Тысяча и одна ночь. В 12 томах

ИСТОРИЯ ЖЕМЧУЖНОГО ПУЧКА

Жил, о царь благословенный, в древние времена правитель. В летописях мудрых и книгах минувших времен говорится, что эмир правоверных аль-Му-тазз Биллах, шестнадцатый халиф из династии Аббасидов, внук аль-Му-таваккиля Алаллаха и внук Гаруна аль-Рашида, был одарен благородной душой, бестрепетным сердцем и возвышенными чувствами, что он был исполнен очарования и изящества, благородства и прелести, мужества и доблести, величия и мудрости, что силой и смелостью равнялся он львам и при этом обладал столь утонченным духом, что его считали одним из первых поэтов своего времени. И в Багдаде, его столице, для помощи в управлении делами неизмеримого его царства, у него было шестьдесят визирей, исполненных неутомимого усердия, которые пеклись об интересах народа столь же деятельно и неусыпно, как и их повелитель. Благодаря всему этому ни одно происшествие, как бы оно ни было ничтожно на первый взгляд, не оставалось скрытым среди всего того, что делалось в его царствование в странах, простиравшихся от пустыни Шам до границ Магриба и от гор Хорасана и Восточного моря до отдаленнейших пределов Индии и Афганистана.

И вот однажды, когда он прогуливался с Ахмадом ибн Хамдуном, ближайшим его рассказчиком и любимым застольником, тем самым, которому мы обязаны устной передачей стольких прекрасных историй и дивных поэм древних предков наших, он приблизился к дому, принадлежавшему, если судить по внешнему виду, какому-то важному господину. И дом этот весьма изящно скрывался среди садов и гармоничностью своей архитектуры свидетельствовал о вкусе его владельца более деликатно, чем это мог бы выразить самый красноречивый язык. И для того, кто, подобно халифу, обладал чувствительным глазом и внимательной душой, это жилище было само красноречие.

И вот когда оба они присели на мраморную скамейку у фасада дома, расположились здесь отдохнуть и стали вдыхать прохладу ветерка, насыщенного благовониями лилий и жасмина, они увидали перед собой двух юношей, выходящих из тени сада, прекрасных, как луна в четырнадцатый день ее появления. И они разговаривали друг с другом, не замечая присутствия двух незнакомцев на мраморной скамейке. И один из них говорил своему спутнику:

— Да сотворит Небо, о друг мой, чтобы и в этот чудесный день явились случайные гости и навестили нашего господина! Он опечален уже тем, что час обеда наступил, а нет никого, кто бы с ним разделил его, тогда как обыкновенно он видит рядом с собою друзей-иноземцев, которых он любезно угощает и которым оказывает широкое гостеприимство.

И второй юноша отвечал:

— Верно! Сегодня впервые наш господин сидит одиноко в зале празднеств. И это очень странно, что, несмотря на сладость этого весеннего утра, ни один гуляющий не избрал для своего отдыха наших садов, столь прекрасных, что побывать в них приходят обыкновенно даже из очень отдаленных мест.

Услышав эти слова двух юношей, аль-Мутазз был крайне удивлен не только тем, что в его столице оказалось столь высокопоставленное лицо, жилище которого ему неизвестно, но еще и тем, что этот человек вел жизнь совершенно исключительную, и тем, что он не любил уединения во время трапезы. И он подумал: «Ради Аллаха! Я, халиф, часто люблю быть один на один с самим собою, и я умер бы в самый короткий срок, если бы мне пришлось чувствовать постоянно чужую жизнь рядом с моей, — столь бесценно иногда уединение!»

И он сказал верному своему застольнику:

— О Ибн-Хамдун, о рассказчик с медовым языком, ты, который знаешь все истории минувших времен и не пренебрегаешь ни одним из происшествий современности, знал ли ты о существовании этого человека, владельца этого дворца? И не думаешь ли ты, что нам необходимо безотлагательно познакомиться с одним из наших подданных, жизнь которого настолько отличается от жизни других людей и удивляет своей одинокой пышностью? А впрочем, не дает ли это мне случая выказать по отношению к одному из моих подданных радушие, еще более великолепное, чем то, с которым он, должно быть, принимает своих случайных гостей?

И рассказчик Ибн-Хамдун отвечал:

— Эмир правоверных не будет, конечно, сожалеть о своем посещении этого господина, пока нам незнакомого. И я думаю, если таково желания моего повелителя, позвать этих прекрасных юношей и объявить им о нашем посещении владельца этого дворца.

И он поднялся со скамейки, так же как и аль-Мутазз, который, по обыкновению, был переодет купцом. И он подошел к двум прекрасным юношам и сказал им:

— Ступайте, да благословит вас Аллах, и предупредите вашего господина, что у дверей его дома два чужестранных купца ходатайствуют о входе в его жилище и умоляют о чести предстать между рук его.

И оба юноши отправились к дому, на пороге которого не замедлил появиться и господин этих мест собственной персоной.

И это был человек с открытым лицом, изысканной внешностью и изящной осанкой, и весь облик его отличался совершенством и деликатностью.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И это был человек с открытым лицом, изысканной внешностью и изящной осанкой, и весь облик его отличался совершенством и деликатностью.

И верхняя одежда его была из нишабурского шелка, и на плечах у него был бархатный плащ с золотой бахромой, а на пальце — кольцо с рубином. И он приблизился к ним с благосклонной улыбкой на губах и, приложив левую руку к сердцу, сказал им:

— Салам, сердечный привет благосклонным господам, оказывающим нам высокую милость своим приходом!

И они вошли в дом, и при виде дивного его убранства они подумали, что это настоящий райский уголок, ибо внутренняя красота его вполне соответствовала и даже более его прекрасному внешнему облику и, без сомнения, была способна отнять у страдающего влюбленного всякое воспоминание о его возлюбленной.

