Уголек

8

Якаре так и не удалось раскрыть секрет изготовления кураре, но зато он научился делать духовые трубки по методу племени аука.

Он отправил воинов к побережью, чтобы принесли длинные стволы пальмы чонта — темную, твердую и волокнистую древесину произрастающей в глубине сельвы пальмы, а потом с помощью каменных топоров, золотых ножей и заточенных морских раковин сделал две тонкие планки, плоские с одной стороны и изогнутые с другой, примерно два метра в длину и пять сантиметров в ширину.

Затем он сделал на плоской стороне каждой из них тонкие прямые насечки от одного конца до другого, протянул через них плотно сплетенную лиану и соединил обе планки, используя три разных вида смолы.

Сьенфуэгос и Уголек завороженно взирали на хитроумный процесс, потому что Якаре с удивительным терпением и хирургической точностью не сделал ни единого разреза не в том месте, раскрыв своим соплеменникам древнее искусство, которому он научился на берегах «Великой реки, рождающей моря».

Соединенные планки образовали нечто вроде длинного конуса, твердого и легкого. Якаре продел в духовую трубку лиану, привязал ее концы к находящихся в десяти метрах друг от друга столбам Дома важных бесед и стал тереть о лиану заготовку трубки, вдувая внутрь с каждым разом всё более мелкий песок. Через неделю трение песка о дерево сделало удивительное оружие таким гладким и ровным, словно его вытачивали на токарном станке.

Не хватало только яда.

Без кураре духовая трубка была бесполезным хламом, но стоило смазать дротики ядом, как она превращалась в смертельное оружие, хотя при этом не становилась охотничьим инструментом, поскольку невозможно было впоследствии съесть животное без риска самому отравиться.

Это было великолепное оружие для войны, но не для охоты.

Купригери, построившие свое поселение над водой, чтобы избежать нападения, никогда не были воинственным народом.

— Не просто яд... — вечно твердил старик с миллионом морщин. — Кураре.

Тем не менее, не подлежало сомнению, что ни дагомейские жрицы храма богини Элегбы, Владычицы Змей, ни даже самые мудрые из колдунов никогда не слышали о яде, который при попадании в кровь приводит к мгновенному параличу, однако не причиняет человеку никакого вреда при попадании в организм иным путем — скажем, с питьем или пищей.

Уголек совершенно измучилась.

Раз в два-три дня она плыла к берегу, чтобы найти на той самой Земле змей материал для бесконечных опытов, а юноши деревни снабжали ее попугаями, обезьянами, белками и капибарами, на которых она проводила эксперименты. Вскоре ее хижина превратилась в своеобразный зверинец, откуда исходила безумная вонь.

Сьенфуэгос был против подобного обращения с несчастными животными, но негритянка объяснила ему, что это неизбежно.

— Ты сам меня в это втянул, когда провозгласил Кураре Мауколаи, — напомнила она. — Теперь я не имею права их разочаровать.

— Никогда не думал, что это окажется так жестоко! — посетовал канарец. — В иные ночи крики несчастных животных не дают мне сомкнуть глаз.

— Думаешь, мне нравится причинять им страдания? — спросила африканка. — У меня ёкает сердце каждый раз, когда приходится делать им больно, но по-другому никак не опробовать результаты.

— Ну так и брось этим заниматься!

— И что тогда будет с нами? — горько заметила негритянка. — Что нас ждет впереди, если от нас не будет проку? — она обвела руками деревню с ее прекрасными домами на сваях. — Мне нравится это место. Это все равно что вернуться домой и забыть весь ужас, пережитый за последние годы. Мне бы хотелось провести остаток дней с Якаре, превратиться в купригери и знать, что во мне нуждаются. — Она ненадолго замолчала и посмотрела Сьенфуэгосу в глаза. — Если я открою тайну этого треклятого зелья, мои проблемы навсегда закончатся.

— Цена слишком высока.

— Никакая цена не может быть слишком высокой, когда на кону жизнь ребенка.

Канарец вопросительно поглядел на нее.

— Ты что, пытаешься мне сказать...?

Уголек кивнула и закончила фразу:

— ...Что я жду ребенка. Именно так.

— Вот черт! Ты что, свихнулась?

— А ты как думал, что произойдет, если Якаре не дает мне ни дня отдыха? — сказала она уже другим тоном. — Он родится еще нескоро, но к тому времени я должна найти эту формулу, потому что в таком случае мой ребенок будет важной персоной, ведь никто больше не будет знать секрета, в котором все так нуждаются. — Она с нежностью погладила канарца. — Теперь ты понимаешь, почему этим животным не избежать страданий?

