Убийство в частной лечебнице

Глава 11 Анестезиолог

Вторник, шестнадцатое. Вечер

У доктора Робертса был миленький маленький домик на Вигмор-стрит с двумя окнами на первом этаже и большой красной дверью, которая занимала чуть ли не всю стену.

Лакей, маленький и веселый под стать дому, провел Аллейна в приятную комнату — помесь кабинета с гостиной, где стены и книжные полки были яблочно-зеленого цвета. Там висели переливчатые занавески и стояли удобные кресла. Над камином располагалась великолепная картина, на которой множество маленьких человечков каталось на коньках по озеру, обсаженному рождественскими елками. В камине потрескивали дрова. На столе возле книжных полок лежала рукопись, прижатая старым деревянным стетоскопом, тем самым, который показался мистеру Томсу таким нелепым.

Одобрительно взглянув на картину, Аллейн подошел к книжным полкам, где обнаружил соблазнительную коллекцию современных романов, Шекспира издания «Вариорума», который вызвал у него искреннюю зависть, и несколько работ по евгенике и психоанализу. Среди этих трудов был том почтенного вида, озаглавленный «Обесцененная валюта», автор Теодор Робертс. Аллейн вытащил книгу и просмотрел оглавление. Это оказалась серия статей о наследственных заболеваниях. Робертс, очевидно, делал по ним доклады на заседаниях международного конгресса по евгенике и сексуальным реформам.

Аллейн все еще вчитывался в научные труды Робертса, когда вошел сам автор.

— Полагаю, инспектор Аллейн? — произнес он.

Аллейн с большим трудом удержался от ответа: «Полагаю, доктор Робертс?»[6]

Заложив книгу большим пальцем, он пошел навстречу анестезиологу. Робертс тревожно заморгал и бросил взгляд на книгу в руках инспектора.

— Да, доктор Робертс, — улыбнулся Аллейн, — вы застали меня на месте преступления. Никогда не могу устоять перед тем, чтобы порыскать по книжным полкам, и мне было так интересно посмотреть, что пишете вы сами.

— О, — рассеянно ответил Робертс, — я этим интересуюсь. Присядьте, инспектор.

— Спасибо. Да, проблемы наследственности поразительно притягательны даже для дилетанта вроде меня. Однако я пришел сюда не затем, чтобы исповедаться в полном незнании вашей области, а затем, чтобы восполнить пробелы в моем расследовании. Насчет этого дела О'Каллагана…

— Я с большим огорчением узнал о результатах вскрытия, — официальным тоном сказал Робертс. — Это ужасно, такое потрясение, невозместимая потеря… — Он нервно пошевелил пальцами, сглотнул и поспешно добавил: — Мне крайне неприятно и в силу чисто личных мотивов. Поскольку я был анестезиологом на операции, я чувствую, что несу возможную ответственность за случившееся. Может быть, я с самого начала должен был заметить, что не все в порядке. Я и беспокоился, почти с самого начала, по поводу его состояния. Я так и сказал сэру Джону и Томсу.

— И что они вам ответили?

— Сэр Джон, как и полагается, был занят своим собственным делом. Он просто предоставил мне самому справляться с проблемами. По-моему, он что-то сказал в ответ на мои слова о том, что пациенту стало плохо. Что ответил Томс, я вообще не помню. Инспектор Аллейн, я искренне надеюсь, что вы сможете снять с сэра Джона малейшую тень подозрения. Никакое сомнение на его счет недопустимо.

— Надеюсь, что смогу выяснить его участие в этом неприятном деле, как только будет проведено обычное расследование. Быть может, вы мне в этом посодействуете, доктор Робертс?

— С радостью. Но не стану пытаться отрицать, что я весьма эгоистично беспокоюсь на собственный счет.

— Но ведь вы же не делали уколов?

— Нет, слава богу, нет.

— Как это получилось? По моим представлениям, анестезиолог должен был бы сам сделать укол камфары и гиосцина.

Робертс сперва ничего не ответил, просто сидел, глядя на Аллейна со странно беспомощным выражением нервного лица. Аллейн заметил, что, стоило ему заговорить с Робертсом, доктор словно морщился. Так случилось и на этот раз. Доктор поджал губы и резко выпрямился в кресле.

— Я… я никогда не делаю уколов, — сказал он. — У меня личная и очень мучительная причина так поступать.