И в зале собраний маленький садик отражался в алебастровом бассейне, в котором журчала алмазная струя; и тут всюду чувствовалась нежная и чарующая свежесть. И если большой сад, опоясывавший дом всеми цветами и листьями, какие только украшают землю Аллаха, по его блеску можно было назвать безумием растительности, то маленький садик казался самой мудростью. И растения, его составлявшие, были только четырех видов, — да, его составляли только четыре вида цветов, но таких, какие человеческий глаз мог созерцать только в первые дни творения.

И первый цветок была роза, склонившаяся на своем стебельке и совершенно одинокая, не роза простых розовых кустов, но роза, необыкновенная сестра которой цвела в Эдеме до грозного прихода ангела, — огонь радости, пышная заря, роза живая, светло-алая, бархатная, свежая, девственная и обольстительная. И в венчике своем она заключала пурпур, из которого делают мантии царей. Что же касается ее запаха, то он заставлял раскрываться все опахала сердца, говоря душе: «Упивайся!», и придавал телу крылья, говоря ему: «Уносись!»

И второй цветок был тюльпан, сидящий прямо на своем стебельке и совершенно одинокий, но это не был тюльпан из какого-нибудь царского цветника, но старинный тюльпан, выросший из крови дракона, тюльпан того истребленного Господом вида, который цвел в Ираме и окраска которого говорила кубку старого вина: «Я опьяняю, не касаясь губ!», и пылающему очагу: «Я горю, но не сгораю!»

И третий цветок был гиацинт, сидящий прямо на своем стебельке и совершенно одинокий, не гиацинт обыкновенных садов, но гиацинт — мать лилий чистейшей белизны, нежный, благоухающий, хрупкий гиацинт, который говорил лебедю, выходящему из воды: «Я белее тебя!»

И четвертый цветок была гвоздика, склонившаяся на своем стебельке и совершенно одинокая, не та, о, вовсе не та гвоздика террас, которую поливают молодые девушки, но гвоздика, напоминающая раскаленный добела шар, частица восходящего солнца, флакон аромата, заключающий в себе летучую душу перца, та самая гвоздика, сестра которой была поднесена царем джиннов Сулейману для украшения волос Балкис, для приготовления эликсира долголетия, бальзама мудрости, царского алькали[28] и териака[29].

И вода в этом бассейне от малейшего прикосновения и даже от прикосновения одного только изображения этих четырех цветов дрожала и волновалась даже тогда, когда умолкала музыкальная струя и переставал падать дождь бриллиантов, и четыре цветка, сознавая свою красоту, клонились, улыбаясь, на своих стебельках и внимательно смотрели друг на друга.

И ничто не украшало эту прохладную залу из белого мрамора, за исключением этих четырех видов цветов вокруг бассейна. И восхищенный взор останавливался на них, не требуя ничего более.

И вот когда халиф и его спутник уселись на диване, покрытом хорасанскими коврами, хозяин после новых пожеланий благоденствия пригласил их разделить с ним трапезу, состоявшую из многих превосходных блюд, которые служители приносили на золотых подносах и расставляли на бамбуковых табуретах. И трапеза протекала в сердечности, какую друзья высказывают по отношению к своим друзьям, и по знаку хозяина была оживлена приходом четырех юниц, видом своим подобных лунам; и первая из них играла на лютне, вторая — на цимбалах, третья была певица, и четвертая — танцовщица. И в то время как они музыкой, пением и грацией движений дополняли гармонию этой залы и очаровывали ее воздух, хозяин и двое его приглашенных отведывали из кубков различные вина и наслаждались сорванными вместе с ветками фруктами, столь прекрасными, что они могли произрастать только на деревьях рая.

И рассказчик Ибн-Хамдун, хотя и привык к роскошной обстановке своего повелителя, почувствовал, что душа его приходит в экстаз от благородных вин и от всей совокупности этих красот, повернулся с вдохновенными глазами к халифу и с кубком в руке продекламировал стихи, зародившиеся в нем при ожившем воспоминании о юном друге, которым он обладал. И своим прекрасным ритмичным голосом он прочел:

И, закончив свою импровизацию, рассказчик Ибн-Хамдун поднял глаза на халифа, чтобы увидеть по его лицу, какое впечатление произвело его стихотворение. Но вместо удовлетворения, которое он привык видеть, он заметил столь сильное выражение недовольства и такой сосредоточенный гнев, что у него выпал из руки кубок, полный вина. И он затрепетал в душе своей; и он подумал уже, что погиб безнадежно, но в то же время заметил, что халиф даже не слушал его стихотворение; и увидел он, что глаза его блуждают, точно растерявшись над раскрытием какой-то неразрешимой задачи. И он сказал себе: «Ради Аллаха! Только мгновение тому назад лицо его сияло весельем, и вот уже оно омрачено неудовольствием, и никогда не видел я еще его таким гневным. И я, привыкший читать его мысли по выражению лица его и угадывать его чувства, не знаю теперь, чему приписать эту внезапную перемену. Да удалит Аллах нечистого и да охранит нас от его козней!»

И вот пока он мучился таким образом, пытаясь догадаться о причинах этого гнева, халиф устремил на своего хозяина взгляд, исполненный недоверия, и в противность всем правилам гостеприимства и наперекор обычаю, требующему, чтобы хозяин и гости никогда не расспрашивали друг друга об их именах и достоинствах, он спросил у хозяина этого места голосом, силу которого он старался сдержать:

— Кто ты, о человек?

Хозяин при этом неожиданном вопросе переменился в лице и выказал крайнее оскорбление, однако не пожелал отказываться от ответа и сказал:

— Обыкновенно меня зовут Абул Гассан Али ибн Ахмад аль-Хорасани.

