Уголек

11

Сьенфуэгос смог задержать нетерпеливую негритянку лишь на неделю, после чего она начала угрожать, что пойдет в гору одна, если он не хочет к ней присоединиться.

— Давай поднимемся, — умоляла она. — Попросим у Большого Белого, чтобы сын не унаследовал мой цвет кожи, а потом, если хочешь, вернемся сюда и подождем его рождения. Это место подойдет не хуже других.

Семь раз она едва не срывалась в пропасть, и канарец едва успевал ее подхватить. Подъем на скалу занял у них два дня; эти дни показались поистине бесконечными, а когда они наконец достигли вершины, то чувствовали себя вконец измученными. Однако будущая мать ради ребенка готова была вынести и больше.

Ночь они провели на небольшом уступе шириной меньше метра; Сьенфуэгос всю ночь не закрыл глаз, а Уголек, совершенно обессиленная, провалилась в сон, едва сомкнув веки; но беспокойство о будущем ребенке заставляло ее то и дело просыпаться в страхе, что в любую минуту она может сорваться с уступа и сгинуть в бездне.

Козопас осторожно, но крепко держал ее за руку, стараясь не разбудить, но при этом и не позволить соскользнуть с утеса; именно это напряжение и страх потерять Уголька измотали его намного больше, чем само восхождение. Когда они на следующий день достигли вершины и ступили наконец на ровное плато, он рухнул без сил, как подкошенный.

Проснулся он посвежевшим и полностью отдохнувшим и крайне удивился, обнаружив, что пока спал, негритянка не отходила от него ни на шаг, за что он отблагодарил ее широкой улыбкой.

— Всё в порядке? — спросил он.

Уголек подняла голову и кивнула.

— Всё хорошо, разве что эти огромные птицы всё кружат и кружат. Они меня пугают!

Канарец проследил за направлением ее взгляда и действительно заметил пару гигантских кондоров размером больше двух метров, терпеливо кружащих над вершиной высокой горы.

— Воробышки, — прошептал он.

— Воробьи? — поразилась африканка. — Такого размера?

— Ящериц здесь называют кайманами, и они поедают людей, — ответил Сьенфуэгос, вставая. — Не удивлюсь, если воробьи могут стащить козу. Лучше пойдем, потому что, если они насрут нам на голову, то шею переломают.

Они снова отправились в путь, и через три часа перед ними открылась сырая унылая пустошь, сплошь усеянная крошечными озерцами и какими-то странными растениями, напоминающими головы стариков-индейцев в головных уборах из перьев; небо меж тем затянули низкие серые тучи, а над долиной начал завывать ледяной ветер, заставивший канарца и дагомейку ежиться и дрожать от холода.

Босые ноги обжигало холодом, когда они ступали в одну из луж, откуда торчали пучки тощей травы, уши, казалось, вот-вот отвалятся, и Сьенфуэгосу оставалось лишь громко ругаться, оказавшись лицом к лицу с новым врагом, которому он не умел противостоять, поскольку никогда прежде с ним не сталкивался, и имя этому врагу было холод.

— Вот ведь черти зеленые! — выругался он, когда решил помочиться. — Еще несколько дней назад мы чуть не превратились в жаркое, а теперь я едва не отморозил член. Как здесь занимаются любовью, хотел бы я знать!

— Занимаются любовью? — удивилась Уголек. — Сюда приходят молиться, а не заниматься любовью. Ты что, ни о чем больше думать не в состоянии?

— Сейчас — да, — признался Сьенфуэгос с улыбкой до ушей. — Клянусь, сейчас я думаю лишь о том, как бы лечь на солнышке, хоть бы и посреди пустыни. Та адская жара в тысячу раз лучше, чем этот холод.

Казалось, его слова услышал кто-то невидимый и решил перестать над ним издеваться, поскольку спустя пару часов тучи ушли на восток, ветер стих, и солнце застыло высоко в зените. Здесь, на высоте четырех тысяч метров, его животворящие лучи словно превратились в расплавленный свинец; казалось, они насквозь прожигали мозг, и путники, задыхаясь, едва не падали без сил.

Резкие перепады температур, составляющие до сорока градусов, столь фатально отражалась на окружающей природе, что даже скалы трескались, не проходило и дня, чтобы путешественники не слышали, как с грохотом взрывается, разлетаясь на куски, очередная каменная глыба.

Черно-зеленые ящерицы устрашающего вида выползали из расщелин и застывали на камнях, подобно бронзовым изваяниям, греясь под нещадно палящими солнечными лучами в надежде запасти немного тепла, чтобы пережить очередную морозную ночь.

Когда же одинокое облако на миг заслонило солнце, температура вновь упала; ящерки мгновенно исчезли, попрятавшись под землей, а людям показалось, будто огромный невидимый кузнец извлек из горна раскаленный докрасна меч и окунул его в ледяную воду.

— Элегба! Элегба! — вдруг всхлипнула африканка. — За что ты так со мной?

На нее и впрямь было больно смотреть: тощая и с раздутым, как шар, животом, грязная, вся в ссадинах и царапинах, дрожащая от холода или потеющая, с покрасневшими глазами и потрескавшимися, покрытыми коркой губами.

— Давай вернемся! — взмолился Сьенфуэгос, сдавшийся скорее из-за страданий подруги, чем из-за собственной усталости. — Прошу тебя, давай вернемся!

— Осталось совсем чуть-чуть.

— До чего осталось? Это всего лишь чертова гора!

— Нет! — убежденно ответила Уголек. — Гораздо больше, чем просто гора. В этом я уверена.

— Гора — это всего лишь гора, что здесь, что на Гомере, — возразил канарец. — Не думаю, что имеет смысл расстаться с жизнью, чтобы взглянуть на нее поближе.

Он машинально потер лоб, и тут в его руке остался приличный лоскут кожи, словно он снял с лица маску.

— Боже ты мой! — встревожился Сьенфуэгос. — Это еще что за хрень?

Дагомейка слабо улыбнулась.

— Белая кожа имеет свои недостатки, — сказала она. — Тебя опалили солнце и ветер, — она поскребла собственное лицо и показала ногти. — А со мной никогда такого не случается.

— Я же сам тебе говорил, что здесь возможно всё! — сердито пробормотал Сьенфуэгос. — Скоро останусь без кожи и без члена. А на рассвете небось лысым проснусь. До чего ж гнусный холод!

Они снова зашагали вперед, двигаясь, словно покойники или, в лучшем случае, пьяные, спотыкаясь и пошатываясь. Несмотря на то, что самый высокий пик неустанно маячил впереди, канарец вскоре заметил, что Уголек по непонятной причине то и дело сбивается с курса и как зачарованная пытается повернуть на запад.

Казалось, она не слышит даже его криков, которые в разреженном горном воздухе и в самом деле звучали приглушенно, словно издалека; ему даже пришлось побежать за ней следом и схватить за руку, чтобы вернуть на прежний путь.

Два часа спустя они увидели первый снег и в изумлении замерли.

Они стояли молча, любуясь этим зрелищем, не решаясь даже прикоснуться к снегу. Казалось, их охватил благоговейный ужас при виде белой массы, которой с каждым шагом становилось вокруг все больше, словно она была каким-то огромным чудовищем, готовым вот-вот разорвать их на куски.

Взошедшее солнце вновь стало неумолимо припекать, так что контраст между горячим воздухом и холодным снегом казался еще более резким. Негритянка зачерпнула горстку снега, сжала его в руке и несказанно удивилась, глядя как белые хлопья тают на ладони, расплываясь прозрачной лужицей.

— Это вода! — поразилась она.

— А я что говорил? Затвердевшая от холода вода.

— До чего ж странно! — девушка села на камень и стала разглядывать открывшийся перед ней пейзаж, однообразие которого нарушали лишь беспорядочно торчащие черные базальтовые глыбы. — В детстве я думала, что мир состоит только из озера и сельвы, потом обнаружила, что есть еще и море, затем увидела пустыню, и вот теперь — это... — она подняла голову и посмотрела на Сьенфуэгоса. — Неужели есть и что-то еще?

Канарец тоже сел рядом, скатал снежок и пожал плечами, признавая свое полное невежество.

— Не знаю и часто задаюсь вопросом — а стоит ли узнавать. Может, лучше мне было остаться на Гомере, — он обвел руками окружающий ландшафт. — Ну скажи, что мы с тобой здесь делаем?

— И еще мой белый ребенок, — с усмешкой ответила африканка, растирая живот пригоршней снега. — Думаешь, это поможет?

Сьенфуэгос с сомнением покачал головой.

— Живот явно не меняет цвет.

— Может, это проявится позже.

— Это всего лишь вода! — повторил Сьенфуэгос. — Теперь ты сама видишь, подержав в руках. Пора возвращаться, а то здесь и от холода околеть недолго.

— Никогда не встречала человека, который бы умер от холода, — заметила девушка.

— Я тоже, — признался Сьенфуэгос. — Но я также не встречал людей, которые провели бы ночь в подобном месте. Давай вернемся!

Уголек покачала головой, продолжая растирать живот горстями снега.

— Возвращайся сам, если хочешь! А у меня нет сил, чтобы снова пересечь эту пустошь, — она кивнула в сторону склона горы. — Где-то впереди наверняка найдется пещера, в ней мы сможем укрыться. А иначе ни один паломник здесь бы долго не выжил.

Похоже, канарец пришёл к выводу, что они действительно не в состоянии вернуться прежним путем до наступления темноты и посему лишь поднял глаза к небу и принялся считать часы, оставшиеся до наступления долгожданного рассвета.

— В таком случае давай возобновим путь, потому что дорога предстоит долгая, — он ткнул пальцем в сторону кондоров, по-прежнему неутомимо кружащих над головами. — К тому же, боюсь, эти сволочи готовы выклевать нам глаза, стоит чуть зазеваться.

Едва они босиком ступили на снег, как их охватило чувство непередаваемой тоски; казалось, окружающий мир играет с ними в какую-то жестокую игру. С каждым шагом они все глубже погружали ноги в обжигающе холодную белую массу — сначала до щиколоток, потом до икр, и, наконец почти до самых бедер, то и дело обмениваясь молчаливыми взглядами, полными страха: путникам казалось, что вскоре они навсегда исчезнут под толстым слоем этого белого ледяного крошева.

— Ты похожа на муху, попавшую в молоко, — заметил канарец, в очередной раз помогая Угольку подняться. — Можешь мне поверить, если уж здесь ты не станешь белой, то и вовсе никогда не отмоешься.

Чуть позже, когда они взобрались на самую высокую скалу, северный склон Большого Белого предстал перед ними во всей своей несказанной красоте — слегка подтаяв на полуденном солнце, он казался огромным бриллиантом на фоне голубого неба.

— Какая красота! — завороженно воскликнула африканка.

— Да, очень красиво... — неохотно согласился Сьенфуэгос. — Но мне не нравится: слишком похоже на маску.

Склон горы и в самом деле был похож на огромную маску: два гладких выступа напоминали глаза, а чуть сбоку зиял вход в большую пещеру, словно чей-то рот, перекошенный в горькой усмешке.

В скором времени они добрались до пещеры, едва не падая от усталости. Вход был метров десять в ширину и шесть в высоту. Не сговариваясь, они застыли, словно внезапное предчувствие не позволяло войти внутрь этого царства камня и льда.

Итак, они достигли конечной цели всех местных паломников; как подсказывало им чутье, гора была всего лишь ориентиром, а истинная цель — таинственное божество, о котором ходили легенды — скрывалось здесь, в этой пещере.

С большим трудом они двинулись вперед, пока наконец не ступили, охваченные благоговейным страхом, на каменный пол пещеры, покрытый толстым слоем инея. Повернули налево и внезапно оказались в просторной пещере, напоминавшей маленький храм.

Вскоре глаза привыкли к темноте. Снаружи в пещеру проникал дневной свет, отражаясь от ледяных стен, и путешественники буквально остолбенели, разглядев в тусклом свете, что в огромной пещере находятся около тридцати мужских и женских фигур, а также неисчислимое множество колибри и попугаев.

Они долго стояли в молчании, созерцая неподвижно сидящие человеческие фигуры, поеживаясь от мысли, что на них самих, возможно, пристально смотрят десятки глаз, чьи равнодушные взгляды сотни лет стерегли вход в пещеру.

Холод в пещере стоял нестерпимый, но совершенно другой холод, не такой, как снаружи. Воздух в пещере был сухой и, видимо, отличался постоянной температурой. Благодаря его особым свойствам находившиеся в пещере тела не затронул тлен; чуть подернутые морозом, они казались чем-то нереальным, но при этом выглядели настолько свежими и почти живыми, что иные, казалось, вот— вот вздохнут.

Они казались скорее великолепными экспонатами музея восковых фигур, чем мертвецами; казалось, они изумленно застыли на месте, глядя на нежданных пришельцев.

Ни Сьенфуэгос, ни Уголек, стуча зубами от холода, не нашли в себе сил произнести ни единого слова; они смогли лишь пройти несколько метров к центру пещеры, чтобы, оглядевшись, во всех подробностях рассмотреть всю галерею неподвижных лиц, столь превосходно сохранившихся.

Большинство были древними старцами; вероятно, могущественными вождями давних времен; хотя среди них обнаружилось и несколько женщин, которые при жизни были, видимо, очень красивы, а также с полдюжины покрытых шрамами воинов.

Фигуры сидели полукругом, полуобнаженные, прикрытые лишь гирляндами цветов, с колибри на и длиннохвостыми ара на плечах, а в центре круга возвышалась фигура человека на огромном ледяном троне. Это был старик с длинными белыми волосами и густой соломенного цвета бородой, спадающей на тунику из плотной грязно-серой ткани, целиком покрывающую фигуру.

Сьенфуэгос хотел даже прикоснуться к нему, но то ли холод, то ли суеверный ужас заставили его отступить и, увлекая за собой упирающуюся негритянку, выбраться наружу, где лучи заходящего солнца вернули их к жизни.

Не сказав ни единого слова, они поспешно бросились назад по своим следам, пока не достигли просторной, покрытой снегом террасы у самого входа в пещеру, где вздохнули с облегчением.

С наступлением темноты они нашли в полулиге к югу три крошечные пещерки, где, видимо, укрывались другие паломники. В одной из них даже обнаружились потертая циновка, а также следы давно потухшего костра и немного дров, и Сьенфуэгос стал разводить огонь при помощи двух кусков дерева, как когда-то давно учил его добрый друг Папепак.

Уже совсем стемнело, когда им наконец удалось немного согреться у крошечного костра; теперь нашлись силы даже для разговоров. Канарец громко фыркнул, выражая свое величайшее изумление и отвращение к происходящему, после чего стал отчаянно тереть руки, чтобы согреться.

— Из всех передряг, в какие я попадал в жизни, эта, вне всяких сомнений, самая жуткая, — заметил он. — Честно говоря, я бы предпочел закончить жизнь в желудке людоеда, чем в этом холоде, среди замороженных мумий.

— Думаю, это самое удивительное место на свете, — еле слышно прошептала девушка.

— Как ты сказала? — переспросил Сьенфуэгос, решив, что ослышался.

— Я сказала, что это очень красивое место. Только здесь можно победить смерть.

— Никто еще не смог победить смерть, — устало возразил канарец. — Нигде я еще не видел столько смерти, как в этой проклятой пещере. Все ее чудеса сводятся лишь к тому, что трупы не сгнили... -Немного помолчав, он задумчиво добавил: — Но почему? — он стянул с предплечья, словно перчатку, длинный кусок кожи, и чуть слышно пробормотал: — Должно быть, могильные черви тоже не выносят холода, потому трупы и уцелели... Даже самое голодное существо не сможет есть, когда вокруг такой колотун...

— Не говори глупостей! — оборвала его негритянка, которая сейчас выглядела удивительно серьезной. — Это чудо!

— Чудо? — с безрадостным смешком повторил канарец. — Ха! Какое такое чудо, не смеши! Все дело в холоде. Сам не знаю, каким образом, но именно он сохраняет тела.

— Это чудо Большого Белого, — уверенно заявила она. — Это он сохраняет тела людей, которые вели праведную жизнь.

— Даже тела попугаев? — насмешливо спросил Сьенфуэгосн. — Или ты считаешь, что бывают праведные или неправедные ара и колибри? Да попади сюда этот сукин сын, капитан Эв, его тело тоже осталось бы нетленным. Повторяю, это все из-за холода. Будь здесь теплее, мертвецы давно бы сгнили, но в этой гребаной пещере такой мороз, что они сохраняются на многие годы... — он встряхнул головой, словно пытаясь оценить масштабы своего открытия. — Поистине, в этой части света каждый день узнаешь что-то новое. И, думаю, под конец я стану настоящим кладезем знаний.

— Ты просто нечестивец, не желающий верить собственным глазам! — рассердилась негритянка. — Эта пещера — благословенное место, где творятся чудеса!

— И что же это за чудеса? — вконец потерял терпение Сьенфуэгос. — За каким чертом нужны чудеса, которые касаются лишь мертвых? Чудеса нужны живым, а здесь нет ни одного живого, если кто сюда и забредет, то околеет раньше, чем успеет попросить о чуде.

— Я и сама не знаю, что это за чудеса, — сдалась африканка. — Но мы пришли сюда не для того, чтобы выяснять отношения. Ты видел того старика в балахоне? Наверняка это и есть тот самый Большой Белый... — предположила она. Затем, немного помолчав, добавила лишь одно: — Бог!

— Бог? — только и вымолвил пораженный канарец. — Вот это — Бог? Ну, если эта бесчувственная колода — и есть Бог, тогда не удивительно, что в нашем мире творятся столь ужасные вещи! — сердито заметил он. — Одно могу сказать точно: это не индеец. Я никогда не встречал таких высоких индейцев, к тому же все они безбороды. Скорее это человек нашей расы... — вдруг он осекся, невзначай поглядев на темную кожу и курчавый волосы Уголька, и виновато добавил: — То есть, я хочу сказать, моей расы.

— Так значит, он испанец? — презрительно бросила она. — Хочешь меня убедить, что этот всемогущий бог — обыкновенный грязный испанец?

— Не обязательно испанец, — начал оправдываться Сьенфуэгос. — С тем же успехом он может оказаться португальцем, итальянцем, немцем — кто его знает... Но в любом случае это человек белой расы.

— И как же он здесь оказался?

— Откуда мне знать?

— Может, приплыл на одном из кораблей адмирала?

— Нет, конечно. Сдается мне, что эта мумия находится здесь уже очень давно.

— Откуда тебе знать?

— Я не сказал, что знаю, — раздраженно перебил канарец. — Я лишь сказал: «сдается мне». Я не могу знать ни кто он такой, ни как сюда попал, но в чем я точно уверен — так это в том, что никакой он не бог, так что вряд ли способен творить чудеса.

— Но ведь мне так нужно, чтобы он совершил чудо! — настаивала африканка. — А если чуда не случится, то что мы станем делать — двое черных, одни на белом свете, в краю дикарей? — заплакала она. — Если даже племени его отца не нужен черный младенец, то кому же тогда он нужен? — она коснулась рукой колена Сьенфуэгоса и посмотрела прямо в лицо. — Разве ты не понимаешь, чем нам это грозит? Если ребенок не будет белым, мы не сможем вернуться к купригери и обречены скитаться по горам и сельве, пока не растерзают дикие звери или не убьют мотилоны. Я боюсь! — добавила она после недолгого молчания. — Боюсь за ребенка, мне позарез нужно это чудо.

Чем он мог ее утешить — невежественный и вконец растерявшийся козопас, ввергнутый в водоворот захватывающих и ужасных событий, где его так и продолжало кружить, не давая ни минуты покоя, чтобы передохнуть и оглядеться? Едва несчастный Сьенфуэгос находил решение одной из бесконечных проблем, как на него тут же обрушивался целый ворох других; а теперь, видимо, придется решать еще и проблемы бедной покинутой девушки и ее младенца, который, похоже, очень хотел появиться на свет, хотя всё вокруг было откровенно против этого события.

Сьенфуэгос представил, какая судьба его ожидает, если в довершение всех несчастий у него на шее повиснут испуганная девушка и черный младенец, в то время как у него нет даже клочка ткани, чтобы его завернуть. В результате канарец пришел к выводу, что им и в самом деле просто необходимо чудо.

Однако Сьенфуэгос на собственном опыте успел убедиться, что на этом берегу океана чудеса случаются крайне редко, и теперь не сомневался, что белобородый старик в темной тунике, чье тело осталось нетленным благодаря какому-то неизвестному явлению природы, вовсе не бог, а всего лишь человек, который при жизни, видимо, пользовался большим уважением местных жителей, вот те и решили сохранить его тело столь необычным образом.

Но кем был этот человек и откуда явился? Возможно, эту тайну так никто и не узнает. Неожиданно канарцу вспомнилось, что когда они пересекали океан, то наткнулись на плывущий по воле волн обломок мачты погибшего корабля; и теперь он осмелился предположить, что, возможно, много лет назад тот корабль — или любой другой — потерпел крушение как раз возле этих далеких берегов, и Большой Белый оказался одним из немногих, кто сумел выжить.

По всей видимости, он прожил среди туземцев до самой смерти, и, возможно, покорил их своей добротой и великой мудростью, а после его кончины благодарные индейцы устроили этот мавзолей, превратив его в место паломничества и поклонения. Лишь наиболее почитаемые вожди и их жены могли рассчитывать упокоиться в этой пещере, став его вечными спутниками.

По мнению Сьенфуэгоса, только это объяснение имело какой-то смысл, поскольку все рассуждения о чудесах казались ему полной нелепостью. Поэтому канарец, привыкший подходить к любой проблеме со свойственной ему практичностью, решил: как только солнце согреет долину, они снова спустятся к речной заводи, где и дождутся рождения ребенка, не питая особых надежд по поводу цвета его кожи.

Однако к рассвету стало еще холоднее.

Унылый ветер завывал над мертвой равниной, срывая клубы снега с горных вершин, осыпая мириадами ледяных игл, пробирающих до костей.

Свинцовый мертвенный свет окрасил пейзаж в безрадостные серые тона, а с севера-запада наползли густые облака, предвещая столь же безрадостный пасмурный день без тени надежды, что солнце пробьется сквозь тучи и согреет равнину.

Прежде всего нужно было убедить девушку как можно скорее отправиться в путь. Однако, стоило Сьенфуэгосу обменяться с ней парой слов, как стало ясно, что измученная голодом и холодом дагомейка не сможет сделать даже шагу — стоит ей попасть под порывы ледяного северного ветра, как она рухнет без сил.

В довершение всего с неба повалили бесчисленные белые хлопья. Они роились повсюду, сколько мог видеть глаз, и канарец с дагомейкой любовались на них, как на чудо. Снег падал мягко и бесшумно, но вскоре покрыл равнину толстым белоснежным ковром.

— Так вот откуда он берется, этот снег, — проворчал козопас себе под нос. — Из облаков. Никогда не видел ничего подобного, как никогда не встречал ничего другого, столь же опасного. — Пойду поищу дров и еды, — добавил он громче. — Думаю, вернусь до наступления темноты.

— Не оставляй меня одну... — взмолилась африканка.

— Если я останусь, мы долго не протянем, — ответил он. — А если смогу раздобыть огонь, то продержимся, пока ты не сможешь отправиться в обратный путь, но без огня нам не выжить.

Он принялся раскапывать мягкий и сухой грунт пещеры.

— Я зарою тебя по грудь, так тебе будет теплее, — он ласково погладил ее темные щеки, по которым бежали слезы. — Верь мне! Мы выберемся отсюда!

Сьенфуэгос поцеловал ее в лоб, надеясь передать ей хотя бы толику уверенности, которой ему и самому не хватало, и вышел навстречу холоду и снегу, грозящим стать их вечными тюремщиками.

Ни раздумывая больше ни секунды, он пустился бежать.

Сьенфуэгос был уверен, что лишь долгая пробежка в монотонном ритме, когда разуму нет необходимости командовать ногами, способна вывести из белоснежной ловушки. Он набрался мужества и превратился в своего рода бегуна-марафонца с единственной целью — добраться до границы леса и набрать сухих дров.

К счастью, снежный покров здесь был хоть и слежавшимся, но все же не слишком толстым, так что ноги не тонули в снегу, а бежать по ровной и гладкой поверхности было все же легче, чем попадать ногами в полузамерзшие лужи или перескакивать через чахлые кусты.

Вскоре он обнаружил, что главный враг — вовсе не замерзшая земля, не закоченевшие ноги и даже не сам холод, с которым он отчаянно боролся, стараясь согреться на бегу, а разреженная атмосфера, малопригодная для дыхания, какой она всегда и бывает на высоте больше трех тысяч метров на уровнем моря. Каждый глоток кислорода давался с большим трудом, обжигая легкие и вызывая мучительное удушье и неотвязный звон в ушах, отчего казалась, что голова вот-вот лопнет и разлетится на тысячу осколков.

По этой причине, когда наконец-то мертвая и отвратительная пустошь стала мягко понижаться к лощине, а снег — быстро исчезать, у канарца вдруг появились новые силы и вернулась прежняя ловкость. Он громко и ликующе вскрикнул, прибавил ходу и пролетел по склону, к первым деревьям, виднеющимся на горизонте.

Темное лицо Уголька уступило место в его памяти бледным чертам Ингрид Грасс, и он вдруг ошеломленно осознал, что на самом деле бежал ради спасения своей любимой. И потому, когда он наткнулся не невидимый камень и до крови разбил лодыжку, то даже не застонал.

Он будто не чувствовал боли, а также жажды или усталости, лишь страх, что не сможет вовремя взять под контроль собственный разум, превратившийся в машину, способную лишь двигать тело вперед.

Деревья тянулись к нему, словно огромные дружеские руки, будто стремясь защитить, и на миг он поверил, что судьба наконец сменила гнев на милость.