Уголек

3

Вдали от побережья с его освежающими ветрами солнце, отражаясь от суровой белизны дюн, нещадно палило, так что ни негритянка Уголек, рожденная в жаркой и влажной Дагомее, ни даже пастух Сьенфуэгос, много дней и недель проведший в утлом каноэ посреди моря Карибов, не могли этого вынести и в конце концов решили спать днем и идти ночью.

По всей видимости, дожди здесь не шли уже много лет, и воздух, сухой и пыльный, обжигал ноздри и обманывал зрение, поскольку в плотной дымке невозможно было что-либо различить уже на расстоянии лиги, так что от рассвета до заката они пребывали в ловушке этого магического места, не позволяющим отличить реальность от миража. Жить здесь было все равно что грезить о жизни, а спать и видеть сны — единственным способом оставаться живым.

А от заката до рассвета появлялись призраки, поскольку слабый свет звезд играл на поверхности дюн и скрывал агрессивные кактусы с ужасными шипами, появляющиеся откуда ни возьмись и вызывающими у неосторожного путника крик боли или громкое ругательство.

Можно было подумать, что хитроумная природа специально выбрала эти высокие, плоские и незаметные колючие преграды, чтобы превратить эту землю в самую негостеприимную на планете и помешать смельчакам раскрыть ночью ее секреты, которые оказывались недоступны днем, под палящим солнцем.

Но что за нелепые секреты могли скрываться под огромной грудой раскаленного песка?

— Никакие, — твердо ответил канарец на вопрос Уголька. — Это всего лишь каприз природы, ее веселит, что рядом с зеленым и влажным островом, где буйствует жизнь, она могла создать этот образчик полыхающего ада, — он беспомощно развел руками. — Просто чтобы поиздеваться над нами.

— Ты часто говоришь о море, земле, облаках и звездах так, словно о живых существах с собственной волей и разумом, — заметила негритянка. — Но это же нелепо.

— Ты думаешь? — удивился Сьенфуэгос. — А мне кажется, что куда глупее воображать, что это бездушные силы природы, действующие без всякого плана, которые не могут нас выслушать, составить компанию или разделить печали. Я вырос в горах Гомеры и понял, что иногда дни с самого начала становятся грустными, а иногда — веселыми. Как и море меняет настроение за какие-то несколько минут, а облака радуются или сердятся, когда их подгоняет ветер. Я столько времени провел в одиночестве, и если бы не был уверен, что могу с ними поговорить и буду понят, то просто сошел бы с ума.

— Ты уж точно с ума не сойдешь, — убежденно заявила африканка. — Уж разума у тебя хоть отбавляй, но раз тебе приятно думать, что природа тебя слышит, то пускай так и остается, потому что сменить «Сан-Бенто» на этот песок — это как выпрыгнуть со сковородки прямо в огонь.

Но здесь природа явно их не слышала — им пришлось пять дней ютиться под жалкой тенью кактусов, а пять ночей брести по дюнам без ясного направления, но лишь для того, чтобы убедиться: они постоянно находятся на морском берегу. В конце концов они пришли к заключению, что высадились на острове.

На западе и на востоке, на юге и на севере накатывались волны океана, а дымка мешала рассмотреть, нет ли впереди более приветливой земли, чем раскаленная пустыня, со всех сторон окруженная водой.

— Думаю, что на сей раз я сам себя перехитрил, — признался канарец в ту ночь, когда бесконечные скитания снова привели их к бескрайнему пляжу. — Отсюда нет выхода.

Такого же мнения, вероятно, были и остальные члены команды разрушенного «Сан-Бенто». Сьенфуэгос и Уголек трижды видели бродящие столь же бесцельно фигуры, а однажды ночью даже обнаружили смердящий труп старого кока, которого победили жажда и отчаяние.

Сьенфуэгос считал себя определенным образом ответственным за этих несчастных, хотя его спутница не уставала повторять, что вообще-то он никого не приглашал следовать за собой.

— Даже мне не советовал, — сказала она. — Если я так поступила, то только потому, что предпочитаю умереть свободной, чем мучиться в этом свинарнике. То же самое, наверное, чувствовали и они.

— На корабле они хотя бы остались бы живы.

— Потерпи, мы выберемся отсюда, — заверила дагомейка.

И ее предсказания начали сбываться, когда на заре шестого дня, уже потеряв всякую надежду выбраться из жестокой ловушки дюн, они почти случайно обнаружили, что на юго-восточной оконечности острова в море выдается узкая полоска песка, и сквозь дымку можно разглядеть, что через четыре или пять лиг она соединяется с новым, совершенно другим берегом.

В тот миг ни Сьенфуэгос, ни Асава-Улуэ-Че-Ганвиэ, ни кто-либо из моряков «Сан-Бенто» не мог и вообразить, что они провели эту кошмарную неделю, бродя, как сомнамбулы, по огромному и пустынному полуострову Парагуана, находящемуся на северо-востоке современной Венесуэлы, одному из самых жарких, пустынных и враждебных мест Нового Света.

Они наконец достигли материка.

Рыжий канарец и африканка, так похожая на мальчика, вероятно, были первыми людьми иной расы, ступившими на американский континент, хотя едва ли им в эту минуту приходили в голову подобные мысли. Сейчас их заботило, где найти воду и хоть какую-нибудь еду.

Спокойная и неглубокая речушка вливалась в широкую и сонную бухту, соединяющую северное побережье материка с южной оконечностью полуострова. Утолив жажду и проведя больше часа в прохладной воде, канарец до отвала наелся бесчисленными папайями и гуавами, заполнил уже пустые бурдюки, прихваченные с «Сан-Бенто» и приготовился идти обратно.

— Не сходи с ума! — возразила Уголек. — Ты совсем измучен. Подожди до утра.

— Завтра может быть слишком поздно, — решительно ответил он. — Эти бедняги оказались в ловушке по моей вине, и я не смогу спать спокойно, если не приду им на помощь.

— Большинство этих «бедняг» — всего лишь банда отморозков, готовая при первой возможности порезать тебя на кусочки, — напомнила африканка. — Подумай об этом, потому что стоит им увидеть, что ты дал слабину, как они тут же попытаются отрезать тебе голову.

— И все же я рискну.

— В таком случае я пойду с тобой.

— Нет! — ответил он тоном, не терпящим возражений. — На этот раз ты со мной не пойдешь. Ты будешь ждать меня здесь, потому что в одиночку я доберусь намного быстрее, да и опасность для меня одного гораздо меньше.

Уголек попыталась было возразить, но быстро поменяла мнение, потому что слишком устала — ведь за последнюю неделю ей пришлось прошагать, наверное, больше, чем за всю предыдущую жизнь. Похоже, она пришла к заключению, что ее присутствие принесет лишь дополнительные проблемы, и решила прилечь в тени прекрасной табебуйи, чьи ветви склонялись над рекой, тут же закрыла глаза и немедленно заснула.

Канарец посмотрел на нее с нескрываемой завистью и едва не поддался искушению последовать ее примеру, но вспомнил о страданиях, которые испытывают моряки, столько времени блуждающие по дюнам, перекинул через плечо тяжелые бурдюки и отправился обратно к длинному песчаному перешейку.

Он пересек его ровно в полдень и почувствовал себя таким изнуренным, словно миновал ворота ада.

Ни одно место в мире не было столь удушающим, как эта узкая полоска земли, ни одно место на земле не было таким жарким и враждебным, разве что кроме самого сердца кошмарной пустыни Сахары.

Он прошагал шесть часов и не раз был готов рухнуть на землю или вернуться и лечь рядом с негритянкой, лишь его закаленная сила воли и стремление спасти жизнь нескольким отвратительным португальцам, которые, возможно, без лишних слов перерезали бы ему глотку, поддерживали его на ногах. Он спотыкаясь шел вперед, с каждым шагом все глубже погружая ноги в белый песок под невыносимым весом бурдюков с водой.

Сьенфуэгос в очередной раз мысленно ругнулся.

Ведь он опять глупо жертвовал собой ради спасения тех, кто явно этого не заслуживал. И вновь он спрашивал себя: доколе он будет думать о других, вместо того чтобы думать о себе.