И халиф отвечал:

— Знаешь ли ты, кто я?

И хозяин отвечал, побледнев еще более:

— Нет, клянусь Аллахом! Я не имею этой чести, о господин мой!

Тогда Ибн-Хамдун, чувствуя, насколько положение сделалось затруднительным, поднялся и сказал молодому человеку:

— О наш хозяин, ты находишься в присутствии эмира правоверных, халифа аль-Мутазза Биллаха, внука аль-Мутаваккиля Алаллаха.

И, услышав эти слова, хозяин этого места поднялся, тоже крайне изумленный, поцеловал землю между рук халифа и, трепеща, сказал:

— О эмир правоверных, заклинаю тебя доблестями твоих благочестивых и достославных предков простить твоему рабу все его прегрешения, сделанные им по неведению против священной особы твоей, и недостаток учтивости, которую тебе должно оказать, и недостаток почтения, и недостаток щедрости, конечно!

И халиф отвечал:

— О человек, я вовсе не намерен попрекать тебя недостатками подобного рода. Ты, напротив, выказал в отношении нас щедрость, которой могли бы позавидовать самые щедрые из царей. Но если я тебе задал такой вопрос, то меня побудила к этому весьма основательная причина, потому что иначе я не знал бы, как и отблагодарить тебя за все то прекрасное, что видел я в доме твоем.

И хозяин, совершенно расстроенный, сказал:

— О верховный мой повелитель, умоляю тебя! Не дай излиться твоему гневу на раба твоего, прежде чем ты не убедишься в его преступлении!

И халиф сказал:

— Я неожиданно заметил, о человек, что все в этом доме, начиная с мебели и кончая надетыми на тебя одеждами, носит на себе имя моего деда аль-Мутаваккиля Алаллаха. Итак, можешь ли ты мне объяснить эту странность? И не должен ли я думать о каком-нибудь тайном расхищении дворца святых предков моих? Говори же без всяких недомолвок, иначе тебя тотчас же постигнет смерть!

И хозяин, вместо того чтобы затрепетать, пришел в себя, улыбнулся и самым мягким голосом сказал:

— Да пребудут над тобой милость и покровительство Всемогущего, о господин мой! Конечно, я буду говорить без всяких недомолвок…

Но, дойдя до этого места, Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла, отложив до следующего вечера продолжение своего рассказа.

А когда наступила

она сказала:

Конечно, я буду говорить без всяких недомолвок, потому что истина есть внутреннее твое одеяние, чистосердечие — твое одеяние внешнее, и никто не сумеет в твоем присутствии говорить иначе, как только согласно с истиной.

И халиф сказал ему:

— В таком случае садись и говори!

И Абул Гассан по знаку халифа сел на свое место и сказал:

— Знай же, о эмир правоверных, — да дарует тебе Аллах силу и успех! — что я не сын царя, как это можно бы предположить, и не сын шерифа, и не сын визиря, и по своему рождению нисколько не приближаюсь к людям благородного происхождения. Но история моя столь необыкновенна, что, записанная иглою во внутреннем уголке глаза, она могла бы служить в поучение тем, кто читал бы ее с почтением и вниманием. Ибо, хотя я сам не принадлежу к числу сыновей благородных и не принадлежу даже к семье новопожалованных, я осмеливаюсь без лжи подтвердить господину моему, если только ему будет угодно склонить ко мне свое ухо, что эта история удовлетворит его и рассеет гнев его, возникший против раба, говорящего с ним.

И Абул Гассан на несколько мгновений прервал свою речь, сосредоточиваясь на воспоминаниях, собрал их в мыслях своих и продолжил так:

— Я родился в Багдаде, о эмир правоверных, от отца и матери, которые, кроме меня, не имели никакого другого потомства. И отец мой был простым купцом на базаре. Тем не менее он был самым богатым из купцов и самым уважаемым в городе. И он не был купцом какого-нибудь одного базара, на каждом базаре у него была лучшая из лавок: и на базаре менял, и на базаре дрогистов[30], и на базаре торговцев тканями. И в каждой из этих лавок у него был смышленый приказчик для совершения купли и продажи. И позади каждой лавки у него было устроено помещение, где, укрывшись от всех за коридорами и переходами, он мог располагаться с полным удобством во время жары и отдыхать там; а чтобы освежить его во время сна, специальный раб должен был обмахивать веером его яички, потому что у моего отца они были чрезвычайно чувствительны к жаре, и ничто не приносило им такой пользы, как ветерок от веера.

И вот поскольку я был его единственным сыном, он нежно любил меня, и ни в чем не отказывал мне, и не жалел никаких издержек для моего воспитания. Впрочем, по милости Аллаха богатства его умножались год от года и вскоре сделались неисчислимы. И вот час судьбы его исполнился, и он умер — да осенит его Аллах милосердием Своим, и да примет его с миром, и да продлит днями, отнятыми у покойного, жизнь эмира правоверных!

Что же касается меня, то, сделавшись наследником бесчисленных владений отца моего, я продолжал ходить, как и при его жизни, на базар и заниматься торговыми делами. Впрочем, я нисколько не отказывал себе в меру есть, пить и веселиться с избранными мною друзьями. Поэтому счастье мое длилось без упрека и горечи, и я не желал ничего более, как только чтобы эта жизнь продолжалась до конца дней моих.

Ибо то, что люди называют самолюбием, и то, что тщеславные называют славой, и то, что бедные духом называют добрым именем, и почести, и шум — все это было для меня невыносимым. И я предпочитал всякому удовлетворению внешнему — спокойствие моего существования, и ложному величию — мое простое счастье, скрывающееся в среде приятных мне друзей.