— Вы не могли бы мне сказать, в чем она заключается? Видите ли, то, что вы не делали уколов, очень важно для вашего алиби. Вы не видели пациента, когда он был в сознании, поэтому, честно говоря, вряд ли могли влить гиосцин ему в глотку так, чтобы никто не заметил, что вы вытворяете.

— Да-да. Понимаю. Я расскажу вам. Много лет назад я вколол большую дозу морфия, и пациент умер по моей халатности. Я… я так и не смог с тех пор заставить себя делать уколы. С психологической точки зрения такое поведение является болезненным и слабохарактерным. Мне следовало преодолеть этот комплекс, но я, к сожалению, не смог. На некоторое время я даже потерял присущее анестезиологам хладнокровие. Потом меня срочно вызвали на неотложную операцию у пациента с тяжелым сердечным заболеванием, и операция эта прошла успешно. — Робертс показал Аллейну стетоскоп и рассказал его историю. — Этот инструмент представляет собой интересный психологический эксперимент. Я начал отмечать на нем все успешные операции на больных с сердечными расстройствами. Это мне необыкновенно помогло, но сделать укол я до сих пор не в состоянии. Возможно, в один прекрасный день я смогу и это. Сэр Джон знает про эту мою… особенность. Я рассказал ему эту историю в первый раз, когда был у него анестезиологом. Это было уже давно, в одной частной лечебнице. Он был настолько внимателен, что запомнил это. Кроме того, по-моему, он предпочитает делать укол гиосцина сам.

Во время своего печального признания Робертс очень побледнел. Тем любопытнее было наблюдать, как, несмотря на очевидный дискомфорт, он не потерял привычки изъясняться языком научных статей.

— Большое вам спасибо, доктор Робертс, — мягко сказал Аллейн. — Не беспокойтесь больше об этом. Вы говорили, что с самого начала волновались о состоянии сэра Дерека. Как вы считаете, его состояние соответствовало отравлению гиосцином?

— Я размышлял над этим с тех пор, как позвонил Томс. Мне кажется, да. Разумеется, в свете данных, полученных при вскрытии, очень соблазнительно связать свои наблюдения с имеющимся результатом без дальнейшего рассмотрения.

— Вы заметили определенные изменения в состоянии пациента? Или те же самые симптомы становились все более выраженными, если я правильно говорю?

— Пульс был очень замедленным, когда я впервые обследовал его на посту анестезиолога. Его состояние в течение операции беспокоило меня все больше.

— Значит, никаких резких перемен на протяжении всей операции не было? Только прогрессирующее ухудшение?

— Совершенно верно. Можно сказать, симптомы проявились более явственно после того, как сэр Джон сделал первый разрез.

— То есть после того как он сделал инъекцию гиосцина?

Робертс быстро взглянул на инспектора.

— Да, совершенно верно, — быстро сказал он. — Но разве не понятно, что небольшая доза, которую вколол сэр Джон, — по-моему, одна сотая грана — естественным образом ухудшила бы состояние больного, если бы гиосцин ему давали раньше?

— Совершенно верно, — согласился Аллейн. — Несомненно, это важный момент. Если я вас правильно понял, доктор Робертс, вы считаете, что смертельная доза гиосцина так или иначе попала в организм пациента до операции?

— По-моему, да. — Робертс нервно сморгнул. У него была привычка помаргивать, этим он напоминал Аллейну взволнованного подростка. — Разумеется, — неловко добавил он, — я понимаю, инспектор, если бы я сказал, что смертельная доза попала к пациенту, когда он был на столе, это послужило бы только к моей выгоде. Но это, на мой взгляд, совершенно невероятно.

— Тут я должен вставить избитую прописную истину, что невиновному человеку всегда лучше говорить правду, — сказал Аллейн. — Знаете ли вы, что, по меньшей мере, две трети трудностей в делах об убийствах вызваны тем, что безвинные кретины врут как по нотам? Говорю по собственному опыту.

— Вот как? Полагаю, возможность самоубийства в данном случае исключена?

— Пока что это кажется весьма невероятным. Почему? Как? Где мотив?

