто принес мне его, когда он вернется?

Он ответил:

— Не думаю, чтобы он вернулся. Во всяком случае, ты просто скажешь ему в шутку, ибо это человек весьма забавный и любящий посмеяться: «Валлахи! О брат мой, в ту минуту, как я ставил поднос твой в печь, гусь испустил внезапно пронзительный крик и улетел…»

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Увидев его, ты просто скажешь в шутку, ибо это человек весьма забавный и любящий посмеяться: «Валлахи! О брат мой, в ту минуту, когда я ставил поднос твой в печь, гусь испустил внезапно пронзительный крик и улетел. — И он прибавил: — Дай мне теперь этого гуся, он, должно быть, уже достаточно изжарился!

И хозяин печи, смеясь над тем, что только что слышал, вынул поднос из печи и доверчиво передал его невольнику кади, который поспешил отнести его своему господину и съесть гуся вместе с ним, облизывая пальчики от удовольствия.

В это самое время слуга, принесший гуся, вернулся за ним к печи и спросил свой поднос, говоря:

— Гусь должен быть теперь как раз в самую пору, о хозяин!

А хозяин пекарни сказал:

— Валлахи! В ту минуту, когда я клал его в печь, он издал пронзительный крик и улетел!

И тогда этот человек, который в действительности вовсе не был расположен к шуткам, пришел в ярость, убежденный в том, что содержатель общественной пекарни хочет пошутить над ним, и воскликнул:

— Как смеешь ты смеяться над моей бородой, о жалкое ничтожество!

И вот слово за слово, оскорбление за оскорблением, и наконец оба они вступили в драку. И снаружи не замедлила собраться толпа, и все стали прислушиваться к крикам и наконец проникли в пекарню. И одни говорили другим:

— Хаг Мустафа дерется с этим человеком из-за воскресения начиненного гуся!

И большая часть приняла сторону владельца пекарни, честность и порядочность которого уже давно были известны; некоторые же выражали сомнение в действительности этого воскресения.

И вот когда вокруг дерущихся теснилась толпа, среди нее оказалась беременная женщина, которую любопытство выдвинуло в первый ряд; и когда пекарь размахнулся, чтобы нанести получше удар своему противнику, она получила в живот ужасный удар, который предназначался совсем для другого. И она упала наземь и начала кричать, точно курица, которую режут, и тут же выкинула.

И муж этой женщины, живший по соседству, во фруктовой лавочке, тотчас же был уведомлен и прибежал с огромнейшей дубиной в руках и закричал:

— Я отколочу пекаря, и отца его, и деда его и искореню весь род их!

И хозяин пекарни, уже утомленный своей первой дракой, увидав, что на него идет этот разъяренный человек со своей ужасной дубиной, не мог больше держаться и бросился бежать, ища спасения на дворе. И, увидав, что за ним гонятся, он взобрался на стену и оттуда перескочил на соседнюю террасу, а с террасы спрыгнул на землю. И судьбе было угодно, чтобы при этом он упал прямо на магрибинца, который спал у дома, завернувшись в свои покрывала. И пекарь, который был очень тяжел и падал с большой высоты, совершенно раздавил его. И магрибинец без всякого замедления испустил дух.

И все близкие его, и все магрибинцы базара сбежались и схватили владельца пекарни, осыпая его ударами, и приготовились вести его к кади. И со своей стороны, человек, который принес гуся, увидав владельца пекарни схваченным, поспешил присоединиться к магрибинцам. И вот с криками и воплями все принялись искать дорогу к обители правосудия.

В это время человек, съевший гуся, служитель кади, затерявшись в толпе, увидел наконец, что здесь происходило, и сказал всем жалобщикам:

— Следуйте за мною, добрые люди! Я покажу вам дорогу!

И он привел всех к своему господину.

И кади с серьезным видом прежде всего потребовал у всех жалобщиков уплаты двойной таксы. Потом он повернулся к обвиняемому, на которого все указывали пальцами, и сказал ему:

— Что можешь сказать ты по поводу гуся, о содержатель пекарни?

И добряк понял, что в настоящем случае, имея в виду слугу кади, ему лучше придерживаться первого своего утверждения, и поэтому он сказал:

— Ради Аллаха, о господин наш кади, птица испустила пронзительный крик, и, хотя была начинена, поднялась из гарнира и улетела!