Однако, о господин мой, в жизни, как бы проста и ясна она ни была, не избежать осложнений. И я должен был по примеру подобных мне вскоре испытать это. И осложнение вошло в мою жизнь под самым очаровательным видом. Ибо, клянусь Аллахом, есть ли на земле очарование, равное очарованию красоты, когда она выбирает для своего воплощения лицо и формы девушки в возрасте четырнадцати лет?! И может ли быть, о господин мой, девушка более обольстительная, чем та, которой не ожидаешь и которая, чтобы зажечь твое сердце, заимствует лицо четырнадцатилетней юницы?! Ибо под этим видом, а не под каким-либо иным предстала та, о эмир правоверных, которая должна была навсегда запечатлеть мой разум печатью своей власти.

И действительно, однажды я сидел перед своей лавкой и разговаривал о том о сем с моими друзьями, как вдруг увидел, что прямо ко мне приближается, улыбаясь и покачиваясь, молодая девушка с глазами вавилонянки, и она бросила на меня один взгляд, только один взгляд — и ничего более. И я, словно пронзенный острой стрелой, затрепетал душой и телом и почувствовал все свое существо в волнении, точно ко мне приближалось мое счастье. И молодая девушка через мгновение повернулась в мою сторону и сказала мне:

— Не здесь ли лавка, принадлежащая господину Абул Гассану Али ибн Ахмаду аль-Хорасани?

И она произнесла это, о господин мой, голосом, напоминающим журчание струи фонтана; и она стояла передо мной, стройная и гибкая в своей грации; и ее ротик отроковицы под кисейным покрывалом был точно пурпурный цветочный венчик, открывающий два влажных ряда градинок.

И я отвечал, поднимаясь в ее честь:

— Да, о госпожа моя, это лавка раба твоего.

И все мои друзья тоже поднялись и из скромности удалились.

Тогда девушка вошла в лавку, о эмир правоверных, приковав мой разум к своей красоте. И она уселась, точно царица, на диван и спросила меня:

— Где же он?

И я отвечал невпопад, настолько мой язык путался от волнения:

— Это я сам, йа ситти!

И она улыбнулась и сказала мне:

— Прикажи тогда своему приказчику, чтобы он отсчитал мне триста золотых динаров.

И я в ту же минуту повернулся к старшему приказчику, стоявшему за прилавком, и сделал распоряжение отвесить триста динаров и поднести их этой необыкновенной посетительнице. И она взяла мешок с золотом, который был подан ей моим приказчиком и, поднявшись, вышла, не произнеся ни слова благодарности и не сделав ни одного прощального жеста. И поистине, о эмир правоверных, мой разум не мог не последовать вслед за ней по стопам ее.

И вот когда она скрылась, мой приказчик почтительно сказал мне:

— О господин мой, на чье же имя должен я записать выданную сумму?

И я отвечал:

— Ах, если бы я знал о такой! И кроме того, как могут люди писать в своих торговых книгах имена гурий?! Если хочешь, напиши: «Выдана сумма в триста динаров сокрушительнице сердец».

Когда мой старший приказчик услышал эти слова, он сказал себе: «Ради Аллаха! Мой господин, обыкновенно столь осторожный, поступает так непоследовательно единственно с целью испытать мою находчивость и сообразительность. Поэтому я должен догнать незнакомку и спросить ее имя».

И, не посоветовавшись со мною, он, полный усердия, выскочил из лавки и побежал за молодой девушкой, которая скрылась из глаз. И по прошествии некоторого времени он вернулся в лавку; и он держал руку на левом глазу, и лицо его было орошено слезами. И с опущенной головой он пошел к своему обычному месту, вытирая слезы, бегущие из глаз.

И я спросил его:

— Что с тобою?

И он отвечал мне:

— Да удалится нечистый, о господин мой! Я думал сделать лучше, последовав за молодой особой, которая была здесь, и спросив у нее ее имя. Но как только она заметила, что за нею следуют, она неожиданно повернулась ко мне и нанесла мне в левый глаз удар кулаком и едва не разбила мне голову. И вот теперь у меня подбит глаз рукой, которая тяжелее молота. Вот и все. Хвала Аллаху, о господин мой, скрывшему столько силы в руке газели и придавшему столько проворства движениям ее!

И в течение всего этого дня мой ум был связан воспоминанием о ее убийственных глазах, и душа одновременно была истерзана и освежена появлением похитительницы моего разума.

И вот на следующее утро, в тот час, как я сходил с ума от любви, я увидел перед моей лавкой очаровательницу, которая, улыбаясь, смотрела на меня. И при виде ее у меня от радости чуть было не испарился и тот небольшой остаток разума, которым я еще обладал. И лишь только я открыл рот, чтобы приветствовать благодушный ее приход, она сказала мне:

— Не правда ли, йа Абул Гассан, что, думая обо мне, ты должен говорить в уме своем: «Какой подлой должна быть та, которая взяла то, что взяла, с тем только, чтобы удрать!»

Но я отвечал:

— Имя Аллаха над тобой и вокруг тебя, о владычица моя! Ты взяла только то, что принадлежит тебе, так как здесь все твоя собственность — и содержащее, и содержимое. Что же касается раба твоего, то со времени твоего появления его душа больше не принадлежит ему и может считаться одним из не имеющих цены предметов этой лавки.

И молодая девушка, услышав это, откинула с лица вуаль свою и наклонилась, точно роза на стебле лилии, и, смеясь, уселась, звеня браслетами и шурша шелковыми нарядами. И вместе с нею в лавку проникло бальзамическое благоухание всех садов земли.

Потом она сказала мне:

— Если это так, йа Абул Гассан, то отсчитай мне пятьсот динаров!

И я отвечал:

— Слушаю и повинуюсь!