— Нет необходимости искать банальные мотивы, — Робертс поколебался и заговорил неожиданно уверенно и быстро: — Предлагаю вашему вниманию свою гипотезу. Конечно, вы можете обвинить меня в том, что я оседлал своего любимого конька. Как вы уже поняли, я очень интересуюсь наследственным безумием. В семье сэра Дерека О'Каллагана такая наследственность есть. Она проявилась у его отца, сэра Блэйка О'Каллагана. По-моему, он временами страдал суицидоманией[7]. В этой семье слишком много браков между кровными родственниками. При этом, заметьте, я прекрасно отдаю себе отчет в том, что обычное яростное осуждение таких браков необходимо пересмотреть в свете…

Вся его неловкость куда-то пропала. Он читал Аллейну лекцию добрых десять минут, при этом все больше возбуждаясь. Он цитировал собственные труды и прочие авторитеты. Он ополчился на британскую общественность в лице одного из выдающихся полицейских чинов за преступное пренебрежение к расовым проблемам. Аллейн кротко слушал с видом крайнего интереса. Потом стал задавать вопросы. Робертс доставал с полок книги, высоким возбужденным голосом зачитывал оттуда длиннейшие отрывки, а потом забывал книги на каминном коврике. Он внушал Аллейну, что подобным вещам следует уделять больше внимания, и, наконец напрямую спросил, удосужился ли инспектор убедиться в том, что свободен от наследственного безумия. Это немало развеселило Аллейна.

— Моя двоюродная бабушка оставила все свои деньги продавцу пышек, в котором текла черная кровь, — сказал Аллейн. — Она, несомненно, была не в себе. Ничего другого не могу вам сказать, доктор Робертс.

Робертс выслушал с серьезным видом и продолжил свою проповедь. Когда она закончилась, Аллейну показалось, что он услышал все теории, выдвинутые на международном конгрессе по сексуальным реформам, и даже сверх того. Прервал их лакей, который пришел сообщить, что обед подан.

— Инспектор Аллейн останется обедать с нами, — нетерпеливо сказал Робертс.

— Нет-нет, что вы, — возразил Аллейн. — Большое вам спасибо, но я должен идти. Я бы с удовольствием остался, но не могу.

Лакей ушел.

— Но почему же? — обиженно спросил Робертс.

— Потому что я должен раскрыть преступление.

— Понятно… — сказал Робертс смущенно и встревоженно.

Как только смысл последней фразы Аллейна дошел до него, к нему вернулись его прежние манеры. Он нервно посмотрел на Аллейна, сморгнул и поднялся.

— Мне очень жаль. У меня склонность увлекаться, когда разговор идет о моем любимом предмете.

— Наш разговор и меня очень увлек, — заверил его Аллейн. — Простите, что так долго вас задержал. Возможно, мне придется в ходе следственного эксперимента воспроизвести операцию… Быть может, вы окажете мне любезность и примете в этом участие?

— Я… Да, если это так необходимо. Это будет очень неприятно и тяжело…

— Я знаю. Возможно, это и не понадобится. Но, если придется…

— Разумеется, я приму участие.

— Отлично. Мне надо бежать. Наше знакомство произошло при весьма неудачных обстоятельствах, доктор Робертс, но я надеюсь, что мне будет позволено когда-нибудь возобновить нашу беседу без предрассудков. Просто ужасно, до чего невежествен простой парень из толпы касательно расовых проблем…

— Все гораздо хуже, — Живо сказал Робертс. — Это положение достойно сожаления… просто преступно. Я полагал, что человеку вашей профессии необходимо иметь о проблемах наследственности хотя бы элементарные сведения! Как можно ожидать… — он причитал и причитал.

Лакей заглянул в кабинет, возвел глаза к небу в набожном смирении и терпеливо ждал. Робертс протянул Аллейну свою книгу:

— Это самая разумная научно-популярная книга на данную тему, хотя я не претендую на то, что осветил даже малую толику проблемы. Приходите сюда, когда прочтете.

— Обязательно. Тысячу раз спасибо вам, — пробормотал инспектор и направился к двери. Он подождал, пока лакей вышел в прихожую, и вернулся в кабинет.

— Послушайте, — почти прошептал он. — Как я понял, вы считаете, что покойный вполне мог совершить самоубийство?

Робертс снова превратился в перепуганного человечка.