И принесший гуся, услышав это, воскликнул:

— Ах! Собачий сын, ты еще смеешь утверждать это перед господином кади!

И кади, приняв негодующий вид, сказал ему:

— О ты, неверующий, о нечестивый, как осмеливаешься ты не верить тому, что Тот, Который в день Страшного суда воскресит все существа, собрав воедино их кости, рассеянные по всему лицу земли, не может возвратить жизнь какому-нибудь гусю, у которого были целы все кости и у которого недоставало только перьев?

И толпа при этих словах воскликнула:

— Слава Аллаху, Воскресителю мертвых!

И все принялись гикать на несчастного собственника гуся, который ушел, раскаиваясь в своем маловерии.

Потом кади повернулся к мужу выкинувшей женщины и спросил его:

— А ты что можешь сказать против этого человека?

И, выслушав его жалобу, он сказал:

— Случай совершенно ясный и не возбуждает никаких сомнений. Это верно, выкидыш произошел по вине владельца пекарни, и к нему в точности приложим закон возмездия. — И он повернулся к мужу и сказал ему: — Закон дает тебе основание, я же даю тебе право отвести твою жену к виновному, с тем чтобы он возвратил ее тебе беременной. И ты оставишь ее на его попечении в течение первых шести месяцев беременности, так как выкидыш произошел на шестом месяце.

И муж, выслушав этот приговор, воскликнул:

— Ради Аллаха, господин кади, я отказываюсь от своей жалобы, и пусть Аллах простит моего противника!

И он удалился.

Тогда кади сказал родственникам умершего магрибинца:

— А вы, о магрибинцы, каково содержание вашей жалобы на этого человека, владельца пекарни?

И магрибинцы, сильно жестикулируя, в целом потоке слов изложили свою жалобу и показали бездыханное тело своего родственника, требуя цены крови.

И кади сказал им:

— Верно, о магрибинцы, вам следует получить цену крови, так как все обстоятельства говорят против владельца пекарни. Итак, вам остается только сказать мне, желаете ли вы, чтобы эта цена была уплачена вам натурой, то есть кровь за кровь, или же в виде вознаграждения.

И магрибинцы, сыны жестокосердной расы, отвечали хором:

— Натурой, о господин кади!

Тогда он сказал им:

— Да будет так! Возьмите этого владельца пекарни, заверните его в покрывало покойного вашего родственника и положите под минаретом мечети султана Гассана. И когда будет это исполнено, пусть брат убитого взойдет на минарет и спрыгнет с вершины его на владельца пекарни, чтобы раздавить его таким же образом, каким был раздавлен покойный брат его! — И он прибавил: — Где же ты, о брат убитого?

И на эти слова из среды магрибинцев выступил один магрибинец и воскликнул:

— Ради Аллаха, о господин кади, я отказываюсь от своей жалобы на этого человека! И Аллах да помилует его!

И он удалился в сопровождении всех других магрибинцев.

И толпа, которая присутствовала при этих прениях, разошлась, пораженная юридическими познаниями кади, его справедливостью, его глубокомыслием и тонкостью. И молва об этой истории дошла даже до ушей султана, и кади вошел в милость и был вновь возвращен к исполнению своих обязанностей, тогда как его заместитель увидел себя смененным единственно лишь по той причине, что у него не было такого ловкого помощника, каким был человек, съевший гуся.

И рыбак, потребитель гашиша, видя, что очарованный султан слушает его с прежним вниманием, почувствовал себя крайне польщенным и начал следующий рассказ:

УРОК ЗНАТОКА ЖЕНЩИН

До меня дошло, о счастливый царь, что в Каире жили некогда два молодых человека, женатый и холостой, связанные узами неизменной дружбы. Женатый назывался Ахмад, а неженатый — Махмуд. И вот Ахмад, который был двумя годами старше Махмуда, приобрел на него влияние, так как эта разница в возрасте позволяла ему разыгрывать роль наставника и учителя своего друга, в особенности во всем, что касалось знания женщин. И он постоянно говорил об этом предмете и описывал тысячи случаев, в которых он выказывал свою опытность, и обыкновенно прибавлял в заключение:

— Теперь, о Махмуд, ты можешь сказать, что в своей жизни ты узнал того, кто изучил в совершенстве эти лукавые создания. И ты должен чувствовать себя счастливым, что у тебя такой друг, как я, который может раскрыть тебе все их козни.