И, приказав отвесить пятьсот динаров, я передал их ей. И она взяла их и вышла. И это все. И я, как и накануне, продолжал чувствовать себя пленником ее очарования и узником ее красоты. И, не зная, какое колдовство лишило меня разума и мыслей, я не мог решиться остановиться на чем-нибудь или сделать какое-нибудь усилие, чтобы извлечь себя из того состояния отупения, в которое я погрузился.

Но когда на следующий день я побледнел еще более, еще глубже погрузился в состояние бездействия, она опять появилась передо мной, со своими продолговатыми глазами, огненными и темными, и со своей обворожительной улыбкой. И на этот раз, не произнося ни слова, она положила палец на бархатный ящик, в котором находились бесценные драгоценности, и просто улыбнулась мне.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

она продолжила:

Не произнося ни слова, она положила палец на бархатный ящик, в котором находились бесценные драгоценности, и просто улыбнулась мне. И я в то же мгновение, о эмир правоверных, отцепил этот бархатный ящик, завернул его со всем содержимым и передал очаровательнице, которая взяла его и удалилась, не прибавив к этому ровно ничего.

И на этот раз, видя, как она удаляется, я был не в состоянии оставаться в неподвижности и, преодолев робость, происходившую от опасения подвергнуться поношению, подобному тому, какое постигло моего приказчика, поднялся и пошел по ее следам. И я прибыл таким образом, идя вслед за нею, на берег Тигра и увидел, что она села в маленькую лодку, которая на быстрых своих веслах подъехала к мраморному дворцу эмира правоверных аль-Мутаваккиля, твоего деда, о господин мой. И я при виде этого пришел в крайнее беспокойство и подумал в своей душе: «Теперь ты, йа Абул Гассан, вовлечен в рискованные предприятия и ввергнут в мельницу осложнений!» И я невольно вспомнил слова поэта:

И я оставался там долгое время в раздумье, глядя на воды реки, но не видя их; и вся моя жизнь, без счастья и такая сладостно однообразная в прошлом, проносилась перед моими глазами, точно барки, плывущие одна за другою по течению реки и ничем не отличающиеся одна от другой. И вдруг перед моими глазами вновь появилась барка, обтянутая пурпуром, в которой находилась молодая девушка; и теперь эта барка стояла у нижней ступени мраморной лестницы и была покинута гребцами. И я воскликнул:

— Ради Аллаха! Не стыдно ли тебе за твою сонную жизнь, йа Абул Гассан?! И как можешь ты колебаться в выборе между этой жалкой жизнью и той огненной жизнью, которая увлекает всех не боящихся осложнений?! И не вспоминаешь ли ты слова поэта:

И, приободренный этими стихами и при воспоминании об очаровательной молодой девушке, я решился теперь, узнав, где она живет, не пренебрегать ничем, чтобы добиться ее. И, весь охваченный этим намерением, я возвратился к себе и вошел в покои матери моей, нежно любившей меня, и рассказал ей, не скрывая ничего, обо всем, что ворвалось в мою жизнь. И мать моя пришла в ужас и, прижав меня к сердцу своему, сказала:

— Аллах да охранит тебя, о дитя мое, и да оградит твою душу от всяких осложнений! Ах, сын мой Абул Гассан, единственная привязанность моей жизни, зачем ты пренебрегаешь спокойствием твоим и моим?! Если эта молодая девушка живет во дворце эмира правоверных, как можешь ты упорствовать в желании встретиться с нею опять?! Разве не видишь ты пропасти, над которой стоишь, не осмеливаясь приблизиться, хотя бы даже только в мыслях, к дворцу нашего повелителя халифа?! О сын мой, умоляю тебя ради девяти месяцев, в течение которых я вынашивала жизнь твою, откажись от намерения видеться вновь с этой незнакомкой и не впускай больше в свое сердце этой пагубной страсти!

И я отвечал, стараясь успокоиться:

— О мать моя, успокой свою нежную душу и осуши глаза твои! Не случится ничего, что не должно случиться. И что написано в книге судеб, должно свершиться. И Аллах над всеми!

И на другой день, придя в свою лавку на базаре ювелиров, я принял посетившего меня здесь уполномоченного моего, который заведовал делами лавки на базаре дрогистов. И это был человек почтенного возраста, к которому мой покойный отец питал неограниченное доверие и с которым он советовался обо всех трудных и запутанных делах.

И после приветствий и обычных пожеланий он сказал мне:

— Йа сиди, почему эта перемена, которую я вижу в лице твоем, и эта бледность, и это озабоченное выражение? Аллах да предохранит нас от дурных дел и недобросовестных клиентов! Но каково бы ни было несчастье, постигшее нас, оно поправимо, так как сам ты находишься в добром здравии.

И я сказал ему:

— Нет, клянусь Аллахом, о почтенный дядюшка, с моими делами не случилось ничего худого, и я вовсе не обманут недобросовестными клиентами. Но в жизни моей произошла перемена, на первый взгляд очень простая. И путаница в мое настроение внесена появлением девушки четырнадцати лет.

И я рассказал ему все, что произошло со мною, не пропуская ни одной подробности. И я описал ему похитительницу моего сердца так точно, как если бы она находилась здесь, перед нами.

И почтенный шейх, подумав минутку, сказал мне:

— Верно. Дело очень сложное. Но оно не выше житейской опытности твоего старого раба, о господин мой. И действительно, среди моих знакомых есть человек, который живет во дворце самого халифа аль-Мутаваккиля в качестве портного служащих и евнухов. И я хочу отправиться туда с тобой и представить тебя ему; и ты поручишь ему какую-нибудь работу и щедро оплатишь ее. И тогда он будет рад служить тебе.