— Не могу сказать… Я… искренне на это надеюсь. В свете истории его семьи, полагаю, это возможно… Но, конечно… само средство… гиосцин… это крайне необычно. — Он замолчал и глубоко задумался. Потом устремил на Аллейна очень серьезный и немного жалкий взгляд. — Честное слово, я очень надеюсь, что это окажется самоубийство, — тихо сказал он. — Прочие варианты совершенно немыслимы. Они бросят самое ужасное подозрение, которое только можно себе вообразить, на профессию, в которой я только незначительный винтик, но которую я глубоко почитаю. В таком случае я считал бы себя отчасти виновным в этом. Говорят, что большая часть мотивов проистекает из своекорыстия, но, уверяю вас, нечто большее, чем своекорыстие, заставляет меня умолять вас расследовать возможность самоубийства до последнего сомнения. Я слишком вас задержал. Спокойной ночи, инспектор Аллейн.

— Спокойной ночи, доктор Робертс.

Аллейн медленно прошелся по Вигмор-стрит. Он размышлял о том, что, в определенном отношении, весь этот разговор был одним из самых необычных в его жизни. Что за странный, любопытный человечек! В его ученой филиппике не было никакой наигранности — инспектор умел отличить подлинный энтузиазм от ложного. Робертс был до посинения напуган историей с О'Каллаганом, но одно лишь упоминание о его любимом предмете выбило у него из головы ощущение личной опасности. «И все-таки что-то его беспокоит, — подумал Аллейн. — И похоже на то, что это Филлипс. Филлипс! Черт! Мне нужен собственный Босуэлл[8]. А еще — обед…»

Он дошел до ресторана и пообедал в одиночестве, столь сосредоточенно уставясь на скатерть, что его официанту стало окончательно не по себе. Потом Аллейн позвонил Фоксу и дал определенные указания, после чего взял такси на Честер-террас, чтобы повидаться со своим Босуэллом.

«Полагаю, что юного осла не окажется дома», — мрачно подумал Аллейн.

Но Найджел Батгейт был дома. Когда дверь открылась, Аллейн услышал бойкий стук пишущей машинки. Он неспешно поднялся наверх, открыл дверь кабинета и заглянул туда. Найджел был тут как тут, он мрачно сидел перед пишущей машинкой, а в корзине под столом красовалась кипа скомканных листков.

— Привет, Батгейт, — сказал Аллейн. — Заняты?

Найджел подскочил, обернулся в кресле и ухмыльнулся.

— Вы! — радостно сказал он. — Я рад вас видеть, инспектор. Занимайте первые ряды.

Он пододвинул Аллейну удобное кресло и плюхнул на широкий подлокотник сигаретницу. Зазвонил телефон. Найджел чертыхнулся, снял трубку и, моментально преобразившись, просиял:

— Добрый вечер, дорогая! — Аллейн улыбнулся. — Кто, по-твоему, тут у меня сидит? Твой старый друг, инспектор Аллейн. Да. Почему бы тебе не прыгнуть в такси и не присоединиться к нам? Готова? Отлично! Наверное, у него какие-то сложности и ему нужна наша помощь. Да… Хорошо. — Он повесил трубку и, сияя, повернулся к Аллейну.

— Это Анджела, — пояснил он.

Мисс Анджела Норт была невестой Найджела.

— Так я и понял, — заметил инспектор. — Я с удовольствием встречусь с этой плутовкой.

— Она сама в восторге от такой перспективы, — объявил Найджел.

Он подложил поленьев в огонь, бросил тревожный взгляд на письменный стол и попытался навести на нем порядок.

— Я только что описывал ваши похождения, — сообщил он Аллейну.

— Какого черта вы имеете в виду? Что общего у меня с вашим извращенным бульварным листком?

— Мы сидим на мели — никаких сенсаций. А вы, изволите ли видеть, отлично котируетесь в мире новостей. «Дело находится в руках главного инспектора по уголовным делам Родерика Аллейна, самого знаменитого специалиста Скотланд-Ярда. Инспектор Аллейн уверен…» Кстати, вы уверены?

— Вычеркните уверенность и напишите: «непроницаем». Пребывая в полном тумане, я защищаюсь непроницаемостью.

— Что, заело машину? — спросил Найджел. — Поэтому вы, разумеется, ко мне и пришли. Чем могу служить, инспектор?

— Можете убрать со своей физиономии эту ни с чем не сообразную самодовольную мину и восстановить на ней привычное выражение восхищенного изумления. Я хочу порассуждать, и мне в голову не приходит никто, кому на самом деле захотелось бы меня слушать. Может быть, и вы тоже заняты?

— Я покончил со своими делами, но вот придет Анджела…

— Ей можно доверять? Ну ладно, ладно…

Следующие десять минут Найджел посвятил повествованию о том, насколько основательно можно полагаться на мисс Анджелу Норт. Он только-только разошелся, когда пришла сама юная леди. Она приветствовала Аллейна как старого друга, закурила сигарету, села на коврик у камина и сказала:

— Ну и о чем же вы оба только что говорили?

— Батгейт говорил о вас, мисс Анджела. Я молчал.

— Ничего, заговорите и вы. Вы же собирались поговорить, и я могу догадаться о чем. Можете вообразить, что меня тут нет.

— А Батгейт сможет?

— Придется…

— Я не стану на нее смотреть, — пообещал Найджел.

— Да уж, пожалуйста, — сказала Анджела. — Начинайте, прошу вас, инспектор Аллейн.

— Говорите! — попросил Найджел.

— Сейчас. Раскройте же уши, внемлите же, слушайте!

— С полным вниманием!

— И перестаньте перебивать. Итак, я занят сейчас делом об убийстве, в котором жертва — не ваш родственник, а убийца, насколько я знаю, не принадлежит к числу ваших друзей. В свете наших прошлых историй это поразительно и примечательно.

— Слезьте с котурнов. Я полагаю, вы имеете в виду дело О'Каллагана?

— Правильно. Он был убит. По крайней мере, у трех человек из тех, кто присутствовал на операции, был мотив. Двое из них прямо и недвусмысленно угрожали ему. Нет, это не для публикации! Не спорьте! Я дам вам знать, когда будет можно. Я дошел до такой стадии расследования, на которой мне, словно героине французской пьесы, нужна задушевная подруга. Вы будете за нее. Можете время от времени закатывать глаза и восклицать «Quelle horreur!»[9] или, если вам так больше нравится, «Боже, что я слышу!» Других высказываний, кроме сочувственных междометий, я не потерплю.

— Принимается.

Аллейн тепло улыбнулся Найджелу:

— Вы терпеливый парень, Батгейт, а я слишком уж паясничаю. Это как болезнь. Я веду себя так, когда расстроен, а дело это очень трудное. Вот вам список действующих лиц, и учтите: вся наша беседа строго между нами.

— Убийственно! — сказал Найджел. Это было любимое его восклицание. — Таких строгостей мне не вынести… ну ладно, валяйте.

— Спасибо. Как вы знаете, О'Каллаган принял сам или получил слишком большую дозу гиосцина. По крайней мере, четверть грана. Он так и не пришел в сознание после операции. Насколько эксперты могут судить, препарат был введен в организм в течение четырех часов, предшествовавших его смерти, но здесь у меня полной ясности нет. Теперь — действующие лица. Вы их, в основном, знаете по предварительному расследованию. Жена — этакая Снежная королева. Знала, что ее муж время от времени гулял на стороне. Слишком горда, чтобы восстать против этого. Потребовала расследования. Сестра — совершенно не все дома и, как мне кажется, питает непростительную слабость к аптекарю, который снабжает ее патентованными средствами. Она пыталась всучить патентованное лекарство своему брату Дереку на ложе болезни в клинике перед самой операцией. Сейчас она ведет себя нервно и очень пугливо. Личный секретарь — один из новых молодых людей. От него так и несет дипломатией. Сплошная привлекательность и чарующие манеры. Он приятель мистера Батгейта, так что вполне может оказаться убийцей. Зовут его Рональд Джеймсон. Есть комментарии?

— Юный Рональд? Черт, конечно. Я забыл, что он хапнул это местечко. Вы очень точно его описали. С ним все в порядке…

— Не выношу этого мальчишку! — энергично выпалила Анджела. — Простите! — добавила она поспешно.

