Ударная сила

1

Зима в Москве чудила — так мысленно, про себя, определил маршал Янов то, что происходило в природе, вложив в свое определение мрачно-иронический смысл. Да и как все это можно было назвать иначе? В декабре навалило снегу, — запорошенные снежной пылью очистители не успевали освобождать проезжие части улиц, редуты из спрессованного снега выросли на бульварах под самые кроны молодых липок, так что мальчишки на этих горках устраивали лыжные и саночные состязания.

Затем ударили двадцатиградусные морозы, они стояли почти две недели, загоняя людей с улиц в теплые квартиры; звенели закуржавелые провода, низко гудел лед на Москве-реке. А вот теперь первая декада января — и на тебе, развезло: внезапная, нежданная оттепель.

Янов, выйдя утром из подъезда и по обыкновению направляясь пешком к глыбившемуся впереди в молочной дымке дому, шел, утопая ботинками в слякотной каше. Машины перемешивали скатами эту рыжую кашицу — снег с песком, обдавали жижей тротуары. Было скользко, приходилось обходить лужи.

Непредвиденные перемены в природе заставили Янова торопиться, иначе в обычное, рассчитанное время он бы не успел, а опоздать на службу хоть на пять минут — не в его правилах, и, подходя к подъезду, к дубовым дверям входа, он почувствовал теплую испарину под плотной серо-голубого драпа шинелью и лишь тут, до этого занятый другими мыслями, мрачно ругнулся: «Черт те что! Чудит природа».

Другие мысли — это и просто и сложно: сегодня Совмин, сегодня в четырнадцать ноль ноль они, военные, должны быть на заседании. Да и не только военные — министр Звягинцев, конструкторы Бутаков, Абросимов приглашены на заседание... Просто — потому, что на рассмотрение таких вопросов отводится не более пяти минут, и, значит, за пять минут все решится в ту или иную сторону, а сложно — потому, что все должно быть продумано, взвешено до мелочи; доклады по трем вопросам — лаконичными, доказательными и, главное, допускающими только одно толкование, одно необходимое решение.

Все эти дни у Янова проходили в подготовке к Совмину, в спорах, в столкновении точек зрения — кабинет маршала обращался в арену острых словесных баталий. Народу набивалось немало: из Генштаба, разных управлений Министерства обороны...

Но сейчас, с утра, Янов посидит один, разберется до отъезда в Кремль со всеми бумагами, — он еще с вечера отдал все необходимые указания майору Скрипнику. И в том, что сейчас вошло раздражение, — причина в этой неожиданно расклеившейся погоде, в противной от ходьбы взмокренности (последнее Янов относил на счет своей старости) — признак дурной: быть этому раздражению, как скрытой болячке, целый день. И хотя теперь, миновав часового и вступив в лифт, он сказал себе, что раздражение вызвано лишь вот этими двумя причинами, он, однако, покривил душой: была и третья причина...

Третья — это записка с особым мнением командующего зенитной артиллерией генерала Василина и Главного конструктора зенитно-пушечного комплекса «Сатурн» Модеста Петровича Абросимова. «Да, подбил Василин, подбил старика!.. Мол, не только «Сатурн», у артиллерии, мол, есть и другие перспективы: стопятидесятидвух- и двухсотдесятимиллиметровые пушечные системы. Эк, куда хватили! Все, все надо сейчас проверить!» — подумал Янов, когда лифт плавно остановился на залитом светом третьем этаже.

Длинные коридор был пуст — тут кабинеты самого высокого начальства, и в такой ранний час еще никто не являлся с докладами. Света много, ковровая дорожка скрадывала звук шагов, впереди, у комнаты Военного совета, на столике горела лампа под зеленым абажуром. Тишина ли, длинный ли коридор, или стол в конце коридора вызвали эту ассоциацию, а может, сработало все вместе, — в памяти, будто озаренное блицлампой, вспыхнуло: первый день войны... Постой, постой! Этот коридор? Нет, другой, но все до странности похоже...

Да, как это было? Его, генерал-полковника, командующего артиллерией округа, назначили начальником главного артиллерийского управления — ГАУ. Приказ был спешный, он предписывал двадцать первого июня сорок первого года быть в Москве, в Генеральном штабе. Двадцатого Янов сел в поезд и, оставшись один в двухместном купе международного вагона, вдруг впервые ощутил тревогу, пытаясь понять поспешность такого приказа и тут же зримо рисуя свое будущее представление наркому, начальнику Генерального штаба, стараясь уяснить, что за работа ждет его, что предстоит делать и как.

Только в Москве, встреченный у вагона, в толкучке, незнакомым полковником из Генштаба, Янов вспомнил, что день этот — суббота, надо управиться с делами до обеда, а то, не ровен час, во второй половине дня начальство разъедется по дачам, и, не заезжая в гостиницу, отправился сразу в наркомат. Из бюро пропусков позвонил начальнику Генштаба, доложил, что прибыл, и услышал: «Ждем! Надо срочно принимать дела...»

Официальные представления по наркомату заняли время до обеда. Янов, выйдя из кабинета наркома — тот был озабочен, и разговор получился кратким, — из приемной позвонил в ГАУ, услышал суховатый, надтреснутый голос. Маршал... На портретах Янов видел маршала: бритоголов, суровый вид; знал — тот работал в ГАУ временно и только потому, что не могло пустовать столь важное место, постоянный же пост у маршала — замнаркома по вооружению.

«Вот и хорошо! — выслушав доклад Янова, сказал маршал. — В двадцать ноль-ноль у меня совещание с представителями промышленности, — приезжайте и входите в дела».

«Но ведь сегодня суббота», — заикнулся было Янов.

«Какая суббота! Жду вас».

Только после этого Янов отправился в гостиницу, отдохнул с дороги, пообедал в ресторане и в назначенный срок был в ГАУ. Маршал поздоровался — он оказался невысокого роста, «в натуре» выглядел не так грозно, бритый череп блестел сухим глянцем. То ли по каким-то соображениям маршал не захотел, то ли забыл — в кабинете было уже полно народу — представить Янова, и, когда началось совещание, Янов устроился в уголке, на последнем ряду стульев.

Совещание тянулось долго и вяло — разговор шел о каком-то новом взрывателе, кажется, для зенитных снарядов, — дело, как можно было судить, оказалось застарелым, запутанным. Янов, наконец вытащив карманные, на ремешке, часы, взглянул: был четвертый час утра. А потом на столике возле маршала зазвонил высокий горбатый телефон.

«Да, да, — повторил маршал, подняв трубку, и тут же как бы окаменел, слушая, потом с какой-то потерянностью сказал: — Я перейду к другому аппарату. — И встал, с той же потерянностью произнес: — Вызывают в ЦеКа. На сегодня закончим... Товарищ Янов, останьтесь».

Вышел в соседнюю комнату, закрыл за собой дверь. «Да, потерянный, — подумал тогда Янов. — Что-то с ним произошло».

Люди покинули кабинет быстро, видно, всем порядком надоело сидение, и Янов остался на несколько минут один. Маршал появился из-за двери неожиданно — они стояли теперь напротив друг друга, двое в кабинете.

«Немцы только что перешли государственную границу... Вот ваш стол, командуйте!»

После отъезда маршала Янов некоторое время постоял посередине кабинета, потом сел к столу — пустой стол, молчаливые телефоны сбоку. Нет, не растерянность — просто неожиданность от всего обрушившегося сковала его на время, парализовала мысль. Надо было услышать хоть чей-то совет, сориентироваться... Начал звонить по знакомым, по друзьям — были такие в наркомате, в его многочисленных управлениях, — но всюду отвечали: такой-то в ЦК, такого-то нет.

Кажется, было уже шесть утра, когда он встал из-за стола, приняв единственно разумное решение: срочно вызвать своих заместителей, — он их еще не знает, он тут новичок, а они бывалые, опытные. Надо немедленно входить в дела, а их, особенно организационных, видимо, накопилось немало.

В длинном коридоре, у стола, в бледном рассеянном свете настольной лампы виднелась фигура дежурного офицера — вечером Янов проходил мимо него. К нему и направился.

Майор неохотно, с достоинством поднялся. Ко всякого рода посещениям тут привыкли, место бойкое, в такое время не в диковинку было увидеть тут многих наркомов, любого ранга генералов. Что ж, приближение грозы, военного лихолетья Янов чувствовал еще там, в округе, объезжая с инспекционными целями приграничные укрепрайоны, но надо же было, чтобы эта страшная весть настигла его тут, в первый день заступления в новую должность, заступления и смешного и горестного: «Вот ваш стол, командуйте!»

Майор, поднявшись, ждал, пока Янов подходил к нему последние три-четыре шага по зеленой ковровой дорожке, и в жидком желто-зеленом свете Янов отметил настороженно-вопросительный взгляд майора, откровенный и ироничный: откуда вас и каким ветром в такую воскресную рань занесло? Отметил и припухлое, с заметной отечностью от бессонной ночи лицо майора, и крепкую, ширококостную фигуру, затянутую в тесную гимнастерку, — плечи и предплечья округло выпирали; на столе — раскрытая на последних страницах книга, от которой майор оторвался.

Да, майор плохо скрывал неудовольствие, и Янов в раздражении уже начал: «Я новый...» Он готов был сказать «ваш начальник ГАУ», чтобы сделать ударение, подчеркнуть именно это — «ваш», но не сказал так, а повторил без «ваш»: «Я новый начальник ГАУ». И увидел, как дрогнуло что-то в майоровых затененных козырьком фуражки и оттого, верно, темных, непроницаемых глазах. Но ответил майор просто, без тени смущения:

«Ясно, товарищ генерал-полковник».

«Попрошу срочно собрать моих заместителей».

«Сегодня воскресенье, товарищ генерал-полковник».

«Знаю».

«И потом... с машинами как быть? В гараже тоже выходной».

У Янова в секунду промелькнуло: «Эх, майор, майор! Вы тут, стараясь отбиться, отмахнуться, отделываетесь пустячными словами, а где-то уже горят города, гибнут люди, льется кровь».

«Товарищ майор, с машинами ваша забота! Повторяю: срочно».

«Есть собрать срочно».

Тогда в числе заместителей пред Яновым предстал и Василин, генерал-майор, товарищ по гражданской войне, своенравный и скорый на решения человек. Он на другой же день принес рапорт с просьбой откомандировать на фронт, сказал: «Не мое дело — протирать штаны. Или грудь в крестах, или голова в кустах...»

Да, тогда был сорок первый год, сейчас — пятьдесят четвертый.

На столе уже лежали подобранные и ровной стопой уложенные документы: Скрипнику не откажешь — аккуратен, исполнителен.

Позднее, когда из приемной Совмина позвонили: «Рассматривается десятый вопрос повестки дня, ваши вопросы поставлены с пятнадцатого» — и Янов нажал звонок к Скрипнику, чтоб вызвать машину, на улице погода окончательно зачудила: пошел противный, холодный дождь...

В приемной, двух комнатах, народу всегда собиралось немало: на каждое заседание ставилось два-три десятка вопросов, и в ожидании своей очереди люди, устраиваясь на полумягких стульях вдоль стен, чаще группировались по признаку причастности к тому или иному вопросу. За широкими столами в комнатах, в полумраке от абажуров, сидели две секретарши, обе словно на подбор, полноватые и вышколенные, спокойные, вежливые. Они, точно маги и чародеи, умело дирижировали, когда и кому отправиться туда, за массивную резную дверь, в зал заседаний Совмина, где и решится судьба поставленного вопроса.

Войдя в приемную, Янов тотчас увидел у дальней стенки знакомую группу: полнолицый, с довольной, уверенной улыбкой министр Звягинцев — он был центром этой группки; увидел и Бутакова, минорно-сосредоточенного, и Модеста Абросимова, в знакомом заношенном костюме, еще человек шесть штатских и военных, среди них Василин и Кравцов — невысокий, в лакированных сапогах-бутылках генерал из Генштаба, — оба чуть в сторонке... Василин насуплен, нахохлился, будто сердитая наседка, брезгливо слушал Кравцова, подобранного, упругого, тот весь как бы тянулся вверх, доставая лишь до подбородка Василину.

Направляясь к ним, Янов понял, Звягинцев рассказывает что-то веселое: он тут не новичок, бывает часто, и предстоящее его не беспокоит — явление для него обычное. А вот Кравцов, этот, кажется, развивал Василину свои взгляды. Отчетливо доносился басок: «Нет, требование времени таково, что надо серьезно думать о перспективе...»

Янов только успел поздороваться, пожать всем руки, как негромко, приглушенно секретарша сказала:

— Товарищи, по пятнадцатому, шестнадцатому и семнадцатому вопросам... Пожалуйста, пройдите.

— Ну, с богом! — Лицо Звягинцева залоснилось в поощрительной улыбке.

...Рассаживались за столом в строгой чинности. Впереди — один из первых зампредов, который вел заседание Совмина, вполголоса переговаривался с кем-то, должно быть давая возможность всем устроиться на места; потом поднял голову.

— Следующие вопросы по Министерству обороны... Предложения по противовоздушной обороне. Первое — уточненная программа формирования ракетных полков... Товарищ Звягинцев, министерство знает программу и может обеспечить ее?

Звягинцев шевельнулся за столом, спокойно сказал:

— Мы представили план поставки «Катуни» по указанным формированиям и выполним его.

— Значит, программа, предлагаемая командованием противовоздушной обороны, принимается? Возражений нет? — Зампред устало провел пальцами левой руки по лбу, но, видно, догадался, что по жесту поймут, что он устал, спустил пальцы к бровям, как бы приглаживая их, и взбодренным голосом провозгласил: — Второй вопрос — это предложение о прекращении работ по зенитно-артиллерийскому комплексу «Сатурн»... Товарищи, все ли ознакомились с запиской Главного конструктора Абросимова и командующего зенитной артиллерией генерала Василина? — Он остановил взгляд на Василине и Абросимове, сидевших вместе за столом. — У вас есть что-либо дополнительно к записке?

Василин, преодолевая внезапную сжатость в груди, выдавил:

— Нет, в записке все.

— Товарищи, по этому поводу Совмин получил заключение Генерального штаба, командования противовоздушной обороны и министра товарища Звягинцева. Сделанный анализ позволяет судить, что увеличение мощности проектируемых зенитно-артиллерийских систем ведет к крайне нежелательным, негативным явлениям... При незначительном увеличении потолка действия серьезно возрастает вес систем и расход снарядов на поражение воздушной цели. Предложение: разработку систем большой мощности прекратить. Так... — протянул зампред, почувствовав сгустившуюся тишину в зале, и, словно стремясь как можно скорее избавиться от нее, энергично крутнул коротко остриженной головой, сказал: — Совет Министров согласен с мнением, выраженным в заключении Генштаба и командования противовоздушной обороны, о постепенной, в перспективе замене зенитной артиллерии ракетными системами. Все, товарищи. Что касается слияния в одном командовании существующей зенитной артиллерии и будущих зенитных ракет, то Генеральный штаб снял этот вопрос с повестки дня в самую последнюю минуту... Так, товарищ Кравцов?

— Так точно. Наше мнение — вернуться к вопросу после завершения государственных испытаний «Катуни».

— Что ж, резонно. До свидания, товарищи.

Зампред удовлетворенно кивнул: он радовался — все решилось быстро.

Янов, вставая из-за стола, увидел: Василин с обрюзглым, недовольным лицом первый засеменил к выходу. «Да, товарищами мы не были, но судьба сводит нас на жизненном пути не в первый раз», — с внезапной жалостью к Василину подумал Янов.

Тесной кучкой вышли в узкий боковой проход у Спасских ворот, свернули к машинам, мокрым, приткнувшимся к крутому валу у кремлевской стены, буро-красной от потемнелых кирпичей.

Министр Звягинцев, благодушный, подвижный, острословил, пока выходили из Кремля, а у машины задержался — будто так просто, невзначай; не переставая говорить с Бутаковым, дождался, когда военные рассядутся по своим машинам. А дождавшись, смял привычно на полном лице улыбку, секунду помолчал, глядя на Бутакова, причмокнул сочными, налитыми губами.

— Вот что, дорогой Борис Силыч... наверху интересуются «Катунью». Поняли? Нужна быстрее. Да и вы понимаете, обстановка не ахти... Давайте заезжайте завтра с предложениями, посмотрим, есть ли возможность сократить сроки. И активизировать.

— Но ведь на Совмине не торопили, — сказал Бутаков. — О сроках ни слова.

Звягинцев с добродушной снисходительностью вяло взмахнул белой подушчатой рукой.

— Э-э, Совмин тоже поторопит! Вчера приглашали туда, — он сделал чуть приметное ударение на слове «туда», — чаи распивали... Сказано: особо пристальное внимание «Катуни». Считают, что за ракетами будущее. Ожидаются, по-моему, грандиозные события. Это, естественно, пока секрет. А верно ли по существу такое, не знаю. Надеются на нас, а надежда, считай, — приказ. Словом, понимаете, ситуация складывается — во! — Звягинцев с веселым, раскатистым смешком чиркнул ладонью по короткой шее, оголенной над каракулевым воротником пальто. И, давая понять, что он закрывает возможное продолжение разговора на эту тему, окинул взглядом брусчатую площадь, будто придавленные серенькой дымкой маковки Василия Блаженного, узорчатые стены ГУМа, зябко передернул плечами.

— Эх, погодка!.. Поехали!

2

После заседания в Кремле Василин ощутил, как внутри у него, будто опара в деже, поднималось неодолимое и тягостное чувство; оно, казалось, копилось где-то в груди и глухой болью отдавало под лопатку. Усилием отгонял Михаил Антонович возникшее чувство, но в те минуты, когда волевое усилие ослабевало, ему все случившееся представлялось, как в полуреальности: будто извечную, привычную твердь из-под него вышибли ловким, сильным ударом, и он, Василин, оказался на чем-то странно зыбком — не то на какой-то палубе, не то на известных в их округе дурной славой белоглазовских плывунах, где в детстве, забираясь в самую крепь, отстреливал осенних крякв.

В это утро, придя к себе, он окончательно понял, что бередившее его чувство не только не утихло, не сгладилось за эти два дня, а, напротив, в груди с перечной остротой «тянуло» — теперь уже неотступно, без «просветов». Да, этот Васька Кравцов, вахмистр эскадрона, сыграл, выходит, злую шутку... Циркач! Как же, теперь генерал! По двум пунктам — чего там по двум, считай, по всем — подножку подставил: и с пушками и с этим объединением... «Так точно! Наше мнение вернуться к вопросу после завершения государственных испытаний «Катуни»! Наше, ваше!.. Вернуться... Черт бы его побрал! А «нежелательные, негативные явления», о чем упомянул зампред, — это уже, видно, пилюля самого маршала, не иначе. Спелись! А этот телок, Модест Петрович, пальцем не шевельнул, чтобы отстоять соображения, изложенные в той записке. Тьфу! Нафталинная душа, а не конструктор!..»

Ведь все шло неплохо с тех памятных «грибов» у него, Василина, на даче. Да, тогда Василин собрал у себя многих — и Абросимова, и Бутакова, и этого Кравцова из Генштаба, «сошек» поменьше, главным образом этих «катуньщиков», надеялся утереть им нос: полковник Танков должен был сообщить прямо на дачу результаты стрельбы «Сатурном». Танков не оправдал надежд, стрельнул в белый свет, и тогда он, Василин, махнул в Кара-Суй, сам пошуровал — и стрельнули «Сатурном», пусть не ахти как, но зацепку получили. Дальше, надеялся, время покажет, и вот все рушилось... Да, рушилось, и надо настроить этого Модеста! Протестовать, доказывать, пока еще нет решения на бумаге. Да заодно прочистить этому телку мозги...

Но в трубке телефона голос не Модеста Петровича — голос его заместителя, деликатный, вкрадчивый. В этом голосе было что-то тоже округлое, обтекаемое, как и во всей стати зама конструктора «Сатурна», являющего собой полную противоположность Модесту Петровичу, — низенький, бочкоподобный, в роговых очках.

— Василин говорит. А где сам?

— Очень приятно. Но, знаете, Модеста Петровича нет... Стенокардия... Вчера в Архангельское отвезли, уложили эскулапы.

Василин не удостоил его простого «до свидания», опустил трубку на рычаг. Выходит, час от часу не легче. Ту зыбистость во всем теле, какую только предчувствовал, сейчас ощутил вдруг отчетливо. Василин даже невольно оперся о край стола. Что делать теперь? Как поступить?

Он так и не пришел к какому-либо решению. Была полная апатия и расслабленность, когда его вызвал Янов. И только тут к Василину вернулось знакомое чувство — раздражение.

Янов встретил его стоя, встретил обычным своим вопросом:

— Как самочувствие, Михаил Антонович?

— Самочувствие — лучше некуда, — нехотя ответил Василин, не глядя на маршала, не зная чего ждать дальше.

Янов посмотрел в окно, в пасмурный, блеклый день. Чудачества в природе еще не кончились: дымная муть скрадывала дома на улице. Что-то непривычно-придавленное было в Василине и вместе с тем злое, неприятное, точно он сейчас ударит кулаком по столу. Жалость, как тогда, в зале заседаний Совмина, шевельнулась у Янова.

— Переживаете, а зря, Михаил Антонович. Странной мне кажется такая позиция...

— Странной? — подхватил Василин и весь подобрался, глаза из-под бровей льдисто сверкнули. — А правильно ли, хочу спросить, только на «Катунь», как на меч-кладенец, рассчитывать? Одна «Катунь» — и швец и жнец... Не сказочка ли? Не шапки ли эти «Катуни», которыми собираемся закидать противников? Все долой, зенитную артиллерию долой, даешь одну «Катунь»! А чем встречать, если завтра сунутся? Чем? — Он отчужденно взглянул на Янова. — Слушай, Дмитрий Николаевич! Здесь мы вдвоем. Ты мне прямо скажи. «Негативные явления» — это «Сатурн»? Я так понимаю? Его под корень, значит, меня тоже под корень?

— Не так. Просто принцип — сокращать расходы на устаревшие виды вооружения.

— Так... — Василин качнулся. — Так это неправда, товарищ маршал! Неправда — и не иначе!

— Все это от упрямства... А упрямство, Михаил Антонович, от непонимания. Да, мы не имеем права вот так лбы расшибать. Не имеем права на личные привязанности, на вкусы, на то, чтобы сердце отдать одному делу, а для другого оставлять желчь. Нет у нас такого права. Ибо мы руководители. Когда спорят конструкторы, ученые-проектировщики, — это хорошо. Если они дерутся, расшибают друг другу лбы, — это тоже хорошо. Не до смерти, конечно. Они должны быть однолюбами. Отдавать все одному детищу. Они должны свято, всей совестью верить, что их детище единственное, лучшее, самое красивое, самое полезное, самое нужное. Иначе они не смогут быть творцами. А нам любовь надо распределять по строгим математическим законам. Видеть каждого — Абросимова и Бутакова и оценивать каждого, чего заслуживает его творение. Потому что каждый из них представляет как бы определенный и необходимый этап развития научной мысли. Абросимов — вчерашний и сегодняшний, Бутаков — сегодняшний и завтрашний... Нам нельзя ошибиться и надо видеть и тех, кто защищает наше небо сегодня, и тех, кто будет стеречь его завтра, послезавтра. И важнее тут — видеть, что будет завтра, послезавтра. Это, конечно, трудно, черт возьми! — Янов замолчал, словно что-то усиленно припоминая, короткие кустики бровей сползлись к переносице.

Василин хрипло, с нервной сдержанностью сказал:

— А не получается ли по той поговорке: обжегшись на молоке, дует и на воду?

Вскинув голову, Янов уставился на Василина, но видел и не видел его... «Намекает на тот случай? Определенно. А что же, он прав. Было, от правды не уйдешь».

Тот случай... Совсем еще свежий, всего трехгодичной давности. Тогда не «Сатурн» был, а другой артиллерийский комплекс, но тоже конструкции Модеста Абросимова, а он, Янов, был председателем Государственной комиссии, принявшей пушки на вооружение. Да, тогда, как снег на голову, посыпались сообщения из частей: пушки клюют носом, выходит из строя сложная гидросистема... Теперь-то ясно, что и не конструктора даже вина. Причина оказалась в металле: принцип, заложенный в систему, требовал сверхпрочного металла, но его пока не было, завод на свой страх и риск ставил заменитель по «близким показателям», но заменитель сначала держался, потом стал сдавать... Что ж, гидросистему после доработали, а Янову пришлось ехать на периферию: маршал артиллерии — и заместителем командующего округом...

Да, намек Василина понятен. Слишком прозрачен и, конечно же, ждет, что отвечу, — вон насторожен и возбужден. А что ему отвечать?..

Янов, повернувшись, взял со стола бумагу.

— Вот постановление...

— Постановление? Уже?

Янов увидел, как дрожали пальцы Василина, когда тот взял бумагу.

Прошли всего секунды, голос Василина заставил обернуться Янова. Василин сказал по слогам:

— Про-чи-тал. — Лицо землисто-серое, непроницаемое.

— Тогда... десять дней хватит? Доложите Военному совету, а после ответим в Генштаб и в Правительство. Если будут вопросы, заходите.

Нет, у него не было вопросов, и заходить ему совсем не хотелось, и на дачу в сплошном машинном потоке ехал с перекипавшей злостью: казалось, он был переполнен ею, как бурдюк, ткни — и брызнет, и ничто уже не удержит, польется гнев неудержимо, бешено. Да, правительственное решение: прекратить дальнейшие испытания зенитно-пушечного комплекса «Сатурн» как неперспективной системы... «Неперспективной!» Да еще и с предупреждением, хоть и деликатным: мол, кое-кто «тормозил» свертывание работ... И тут Кравцова, этого циркача, рук дело?

Он успел подняться на второй этаж дачи, пройти в свой кабинет, подумал: хорошо, проскользнул, не замеченный женой, сейчас приляжет на застеленную клетчатым пледом тахту. Но лишь расстегнул китель, сердито проталкивая в петли золоченые, дутые с гербами пуговицы, на пороге появилась Анна Лукинична. Взглянув на меловое, опалое лицо мужа, запричитала:

— Папочка! Да что с тобой?.. Что?!

Все, «ткнули». Он почувствовал словно тупой удар в груди, отдавшийся во всем теле, повернулся, бросил уже: «Да, черт бы...» И тут, странно, в горло ему будто вставили невидимый кляп, и он, синея, судорожно хватаясь за спинку стула, стал оседать размягченным кулем...

Очнулся уже на тахте, среди подушек, раздетый, в расселине незастегнутой рубашки проступала сметанно-белая, рыхловатая от жирка грудь в колечках темных волос. Пахло нашатырным спиртом. И такая была слабость, пустота, будто взрывом вынесло все — желания, силу, злость. Но беспокойство, теплившееся еще крошечным комочком, сработало: «Поползет слушок: Василина из-за «Сатурна» кондрашка хватила...» И, не глядя на горестно, по-старушечьи осунувшуюся жену, слабым голосом спросил: — Врачам не звонила?

— Не звонила, не успела. Да что же это, папочка, с тобой?

Она хотела по привычке всхлипнуть, омочить глаза — веки уже порозовели, — но он остановил ее вялым движением бескровной руки, лежавшей на одеяле.

— Позвони, скажи: радикулит, оступился... Приезжать не надо, лекарство известное — змеиный яд, новокаин...

Подумал: «Знаем, врачи — тоже источники информации! А радикулит — «благородная», возрастная болезнь, и, значит, врач может не приезжать».

Анна Лукинична, пытаясь справиться с безвольно трясущимися губами, в недоумении уставилась на мужа: «Почему это он? Какой же это радикулит?» Но спросить не посмела. Долгой жизнью с Михаилом Антоновичем была приучена не расспрашивать: не сказал, значит, нельзя — военный человек, всегда какие-то тайны; не допытываться — в кровь вошло, обратилось в натуру.

Две недели Василин отлежал, лечился своими методами и только перед выходом пригласил врача. Показалось, убедил в версии о радикулите, хотя молодая чернявая красавица, выслушивая, все прикладывала холодный фонендоскоп к груди, к лопаткам и поминала какие-то «тоны»... Но в эти длинные две недели он мысленно перебрал десятки раз всю историю с «Сатурном», не находил в нем изъянов, и провал с «Сатурном» — происшедшее он именовал лишь этим словом — относил на счет Модеста Петровича: «Будь он порасторопней да посмелей, будь вхожим, как Бутаков, туда, в ЦеКа, в дом на Старой площади, все бы было!» Да еще винил себя, объективно понимал: пусть меньше, но тоже виноват...

Однако именно в эти две недели он принял для себя решение: нет, он еще посмотрит поближе на этих «циркачей», на «катуньщиков», что-они такое.