И без промедления он повел меня во дворец и вошел вместе со мной к портному, который встретил нас весьма приветливо. И чтобы дать ему понять, что я пришел с заказом, я показал ему один из своих карманов, который позаботился по дороге распороть, и попросил его тут же зашить его. И портной с готовностью исполнил это. И я в вознаграждение за его труд вложил ему в руку десять золотых динаров и, извиняясь, что даю ему так мало, обещал вознаградить его более щедро при втором заказе. И портной не знал, что подумать о моем образе действий; и, взглянув на меня с изумлением, он сказал мне:

— О господин мой, ты одет как купец, но ты очень далек от купца по манерам своим. Обыкновенно купец тратит осмотрительно и не отдает ни одной драхмы, если не рассчитывает получить на нее десять. А ты за незаметную работу даешь мне цену всего одеяния эмира! — Потом он прибавил: — Только влюбленный может быть столь великодушен! Аллах над тобой, о господин мой, не влюблен ли ты?

И я отвечал, опуская глаза:

— Как бы я мог не быть влюбленным, увидев то, что я увидел?

И он спросил меня:

— Кто же причина твоих терзаний? Молодой олененок или газель?

Я отвечал:

— Газель.

И он сказал мне:

— В этом нет никакого затруднения. И я готов, о господин мой, служить тебе проводником, если ее жилище — этот дворец, потому что если это газель, то здесь находятся наиболее прекрасные разновидности этого рода.

И я сказал:

— Да, она живет здесь.

И он сказал:

— Каково же ее имя?

Я сказал:

— Это ведает один Аллах, да еще ты, может быть.

Он сказал:

— Тогда опиши мне ее.

И я описал ее как только умел, и он воскликнул:

— Э, ради Аллаха, да это госпожа наша Жемчужный Пучок, музыкантша эмира правоверных аль-Мутаваккиля Алаллаха! — И он прибавил: — Вот как раз ее маленький евнух, который идет в нашу сторону. И ты, о господин мой, не упускай случая подкупить его, чтобы он ввел тебя к своей госпоже Жемчужный Пучок.

И действительно, о эмир правоверных, я увидел, что к портному вошел совершенно еще молодой белый раб, прекрасный, как луна в месяце Рамадане. И, вежливо нам поклонившись, он сказал портному, показывая на маленькую парчовую куртку:

— Сколько стоит эта парчовая куртка, о шейх Али? Мне нужна именно такая, так как мне приходится теперь сопровождать мою госпожу Жемчужный Пучок, когда она выходит из дворца.

И я тотчас же взял эту куртку с того места, где она находилась, и передал ее ему, говоря:

— Она оплачена и принадлежит тебе.

И мальчик посмотрел на меня и слегка улыбнулся, совершенно как его госпожа, и сказал мне, беря меня за руку и отводя меня в сторону:

— Ты, без всякого сомнения, Абул Гассан Али ибн Ахмад аль-Хорасани.

И я, крайне удивленный при виде такой сообразительности почти ребенка и тем, что слышу свое имя, надел ему на палец дорогое кольцо, которое я снял со своего, и отвечал:

— Ты сказал верно, о прелестный отрок! Но кто открыл тебе мое имя?

И он сказал:

— Ради Аллаха, как мог я не узнать его, если моя госпожа столько раз в день произносит его, с тех пор как она влюбилась в Абул Гассана Али, великодушного господина?! Клянусь заслугами пророка, — милость и благословение над ним! — если ты так же влюблен в мою госпожу, как она в тебя, я вполне готов способствовать тебе добраться до нее.

Тогда я, о эмир правоверных, поклялся отроку самыми священными клятвами, что я без памяти влюблен в его госпожу и что я наверное умру, если тотчас же не увижу ее.

В эту минуту Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и со свойственной ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

А я, о эмир правоверных, поклялся отроку самыми священными клятвами, что я без памяти влюблен в его госпожу и что я наверное умру, если тотчас же не увижу ее. И мальчик-евнух сказал мне:

— Если это так, о господин мой Абул Гассан, я совершенно к твоим услугам. И я немедленно помогу тебе устроить свидание с госпожой моей. — И он расстался со мной, говоря: — Я сейчас же вернусь.

И действительно, он не замедлил вернуться и застал меня еще у портного. И в руках у него был сверток, который он развернул, и он вынул оттуда куртку из льняной ткани, вышитую золотом, и кафтан, который был одним из кафтанов самого халифа, как я мог узнать это по отличительным его признакам и по имени, написанному на ткани золотыми буквами; и это было имя аль-Мутаваккиля Алаллаха.

И маленький евнух сказал мне:

— Я принес тебе, о господин мой Абул Гассан, платье, которое надевает халиф, когда он вечером приходит в гарем. — И он помог мне облачиться в него и сказал: — Когда ты придешь в длинную внутреннюю галерею, в которую выходят частные покои фавориток, не забудь, проходя по ней, вынимать по зернышку мускуса вот из этого флакона и класть его перед дверьми каждого покоя, потому что такова привычка халифа и он делает это каждый вечер, проходя по галерее гарема. И лишь только ты подойдешь к комнате, порог которой из голубого мрамора, ты, не стучась, откроешь ее и будешь в объятиях госпожи моей. — Потом он прибавил: — Что же касается твоего ухода оттуда после свидания, то тебе поможет Аллах!

И, дав мне эти наставления, он простился со мною и, пожелав мне успеха, удалился.

Тогда я, о господин мой, хотя совершенно не привык к похождениям подобного рода и хотя это было только началом новой жизни, нисколько не поколебался одеться в платье халифа и, точно я всю жизнь провел во дворце и родился в нем, смело пошел через дворы и колоннады и пришел в галерею покоев, предназначенных для гарема. И тотчас же я вынул из кармана флакон с зернами мускуса и по инструкции маленького евнуха не упускал, проходя перед дверьми каждой из фавориток, класть по зернышку мускуса на маленькие фарфоровые блюда, поставленные здесь с этой целью. И таким образом я пришел к двери, порог которой был из голубого мрамора. И только что я приготовился толкнуть ее, чтобы войти к столь желанной, поздравляя себя с тем, что я до сих пор не был еще узнан никем, как вдруг услышал большой шум и в тот же момент заметил свет множества светильников. И то был халиф аль-Мутаваккиль собственной особой, окруженный толпою придворных и обычною своею свитой. И, с бьющимся сердцем, я не мог ничего сделать, как возвратиться по следам своим. И при моем бегстве вдоль галереи я слышал голоса фавориток, которые восклицали, говоря:

— Ради Аллаха, как странно! Вот эмир правоверных сегодня второй раз проходит по галерее. Конечно, это он только что прошел и положил каждой на блюдечко обычное зернышко мускуса. Впрочем, мы бы узнали его по благоуханию его одежды.

И я, не думая уже ни о чем, продолжал бежать, но вскоре должен был остановиться, так как идти дальше было невозможно без риска обратить на себя внимание. И я все время слышал шум шествия и видел приближение огней. Тогда, не желая под страхом смерти быть захваченным в этом месте и в таком виде, я толкнул первую дверь, которая подалась под моей рукой, и поспешил войти, совершенно позабыв о том, что я переодет халифом, и все, что из этого могло выйти. И я очутился в присутствии молодой женщины с продолговатыми испуганными глазами, и она, поднявшись резким движением с ковра, на котором лежала, издала громкий крик ужаса и стыда и быстрым жестом оправила свои одежды и закрыла лицо и волосы.

И я оставался здесь, перед нею, смущенный, чувствуя себя круглым дураком и желая в душе своей, чтобы земля разверзлась под моими ногами, и тогда я мог бы скрыться и выпутаться из этого невыносимого положения. Ах! Этого я поистине пламенно желал! С другой же стороны, я проклинал свое безрассудное доверие к маленькому евнуху, более не сомневаясь нисколько, что он будет причиной моей смерти, и я уже видел себя утопленным или посаженным на кол. И, задерживая свое дыхание, я ожидал, что из уст испуганной молодой девушки вырвутся крики призыва и сделают меня предметом, достойным сожаления, и примером возмездия, уготованного для любителей похождений. Но вот когда юные губы раскрылись под кисейным покрывалом, голос, исходивший из них, зазвучал очарованием и сказал:

— Да будет благословен твой приход в мою комнату, о Абул Гассан, так как ты тот, который любит сестру мою Жемчужный Пучок и любим ею!

И при этих неожиданных словах, о господин мой, я бросился лицом на землю между рук молодой девушки, и поцеловал край одежды ее, и покрыл свою голову ее защитным покрывалом.

И она сказала мне:

— Благоденствие и долгая жизнь благородным людям, йа Абул Гассан! Как отличился ты в своих поступках относительно сестры моей Жемчужный Пучок! И как ты, к своей чести, вышел из испытаний, которым она подвергла тебя! И вот она не перестает говорить мне о тебе и о той страсти, которую ты в ней возбудил к себе. Поэтому ты можешь благословлять судьбу, направившую тебя ко мне, тогда как она могла привести тебя, переодетого в платье халифа, к гибели. И ты теперь можешь быть совершенно спокоен, так как я желаю все устроить так, чтобы не случилось ничего не отмеченного печатью благоденствия!

И я, не зная, как отблагодарить ее, продолжал в молчании целовать край одежды ее.

И она прибавила:

— Только, йа Абул Гассан, прежде чем заняться твоими делами, я должна хорошенько убедиться в твоих добрых намерениях относительно моей сестры, потому что я не могу допустить, чтобы из всего этого для нее вышло что-нибудь дурное.

И я отвечал, воздев руки:

— Аллах да охранит тебя и да соблюдет тебя на пути справедливости, о госпожа и покровительница моя! О, клянусь твоей жизнью!

Могут ли мои намерения быть иными, как только чистыми и бескорыстными?! И я не желаю себе ничего другого, как только повидаться с твоей прекрасной сестрою Жемчужный Пучок, чтобы глаза мои порадовались, глядя на нее, и чтобы мое изнемогающее сердце вернулось к жизни! Только этого, и ничего более! Аллах Всевидящий свидетель моих слов, и Он знает мои мысли!

Тогда она сказала мне:

— В таком случае, йа Абул Гассан, я жалею, чтобы ты только достиг законной цели своих желаний! — И, говоря таким образом, она хлопнула в ладоши и сказала маленькому рабу, который прибежал по этому ее знаку: — Ступай разыщи госпожу твою Жемчужный Пучок и скажи ей: «Твоя сестра Миндальное Тесто шлет тебе приветствия и просит тебя без замедления прийти к ней, потому что она чувствует в эту ночь стеснение в груди и единственно твое присутствие может облегчить ее. И кроме того, между нею и тобою есть один секрет».

И раб тотчас же вышел исполнить это приказание.

И вскоре, о господин мой, я увидел, как она вошла во всей своей красоте, во всей своей грации. И она была завернута вместо всякого платья в большое покрывало из голубого шелка, и ноги ее были обнажены, и волосы распущены.

И вот сначала, не замечая меня, она сказала своей сестре Миндальное Тесто:

— Что с тобою, дорогая моя? Я выходила из хаммама и не успела даже одеться. Но скажи мне, что за секрет между нами?

И вместо всякого ответа моя покровительница показала Жемчужному Пучку на меня пальцем, сделав мне знак приблизиться к ней. И я вышел из тени, в которой держался.

И, увидав меня, моя возлюбленная не выказала ни стыда, ни смущения, но прямо подошла ко мне, бледная и взволнованная, и бросилась мне на руки, как ребенок на руки матери. И я подумал, что я держу у своего сердца всех гурий рая. И я не знал, о господин мой, настолько все тело ее было нежно и сочно, была ли она создана из лучшего масла или же из миндального теста. Да будет благословен Тот, Кто сотворил ее! И руки мои не посмели опереться об это детское тело. И новая жизнь целого столетия вошла в меня вместе с ее поцелуем.

И мы оставались так в объятиях друг друга, не знаю сколько времени, ибо я помню хорошо, что был в экстазе или в состоянии, близком к нему.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила наступление утра и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Не знаю, сколько времени мы оставались в объятиях друг друга, ибо я помню хорошо, что был в экстазе или в состоянии, близком к нему.

Но когда я наконец вернулся к действительности, я пожелал рассказать ей все, что перестрадал из-за нее, но вдруг мы услышали, что шум в галерее усилился. И то был сам халиф, который шел повидаться со своей фавориткой Миндальное Тесто, сестрой Жемчужного Пучка. И у меня только хватило времени подняться и вскочить в большой сундук, который они закрыли за мною как ни в чем не бывало.

И халиф аль-Мутаваккиль, твой дед, о господин мой, вошел в помещение своей фаворитки и, заметив Жемчужный Пучок, сказал ей: — Клянусь моей жизнью, о Жемчужный Пучок, я очень рад, что встретил тебя сегодня у сестры твоей Миндальное Тесто. Где это ты была все последние дни, что я не видел тебя нигде во дворце и не слышал твоего голоса, который мне так нравится? — И он прибавил, не ожидая ответа: — Возьми скорее лютню, которую ты оставила, и спой мне что-нибудь страстное, аккомпанируя себе!

И Жемчужный Пучок, зная, что халиф до крайности влюблен в одну юную невольницу, по имени Венга, нисколько не затруднилась выбрать песню, какой ему хотелось, потому что она была влюблена сама, и ей оставалось только выразить свои чувства, и она, настроив свою лютню, склонилась перед халифом и запела:

Когда халиф аль-Мутаваккиль выслушал эту песню, он пришел в крайнее волнение и, повернувшись к Жемчужному Пучку, сказал ей:

— О благословенная девушка, о ротик соловья, я хочу в доказательство моего удовольствия, чтобы ты высказала мне какое-нибудь свое желание. И клянусь заслугами моих славных и достопочтенных предков, я готов отдать тебе даже половину моего царства!

И Жемчужный Пучок отвечала, опустив глаза:

— Аллах да продлит жизнь нашего господина! Но я не желаю ничего, как только, чтобы продлилось благоволение эмира правоверных над головой моей сестры Миндальное Тесто!

И халиф сказал:

— Я хочу, Жемчужный Пучок, чтобы ты попросила у меня чего-нибудь иного!

Тогда она сказала:

— Если господин мой приказывает мне, я прошу отпустить меня на свободу и оставить мне вместо всего только мебель этой комнаты и все, что находится в этой комнате.

И халиф сказал ей:

— Ты владелица ее, о Жемчужный Пучок! И Миндальное Тесто отныне получает для своей комнаты лучший павильон моего дворца! И так как ты свободна, то можешь остаться здесь или уйти!

И, поднявшись, он вышел от своей фаворитки Миндальное Тесто, чтобы направиться к юной Венге, его последней фаворитке.

И вот лишь только вышел халиф, моя возлюбленная Жемчужный Пучок послала своего евнуха за носильщиками и перевозчиками и приказала перевезти ко мне всю мебель комнаты, и все занавеси, и сундуки, и ковры. И сундук, в котором я сидел, был вынесен первым на спине носильщика и прибыл беспрепятственно с помощью Аллаха в дом мой.

И вот на следующий день, о эмир правоверных, я сочетался браком с Жемчужным Пучком перед Аллахом в присутствии кади и свидетелей. Остальное же — таинство мусульманской веры.

И такова, о господин мой, история этой мебели, этих занавесей и этих одежд, помеченных именем славного твоего деда, халифа аль-Мутаваккиля Алаллаха! И я клянусь своей головой, что в этой истории я не прибавил ни слога и ни слога не убавил. И эмир правоверных есть источник всякой щедрости и всех благодеяний! — И, сказав это, Абул Гассан умолк.

И халиф аль-Мутазз Биллах воскликнул:

— Твой язык источает красноречие, о наш хозяин, и история твоя — удивительная история! И чтобы выказать тебе испытанное мною удовольствие, я прошу тебя, принеси мне калям и лист бумаги.

И когда Абул Гассан принес калям и лист бумаги, халиф вручил их рассказчику Ибн-Хамдуну и сказал ему:

— Пиши под мою диктовку! — И он продиктовал: — «Во имя Аллаха Милостивого и Милосердного! Этим фирманом, подписанным моей рукою и скрепленным печатью, я освобождаю от налогов на всю жизнь верного моего подданного Абул Гассана Али ибн Ахмада аль-Хорасани. И я назначаю его первым моим придворным!» — И, скрепив фирман печатью, он передал его ему и прибавил: — И я желал бы видеть тебя во дворце верным моим застольником и другом!

И с тех пор Абул Гассан сделался неразлучным спутником халифа аль-Мутазза Биллаха. И жили они среди утех до самой неизбежной разлуки, которая заставляет переселяться в могилы даже живущих в самых прекрасных дворцах. Слава Всевышнему, живущему во дворце выше всех уровней!

И, рассказав эту историю, Шахерезада не пожелала прервать свое повествование в эту ночь, не начав историю о двух жизнях султана Махмуда.

И она сказала: