Уголек

2

Остаток дня и часть ночи Сьенфуэгос провел, разглядывая море и небо в безуспешной попытке понять, в какой части света он находится и в каком направлении Гаити — прямо по курсу или за кормой.

Солнце, скрывающееся, без сомнения, на западе, и некоторые звезды, которые добрый друг Сьенфуэгоса Хуан де ла Коса научил его узнавать, сейчас остались единственными союзниками. Он понял, что в очередной раз придется прибегнуть ко всей своей изобретательности и способности выживать, чтобы противостоять новой опасности, нависшей над его головой — жестокому и жирному португальцу с раздувшимся яйцом.

Отмычка, похоже, был прав, говоря об отвратительном капитане с уважением и страхом. Хотя тот командовал всего лишь жалким суденышком, скорее корсарским или шпионским на службе у португальской короны, но всеми способами пытался сохранить привилегированную позицию на борту и оставаться непререкаемым тираном над командой, обреченной вечно скитаться в поисках неопределенной цели.

На твердой земеле капитан был бы лишь несчастным калекой, страдающим нелепой болезнью, вызывающей лишь смех, поскольку выпирающий живот и раздутое яйцо сделали его похожим на потеющую глупую жабу, но здесь, на борту «Сан-Бенто», он был королем и хозяином, верховной властью, судьей и палачом. Все до последнего юнги знали, что неверно понятая улыбка может привести к виселице.

Возможно, именно поэтому хитрый король Жуан и выбрал его среди десятка кандидатов, ведь для этого нелегального предприятия не нужен был человек смелый и стойкий духом, скорее порочный и терпеливый наблюдатель, способный провести в море многие годы, не испытывая ни малейшей тоски по далекому дому и дружескому порту, где может отдохнуть.

Миссия Эвклидеса Ботейро состояла в том, чтобы миля за милей сопоставлять свой путь с картой и анализировать возможные корабельные маршруты, изучать ветра и течения и добывать ценнейшие сведения, которые однажды пригодятся настоящим предводителям и героям.

А кроме того, и самое главное, он должен был тайно пройти по следам Христофора Колумба, узнать, где тот устроил порты для кораблей, и попытаться помешать ему завершить путешествие к великим империям Востока западным путем.

Почти с того самого дня, когда Жуан II отверг по совету своих мореплавателей предложение Колумба пересечь Сумрачный океан, а тот тут же отправился на переговоры с испанцами, королем овладели дурные предчувствия, и в конце концов он убедился в том, что совершил одну из главных ошибок в истории.

Его беспокойство достигло апогея, когда до Португалии дошли известия о том, что генуэзец пришел к соглашению с испанскими монархами. Жуан даже послал к нему трех гонцов с предложением возобновить переговоры, но Колумб, вероятно, из гордости, или опасаясь, что на самом деле его просто отправят в тюрьму, предпочел остаться в Испании, хотя ему потребовалось гораздо больше времени и сил, чтобы завершить свое нелегкое предприятие.

Много лет спустя, когда «Пинта» и «Нинья» вернулись с радостной вестью об открытии новых земель по ту сторону моря, короля охватила ярость, а португальский народ — огромное разочарование, ведь люди решили, что недостаток предвидения со стороны короля лишил их славы, которую, несомненно, заслуживали многочисленные подвиги мореплавателей, совершенные за последнее время.

Столь себялюбивый государь, как Жуан II, так и не смог смириться с величайшим оскорблением, нанесенным ему Колумбом, который публично объявил об ошибке короля, и потому монарх прилагал все силы, чтобы уничтожить достижения того, кто публично его унизил.

Колумб продемонстрировал, что Сумрачный океан можно пересечь, этого никто не стал бы отрицать, но, несмотря на многочисленные обещания, адмирал так и не смог привести корабли к дворцу Великого хана, и португальцы мечтали добиться этой цели.

Из самых малозаметных провинциальных портов по-тихому отплыли четыре корабля вроде «Сан-Бенто», а их весьма необычные капитаны имели лишь один приказ: не допустить, чтобы испанские флаги развевались на берегах Азии.

Но на каком расстоянии находятся эти берега, как обойти неожиданное препятствие в виде многочисленных островов, островков и крохотных скал, постоянно встречающихся на пути?

Канарцу Сьенфуэгосу ответ на этот вопрос казался совершенно очевидным: даже если Великий хан и существует, то обитает он очень далеко, поскольку никто из местных жителей, с которыми он встречался за эти годы, даже не слышал, что где-то в мире существуют могущественные короли и огромные города с золотыми дворцами. Но еще более очевидным было другое: как заявила чернокожая Уголек и подтвердил тощий Отмычка, сказать об этом кровожадному капитану Эву — все равно, что собственными руками накинуть себе петлю на шею.

