16


К утру левая нога воспалилась.

Сьенфуэгос попытался подняться, но тут же застонал от боли и снова рухнул, обливаясь холодным потом.

Ему потребовалось немало времени, чтобы взять себя в руки, прежде чем он наконец решился ощупать больное место и обнаружил, что царапина на пятке воспалилась, вся ступня отекла, а вместе с ней — и большая часть икры.

— Вот ведь черти зеленые! — выругался он. — Не хватало еще охрометь!

И он понимал, что это вопрос нешуточный, ведь любая инфекция посреди джунглей была опасней ягуара, анаконды или жутких мотилонов, потому что с ними хотя бы можно было бороться, если иметь мужество и оружие, а от неизвестного яда, проникшего в кровь, не существовало никакой защиты.

Лоб горел, а тело знобило.

Сьенфуэгос прополз несколько метров, пока не добрался до особого вида лианы. Он отсек от нее кусок и сунул в рот обрезанный конец, и в горло потекла свежая вода, искрясь, словно газированная. Таким образом ему удалось утолить жажду, ставшую почти невыносимой.

Под конец, придавив нескольких муравьев, ползавших по ногам, он прислонился к дереву и закрыл глаза в отчаянной попытке привести в порядок мысли.

Канарец старался вспомнить науку крошечного Папепака, как всегда делал, когда попадал в лесу в очередную передрягу, он убедился на собственном опыте, что Папепак был единственным существом на планете, способным найти ответ на мучивший его вопрос.

Царапина выглядела довольно удручающе; он сразу отказался от мысли прижечь рану, ведь это была не обычная рана, чтобы на нее подействовала очищающая сила огня, яд уже распространился по телу, подобно щупальцам осьминога.

— Вот дерьмо!

Туземец в свое время предупреждал его, что это несчастье рано или поздно случается почти с каждым из лесных обитателей, ибо никогда не знаешь, где может подстерегать это мерзкое колючее растение, с виду почти неотличимое от обычных кустов, чей едкий желтый сок вызывает болезненное и зловонное нагноение.

Да, Папепак предупреждал об этом, но вот говорил ли он, какое средство может помочь от подобной напасти?

Сьенфуэгос упал без сил и забылся глубоким сном.

Ему снилась Уголек.

Негритянка неустанно звала его, уговаривала присоединиться к ней в каком-то месте, где больше нет ни страха, ни голода, ни усталости, а есть лишь блаженный покой, где всё кажется далеким и не имеющим значение, и канарец умолял ее показать дорогу в это благодатное место, потому что уже устал от вечных скитаний.

Потом ему снилась Ингрид, казавшаяся каким-то далеким размытым пятном, а рядом с ней — мужчина, которого он не мог разглядеть, но чей силуэт казался на удивление знакомым; а под конец приснился его превосходительство адмирал Христофор Колумб, наблюдавший за ним с вечно недовольной и хмурой усмешкой.

Во сне он начал кричать, чем вконец озадачил нескольких обезьян, удивленно за ним наблюдавших. Однако, убедившись, что огромный волосатый зверь совершенно безопасен, они настолько осмелели, что даже устроились у него на плечах, собираясь поискать блох в рыжей гриве.

Когда новый приступ боли заставил его открыть глаза, солнце уже стояло в зените, и тут внезапное озарение заставило Сьенфуэгоса вспомнить о том чудесном средстве, о котором рассказывал его крошечный друг, когда однажды оцарапался об эту колючку.

Он огляделся и снова пополз, стиснув зубы и едва не завывая от боли, пока, наконец, не добрался до подножия столетнего тополя, где под грудой опавших листьев обнаружился заветный гриб, в котором так нуждался. Он осторожно снял с него шкурку, размял мякоть в кашицу и смешал ее с небольшим количеством глины, а потом нанес полученную массу на поверхность раны, которую затем накрыл сверху двумя большими листьями и крепко обмотал лианами.

После этого он снова свалился без сил.

Три долгих дня прошли в бесконечных страданиях, тоске и непреодолимом оцепенении, и в конце концов он пришел к выводу, что никогда не поправится.

Но странная мазь явно обладала чудодейственной силой, и вскоре он выздоровел после единственной в жизни болезни, хотя в итоге его разум слегка затуманился, и Сьенфуэгос брел, не разбирая дороги и позабыв об осторожности, в полнейшем безразличии к тому, что туземец или какой-нибудь зверь может довершить то, что не удалось лихорадке.

Он устал бороться за выживание ради любви к ждавшей его где-то далеко-далеко женщине, а превратился в существо, бредущее по лесу, не зная, какая судьба ему уготована.

Образ Ингрид, стоящей рядом с таинственным незнакомцем, показался Сьенфуэгосу настолько реальным, что с этой минуты он старался больше о ней не думать. Слишком много времени прошло с тех пор, да и негритянка, помнится, говорила, что ни одна женщина не станет ждать мужчину так долго.

Когда он понял, что больше не имеет никаких причин для возвращения на родину, его охватила глубокая апатия. Мысль о том, что он стал изгоем, который не может утешиться даже воспоминаниями о любимой женщине, крайне его удручала.

И он продолжил бесконечное путешествие по диким холмам, больше не беспокоясь о том, кто повстречается на пути. И неделю спустя, прихрамывая, наткнулся на лесной поляне на сморщенную и беззубую мумию, неподвижно, словно каменное изваяние, сидящую под деревом, будто она веками не сдвигалась с этого места.

Ее груди свисали до самого пупа, а сама она казалась обтянутым кожей скелетом с редкими пучками жестких волос, подрагивающими на сером, почти лысом черепе. Руки, похожие на крючья, заканчивались твердыми и острыми когтями, которые вполне могли выпустить человеку кишки — если бы, конечно, у столь хрупкого существа хватило бы для этого сил.

Несомненно, это создание принадлежало к женскому полу, о чем говорили ее уродливые отвислые груди, зато крошечные глазки искрились таким лукавством, что больно было смотреть.

— Иди сюда! — это было первое, что она сказала, едва увидев Сьенфуэгоса, говорила она на карибском диалекте, обильно разбавляя его словами из языка купригери. — Я тебя заждалась.

— Ты что, ждала меня?

— С тех пор как народилась луна.

— Ты ясновидящая?

— Акаригуа всё видит, всё слышит и всё может.

Канарец присел на корточки рядом с женщиной и оглядел ее с интересом.

— Ты колдунья? — спросил он и после молчания, явно означающего согласие, добавил: — Из мотилонов?

— Я родилась в племени чиригуано, но мотилоны взяли меня силой и подарили множество детей, а потом продали племени пемено. Те дали мне еще детей. Затем пемено вернули меня чиригуано, а те от меня отказались, — сказала она хрипловатым и низким голосом. — Теперь я не принадлежу ни к одному племени.

Сьенфуэгос многозначительно обвел руками вокруг и спросил:

— Мотилоны?

Старая мумия едва заметно кивнула.

— Мотилоны. Скоро ты умрешь.

— А ты?

— Я Акаригуа. Меня они боятся. Я прихожу и ухожу.

— Ясно... Старая колдунья ходит, где пожелает. Ты можешь мне помочь?

— С чего бы это? — небрежно ответила уродливая старуха. — Ты мне не сын и не внук. Из какого ты племени?

— Я с Гомеры.

Женщина с явным интересом осмотрела его с головы до пят, поскольку, вероятно, никогда в жизни не видела такого огромного и сильного человека, и в конце концов одобрительно кивнула.

— Должно быть, народ Гомеры высокий и сильный. Жаль, что я прежде никого из вас не знала. И где же вы обитаете?

— Далеко, за морем.

— В землях купригери? Или карибов? Или, может, пикабуэев? — допрашивала его старуха, а канарец лишь отрицательно качал головой на каждый вопрос. В конце концов она сплюнула зеленую жвачку — какую-то сушеную траву, которую она бесконечно перекатывала во рту при помощи четырех оставшихся зубов. Ее отвратительный рот напоминал черную топку очага, которая при этом постоянно сжимается и разжимается. — А впрочем, неважно! — заявила она. — Все они одинаковы, эти племена! Везде тебя заставляют работать и рожать, а когда ты им надоешь, продают... — она обвела рукой вокруг, словно хотела охватить этим жестом всю чащу, и добавила: — Теперь Акаригуа живет в сельве. Звери — ее лучшие друзья.

— И ты не боишься?

— Ни одно животное не причинит зла Акаригуа, которая может всё.

— Да ну! И голод тебя не мучает?

Она запустила острые, как бритва, когти внутрь длинной высушенной тыквы, которую носила за спиной, и показала кучу круглых широких листьев, ничем не отличающихся от всех прочих.

— С харепой Акаригуа не страшен ни голод, ни холод, ни жажда, ни усталость, и никакая хворь ее не возьмет... — с этими словами она закинула в рот очередную горсть своего снадобья и принялась жевать, двигая челюстями из стороны в сторону, словно старая коза. — Харепа — это дар, который боги посылают лишь избранным, а потому лишь избранные способны его отыскать.

— Чушь!

— Что ты сказал?

— Чушь! — убежденно повторил канарец. — Это слово из языка моего племени, означающее глупости. Не родился еще человек, способный на такое.

— То там, а то — здесь, — не сдавалась старуха. — Акаригуа не нуждается в другой пище.

— Да ты посмотри на себя! — воскликнул он. — У тебя даже волос почти не осталось, вон, кожа светится! А сама ты такая тощая, что сквозь игольное ушко пролезешь. Да на тебе и мяса почитай что и нет, в чем только душа держится! — он передернул плечами. — Не думаю, что ты меня поймешь, но ты — одно из самых удивительных созданий, какое мне довелось повидать, а ведь я уже достаточно насмотрелся на всякие диковинки. Ну ладно! — с этими словами он решительно поднялся на ноги и, помахав рукой, добавил: — Если я тебе больше не нужен, я пошел!

— Не выйдет.

— Почему это?

— Потому что ты теперь — раб Акаригуа.

Она произнесла это с такой легкостью и не шевельнув ни одним мускулом, что Сьенфуэгоса охватило неприятное предчувствие.

— Твой раб? — спросил он, пытаясь сдержать гнев. — Ты просто безумная старуха, которую я мог бы разорвать пополам одним движением руки. Если я брошу в тебя камнем, то он расплющит тебя о дерево.

— Возможно, но если ты не станешь рабом Акаригуа, то считай себя покойником.

— Ах вот как? И кто же меня убьет, ты своей магией?

Акаригуа, колдунья, что всё видит, всё слышит и всё может, покачала головой и снова плюнула под ноги Сьенфуэгосу зеленой слюной. Потом слегка кивнула головой в сторону леса.

— Они.

Сьенфуэгос обернулся, и хотя он уже знал сельву как свои пять пальцев, с трудом различил в чаще серые и почти невидимые фигуры, неподвижные, как деревья, тени теней во вселенной теней.

— Мотилоны?

— А кто ж еще? Это их территория.

Сьенфуэгос снова осознал, что бесполезно бежать или обороняться, и что это омерзительное существо, возможно, самое уродливое из существующих на земле, осталось его единственной надеждой сохранить жизнь, хотя и бессмысленную, и внутри у него настолько всё восстало при этой мысли, что он уже собрался броситься прямо в лапы смерти.

Однако в последний момент им овладел необъяснимый инстинкт самосохранения, и Сьенфуэгос возненавидел самого себя, когда спросил:

— Ты можешь меня спасти?

— Если станешь рабом Акаригуа.

— И что мне придется делать?

— Быть рабом Акаригуа, — только и ответила старуха.

— И что это значит?

— Во всем мне подчиняться, — улыбнулась она, обнажив зеленоватые десны. — Не бойся. Акаригуа слишком стара, чтобы думать о детях. Тебе просто придется ее носить.

— Носить тебя? — удивился канарец. — Забросить на плечо и носить?

— Или на спину... — снова улыбнулась старуха. — Ноги с трудом удерживают Акаригуа, а она не хочет всю оставшуюся жизнь просидеть на одном месте, — произнесла она уже другим тоном, почти ласковым. — Ты ее даже не заметишь, — добавила она. — Акаригуа весит так мало, а ты такой сильный.

Канарец махнул рукой в сторону чащи.

— А они? — поинтересовался он.

— Они боятся Акаригуа, потому что она может их проклясть, и тогда они умрут мучительной смертью.

— Это всего лишь суеверия.

— Это знаю я и знаешь ты, — заявила мерзкая старуха. — Но не они.

— Вот старая ведьма!

— А что еще мне остается, в мои-то года, да еще когда все отвергли? Так ты согласен?

— А у меня есть другой выбор?

— Никакого... — старуха поманила его скрюченными пальцами. — Подойди! — приказала она. — Посади меня на спину, и идем отсюда, пока они не решили превратить тебя в маримбу.

— Во что?

— В маримбу. Череп подвесят у выхода с моста, а кости свяжут вместе и будут колотить по ним палочками. Звучит чудесно.

— Вот же мать их за ногу!

— Меня?

— Что-что?

— Многие из них — сыновья Акаригуа.

Сьенфуэгос посадил ее за спину, борясь с отвращением, когда ощутил шершавую и грубую, как у ящерицы, кожу, и с сожалением зашагал в противоположном от мотилонов направлении.

К счастью, гнусная тысячелетняя древность весила меньше, чем котомка, но канарец ощущал на своей шее ее когти, чуял обезьянью вонь и слышал у самого уха нескончаемое шамканье зловонного рта, от этого начинались рвотные позывы, так что пришлось собрать всю волю, чтобы не сбросить старуху и не пуститься бежать без оглядки, надеясь на божью помощь и быстрые ноги.

Увы, он прекрасно понимал, что ноги находятся не в лучшем состоянии, а Бог, судя по всему, пока не прибыл в Индии, и потому Сьенфуэгос ограничился тем, что сквозь зубы проклинал свою злосчастную судьбу и как мог продвигался по густым зарослям со вцепившейся в спину, как гигантский клещ, мерзкой старухой.

«Люди пепла» последовали за ним.

Он не мог их ни видеть, не слышать, не знал, где именно они находятся, но при этом не сомневался, что они совсем рядом, стоит лишь протянуть руку, чтобы дотронуться до одного из них.

— Вот дерьмо! — выругался Сьенфуэгос.

— Не говори на своем языке! — тут же возмутилась его хозяйка. — Ты мой раб, и Акаригуа желает знать, о чем ты говоришь.

— Я сказал «дерьмо», — объяснил Сьенфуэгос на ее языке. — Рабам что, уже и выругаться нельзя?

— Акаригуа не обращалась с тобой плохо.

— Только попробуй, шею сверну.

Старуха помахала в воздухе рукой с длинными черными ногтями и пискнула:

— Видишь это? Темная полоса под ногтями — это кураре, и если я тебя поцарапаю, ты умрешь через три шага.

— Кураре аука?

— Настоящее кураре аука, — признала она с раздражающим смехом. — А как, по-твоему, Акаригуа смогла прожить столько времени? Ее ногти — ее оружие...


Загрузка...