Он пережил тяжелые времена в суровом мире, но вместо того, чтобы упростить себе жизнь, избегая проблем, лишь усиливал их, спасая даже собственных врагов.

— Ничего, жизнь тебя научит, — пробормотал канарец, словно это могло служить утешением, хотя был совершенно уверен, что совесть — это то, чему научиться невозможно, ведь люди рождаются и умирают, на ни йоту не изменившись в душе.

Уже ближе к вечеру он скатился с вершины высокой дюны и потерял сознание, но в глубине души был этому только рад, потому что в его мыслях тут же возникла Ингрид Грасс — с такой ясностью, словно он простился с ней всего несколько часов назад, хотя на самом деле в последний раз видел ее много лет назад, и теперь черты ее лица начали стираться из памяти.

Они занимались любовью на раскаленном песке, он снова обнимал ее узкую талию, целовал грудь и проникал в самые влажные глубины, ощущал нежность кожи, вдыхал ее запах, слушал страстный голос и наслаждался ласками. Но во сне он плакал, потому что не мог забыть, что это всего лишь сон и болезненное пробуждение принесет страшную горечь расставания.

Сьенфуэгос открыл глаза, когда опустились первые вечерние тени, и даже вся сила воли не могла заставить его встать. Он долго лежал, глядя в небо и вызывая в памяти те далекие времена, когда вот так же лежал на зеленой траве в горах Гомеры, тот чудесный день, когда они были вместе, страстно желая лишь одного — снова обнять друг друга.

Нельзя наслаждаться счастьем, когда в любой миг можно его потерять, а Сьенфуэгос по опыту знал, что это неизбежно, и потому решил, что то безграничное счастье, которое он испытывал в течение короткого периода своей жизни, на самом деле — лишь безжалостная ловушка судьбы.

Куда лучше было бы не приходить в то утро искупаться в лагуне, не обнаружить, что его разглядывает обнаженная богиня, не ласкать ее кожу, не целовать ее губ, не гладить белокурые волосы, не сливаться с ней в горячих объятьях, ведь теперь он понимал, что никогда не сможет ее вернуть.

— Иногда я ненавижу тебя за то, что так люблю, — пробормотал он, не отдавая себе отчет, что возненавидеть человека, которого любишь гораздо труднее, чем возненавидеть самого себя. Но выплеснув свои тревоги, он словно сбросил с плеч тяжкий груз, поднялся на ноги и решительно зашагал вперед, преодолев последние километры, отделяющие его от пустынного полуострова.

Стояла уже глубокая ночь, когда он стал безнадежно бродить меж дюн, то и дело окликая Тристана Мадейру и тех членов команды «Сан-Бенто», чьи имена помнил, но ответом ему был лишь скорбный крик совы да рыдания предрассветного ветра.

Уже утром он наткнулся на тела двоих моряков, настолько измученных цингой, дизентерией и жестоким обращением, что не смогли перенести жажды и долгого перехода под палящим солнцем.

Позднее, когда солнце снова начало припекать, Сьенфуэгос обнаружил в чахлых зарослях кустарника около дюжины моряков с «Сан-Бенто», растянувших среди ветвей одежду в отчаянной попытке создать хоть какое-то подобие тени. Когда канарец приблизился с криком, что принес им воду, то был почти уверен, что видит перед собой такие же трупы, как и те, что попались ему чуть раньше, и по-настоящему обрадовался, увидев, что навстречу поднялась высокая фигура Тристана Мадейры, из-за крайней худобы похожая на высокий кактус с отломанной верхушкой.

Еле ковыляющие и со стонами тянущие к нему руки моряки представляли собой печальное зрелище. Если бы он не был вооружен и не превосходил их физически, то они могли бы просто затоптать его в стремлении добраться до бурдюков с водой.

Сьенфуэгос разделил воду, насколько позволяли обстоятельства, и помог самым слабым, так намучившимся от жажды, что пытались лизать даже упавшие капли. Когда же он понял, что воды осталось не больше четверти, то сделал несколько шагов назад и угрожающе обнажил шпагу, чтобы никто не приблизился.