Первые лучи зари застали Сьенфуэгоса на носовом фальшборте. Канарец полностью нарисовал в уме воображаемый маршрут, который искал португалец, и пришел к «твердому убеждению», что, следуя его указаниям, не далее чем через две недели плавания они окажутся у берегов Сипанго и Катая.

— В конце концов, — сказал он себе, — кто я такой, чтобы спорить с адмиралом? Если он говорит, что Сипанго близко — значит, так оно и есть.

— На запад-юго-запад... — твердо ответил он завшивленному капитану, когда тот поинтересовался, каким курсом следовать. Сьенфуэгос припомнил указания братьев Пинсонов, которые всегда уверяли, что этот курс — наиболее логичный и простой во время перехода через океан.

— Запад-юго-запад? — эхом откликнулся толстяк, не переставая буравить его свинячьими глазками. — Ты уверен?

— Если море и ветер будут нам благоприятствовать, через четыре или пять дней мы увидим на западе высокий остров, весь покрытый зеленью. Его нужно оставить по левому борту.

И тогда случилось удивительное — старый моряк, который хвастался, что провел в море больше сорока лет, вдруг смутился, уставился на свои руки, сверился с татуировкой на тыльной стороне правой ладони и, яростно замахав руками, стал повторять, как навязчивую мелодию:

— Это левый борт! Это левый борт! Это левый борт! Будь я проклят! Так и помру, не выучив! А ты, чертов испанец, — заревел он, — заруби себе на носу, что на этом судне нет правого и левого борта, нужно пальцем показывать!

— Как прикажете, капитан.

— Так с какой стороны должен остаться остров?

Канарец замешкался, тоже замахал руками, как только что капитан, и наконец убежденно ответил:

— Там. Справа по курсу.

— Справа? — выпалил португалец, брызжа слюной. — Не ты ли сказал, что он должен остаться с левого борта? Слева! Разве не так?

— Наверное, вы правы, капитан, — признал канарец. — Дело в том, что я и сейчас не вполне уверен, а когда вы начали сомневаться, то совсем меня запутали.

— Ну ладно! Можешь пока идти... И позови Сажу.

— Сажу или Уголька, сеньор?

— Негритянку, черт бы тебя подрал! — взорвался тот. — И убирайся с глаз долой, пока по шее не получил!

— Старика подводит память, — пояснил чуть позже Тристан Мадейра, когда Сьенфуэгос рассказал ему об этом любопытном происшествии. — Но обольщаться все же не стоит: если человек путает право и лево, это вовсе не значит, что он глуп: просто если его что-то не слишком интересует, это проходит мимо его памяти. И следи за языком: если твой рассказ не будет в точности соответствовать тому, что явится нашим глазам — считай, что ты покойник.

Канарец понимал, что предупреждение было вполне серьезным, и потому сосредоточился на поиске выхода из трудного положения, в котором непременно окажется, если высокий и зеленый остров в нужный момент не покажется посреди бескрайнего океана.

На закате пришла Уголек и попыталась его утешить.

— Ты боишься? — спросила она.

— Немножко, — признался он. — Эта скотина хочет заставить меня сплясать на веревке.

— Я тебя предупреждала. Этот боров — настоящий убийца. Весь вечер он искал трюфели у меня между ног, а теперь храпит, как буйвол. Ненавижу его!

— Но если все его так ненавидят, то почему бы не сговориться и не вышвырнуть его в море?

— Потому что он капитан. А капитан на португальском корабле — все равно что бог.

— Понятно... А как насчет шлюпок? Нельзя ли выкрасть одну и выйти на ней в море?

— Они все прикованы, а ключи — у него. Все оружие он также хранит у себя, его каюта — настоящая пороховая бочка, и он клянется, что, стоит ему заметить малейшие признаки бунта, корабль тут же взлетит на воздух, — девушка сморщила широкий нос в обаятельной гримаске. — Думаю, он и впрямь способен это сделать. Его ничего не волнует, кроме корабля, и чужие жизни для него — пустое место.

— Так что мы можем сделать?

— Ничего, — безнадежно ответила она. — Можем лишь молиться Богу, чтобы он помог найти выход.

— Ради меня Бог и свечку не зажжет, — посетовал канарец. — Если сам не пошевелюсь, то мне крышка... — Он обернулся и пристально посмотрел на африканку. — Ты правда решила покинуть судно и изменить жизнь?

— Да разве это жизнь? И изменить я ее едва ли могу, — заметила та. — Так что я готова сбежать.

Сьенфуэгос взглянул на нее и пришел к твердому убеждению, что Уголек говорит правду. Он почесал бороду и в конце концов заявил:

— В таком случае давай найдем способ сойти на берег.

— Скорее нам удастся вытряхнуть черепаху из панциря, — заметила негритянка. — Корабль — его крепость, а море — союзник. Ты посмотри на команду! Все худеют, а он жиреет! Все тоскуют, впадая в отчаяние, а он доволен и счастлив; все выглядят полумертвыми, а он — живее всех живых. А потому он заинтересован в том, чтобы так оно оставалось и впредь, и ни за что не допустит перемен.

— Но я вовсе не собираюсь провести всю жизнь на борту этого водоплавающего свинарника, питаясь червивыми галетами и рискуя в любую минуту оказаться на виселице.

— Ты думаешь, остальным этого хочется? Даже офицеры не раз просили меня придушить этого урода, когда он, пьяный и беспомощный, сунет голову мне между ног. Вот только я точно знаю, что, как только это сделаю, они тут же порвут меня на части. Все его ненавидят, но ни у кого не поднимется рука, чтобы его убить.

— Ну так я это сделаю! — пообещал канарец. — С твоей помощью или без, но я откручу ему башку.

Три дня спустя «Сан-Бенто» вдруг сильно просел, затем начал слегка крениться, пока, наконец, его нос не опустился заметно ниже обычного, в результате чего ось румпеля перекосилась, и управлять кораблем стало чрезвычайно трудно даже при спокойном море и попутном ветре.

Капитан Эв немедленно приказал помощнику спуститься в трюм и осмотреть корпус, и тот вскоре вернулся с плохими новостями. Оказалось, что по левому борту корабль дал течь, в трюм просочилась вода, и поскольку корабль бы разделен на несколько отсеков, затопленная часть привела к нарушению равновесия.

— Так в чем дело? — рявкнул омерзительный толстяк. — Немедленно откачать воду и устранить неполадки!

Однако ближе к вечеру пришел плотник и сообщил, что проблема намного серьезнее, чем казалось на первый взгляд, поскольку корабль дал течь не в одном, а сразу в нескольких местах, и теперь вода в любую минуту может хлынуть в трюм, а доски обшивки левого борта ниже ватерлинии оказались какими-то рыхлыми и словно изъеденными червями.

— Быть того не может! — выпалил капитан Ботейро, даже перестав на миг чесать свое раздутое яйцо, «Сан-Бенто» построен из лучшего мантейгашского дуба, и не бывало ни единого случая, чтобы этот дуб тронула гниль.

— Может быть, вы и правы, капитан, — согласился перепуганный бедолага. — Вот только он сгнил.

— Это все шашень, — определил Сьенфуэгос, когда новость распространилась среди команды со скоростью лесного пожара. — Если ничего не предпринять, то скоро корабль станет похож на изъеденный мышами кусок сыра.

— Шашень? — недоверчиво повторил обескураженный боцман. — Это еще что за черт?

— Мелкая тварь, которая кишмя кишит в этих водах; своего рода морской короед. Вгрызается в корпус корабля и буравит, буравит, пока не превратит в решето. Старый Стружка, плотник с «Галантной Марии», всегда умел это вовремя обнаружить.

Услышав подобные новости, «морская корова» встревожилась, а когда ночью обнаружились новые дыры с других частях корпуса, капитан вызвал канарца и без всяких предисловий спросил:

— И что за хрень этот шашень? Откуда ты всё это выдумал?

— Это вовсе не выдумки, сеньор, — бесстрашно ответил канарец. — Это очень серьезно. Вы мне, возможно, не поверите, если я скажу, что в этих краях есть ящерицы длиной более трех метров, которые питаются людьми, и крошечные пауки, убивающие одним укусом, и невидимые глазу блохи, что заползают под ногти и за считанные часы превращают ногу в кусок гниющего мяса. Точно так же вы можете мне не верить, если я вам скажу, что чертов шашень способен за три недели превратить корабль в труху.

— Ящерицы, поедающие людей? — изумился португалец.

— Клянусь! — кивнул Сьенфуэгос. — Однажды с полсотни этих тварей всю ночь продержали меня на дереве. Представьте, шел я себе спокойно вброд через озеро, и вдруг...

Рассказ о путешествии по сельве, встрече с кайманами и о том, как его спас дружелюбный туземец и научил выживать во враждебных джунглях, оказался таким искренним и завораживающим, что толстяк не мог не признать, что подобное не выдумаешь, да еще с такими подробностями.

— Вот черт! — проворчал он под конец. — Никогда бы не подумал, что этот мир так отличается от нашего. А впрочем, когда я плавал к берегам Африки, то тоже слышал о подобных огромных ящерицах, но всегда считал, что это глупые негритянские выдумки.

— Но это правда, сеньор, — ответил канарец. — Как правда и то, что мы можем потерять корабль, если не примем мер.

— А какие средства использовал Стружка против этого шашня?

— Мазал корпус рыбьим клеем, вот только не уверен, что это поможет...

Грузный капитан Эв снова снял берет и принялся давить вшей; казалось, он напрочь забыл про канарца, который по-прежнему выжидал, делая вид, будто его совершенно не касается решение капитана относительно судьбы корабля.

В конце концов, убедившись, что капитан погрузился в глубокие раздумья и совершенно забыл обо всем остальном, Сьенфуэгос выбежал из каюты и присоединился к Угольку, ожидающей его на баке.

— Ну что? — спросила девушка.

— Возможно, я ошибаюсь, но похоже, мы срочно начнем искать тихий пляж, где могли бы причалить и починить корабль.

— Дыры продолжают расти?

— Перестань пока этим заниматься. Если тебя раскроют, весь наш план пойдет коту под хвост, нас обоих повесят. Сейчас мы можем лишь ждать.

— Жаль! — вздохнула негритянка. — Это так весело — превращать корабль в решето.

— Если ты в этом преуспеешь, мы утонем.

— Думаешь, меня это волнует? — честно ответила девушка. — Много ночей я сидела здесь после того, как провела весь вечер с этой мерзкой свиньей, и ощущала прыгающих по телу вшей или его вонь на коже, и мне безумно хотелось броситься за борт и утонуть, лишь бы снова стать чистой. Смерть — не самое худшее, что может произойти на борту этого корабля, но в детстве мне говорили, что самоубийцы будут вечно мучиться в колодце со змеями, вползающими во все отверстия тела, и мысль об этом меня удерживала.

— Это что же, у негров такой ад: яма, полная змей?

— У дагомейцев — да, — серьезно ответила девушка. — Мой народ поклоняется змеям, он знает их, как никто другой, может приготовить из их яда любое лекарство или смертоносное зелье. Да, мы обожествляем змей, но при этом считаем их самыми страшными демонами.

— Я мало что знаю о религии, — искренне признался канарец. — Но из немногого увиденного и услышанного понял, что боги и демоны всегда идут рука об руку и стараются ввергнуть нас в пучину ада. А иначе как объяснить все те ужасы, что происходят с нами на земле? И почему такой безобидный человек, как я, никому не причинивший зла, столько лет постоянно теряет близких, оставляя за спиной одни лишь могильные камни?

— Это судьба.

— И кто же ее пишет, боги или демоны? Последние наверняка должны относиться ко мне с уважением, уж каких только гадостей они не придумывали... Вот и теперь — не успел я спастись от кораблекрушения, как стал кандидатом на повешение.

— Однажды твоя судьба переменится.

— Сомневаюсь... — убежденно ответил канарец. — Когда мирного человека вроде меня вдруг отрывают от своих коз в горах Гомеры и бросают навстречу миллиону бедствий, неразумно ждать, что однажды судьба переменится и можно будет снова зажить в мире и спокойствии. Кто-то там, наверху, явно специально меня мучает, и думаю, он своего добьется.

— Как только мы сойдем на берег, я найду гадюку и сделаю тебе амулет, который разрушит чары, — со всей серьезностью обещала девушка. — Гадюки могут всё.

Но Сьенфуэгос не верил в амулеты, потому что жизнь научила его не доверять ничему, кроме собственной изобретательности и способности выпутываться из вереницы встающих на пути проблем.

Он сумел выжить после крушения «Галантной Марии», после резни в форте Рождества, у голодных каннибалов, сбежать от преследующих его кайманов и от пули испанского дезертира. Может, у него еще осталось достаточно хитрости, чтобы избежать веревки, которую приберег для него этот кусок вонючего жира — ведь сейчас тот явно поверил, что на его любимый корабль напал прожорливый короед.

Он мог лишь дожидаться решения капитана Эвклидеса Ботейро. И потому не сумел сдержать вздоха облегчения, когда на следующий вечер рулевому приказали отменить курс на запад-юго-запад и направить судно следом за стаей альбатросов, которые весь день провели в открытом море, охотясь на рыбу, и теперь возвращались на побережье к своим гнездам.

«Он боится, — подумал Сьенфуэгос. — Несмотря на то, что матросы часами качают воду, корабль оседает все глубже и глубже, и он боится...»

Как слишком часто бывает, португалец не нашел лучшего выхода для своих страхов, как увеличить и без того предельную жестокость. Несчастному юнге, подающему ему в тот вечер ужин, не повезло — он споткнулся и упал прямо на раздутое больное яйцо, и капитан так громко завопил от боли, что крик разнесся до самых глубин трюма, и португалец тут же воткнул вилку мальчишке в глаз.

Потом он пнул юнгу ногой, и тот скатился по кормовому трапу, а капитан тем временем угрожал отрезать голову любому, кто решит помочь несчастному, воющему от боли парнишке.

Тристану Мадейре и Угольку пришлось держать Сьенфуэгоса, чтобы он не попался под руку гнусному толстяку, ведь в эти мгновения разум капитана застилала глухая ярость, он и впрямь без колебаний снес бы голову любому, кто бы осмелился приблизиться.

— Не трогай его! — взмолилась негритянка. — Ты все равно не сможешь вернуть Жаирсиньо глаз и добьешься лишь того, что жирдяй тебя убьет.

Канарцу пришлось приложить все силы, чтобы восстановить спокойствие, а когда ему это удалось, он внимательно оглядел ненавистную фигуру, сидящую в огромном кресле.

И тогда он понял, что капитан Эвклидес Ботейро хотел вывести его из себя — его или любого другого члена команды — в поисках зарождающегося бунта, который даст ему предлог наказать всех моряков «Сан-Бенто».

Страх в гораздо больше степени, чем ветер, гнал этот дьявольский корабль вперед, и сейчас страх, который внушал всем этот человек, объединился со страхом, который чувствовал он сам, столкнувшись с тем, что его империя ужаса может рухнуть.

Величайшее достижение завшивленного португальца заключалось в том, что он сумел превратить море, символ свободы, в огромную тюрьму, из которой никто не мечтал выбраться. И сейчас, столкнувшись со срочной необходимостью вытащить свою хрупкую крепость на песок, он ощущал чудовищную неуверенность, поскольку понимал, что едва ли может рассчитывать на верность даже четырех офицеров.

И потому, когда вечером впередсмотрящий объявил, что видит на юге низкую береговую линию, никого не удивило, что капитан тут же послал за помощником и велел без лишних слов:

— Приготовь кандалы. Они нам понадобятся.

— И кого вы собираетесь заковать?

— Всех испанцев, негритянку, Намору, Феррейру, старшего рулевого и юнг. Остальные уже старики или слишком трусливы, чтобы решиться на бунт. И помни... если что — я вешаю без всяких разговоров.

В ту ночь на корабле никто не спал. «Сан-Бенто» приблизился к низкому и заросшему берегу с песчаными пляжами на дистанцию в две мили, и все почуяли густые ароматы влажной земли и буйной растительности — остров находился с левого борта, нос же корабля по-прежнему смотрел на юго-запад.

Моряки перегнулись через борт и оставались в таком положении, пока на горизонте не исчезла убывающая луна, так что всё вокруг погрузилось во тьму. Большую часть парусов убрали, но с первыми лучами зари пришло разочарование — земля исчезла бесследно, словно ее поглотила пучина.

Тем не менее, два часа спустя, когда некоторые уже начали перешептываться, что стоит рискнуть и выкинуть старую свинью за борт, застав его врасплох, а потом развернуться и поискать остров, оставшийся позади, прямо по курсу возникла, словно призрак, новая земля.

До чего же странной она показалась Сьенфуэгосу, который, с тех пор как ступил на землю Нового Света, видел одну лишь сельву, болота и горы. Теперь же перед ним открылась череда высоких песчаных дюн — белых, охристо-желтых, бурых и даже красных. Португальские моряки, ходившие в Гвинею, в один голос заявили, что эта земля в точности похожа на огромную пустыню Сахару.

Капитан Ботейро немедленно послал за канарцем и, едва тот переступил порог кормовой каюты, заорал дурным голосом:

— Ты, гребаный испанец! Это еще что?

— Сухой остров, капитан, — убежденно ответил Сьенфуэгос. — Советую оставить его по левому борту и держать курс на Бабеке, который находится в пятидесяти лигах к западу.

— С чего бы это?

— Этот остров — тот самый ад, где мы потеряли четырех человек.