И Махмуд день ото дня все более и более удивлялся познаниям своего друга и был уверен, что никогда ни одна женщина, как бы хитра она ни была, не в состоянии обмануть или хотя бы только ввести в заблуждение его бдительность. И он не раз говорил ему: «Ахмад, ты достоин удивления!»

И Ахмад самодовольно принимал покровительственный вид и, похлопывая своего друга по плечу, говорил ему:

— Я научу тебя всему, и ты будешь таким же, как я.

И вот однажды, когда Ахмад повторял: «Я тебя научу всему, и ты будешь таким же, как я. Учиться нужно у того, кто познал все, а не у того, кто учит, не испытав ничего», юный Махмуд сказал ему: — Ради Аллаха! Прежде чем научить меня, как разрушать козни женщин, не можешь ли ты, о друг мой, научить меня, что мне надо сделать, чтобы вступить в сношение хотя бы с одной из них?

В эту минуту Шахерезада заметила, что наступает утро, и, по обыкновению своему, скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Не можешь ли ты, о друг мой, научить меня, что мне надо сделать, чтобы вступить в сношение хотя бы с одной из них?

И Ахмад отвечал тоном школьного учителя:

— Ради Аллаха, это как нельзя проще! Тебе надо только пойти завтра, в праздник Мавлид ан-Наби[24], к шатрам и хорошенько всматриваться в женщин, которых набирается там без счету. И ты выберешь одну из них, такую, которая будет там в сопровождении маленького ребенка, и будет отличаться красивой походкой, и у которой будут ярко блестеть глаза сквозь чадру ее. И, сделав свой выбор, ты купишь фиников и обсахаренного гороху, и угостишь ими ребенка, и будешь заигрывать с ним все время, не упуская возможности посматривать на мать его, и ты будешь нежно ласкать его и целовать. И когда ребенок перестанет дичиться тебя, тогда только ты попросишь у матери его, но не глядя на нее, милостивого разрешения отнести ребенка в ее жилище. И в продолжение всего пути ты будешь отгонять мух от лица ребенка, и разговаривать с ним детским языком, и говорить ему тысячи забавных вещей. И в конце концов мать обратится к тебе с каким-нибудь словом. И если она сделает это, ты обязательно станешь ее петухом.

И, сказав все это, он удалился. Махмуд же, до крайности удивляясь опытности своего друга, провел всю ночь, повторяя урок, который он только что прослушал.

И вот на следующий день рано утром он поспешил к мечети Мавлида, где с точностью, показывающей, насколько он доверял опытности своего друга, он начал приводить в исполнение совет, данный ему накануне. И к величайшему его изумлению, результат превзошел его ожидания. И судьбе было угодно, чтобы женщина, за которой он последовал и ребенка которой он нес на своих плечах, была как раз женой его друга Ахмада. И, идя вслед за ней, он был далек от мысли, что изменяет своему другу, потому что, с одной стороны, он никогда не был в его доме, а с другой — не мог угадать, что это жена Ахмада, так как никогда не видел ее ни под покрывалом, ни без покрывала. Что же касается молодой женщины, то она радовалась возможности испытать степень прозорливости своего мужа, который также преследовал и ее своим знанием женщин и всех их козней.

И эта первая встреча юного Махмуда и жены Ахмада была чрезвычайно приятна для обоих. И юноша, который был еще девственен и совершенно неопытен, вкусил во всей полноте удовольствие, оказавшись в руках и между ног разбирающейся в этом ремесле египтянки. И они были так довольны друг другом, что повторяли это много раз в следующие дни. И женщина радовалась, что она таким образом могла унизить своего ни о чем не догадывающегося, самонадеянного мужа; и муж удивлялся, что он не встречал больше Махмуда в те часы, в которые он привык встречаться с ним, и говорил себе: «Он, должно быть, ищет женщину, воспользовавшись моими советами и указаниями».