— Пытаюсь понять, но мне придется переехать. У меня сердце разрывается от их криков.

— Яд — кошмарная штука, — признала Уголек, став до странности серьезной. — Просто ужасная! Мой старший брат умер от отравления, я помню, как сильно он страдал и умолял, чтобы его прикончили. Мне несколько ночей снились его крики.

— Кто его отравил?

— Мы так и не узнали. Может, чей-то ревнивый муж или отвергнутая любовница. Он всегда пользовался успехом у женщин.

— Печальная, должно быть, та страна, где бытовые проблемы решаются таким ужасным образом... — Сьенфуэгос мотнул головой в сторону примитивных клеток, наполняющих хижину. — Найди уже эту формулу, да поскорее, — в очередной раз попросил он.

Но африканке не хватало основного компонента, явно неизвестного на ее родине, и все ее усилия пошли прахом в тот миг, когда она получила наконец густую пасту, похожую на кураре, убившую животное за несколько минут. Но действие не было мгновенным, а животное погибло явно не от нервного паралича.

Подобные неудачи ее ежедневной деятельности постепенно подтачивали Уголька, и вскоре она перестала быть той веселой и беспечной девушкой, которую канарец встретил на «Сан-Бенто», и превратилась в раздражительную и резкую, хотя, возможно, это произошло и потому, что из-за беременности она потеряла прежние формы, а ее косоглазый возлюбленный стал проявлять чрезмерный ответный интерес к знакам внимания, оказываемым ему деревенскими девушками.

Якаре стал для своего племени настоящим героем, самым смелым и решительным воином, единственным, кто за всю историю купиригери смог отправиться в далекие земли племени аука и вернуться оттуда, и потому каждая девушка прилагала все свои женские чары, чтобы отбить его у негритянки.

Дагомейкой завладела ревность, и Сьенфуэгос предупредил ее о серьезной опасности, которой подвергнется Уголек, если будет вести себя со свойственной ей горячностью.

— Судя по тому, что я узнал за последние годы, — произнес он, — жители этих земель зачастую обладают весьма вольным нравом, и верность не входит в число их достоинств. Если будешь дуться на Якаре, то добьешься лишь того, что окончательно его потеряешь.

— Никто не просил у тебя совета.

— Никто и не будет просить советов, если не хочет их получить, — согласился канарец. — Но для того и нужны друзья... — он мягко постучал указательным пальцем по уже заметному животу. — А ты сейчас не в том состоянии, чтобы сражаться, лучше займись ребенком, и через несколько месяцев вернешь Якаре, не омрачая ему жизнь.

— Тебе легко говорить, ты-то ведь мужчина, твоя блондинка далеко, и уже прошло так много времени.

— Для любви время и расстояние — словно ветер, заявил Сьенфуэгос, — они разжигают большой костер и тушат маленький. А мой огонь прямо-таки полыхает. — Он ласково погладил африканку по щеке. — Знаю, что это болезненный совет, но прими его. Пусть Якаре некоторое время поспит в другом гамаке.

— Я убью ту, кто посмеет к нему прикоснуться.

— С помощью яда? — язвительно спросил канарец. — Не говори глупостей! Ты и так многое пережила, еще не хватало обращать внимание на всякие мелочи... Просто подожди немного.

По всей видимости, Уголек, несмотря на все протесты и дурное настроение, все же приняла к сведению его советы, поскольку в течение последующих недель старательно делала вид, будто совершенно не замечает очевидных измен косоглазого, который даже делил со Сьенфуэгосом самых любвеобильных подружек. Однако в одно дождливое утро все переменилось, словно по мановению руки, когда африканка перешла висячий мостик, соединяющий их хижины, и со слезами на глазах призналась:

— Совет старейшин не желает, чтобы у него был чернокожий сын.

Канарец шлепнул на прощание толстушку, с которой провел ночь, и удивленно спросил:

— Что ты такое говоришь?

— Что старейшины согласились провозгласить Якаре вождем племени, но не готовы принять его чернокожего первенца.

— Мать честная! — поразился Сьенфуэгос. — Да как это возможно, чтобы они были расистами, даже никогда прежде не видя негра?

Ответа на этот вопрос он, конечно, не получил. Тем не менее, очень скоро он узнал, что в Доме важных бесед много часов обсуждали возможность рождения у этой странной женщины, показавшей себя настоящей Кураре Мауколаи, ребенка с такой же темной кожей. И вполне может статься, что он окажется истинным демоном, который будет мочиться вонючим «мене», пока не отравит воды озера, а потом и вовсе сожжет его, как и всех жителей деревни — что, кстати, и произошло через несколько столетий.

— Сама она, конечно, не демон, — признавали старейшины. — Но кто может обещать, что ее сын им не будет? Если она хочет, чтобы мы признали его купригери, то он должен быть таким же белым, как купригери. В противном случае ему лучше вовсе не рождаться на свет.

В их словах звучала завуалированная угроза, и Сьенфуэгосу не понадобилось много времени, чтобы прийти к выводу: будущее не сулит ребенку ничего хорошего, и не только из-за цвета его кожи.

— Какова вероятность, что он родится белым? — спросил он.

Африканка рассеянно посмотрела на Сьенфуэгоса.

— А мне откуда знать? — возмутилась она. — Не думаю, что когда-либо раньше рождался сын негритянки и купригери. Да и детей белого и негритянки я никогда не видела. А ты?

— Я? — удивился канарец. — Где? Ты прекрасно знаешь, что я прежде вообще не видел черных. У меня был друг по имени Черный Месиас, но это было всего лишь прозвище... — он немного помолчал. — Его съели каннибалы.

— Ничего себе утешение! — Уголек, похоже, действительно смутилась оттого, что ничего не знает о собственном малыше. — Может, негры только в Африке родятся? — спросила она больше с надеждой, чем с убеждением. — Как ты считаешь?

— Понятия не имею, — признался Сьенфуэгос. — Я вообще ничего не знаю о расах и совершенно не понимаю, отчего зависит эта дурацкая возможность родиться чернокожим.

— Наверное, это от жары.

— Не думаю, что в Дагомее жарче, чем здесь, а у местных светлая кожа.

— Может, это из-за москитов...

— Как будто на этом озере нет москитов! — покачал головой он. — Нет, должна быть какая-то другая причина. Но какая?

Как бы то ни было, Сьенфугос явно не принадлежал к числу тех, кто мог бы это выяснить, а от его юной подруги в таком состоянии и вовсе было мало толку, и потому они лишь перебирали разные теории, одна абсурдней другой. Однако не стоит забывать, что они были первыми людьми, столкнувшимися с подобной проблемой.

Неграмотный пастух с Гомеры и рабыня, рожденная в африканской деревне Ганвиэ, явно не были идеальной парой, для того чтобы раскрыть тайны удивительного Нового Света, и, на взгляд стороннего наблюдателя, они часто совершали бессмысленные и неразумные поступки.

Рыжий канарец был человеком проницательным, от природы наделенным умом и способным выбраться из самых сложных передряг, но все же не следует путать его бесспорный дар выживания или дьявольскую хитрость с образованностью, которой он никогда не обладал.

Поэтому Сьенфуэгос не слишком удивился, когда на следующий день явилась Уголек, и в ее глазах светилась надежда. Девушка сообщила о том, что, по словам старой повитухи, Большой Белый может совершить чудо, и ребенок родится с такой же светлой кожей, как у настоящего купригери.

— Что еще за Большой Белый? — спросил канарец.

— Никто не желает мне этого объяснять, — последовал странный ответ. — Но похоже, что его можно найти, если все время двигаться на юг. Все знают, что таким путем его невозможно миновать.

— Но кто это? — допытывался канарец. — Колдун, жрец, курандеро?

— Не знаю. Знаю лишь, что Большой Белый может всё.

Сьенфуэгос с грустью посмотрел на озадаченную и хрупкую девушку, которая со дня их встречи изменилась практически во всем, лишь цвет её кожи остался прежним, и его огорчила тревога, читающаяся в её глазах. Казалось, она была полностью уверена в том, что её будущее зависит от чуда, которое сотворит таинственный колдун, и в результате ребёнок родится с тем же цветом кожи, что и дети купригери.

— Я много чего не понимаю, — заметил он наконец с видимым безразличием. — Но, положа руку на сердце, сомневаюсь, что кто-то может влиять на цвет кожи. Каждый рождается тем, кем суждено родиться, и тут не о чем рассуждать, хотя каждая мать готова пойти на любые уловки, чтобы добиться лучшего для своего ребёнка.

— Не везде существует Большой Белый, и не каждая мать сталкивается с тем, что её ребёнку угрожает смертельная опасность и его не признает собственный народ, — спокойно ответила дагомейка и, положив руку Сьенфуэгосу на плечо, добавила: — И не беспокойся обо мне, это совершенно не опасно.

— Бродить по сельве и земле, населенной дикарями, совершенно не опасно? — поразился канарец. — Да ты с ума сошла!

— Нет, — твердо заявила африканка. — Вовсе не сошла. Я более разумна, чем когда-либо, потому что знаю — вот увижу Большого Белого, и всё уладится.

Сьенфуэгос понял, что пытаться заставить ее выкинуть эту мысль из головы бесполезно, и обреченно пожал плечами.

— Согласен, — кивнул он. — Когда пойдем?

— Ты никуда не идешь, — ответила она. — Я иду одна.

— Одна? — удивился Сьенфуэгос. — Взгляни на себя! С таким животом ты далеко не уйдешь, и я никогда себе не прощу, если дам тебе уйти. Друзья как раз для таких случаев и нужны.

— Я бы предпочла, чтобы ты не ходил, — настаивала девушка. — Уверена, это путешествие тебе не понравится.

Канарец бросил на нее насмешливый и презрительный взгляд и разлегся на широком гамаке, протянувшемся от одной стены его жилища к другой.

— Я уже столько путешествовал, и до сих пор ни одно из этих путешествий мне не понравилось, — заметил он. — Одним больше — какая разница? И если придется столкнуться с дикарями, то лучше сделаем это вместе.

— Нет необходимости ни с кем сражаться, — ответила африканка со странным спокойствием. — Все, кто хотят посетить Большого Белого, могут спокойно пересечь территорию племен пемено, тимоте, арагуао, чиригуана и мотилонов, если выполняют требования и идут с миром.

— А ты много об этом знаешь, — удивился канарец. — И каковы же требования?

— Ничего особенного, — неохотно ответила Уголек, которой явно не хотелось впутывать Сьенфуэгоса. — Кое-какие традиции... Меня заверили, что если следовать им в точности, то превратишься в своего рода табу, и никто не сможет и пальцем тебя тронуть, даже мотилоны, самое ужасное племя этих мест.

— Неужели Большой Белый обладает такой властью?

— Да, судя по всему.

Однако Сьенфуэгоса совершенно не убедили эти объяснения, он чувствовал, что за ними скрывается какая-то тайна. Но Уголек явно не собиралась посвящать его в подробности, и канарцу пришлось с этим смириться и предоставить подруге решать, когда и каким образом они отправятся в загадочное путешествие в поисках не менее загадочного субъекта, известного под странным именем Большой Белый.

И вот, однажды жарким вечером, в полнолуние, как только солнце скрылось за горизонтом, Сьенфуэгос даже не возмутился, когда африканка шепотом попросила его забраться в каноэ, мерно покачивающееся внизу. Ночь была такой ясной, что среди леса хижин на сваях можно было различить мельчайшие детали.

— К чему такая таинственность? — спросил канарец. — Мы что, сбегаем?

— Нет, — прошептала негритянка. — Но я не хочу, чтобы Якаре узнал о том, что мы ушли. Возможно, он попытается нас задержать.

Пастух был бы разочарован, если бы Якаре не стал мешать Угольку отправиться в столь опасный поход, но все-таки собрал вещи и молча спустился в пирогу. Его не покидало чувство, что он никогда не вернется в мирную деревню, где провел самые прекрасные месяцы своей жизни.

Он упорно греб, оставляя за спиной ломаную линию покрытых пальмовыми листьями крыш, на которые ярко светила огромная луна. Его в очередной раз посетило неприятное чувство, что он бросается с головой в пропасть, навстречу судьбе, и вновь становится жертвой капризов некоего всемогущего существа, без всякой жалости и с удовольствием кидающего канарца из одной передряги в другую.

Что бы ни говорила Уголек, долгий поход через сельву, болота и горы в поисках мифического колдуна просто не мог быть мирным, а наверняка приведет к очередным трудностям и превратностям судьбы, в которые он погрузился в тот злополучный день, когда ему пришла в голову дурацкая мысль проскользнуть зайцем в одну из трех каравелл, впервые дерзнувших пересечь Сумрачный океан.

Короткое пребывание в уютной деревне купригери было ни чем иным, как лишь небольшой передышкой, и злая судьба снова бросила Сьенфуэгоса в водоворот опасностей, подстерегающих снаружи.

Ступив на землю после долгих месяцев, проведенных на воде, Сьенфуэгос словно вернулся в грубую действительность и понял, почему столько женщин рождаются и живут посреди озера и не выказывают ни малейшего желания добраться до берега, почему с каждым разом всё больше мужчин не желают покидать дома на сваях, любуясь чудесными закатами, наслаждаясь теплыми деньками на рыбалке и жаркими ночами любви и улыбок.

Едва на востоке забрезжил рассвет, сопровождающие их три женщины затеяли церемонию подготовки к путешествию. Для этого их заставили раздеться донага, искупали в теплой воде и намазали душистым пальмовым маслом, сделавшим кожу мягкой, как шелк. После чего женщины стали терпеливо разрисовывать их тела магическими знаками, главным образом черной краской из плодов генипы и красной, из семян ачиоте.

Работа с белой кожей канарца не составляла особого труда, но в случае с африканкой художницы столкнулись с неразрешимой проблемой — черноты генипы было почти не видно, а красный цвет не выделялся с должной яркостью.

К сожалению, художественные навыки купригери не выходили за рамки базовых цветов, и потому, добившись хоть каких-то скудных результатов с Угольком, туземки решили компенсировать неудачу, вылив всю краску на Сьенфуэгоса. Когда они наконец остановились, на его мощном теле не осталось ни единого сантиметра натурального цвета.

Заметив, как на него смотрит Уголек, Сьенфуэгос замахал руками.

— Лучше молчи, — взмолился он. — Как представлю, что у меня сейчас за видок, сразу плакать хочется.

Но если бедняга посчитал, что его приключения на этом закончились, то очень скоро понял свою ошибку, поскольку под конец женщины вытащили из каноэ две огромных накидки из белых перьев и два аналогичных головных убора. Нацепив всё это, Уголек со Сьенфуэгосом стали похожи на пару длинноногих и нелепых птиц.

— Боже! — воскликнул канарец. — Неужели они хотят, чтобы мы шли в таком виде?

— С этой минуты вы — перелетные птицы, направляющиеся к Большому Белому, — ответил самая старая из купригери. — Мирные озерные цапли в долгом полете к тому, кого никто не видел, никто не слышал, и о ком никто не говорит, — ее тон был серьезным и не предполагал ответа. — Вы меня поняли? — спросила она.

— Хочешь сказать, что мы не можем ни с кем разговаривать? — удивился Сьенфуэгос. — А как же тогда мы узнаем дорогу?

— Будете спрашивать голосом птицы: «Яааа-кабо!», — заявила старуха. — Это единственный звук, который могут издавать паломники на враждебной территории: «Яааа-кабо! Яааа-кабо!». Прокричите это, и идите с миром. Вам укажут дорогу, но помните, что вы не можете произносить никакого другого слова или вмешиваться в происходящее рядом с вами. Вы — птицы.

— Вот дерьмо!

— Что ты сказал?

— Я сказал — дерьмо, — повторил Сьенфуэгос. — Из всех нелепостей, что со мной случались, эта — самая смехотворная. Кому еще может прийти в голову превратиться в птицу и летать в компании беременной негритянки?

— Таков закон, — ответила старуха. — А разве в твоей стране нет паломников?

— Не знаю, — честно признался канарец. — Наверное есть.

— Так вот, паломник, желающий путешествовать в безопасности, должен принять определенные условия. Те, которые налагает племя пемено, и в особенности мотилоны. С ними нужно держать ухо востро! Они ненавидят чужаков.

— Если все чужаки раскрашены подобным образом, меня это не удивляет!

Он в последний раз попытался воспротивиться идее отправиться в долгое путешествие по неизведанным землям в подобном виде, но купригери были непреклонны, снова и снова предупреждая, что в противном случае их жизнь не будет ничего стоить.

В конце концов, устав возражать, старуха с мелодичным голосом указала на зеленый холм примерно в четырех лигах и добавила, завершив спор:

— На этом холме начинается территория пемено, и теперь только от вас зависит — умрете вы или останетесь в живых.

Они без единого слова причалили к берегу, и Сьенфуэгос, даже ни разу не обернувшись, присел на камень и сказал:

— Надо было бы ответить, что лучше умереть достойно, чем жить с позором, но честно говоря, без свидетелей эта фраза теряет весь смысл... — он дернул руками, так что перья накидки затрепетали, словно крылья неуклюжего страуса, пытающегося взлететь, и мрачно добавил: — Похоже, в этом году карнавал наступил прежде времени.

— Я тебя предупреждала, что путешествие тебе не понравится, — заметила негритянка. — Уж больно плохо мужчины переносят, когда выглядят смешными... — и она не могла удержаться от улыбки, одновременно наклонив голову вбок. — А ты выглядишь уж точно как полный придурок.

— Ты тоже не красавица, с таким-то животом и в этих перьях, — недовольно цокнул языком канарец. — Может, стрелять из луков в нас и не будут. Но ведь есть же еще и камни!

Он тронулся в путь с такой неохотой, будто шел на бойню, но через несколько метров смешно подпрыгнул, снова помахал крыльями и звонко пискнул:

— Яааа-кабо! Яааа-кабо!