Поскольку они полдня созерцали всё ту же пустынную местность, португалец убедился, что Сьенфуэгос говорит правду. Место выглядело идеальным для того, чтобы вытащить потрепанный корабль, поскольку даже самые отчаянные вряд ли решили бы здесь дезертировать.

Капитан уже столько времени искал тихий берег, куда мягко накатывались бы волны, а отступая, оставляли бы за собой сухой песок, что немедленно приказал спустить на воду шлюпки, и восемь гребцов отбуксировали «Сан-Бенто» в самое сердце знойной бухты, выжженной палящим солнцем.

Он долго размышлял, стоит ли заковывать в кандалы вероятных дезертиров, но послав к острову помощника и получив от него отчет, что вокруг нет ничего, кроме высоких песчаных дюн и соленой воды, решил оставить всех на свободе, хотя перед тем отдал самым верным своим приспешникам тайный приказ.

На следующее утро, после долгой и беспокойной ночи, так и не сойдя на берег, он вызвал голодных и потрепанных членов команды, вытер лоб грязным платком и хрипло сказал:

— Итак, знайте, что это остров; огромный необитаемый остров, который отныне будет называться Да-Синтра. Здесь не найти ни воды, ни пищи, отсюда невозможно сбежать, иначе как по морю, — он выдержал эффектную паузу, чтобы придать речи больше значительности. — Но в этой дыре нет других кораблей, кроме «Сан-Бенто», а даже самый тупой матрос понимает, что ни один корабль не сможет плавать без парусов, — сняв берет, он принялся рассеянно давить вшей, а потом добавил, глядя себе под ноги: — Все паруса надежно спрятаны, и лишь я один знаю, где именно, — после этих слов он поднял голову и посмотрел на моряков. — Так что если хотите остаться в живых, будете делать то, что велено, а иначе останетесь в этом аду, пока солнце не выбелит ваши кости.

После этого он приказал доставить себя на носилках на вершину самой высокой дюны и установить над головой нечто вроде навеса из камыша, после чего, устроившись в своем старом кресле, стал наблюдать, как моряки вытаскивают корабль на берег, заваливают его на бок и обмазывают смолой и рыбьим клеем, пытаясь отразить атаку странной и экзотической разновидности короедов.

Теперь Сьенфуэгос окончательно убедился, что имеет дело с чертовски умным человеком. Не было сомнений, что едва корабль окажется на берегу, капитан Эв тут же поймет — даже если там и впрямь оставили свой след какие-нибудь древоточцы, никакой шашень даже не прикасался к дубовому корпусу судна, а множество крошечных отверстий, избороздивших борта, просверлены явно изнутри трюма и человеческой рукой.

— Мне лучше сбежать, — заявил он негритянке. — Боров очень скоро поймет, кто продырявил его корабль.

— И как ты рассчитываешь выжить в таком месте?

— Как обычно — чудом. Здесь должны быть яйца чаек, черепахи, рыба и крабы... Единственная проблема — добыть воду, но я знаю, как с этим справиться.

Девушка уверенно посмотрела на него и убежденно заявила:

— Я пойду с тобой!

— Это было бы просто безумием!

— Не в большей степени, чем для тебя.

— Но я-то уже привык ко всяческим бедам... — Он немного помолчал. — А если останусь, то рискую собственной шеей.

— Твоя шея — это еще не самое важное, — заявила дагомейка, по привычке сморщив нос. — Меня тошнит от одной мысли, что придется возвращаться на эту посудину. Я уже много лет не ступала на твердую землю, и теперь не собираюсь возвращаться на корабль. Когда уйдем?

— А почему не сейчас?

— Сейчас? — изумилась африканка. — Вот прямо сейчас, средь бела дня?

— Сейчас лучшее время для побега. К вечеру нас могут заковать. Нам понадобится лишь пара бурдюков с водой, ножи и немного еды.

— Нас догонят.

— Кто? — канарец небрежно махнул рукой в сторону изможденных матросов, с печальным видом сидящих на песке. — Жирный боров, едва способный оторвать задницу от стула, или горстка несчастных, умирающих от голода? Самый молодой офицер втрое старше нас, а юнги вряд ли захотят нас преследовать. От этого корабля несет смертью.

— Тогда чего же мы ждем? — вдруг бодро спросила Уголек. — Вперед!

Они как ни в чем не бывало подошли к кромке воды, взяли фляги с водой, которые выгрузили с корабля, и без лишних слов стали карабкаться по высокой дюне, не далее как в двухстах метрах от того места, где находился капитан Эвклидес Ботейро. Тому понадобилось несколько минут, чтобы сообразить, в чем дело.

— Эй! — рявкнул он громовым голосом. — Куда это вы собрались?

Канарец поднял руку и махнул вперед.

— На юг! — ответил он с улыбкой. — Никакой это не остров, я вас обманул. Это материк.

— Материк? — переспросил толстяк, и его дряблые щеки задрожали. — Откуда ты знаешь?

— Я уже бывал здесь раньше. В пятнадцати лигах отсюда начинается сельва. — Сьенфуэгос махнул рукой в сторону «Сан-Бенто». — И забудьте про корабль! Он больше никогда не сможет плавать! Шашень превратил его в труху.

— Врешь!

— Сами убедитесь, когда спустите его на воду. Это уже не корабль, а выеденное яйцо: одна сплошная дыра. Прощайте, капитан! Вы — самый гнусный, подлый и вонючий сукин сын, которого я встречал в жизни. Счастливо оставаться!

Он весело помахал рукой, словно прощался со старым другом, и вновь неспешно зашагал под изумленными взглядами офицеров и матросов, застывших на месте, как вкопанные.

Когда они добрались до вершины дюны и начали спускаться с противоположного склона, Уголек ускорила шаг, чтобы догнать Сьенфуэгоса, и удивленно спросила:

— А ты действительно был здесь раньше?

— Нет.

— В таком случае как ты можешь быть уверен, что это материк?

— Никак.

— Тогда почему ты сказал, что это никакой не остров?

— Потому что он тоже не может этого знать, так же, как и команда. Они перестали его бояться, а без страха этот комок жира не опаснее прудовой лягушки.

Девушка на мгновение остановилась, задумавшись над услышанным, слегка наклонила голову и весело произнесла:

— Вот здорово! Может, мы умрем от голода и жажды, но могу себе представить, какая паника сейчас охватила старого жирдяя. Это вполне компенсирует те лишения, через которые нам придется пройти.

Сьенфуэгос тоже остановился и хитро ей подмигнул.

— И что будем делать? — спросила африканка.

— Пойдем вперед.

— И куда же?

— На юг. Все время на юг, — он плюнул в воздух и указал в том направлении, куда полетела слюна. — Здесь ветер все время дует с севера: с моря вглубь суши. Эти дюны как раз и намело ветром, несущим песок с пляжа вглубь острова — или материка, кто его знает. Чем дальше мы удалимся от берега, тем больше шансов добраться до мест, куда дюны еще не вторглись и где есть вода. Так что вперед! — мотнул головой он.

— Какой же ты умный! — восхитилась африканка, послушно следуя за ним и слегка покачиваясь на ходу, поскольку привыкла ходить по неустойчивой палубе. — Просто чертовски умный!

— Я дал себе слово, что не умру, пока не попаду в Севилью.

— Куда?

— В Севилью. Это город на юге Испании, где меня ждет одна женщина.

— И давно она тебя там ждет?

— Вот уже пять или шесть лет... Я не уверен. Потерял счет времени.

— Дай ей бог терпения! Лично бы не стала ждать ни одного мужчину дольше шести дней.

— Это говорит лишь о том, что ты ничего не знаешь о любви.

— Как раз знаю, — ответила она со странной серьезностью. — Это то, что я чувствовала к тому марсовому из Коимбры, которому толстяк приказал залить в глотку расплавленный свинец, после того как застал нас вдвоем, — она немного помолчала и вдруг прищелкнула языком, словно речь шла о какой-то полузабытой детской шалости. — Я тогда была совсем юной. Больше такого никогда не повторится.

Канарец хотел уже ответить, но передумал, внезапно остановился и уставился в одну точку куда-то за спиной негритянки.

— Смотри! — воскликнул он.

Уголек послушно обернулась и в страхе застыла на месте, увидев, что с полдюжины моряков следуют за ними.

— Бежим! — крикнула она, бросаясь вперед, но канарец остановил ее, крепко схватив за руку.

— Постой! — сказал он. — Они вовсе не собираются нас преследовать. Наоборот, они сами уходят.

— Уходят? — недоверчиво повторила она.

— Вне всяких сомнений.

— Почему это?

— По той же причине, что и мы: они больше не боятся старого мерзавца. Знают, что на материке его власть над ними кончилась.

— Тогда, может быть, подождем их?

Канарец покачал головой и обвел руками окружающую местность.

— Два человека еще могут выжить в подобном месте, но сорок — ни за что. А я могу поклясться головой, что еще до захода солнца капитан Эвклидес Ботейро останется в полном одиночестве.

Сьенфуэгос ошибся лишь в сроках — офицеры оставались с капитаном до самых сумерек, пока вечерняя мгла не опустилась на бескрайнее желтое море неподвижных дюн; лишь тогда они решились его покинуть, крадучись и под покровом темноты, укрывшей их от грозного взгляда поросячьих глазок самодура-капитана. Такие предосторожности, впрочем, оказались совершенно излишними, поскольку капитан уже более трех часов неподвижно сидел на песке, молча глядя на море, что плескалось у его ног и, казалось, не обращал никакого внимания на происходящее вокруг, чувствуя себя беспомощным и неуклюжим, как морж на берегу.

Этот громадный кусок жира и грязи в видавшем виды кресле представлял собой странное зрелище — огромные руки, гигантское воспаленное яйцо, выпирающее между дряблыми бедрами, он сидел, всеми покинутый, на вершине дюны, готовой с минуту на минуту окраситься в новый цвет, а всего в сотне метрах от него лежал корабль, к которому уже начал подступать прилив.

Бессмысленно было задаваться вопросом, что происходит в эти мгновения в его голове — ведь скорее всего, там не осталось ни единой мысли, как у акулы, бьющейся в воде и не способной при этом вцепиться зубами в добычу или продвинуться хоть на сантиметр, как бы она не била хвостом.

Он уже был мертв и знал это. Мертв, хотя пока еще дышал и будет еще дышать несколько часов, поскольку ужасный капитан Эвклидес Ботейро не мог прожить самостоятельно, а если бы попытался вернуться на «Сан-Бенто», то ему пришлось бы потешно катиться вниз, как арбуз.

Капитан собрал в кулак остатки достоинства, скрытые в самом потаенном уголке его совести, и это на некоторое время помогло, но вскоре его охватила необъяснимая жалость к самому себе, он закрыл глаза и позволил слезам катиться по чумазым щекам.

Ночь на вершине дюны была долгой, сначала жутко темной, а потом, когда взошла луна, слегка посветлело. Компанию ему составляли лишь рокот волн, мягкая песня ветра и жалобный скрип досок «Сан-Бенто» — корабль, лежащий на берегу, походил на огромного кита, под собственным весом распластавшегося на песке.

Капитану больно было слушать агонию своего корабля, ведь хотя тот был самым грязным, вонючим и ветхим из всех бороздящих океан судов, но все же его единственным домом, королевском убежищем, единственным, чем он действительно обладал.

На заре он одолел усталость и проснулся с первыми лучами солнца, пробудившими вшей, а когда стал искать глазами навес, оказалось, что тот воткнут на расстоянии в десять метров и теперь отбрасывает тень на мальчугана, сидящего на песке и пристально наблюдающего за капитаном своим единственным глазом.

— Вернулся значит, чтобы посмотреть на мою смерть, — хрипло пробормотал португалец и после молчаливого кивка добавил: — Но все равно останешься одноглазым на всю оставшуюся жизнь.

— Уж лучше я буду одноглазым, но живым, а вы — просто жирный боров, которому солнце скоро иссушит мозги... — паренек помахал перед капитаном Эвклидесом Ботейро флягой, стоящей у его ног, и сухо добавил: — В полдень вы предложите мне глаз в обмен на глоток воды.

— Вот же мелкий сукин сын.

— У меня был хороший учитель.

Больше они не произнесли ни слова, лишь молча сидели друг перед другом — один плавился под палящим солнцем, а другой оставался неподвижным, словно превратился в каменного истукана, и только наполненный безграничной ненавистью глаз выдавал, что он жив.

Отчаянная агония жирного и смердящего Эвклидеса Ботейро, капитана «Сан-Бенто», длилась три долгих дня, и за это время он ни разу не пошевелился, лишь закрывал глаза, чтобы поплакать, и открывал их, чтобы посмотреть на своего мучителя или бросить редкий взгляд на выпотрошенный корпус корабля.

Он умер, когда зеленые и кристально чистые морские воды мягко проникли в самое сердце корабля через многочисленные дыры, из-за которых он здесь и лежал, и капитан встретил смерть, хоть и ужасную, но все же не достаточно, чтобы компенсировать весь вред, причиненный миру его существованием.

Юнга, который почти не шевелился, а лишь время от времени отхлебывал из фляги, еще пару часов смотрел на огромное тело, тут же начавшее разлагаться, и когда миллион мух навели его на мысль, что он больше не выжмет ни капли сладкой мести, парнишка медленно поднялся на ноги и пустился вдогонку за своими товарищами по мучениям.

Остов гниющего корабля и гора жира, тающая под яростным тропическим солнцем, навсегда остались там тревожным монументом человеческой злобе.