Однако по истечении известного времени, когда он в одну из пятниц отправился в мечеть, он увидал во дворе, возле фонтана омовений, своего друга Махмуда. И он приблизился к нему и после поклонов и приветствий спросил его с заботливым видом, были ли успешны поиски его и хороша ли женщина, которую он избрал себе. И Махмуд, крайне радуясь случаю открыться своему другу, воскликнул:

— Йа Аллах! Хороша ли она?! Она из масла и молока! Она полна и бела! Она из мускуса и жасмина! И какой ум! И чем только она меня ни угощает при каждом нашем свидании! Но ее муж, о друг мой Ахмад, должно быть, неисправимый дурак и сводник!

И Ахмад начал смеяться и сказал:

— Ради Аллаха! Большая часть мужей такова! Ну что ж, я очень рад, что ты так удачно воспользовался моими советами! Продолжай в том же духе, о Махмуд!

И они вместе вошли в мечеть для молитвы и наконец потеряли друг друга из виду.

И вот Ахмад по выходе из мечети в эту пятницу, не зная, как провести время, и видя, что все лавки заперты, пошел в гости к своему соседу, который жил рядом, дверь с дверью, поднялся к нему и сел у окна, выходившего на улицу. И тотчас же он увидел своего друга Махмуда, который вошел в его дом, не постучавшись в двери, — верный признак того, что здесь было какое-то соглашение и что его ждали внутри этого дома. И Ахмад, остолбенев от того, что ему пришлось увидеть, сперва хотел было броситься прямо в свой дом и застать там врасплох друга своего и жену свою и тут же наказать их. Но потом он сообразил, что, пока он будет стучаться в двери, его жена, которая оказалась такой распутницей, сумеет спрятать молодого человека или вывести его через террасу; и вот он решил проникнуть в свой дом другим путем, не возбуждая ничьего внимания.

И действительно, в его доме был общий колодец, разделенный на две половины; одна из этих половин принадлежала ему и находилась в его дворе, другая принадлежала соседу, у которого он теперь сидел в гостях, и выходила на его двор.

И Ахмад сказал себе: «Это как раз годится для того, чтобы их накрыть».

И он сказал своему соседу:

— Ради Аллаха, о сосед, я только что вспомнил, что сегодня утром уронил в колодец свой кошелек. И я теперь прошу у тебя разрешения спуститься в него для поисков. И я могу подняться затем к себе с той стороны, которая выходит на мой двор.

И сосед отвечал:

— К этому я не вижу никаких препятствий! И я сам желаю посветить тебе, о брат мой!

Но Ахмад не желал воспользоваться этой услугой, предпочитая спуститься в темноте, чтобы свет, выходящий из колодца, не потревожил кого-нибудь в его доме. И вот с позволения своего друга он спустился в колодец.

И спустился он совершенно благополучно, но, когда уже собирался подняться и выйти с другой стороны, счастье отвернулось от него. И действительно, Ахмад уже вскарабкался, действуя ногами и руками, до половины высоты, как вдруг служанка-негритянка, которая пришла набрать воды из колодца, услышала в глубине колодца какой-то шорох, наклонилась и заглянула в него. И она увидела что-то черное, движущееся в полутьме, и, не узнав своего господина, прониклась ужасом, выронила из рук веревку с ведром и бросилась бежать, неистово крича:

— Ифрит! Ифрит! Он выходит из колодца, о мусульмане! Помогите!

И ведро, которое было таким образом упущено, упало всей своей тяжестью на голову Ахмада, чуть не убив его до смерти. И вот когда негритянка подняла тревогу, жена Ахмада поспешила вывести своего возлюбленного, сошла во двор и, наклонившись над колодцем, спросила:

— Кто здесь, в колодце?

И тогда она узнала голос своего мужа, который, несмотря на случившееся, нашел в себе силы разразиться тысячами ругательств против колодцев, и против тех, которые спускаются в колодцы, и против тех, которые берут воду из колодцев.

И она спросила у него:

— Ради Аллаха и ради наби![25] Что можешь ты делать на дне колодца?

И он отвечал ей:

— Замолчишь ли ты, наконец, проклятая! Все это из-за кошелька, который я уронил сюда сегодня утром! Вместо того чтобы задавать мне вопросы, ты бы лучше помогла мне выбраться отсюда!