— Хватит! — сказал он. — Этого достаточно, чтобы добраться до реки. Отсюда на юг, по перешейку.

— Еще немножечко, прошу тебя, — взмолился одноглазый юнга, до последней минуты остававшийся рядом с капитаном. — Последний глоточек...

— Я сказал — нет! — канарец был непреклонен. — Я еще надеюсь найти остальных, которым вода нужна больше, чем вам. Так что пока отдохните, а с наступлением темноты мы отправимся в путь, и тот, кто отстанет, может считать себя покойником.

Моряков с корабля Жуана II Португальского, которым посчастливилось ступить на землю вновь открытого континента, в общей сложности набралось восемнадцать человек, но большинство оказалось настолько истощены душой и телом, что у них уже не осталось сил бороться за жизнь, и они протянули не более пары недель. Да и тех, кому удалось выжить, едва ли ждала лучшая участь; они так и канули бесследно в необъятных просторах нового континента.

Цинга — страшная болезнь, сеявшая панику среди моряков той эпохи, после долгого плавания под командованием тирана сделала их беззащитными, и лишь горстка самых молодых и крепких сумела выжить, остальные не смогли сопротивляться враждебной и жестокой природе.

Канарец Сьенфуэгос, похоже, наконец-то понял, что в этом случае не должен вновь поддаваться влиянию сентиментальности, поскольку это лишь приведет к катастрофе, к тому же он осознавал, что эти люди уж точно никогда не выказывали ему сочувствие, и потому, уверившись, что больше уже ничего не может для них сделать, решил предоставить их собственной судьбе.

Канарец решил попрощаться лишь с галисийцем Мадейрой; тот без единого упрека принял его решение уйти, и сам, в свою очередь, признался, что предпочитает остаться с теми людьми, что так долго были его товарищами по несчастью, и пожелал Сьенфуэгосу удачи в долгом и опасном путешествии вглубь неизвестной земли.

— Ты молодой, — сказал он. — И очень сильный. Я знаю, что не смогу выдержать твоего темпа больше дня. Так что будет лучше, если я останусь с ними, положившись на волю провидения. — он горько и печально улыбнулся, крепко пожав Сьенфуэгосу руку на прощание. — Сказать по правде, — добавил он, — вот уже больше года, как я склоняюсь к мысли, что и так уже подзадержался на этом свете.

Наступил вечер, от бесконечных дюн протянулись длинные тени, и канарец твердо указал вперед:

— Дорогу ты уже знаешь: к югу отсюда будет перешеек, дальше повернешь на запад, и уже через три часа выйдешь к реке. Удачи тебе!

Он удалился, ни разу не оглянувшись из опасения, что доброе сердце заставит его возглавить заранее проигранную войну. Он быстро шагал до самой зари, насколько позволяла усталость, пытаясь не думать о тех, кого оставил за спиной, и сосредоточившись лишь на спасении собственной жизни и девушке, которая ждет его на берегу реки.

До реки он добрался почти к полудню, и открывшееся перед глазами зрелище заставило его изумленно замереть: продравшись сквозь стену густой растительности, обрамляющей берега реки, Сьенфуэгос вдруг наткнулся на два десятка вооруженных туземцев, зачарованно смотрящих на Асаву-Улуэ-Че-Ганвиэ, которая сидела на корточках и понуро рассматривала большую высушенную тыкву, стоящую у нее между ног.

— Что это за чертовщина? — воскликнул Сьенфуэгос, не веря своим глазам. — Кто эти люди?

Негритянка взглянула на него со слезами в глазах.

— Они явились на рассвете, — хрипло прошептала она. — Сначала я подумала, что они собираются меня убить, но вместо этого они до самого полудня терли меня какими-то мочалками, то и дело окуная в воду, словно хотели отмыть... — она кивнула в сторону туземцев. — Они так до сих пор и не верят, что я черная от природы, и посадили меня на эту штуку, чтобы я в нее помочилась.

— Ну так помочись!

— Не могу! — прорыдала несчастная девушка. — Я сходила по-большому, а мочиться у меня не получается.

Сьенфуэгос пристально оглядел непроницаемые лица туземцев, все мысли которых в эту минуту были сосредоточены лишь на том, окажется ли моча африканки черного или желтого цвета.

На туземцах не было ничего, кроме тонких лиан, притягивающих члены к талии, зато лица были раскрашены разноцветными полосами, а длинные прямые волосы убраны перьями попугаев. Но несмотря даже на натянутые луки, индейцы вовсе не выглядели угрожающе, скорее, казались невинными детьми, очарованными необъяснимой тайной, выходящей далеко за пределы их понимания.

Канарец направился в сторону одного из воинов, в чьих волосах было больше всего перьев; по всей видимости, именно он был среди них главным. Сьенфуэгос попытался потребовать у него объяснений, что означают эти странные действия, однако индеец предостерегающе поднял руку и властным жестом приказал ему присоединиться к другим ожидающим.

Прошел почти час.

Дикари словно превратились в камень и совершенно никуда не торопились, а их застывшие лица не менялись, разве что время от времени туземцы моргали или прогоняли слишком надоедливую муху.

Наконец, канарец не выдержал и вышел из себя.

— Давай, мочись уже! — воскликнул он.

Африканка посмотрела на него в упор.

— Тише, сказала она. — Криком делу не поможешь. От страха у меня так всё закупорилось, словно раковина у устрицы.

— Если ты этого не сделаешь и они не убедятся, что твоя моча вовсе не черная, дело может обернуться намного хуже.

— Думаешь, они ожидают увидеть черную мочу?

— Возможно. Они никогда не видели негритянку, а теперь вот сподобились, и быть может, захотят узнать, такая ли ты черная внутри, как снаружи... Элементарная логика!

— Я скоро возненавижу твою способность мыслить логически.

Разговор был, конечно, совершенно бессмысленным, учитывая обстоятельства, но, возможно, именно нервозность, охватившая вконец перепуганную и ничего не понимающую дагомейку, в конце концов заставила ее уступить зову природы и справить-таки естественную нужду. Долгожданная жидкость, слишком долго удерживаемая в организме, щедро заполнила тыкву и хлынула через край, что вызвало целую волну ликующего рева у внимательных зрителей.

Тот, что казался главным, тут же поднялся на ноги, взял тыкву в руки, тщательно изучил содержимое, понюхал, даже окунул туда палец, изучая температуру и плотность, и выплеснул часть наружу, чтобы его спутники могли убедиться, что это самая обыкновенная вонючая моча самого обычного человека.

Наконец, он поставил сосуд на землю, отошел от него на пару метров и, взяв из рук другого туземца зажженный факел, бросил его внутрь.

Как и следовало ожидать, факел тут же погас, и по лицам большинства дикарей расплылись широкие улыбки.

— Это не Мене! — радостно передавали они друг другу. — Это не Мене!

— О чем это они? — поинтересовалась вконец растерянная африканка. — Что они, черт возьми, имеют в виду?

— Понятия не имею, — признался канарец. — Я сам их едва понимаю.

И действительно, туземцы хоть и напоминали цветом кожи и чертами лица уроженцев Кубы или Гаити, но говорили, похоже, совершенно на другом языке. На асаванском диалекте они знали лишь несколько слов, а на грубом рычащем языке карибов, от одного упоминания которых у них сжимались зубы, а волосы вставали дыбом, словно у рассерженных кошек — и того меньше.

В конце концов, при помощи знаков и нескольких известных асаванских слов, туземцы смогли объяснить, что принадлежат к племени купригери. В их поведении не было даже намека на враждебность. Индейцы пригласили новых знакомых следовать за ними вверх по течению и двигались при этом с такой ловкой грацией, что напоминали веселую и счастливую стайку обезьян.

Туземцы шли по тропе, время от времени сворачивая в сторону на несколько метров, чтобы выхватить из воды рыбину, пронзить стрелой обезьяну-ревуна или наполнить веревочные сетки дикими фруктами; при этом они без конца шутили и смеялись, напоминая скорее беззаботных детей на прогулке, чем отряд свирепых воинов.

Однако едва на землю пали первые вечерние тени, как индейцы внезапно исчезли, заставив пораженного канарца и еще более обескураженную и растерянную африканку в замешательстве остановиться. Они не могли поверить, что остались на берегу широкой реки в полном одиночестве.

— Где они? — спросила африканка дрожащим голосом. — Как сквозь землю провалились!

— Никуда они не провалились, — ответил Сьенфуэгос, вспомнив науку своего старого друга Папепака. — Они по-прежнему здесь, рядом, прячутся в кустах и кронах деревьев. Со стороны их не видно, но они здесь.

— А почему они прячутся?

— Не знаю, но наверняка у них есть на то причины, вряд ли они просто играют в прятки... Быть может, в эти места наведываются каннибалы.

— Карибы и в самом деле настолько жестоки?

Сьенфугос молча кивнул в ответ, а негритянка задумчиво добавила:

— У нас в Дагомее тоже рассказывают истории о дикарях, которые едят людей, но они это делают не для того, чтобы насытиться, а чтобы перенять доблесть своих жертв, — она широким жестом указала вокруг. — Ведь здесь достаточно пищи.

— Мне плевать, почему они это делают, — заявил Сьенфуэгос. — Но я своими глазами видел, как они сожрали двух моих товарищей, и не забуду этого до конца дней, так что лучше нам поискать укромный уголок, где можно спрятаться.

Так они и сделали, воспользовавшись заходом солнца, когда всё вокруг горело красным, перед тем как исчезнуть во мраке, и не могли не восхититься красотой неповторимого заката. Хотя гораздо больше их поразило, что даже когда небо и земля окутались сумерками, на горизонте по-прежнему горела красная точка, словно там и впрямь пылал неиссякаемый огонь.

Они долго смотрели в том направлении, не находя объяснений столь странному явлению. Самое удивительное, что это не был разгорающийся пожар, поскольку пламя час за часом оставалось неподвижным, озаряя небеса волшебным сиянием.

Сьенфуэгос забылся беспокойным сном, он много раз открывал глаза и каждый раз видел в полудреме необычайное зрелище. Едва на востоке забрезжил рассвет, он разыскал одного из туземцев, справлявшего нужду под деревом, и спросил, указывая на высокий столб дыма, поднимающийся в воздух.

— Что это?

Купригери явно не понял, о чем его спрашивают, пришлось на все лады повторить вопрос. Наконец, закончив со своими делами, индеец бросил на кучку горсть песка и преспокойно ответил:

— Мене.

— Мене?

Туземец убежденно кивнул.

— Мене.

Сьенфуэгос вернулся к африканке, сел рядом и сердито пробормотал:

— Либо я сошел с ума, либо для этих людей все на свете делится на «мене» и «не мене». Что бы это, черт возьми, могло значить?

Туземцы один за другим появлялись, словно из-под земли, и вскоре все снова тронулись в путь, уже к полудню повернув от берега в сторону столба черного дыма, коптившего безоблачное синее небо.

Поначалу канарец решил, что там находится вулкан вроде Тейде, иногда выбрасывающий в воздух столбы огня и дыма, хорошо заметные с западного побережья Гомеры. Но вскоре перед ними раскинулась равнина, опаленная жарким солнцем — совершенно ровная, без каких-либо признаков гор или расщелин, и ничего похожего на грозный подземный рев вулкана, слышимый за пол-лиги.

Из-под земли вырывалась огненная струя, поднимающаяся на двадцать метров в воздух, а сильные и едкий запах затруднял дыхание.

— Как будто из этой дыры вырывается адское пламя, — потрясенно пробормотала Уголек. — В жизни не видела ничего подобного.

Туземцы осторожно приблизились к пламени, пока жар не помешал продвигаться дальше без риска свариться, и наблюдали за удивительным явлением с таким видом, будто глядят на спокойное море во время тихого рассвета.

Но вскоре они начали невпопад подпрыгивать в подобии ритуального танца, напевая при этом монотонную мелодию, в которой можно было различить лишь одно слово — «Мене», многократно повторяемое словно в трансе. Сьенфуэгос понял, что до конца дней не забудет спектакль, устроенный полуголыми купригери. Они трясли длинными луками на таком расстоянии от пламени, что едва не поджаривались, приближались к нему всё ближе и ближе, тяжело дыша, поскольку от жары им не хватало воздуха.

Откуда берется это мощное пламя и чем питается?

Что может обладать такой силой, чтобы многие дни поддерживать огонь, вырывающийся из дыры в земле?

Сьенфуэгосу вспомнился рассказ мастера Бенито де Толедо о еврее по имени Моисей, который как-то наблюдал в Синайской пустыне совершенно необъяснимое явление, когда терновый куст горел много часов. Именно тогда, помнится, Бог вручил ему Скрижали Завета. И теперь Сьенфуэгос поневоле задавался вопросом: если он сейчас видит подобное, быть может, неведомый бог этих земель тоже совершил чудо, рождая из ничего вечный огонь.

— Интересно, если он явится мне сейчас и вручит новые Скрижали Завета, то кому же, черт побери, я должен их разъяснить? — пробормотал он себе под нос. — Не думаю, что негритянка или индейцы обратят на меня внимание.

Час спустя, усталые и раскрасневшиеся от жары, вымазавшись с ног до головы маслянистой сажей, танцоры снова возобновили путь, а дагомейка в последний раз оглянулась, чтобы посмотреть на огонь, и задумчиво произнесла:

— Если это и впрямь преисподняя, нужно было бы вести себя поприличней...

Канарец не ответил, потрясенный природным явлением, которому не находил никакого рационального объяснения. Он лишь хмыкнул и двинулся вслед за туземцами.

Сьенфуэгос все еще ломал голову, пытаясь понять, откуда взялся этот странный огонь, когда к полудню они достигли берегов небольшого озера, наполненного черной водой, вонючей и жирной. Предводитель туземцев кивнул в сторону озера, сопровождая этот жест восклицанием, которое, очевидно, должно было все объяснить:

— Мене!

— Мене? — удивился канарец. — Хватит уже с меня этих «мене». Сыт по горло!

Но туземец явно не понял ни слова и лишь повернулся к одному из воинов и приказал:

— Тотума! Тотума Мене.

Воин тут же сдернул с пояса высушенную тыкву, подобную той, куда они пытались собрать мочу Уголька, и направился к озеру. Наполнив сосуд густой, черной и вонючей жидкостью, он поставил его у ног канарца.

Тот опешил — ведь это была не вода или вино, не кровь, не масло или еще что-либо знакомое. Когда же дагомейка присела рядом, он лишь коротко заметил:

— Видимо, это то самое, чем им представлялась твоя моча: тухлая вода.

— Вот радость-то! — раздраженно бросила Уголек.

Между тем, воины велели им отойти в сторонку и поднесли к тыкве горящий факел, после чего раздался небольшой взрыв, заставивший негритянку и канарца в испуге отскочить.

Увидев, как темная «тухлая вода» вспыхнула и сгорела бесследно, Сьенфуэгос наконец-то понял, что потрясшее его гигантское пламя происходило из того самого вонючего «мене» — возможно, его случайно поджег солнечный луч. Но что это за «мене» и откуда берется?

Сложные и многословные объяснения привели канарца к выводу о том, что, по мнению туземцев, «мене» — это не что иное, как моча дьявола, и происходит она из глубин ада. Это яд, отравляющий реки и источники, делающий землю бесплодной, убивающий животных и людей.

Теперь стало ясно, что, обнаружив на берегу реки удивительную черную женщину, туземцы вообразили, будто она — жена дьявола, явившаяся, чтобы уничтожить одну из немногочисленных чистых рек в окрестностях.

Но несмотря на убедительные объяснения, рациональный разум канарца по-прежнему полнился вопросами, до конца своих дней он будет спрашивать себя, почему «тухлая вода» из-под земли горит с большим жаром и силой, чем любое масло, даже самое чистое.

Он так и умрет, никогда не узнав, куда именно привела его судьба в тот день на исходе пятнадцатого века, и что пять столетий спустя это место на северо-западе Венесуэлы прославится благодаря богатейшему месторождению нефти.