— Хирург — сэр Джон Филлипс. Выдающийся джентльмен. Друг жертвы до тех пор, пока последний не затащил его девушку на уик-энд и не бросил затем. Посетил жертву и обругал как следует. В присутствии дворецкого выразил пламенное желание жертву убить. Написал письмо примерно такого же содержания. А потом жертву прооперировал, после чего та скончалась. Я вижу, вы побледнели. Хирург ввел гиосцин, который сам же и приготовил. Среди хирургов это весьма необычная вещь, но такая уж у него привычка. Нет никаких доказательств, что он не превысил дозу. Но и доказательств обратного тоже никаких. Ассистент хирурга — доктор Томс. Шут. Серьезное предупреждение инспектору Аллейну — не паясничать! Вводил сыворотку штуковиной, больше похожей на насос, нежели на шприц. Был в операционной перед операцией, но сказал, что не был. Может быть, просто забыл. Мог что-нибудь подсыпать в насос с сывороткой, но, насколько известно, у него нет никаких причин это делать. Анестезиолог — доктор Робертс. Смешной маленький человечек. Пишет книги о наследственности и может о ней болтать часами. Хороший вкус в том, что касается литературы, картин и интерьера. Очень пугается, стоит упомянуть об убийстве. В прошлом угробил пациента большой дозой морфия, так что сейчас боится делать какие бы то ни было уколы. Старшая сестра клиники — сестра Мэриголд. Воспитанная. В ужасе. Могла бы что-нибудь подлить в сыворотку, но мое воображение при этой мысли угасает. Первая операционная сиделка — Бэнкс, большевичка. Выразила бурный восторг по поводу смерти О'Каллагана, коего считает врагом пролетариата. Посещает митинги, которые устраивают воинствующие коммунисты, угрожавшие О'Каллагану. Она делала укол камфары. Вторая операционная сиделка — Джейн Харден. Провела с покойным вышеупомянутый уик-энд и страшно переживала, когда он покончил с этой историей. Очень красивая. Угрожала покойному в письме. Подавала шприц с сывороткой Томсу. Замешкалась со шприцем. Потом упала в обморок. Можете изумляться на здоровье. Богатое поле деятельности, а?

— Это все? Впрочем, и этого хватает…

— Есть еще его личная сиделка. Милая рассудительная девушка, которая легко могла подсунуть ему яд. Она обнаружила, что мисс О'Каллаган давала брату патентованное средство.

— Может быть, она лжет.

— Вы так думаете? Я вранья не унюхал.

— Не паясничайте, — сказал Найджел.

— Спасибо, Батгейт. Нет, я все-таки не думаю, что сиделка Грэхем лгала. А вот Джейн Харден — да, насчет писем. Вот они все перед вами. Положитесь на удачу и укажите мне правильный ответ.

— Правильный ответ, — поразмыслив, объявил Найджел, — личная сиделка. Или же маленький смешной человечек.

— Почему?

— О, просто я рассуждаю как в детективных романах. Двое посторонних. Сиделка — очень подозрительная особа. Смешной маленький человечек — это самый модный сейчас тип негодяя в книжках. Он может оказаться незаконнорожденным братом сэра Дерека, и потому он так интересуется наследственностью. Я подумываю о том, чтобы написать детективный роман.

— Думаю, получится.

— Разумеется, — сказал Найджел медленно, — есть и другая школа логики, где самый очевидный Подозреваемый всегда и есть убийца. Это та самая теория, которая вам в Ярде больше нравится?

— Полагаю, да, — согласился Аллейн.

— Вы читаете детективы?

— Обожаю их! Такое удовольствие — убежать от своей работы в совершенно другой мир.

— Не настолько же они все плохи! — запротестовал Найджел.

— Ну, может быть, и не настолько. Любое по-настоящему точное описание полицейского расследования, даже в самом ярком деле об убийстве, окажется смертельно скучным. Мне-то показалось, что вы достаточно насмотрелись на эти игры, чтобы понимать, что к чему. Тома по любому делу — скопище мелких нудных подробностей, большинство которых не имеет отношения к делу. Автор детектива просто перескакивает через все это, написав несколько прочувствованных слов о рутинной полицейской работе, а затем выбирая самое существенное напоказ. И он совершенно прав. Он был бы худшим в мире занудой, если бы так не поступал.

— Можно сказать? — спросила Анджела.

— Давайте, — ответил Аллейн.

— Боюсь, что я бы поставила на сэра Джона Филлипса.

— Я сам слышал, что вы говорили о том, что самый очевидный подозреваемый и есть преступник, — заметил, помолчав, Найджел.

— Да. Как правило, — кивнул Аллейн.

— Я полагаю, в этом деле самый очевидный подозреваемый и есть Филлипс.

— То же самое сказал бы старина Фокс, — очень неохотно согласился Аллейн.

— Мне кажется, спрашивать бесполезно, но сами-то вы уже решили загадку, инспектор?

Аллейн встал, подошел к камину, потом резко повернулся и посмотрел на приятеля.

— К сожалению, должен признаться, — сказал он, — что я понятия не имею, кто съел Красную Шапочку.