И молодая женщина, смеясь в душе, так как она прекрасно поняла истинную причину этого спуска в колодец, пошла сзывать соседей, которые пришли и с помощью веревок вытащили несчастного Ахмада, который был не в силах пошевелиться, настолько его оглушил удар ведром. И он дозволил перенести себя на свою постель и не произнес ни слова, сознавая, что в подобных обстоятельствах самое лучшее — затаить свою злобу до будущего раза. И он чувствовал себя крайне униженным не столько в своем достоинстве, сколько в своем знании женщин и всех их хитростей.

И когда по истечении некоторого времени он мог подняться, у него не было другой заботы, как только найти средство отомстить за себя.

И вот однажды, когда он укрылся в одном из углов улицы, он увидел своего друга Махмуда, который проскользнул в дом, незапертая дверь которого тотчас за ним захлопнулась. И он бросился к своему дому и начал стучаться в двери изо всех сил.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

пророков Адам, Нух, Ибрахим, Исмаил, Якуб, Юсуф, Муса, Дауд, Сулейман, Иса и др. Последним пророком называется пророк Мухаммед.

И он бросился к своему дому и начал стучаться в двери изо всех сил.

И его жена без всякого колебания сказала Махмуду:

— Вставай и следуй за мною!

И она спустилась вместе с ним и, поставив его в углу, как раз позади двери, которая вела на улицу, впустила своего мужа, говоря ему:

— Ради Аллаха! Чего ради так стучаться?!

Но Ахмад, схватив ее за руку и быстро увлекая ее внутрь дома, с бранью бросился в верхние покои, чтобы захватить там Махмуда, который в это время совершенно спокойно открыл дверь, позади которой он был спрятан, и вышел вон. И Ахмад, видя, что все поиски его напрасны, чуть не умер от ярости и решил тотчас же развестись со своей женой. Но потом он рассудил, что лучше будет потерпеть еще немного, и он в молчании затаил свою злобу.

И вот случай, которого он искал, представился сам собой через несколько дней после этого происшествия. Дело же было так. Дядя Ахмада, отец его жены, устраивал празднество по случаю обрезания ребенка, дарованного ему в его старости. И Ахмад и его жена были приглашены провести у него этот день и этот вечер. И он тогда придумал, как привести в исполнение замысел, который у него уже вполне сложился. И он пошел разыскивать своего друга Махмуда, который все еще не подозревал, что он обманывает своего друга; и, встретившись с ним, он пригласил его принять участие в празднестве его дяди. И все уселись перед столами, уставленными кушаньями, посреди двора, ярко освещенного, богато устланного коврами и украшенного флагами. И женщины могли видеть все происходящее из окон гарема, будучи невидимы сами, и слышать все, что там говорилось. И Ахмад во время трапезы свел разговор к непристойным анекдотам, которые больше всего любил отец его жены. И когда каждый рассказал все, что он знал по этому предмету, Ахмад сказал, указывая на своего друга Махмуда:

— Ради Аллаха! Наш брат Махмуд, который находится здесь, рассказывал мне когда-то правдивый анекдот, героем которого был он сам и который более занимателен, чем все анекдоты, которые мы здесь слышали.

И дядя воскликнул:

— Расскажи его нам, йа сиди Махмуд!

И все присутствующие прибавили:

— Да, ради Аллаха, расскажи его нам!

И Ахмад сказал ему:

— Да! Ты хорошо знаешь ее, эту историю молодой женщины, пышной и белой, как свежее масло!

И Махмуд, польщенный этим всеобщим вниманием, принялся рассказывать первую свою встречу с молодой женщиной, которая пришла со своим ребенком к шатрам в праздник Мавлид ан-Наби.

И он передавал такие точные подробности относительно этой молодой женщины и ее дома, что дядя Ахмада немедленно догадался, что дело идет не о ком ином, как о его собственной дочери. И Ахмад уже торжествовал в душе, убежденный, что наконец он в присутствии свидетелей получит доказательство неверности жены своей, и разведется с нею, и лишит ее прав на приданое. И дядя, насупив брови, уже готов был подняться и сделать то, что считал нужным, как вдруг послышался пронзительный и жалобный крик, как будто крик ребенка, которого ущипнули; и Махмуд, внезапно возвращенный этим криком к действительности, нашел в себе присутствие духа, чтобы изменить окончание своего рассказа, и закончил его такими словами:

— И вот когда я принес на своих плечах ребенка молодой женщины, я пожелал, очутившись на дворе, подняться с ребенком в гарем. Но — да удалится нечистый! — на мою беду, я нарвался на честную женщину, которая, заметив мою дерзость, взяла у меня из рук ребенка и ударила меня кулаком прямо в лицо, так что знак от удара остался у меня до сих пор. И она прогнала меня, угрожая созвать соседей. Да будет она проклята Аллахом!

И дядя, отец молодой женщины, услышав такое окончание рассказа, принялся громко смеяться, и все присутствующие тоже. Один только Ахмад не присоединился к общему смеху и спрашивал себя, не понимая причин всего этого, почему Махмуд переменил таким образом окончание своего рассказа. И когда трапеза закончилась, он приблизился к нему и спросил:

— Аллах да будет над тобою! Можешь ли ты мне сказать, почему ты не рассказал всего так, как это случилось в действительности?

И Махмуд отвечал:

— Слушай! Это просто потому, что я понял по крику ребенка, который все слышал, что этот ребенок и мать его находятся здесь, в гареме, и что, следовательно, и муж ее равным образом должен находиться в числе приглашенных. И я поспешил обелить эту женщину, чтобы не навлечь на нас обоих каких-либо неприятностей. Но не правда ли, что моя история, рассказанная таким образом, очень позабавила твоего дядю?

Но Ахмад, пожелтев в лице, покинул своего друга, даже не ответив на его вопрос. И на следующий день он развелся со своей женой и отправился в Мекку в качестве паломника.

И таким образом, Махмуд мог по истечении законного срока жениться на своей возлюбленной. И он счастливо жил с нею, потому что у него не было никаких притязаний на знание женщин и на искусство разоблачать их хитрости и предвидеть их обманы. Но один лишь Аллах всеведущ!

И когда рассказ этот был закончен, рыбак, потребитель гашиша, ставший уже дворецким, умолк.

И султан, крайне восхищенный, воскликнул:

— О мой дворецкий, о медовый язык, я назначаю тебя своим великим визирем!

И вот так как в это самое время в приемную залу вошли два тяжущихся, взывая к султану о правосудии, рыбаку, назначенному великим визирем, было поручено тут же выслушать их жалобы, уладить их распрю и постановить приговор об их деле.

И вот новый великий визирь, надев на себя знаки своего достоинства, сказал тяжущимся:

— Приблизьтесь и изложите причину, которая поставила вас между рук нашего повелителя султана.

И вот какова их история.

ПРИГОВОР ПОТРЕБИТЕЛЯ ГАШИША

Когда, о благочестивый царь, — сказал выращиватель фруктов, — рыбак, потребитель гашиша, только что назначенный великим визирем султана, приказал тяжущимся говорить, первый из них заявил:

— О господин мой, у меня есть жалоба на этого человека!

И визирь спросил его:

— В чем же заключается твоя жалоба?

Он сказал:

— О господин мой, у меня там, внизу, у входа в диван, стоит корова с теленком. И вот сегодня утром я пошел с ними на луг свой, чтобы покормить их; и моя корова шла впереди меня, а ее теленок, резвясь, следовал за ней; в это время к нам приблизился этот человек, сидя верхом на кобыле, которую сопровождал ее сын, маленький жеребенок безобразного и жалкого вида. И вот мой теленок, увидав жеребенка, побежал к нему, чтобы познакомиться с ним, и начал прыгать вокруг него, и ласкать его своей мордой, и обнюхивать его, и играть с ним на тысячу ладов, то мило брыкая ногами, то подбрасывая в воздух своими маленькими копытцами лежащие на дороге камешки.

И вдруг, о господин мой, вот этот человек, эта скотина, собственник жеребенка, сошел со своей кобылы и подошел к моему неугомонному, милому теленку, надел ему на шею веревку, говоря мне: «Я увожу его! Я не хочу, чтобы мой теленок оборотился, играя с этим жалким детищем твоей коровы и потомком ее!» И он повернулся к моему теленку и сказал ему: «Ступай, о детище моей кобылы и потомок ее!»

И, несмотря на мои изумленные крики и мои протесты, он увел моего теленка, оставив мне жалкого маленького жеребенка, который находится теперь здесь, внизу, вместе со своей матерью, и угрожая убить меня, если я еще буду пытаться взять обратно то, что есть мое имущество и моя собственность перед Аллахом, Который взирает на нас и перед людьми.

Тогда новый визирь, бывший рыбак, потребитель гашиша, повернулся к другому тяжущемуся и сказал ему:

— А ты, о человек, что можешь сказать на слова, которые только что слышал?

И этот человек отвечал:

— О господин мой, поистине известно всем, что теленок есть плод моей кобылы и что жеребенок есть потомство коровы этого человека.

И визирь сказал:

— Разве это верно, что теперь коровы могут приносить жеребят, а кобылы телят? Ибо это вещь, которой до сих пор не мог допустить ни один человек без того, чтобы не усомнились в его рассудке.

И человек отвечал:

— О господин мой, разве ты не знаешь, что нет ничего невозможного для Аллаха, Который творит то, что Ему угодно, и сеет там, где Ему угодно, а творениям Его остается только преклоняться пред Ним и прославлять Его?!

И визирь сказал:

— Верно! Верно! Ты говоришь правду, о человек, ничего нет невозможного для всемогущества Всевышнего, и Он может сделать так, что коровы будут приносить жеребят, а кобылы — телят!

Потом он прибавил:

— Но прежде чем присудить тебе теленка, детище твоей кобылы, и отдать твоему противнику то, что принадлежит ему, я равным образом желаю сделать вас свидетелями другого проявления всемогущества Всевышнего!

И визирь приказал принести ему мышь и большой мешок зерна.

И он сказал тяжущимся:

— Смотрите внимательно на то, что произойдет здесь, и не говорите ни слова.

Потом он повернулся ко второму из тяжущихся и сказал ему:

— А ты, о владелец теленка, детища твоей кобылы, возьми этот мешок с зерном и положи его на спину этой мыши.

И человек воскликнул:

— О господин мой, как могу я положить такой большой мешок зерна на спину мыши, не раздавив ее?

И визирь сказал ему:

— О маловерный, как смеешь ты сомневаться во всемогуществе Всевышнего, по воле Которого теленок родился от кобылы?

И он приказал стражам схватить этого человека по причине его невежества и нечестности и наказать его палками. И он приказал возвратить первому тяжущемуся его теленка и присудил ему, сверх того, и кобылу с ее жеребенком.

Такова, о царь времен, полная история рыбака, потребителя гашиша, достигшего достоинства великого визиря. И этот случай показал, как велика была его мудрость, как он сумел дойти до истины приведением к нелепости и насколько султан был прав, назначив его своим великим визирем, и сделав своим сотрапезником, и осыпав его почестями и преимуществами. Но Аллах всех щедрее, всех мудрее, всех великодушнее, всех добродетельнее!

И когда царь выслушал эту серию забавных историй из уст выращивателя фруктов, он вскочил и, находясь на грани ликования, воскликнул:

— О шейх восхитительных людей, о медовый и сахарный язык! Кто более тебя заслуживает, чтобы быть великим визирем, ведь ты можешь остро мыслить и говорить сладко, со вкусом и совершенством, вызывая восторг!

И он немедленно назначил его великим визирем, и сделал его своим личным сотрапезником, и не расставался с ним, пока не явилась к ним разделительница друзей и разрушительница компаний — смерть.

— И вот, — продолжала Шахерезада, обращаясь к царю Шахрияру, — все, что я прочитала в книге «Сборник легкого балагурства и веселой мудрости».

И сестра ее Доньязада воскликнула:

— О сестра моя, как сладостны твои слова, как приятны, утешительны, как изящны в своей свежести!

И Шахерезада сказала:

— Но можно ли сравнивать это с тем, что я расскажу завтра о прекрасной царевне Нуреннахар, если только, конечно, я сохраню свою жизнь и если это дозволит мне наш владыка царь!

И царь Шахрияр сказал:

— Конечно! Я хочу прослушать эту историю, которой еще не знаю!

И когда наступила

маленькая Доньязада сказала сестре своей:

— О сестра моя, пожалуйста, поскорее начни обещанную историю, так как ты обещала ее нашему господину, этому царю, обладающему столь изысканными манерами!

И Шахерезада сказала:

— От всего моего дружеского сердца и в изъявление моего уважения к этому благовоспитанному царю!

И она начала так: