Уголек

18

Дождь лил не переставая.

Вода молчаливо падала с неба, такого темного, будто кто-то набросил на верхушки деревьев грязную тряпку, так что дождь лишь слегка капал, но куда надежнее напитывал влагой землю, чем самый сильный ливень.

Капли висели на листьях, а потом медленно скатывались по стебелькам, с тонких веточек до более толстых, а затем и по стволу, и хотя многие на пути к земле теряли равновесие и растрачивались попусту, большая часть, как вымуштрованная армия, следовала по намеченному маршруту, не имея иной цели, кроме как превратить и без того влажные джунгли в непроходимое болото.

Настала зима, а в холмистой земле мотилонов зима была не только синонимом печали, но и ливней, длящихся многие месяцы. Дожди порабощали пейзаж, животных и людей, становились фоном и участником всех событий.

Где-то далеко яростное солнце нагревало бескрайнюю поверхность моря карибов, и в результате густые тучи испарений медленно плыли, гонимые легким северо-восточным ветром, и застревали в горных расселинах, где неспешно, но безостановочно изливали влагу, час за часом, днем и ночью, с такой одержимостью, что недели, казалось, превращались в месяцы, а месяцы — в годы.

Никто не мог точно предсказать, сколько времени продлится унылая зима, потому что без сияющей на небе луны ни один туземец не способен был подсчитать, сколько продлится влажный сезон, за которым немедленно следовала адская жара.

Сгрудившиеся в жалких лачугах из ветвей и листьев, «люди пепла» в это время года исчезали из вида, поскольку вода просачивалась через малейшие щели, и лишь дремали в грубых гамаках над раскисшей поверхностью, куда при каждом шаге ноги проваливались по самые лодыжки.

Все вокруг провоняло плесенью, дохлым зверьем и человеческими испражнениями, не слышалось никаких звуков, кроме дождя, никаких движений, кроме тех, что производила вода. Даже обезьян и белок как будто заразило всеобщее запустение, а птицы с первыми тучами спешили укрыться в гнездах.

Канарец Сьенфуэгос, такой же вялый и тихий, как весь окружающий мир, забился в уголок — это он-то, дитя солнца, жары и открытого горизонта — и чувствовал себя так, будто превратился в живого мертвеца без воли и способности как-то реагировать, его так угнетала удушливая атмосфера, что все жизненные силы будто покинули его, оставив на грани, разделяющей жизнь и смерть.

Нескончаемые часы он скорее дремал, чем спал, или осматривал деревья и кусты, скрывающие горизонт. Разум блуждал, пытаясь найти хоть немного света и ярких красок, хотя теперь уже не верилось, что они когда-то существовали.

Его «хозяйка» Акаригуа, как носовая фигура старого корабля, покрытая коркой соли, сделавшей ее нечувствительной к влаге, крепко сидела на верхушке своего «дерева», похожая на странное изваяние, причем настолько неподвижно, что канарцу не раз казалось, что она уже бесшумно испустила последний вздох.

Но она была жива и выбрала местом своего обитания верхушку «дерева». В этом было нечто символическое — ведь лиана, удушающая дерево, тоже является подобного рода паразитом.

Лиана под названием клузия поначалу выглядит как тонкая веревка, но год за годом поднимается наверх, обвивая толстый ствол, почти всегда она живет не гевеях высотой более пятидесяти метров. А потом она начинает утолщаться и душит опору, пока окончательно не погубит. Затем под воздействием дождей и влаги дерево перегнивает, и остается нечто вроде высокого дымохода, который рушится под собственной тяжестью.

Акаригуа, «та, что всё видит, всё слышит и всё может», казалось, прекрасно себя чувствовала, многие часы глядя сверху, из-под хлипкого укрытия, защищающего ее от дождя, и жевала свою харепу — единственный источник, поддерживающий в ней жизнь. Она тут же объяснила своему «рабу», как находить харепу среди тысяч похожих друг на друга листьев.

Канарцу пришлось сократить и без того скудную диету до кореньев, лягушек и очень редко — обезьян, которых удавалось застать врасплох, и он вынужден был признать, что харепа не только оставляет приятное и радостное чувство забвения, но и утоляет чувство голода, усталость и снимает невыносимую тоску, в которую он уже давно погрузился.

Оказалось, что и два десятка убогих мотилонов, живущих по соседству, тоже выживали в долгий сезон дождей благодаря мелким зеленым листочкам, и потому редко выбирались на охоту, лишь по случаю ловили зазевавшегося пекари, жарили его, пока не превратится в угольки, и пожирали вместе со шкурой и внутренностями.

Сьенфуэгос наблюдал за ними, словно за существами с другой планеты.

У карибов, кровожадных пожирателей человеческой плоти, имелись хотя бы грубые хижины и хоть какая-то племенная структура, а «люди пепла» были воистину примитивным народом, по уровню развития стоящим на полпути между человеком и обезьяной.

Они знали огонь и умели говорить, но были каннибалами и ловко пользовались примитивным оружием, иногда прямо-таки с дьявольской сноровкой, но, похоже, не могли построить мало-мальски приличное жилье, несмотря на сложные климатический условия на их территории, и не проявляли никакого интереса к тому, чтобы перенять мелкие усовершенствования соседей — пемено и купригери.

Глядя на них, Сьенфуэгос пришел к выводу, что, должно быть, племя откуда-то сбежало и решило укрыться в этих недоступных горах, но до сих пор хранило кошмарные воспоминания об ужасном исходе и потому приобрело привычку не строить жилищ и превратилось в вечных скитальцев, готовых сняться с места при первом же признаке опасности.

Их мосты, черепа и запах смерти, наполняющий лес, видимо, были не столько символом могущества, сколько демонстрация слабости, а слава убийц — истерической реакцией в результате панического страха. Лучшим доказательством этой теории, пожалуй, было то, что они редко устраивали походы на другие племена, и лишь для того, чтобы схватить женщин и как можно быстрее удрать, не ввязываясь в драку.

Они были слабы и знали это, но канарец понимал, что нет ничего страшнее, чем агрессия трусов, живущих в постоянном страхе и всегда готовых воспользоваться моментом и отыграться на тех, кто слабее.

К счастью, омерзительная Акаригуа явно имела над ними власть, может, и не из-за колдовских способностей, а потому, что была их единственным связующим звеном с внешним миром, о котором они знали лишь то, что она пожелала рассказать.

Старая мумия свободно перемещалась по территориям разных племен, кланов и семей, иногда выполняя роль почтальона, и, возможно, истинной причиной того, что Сьенфуэгосу сохранили жизнь, была необходимость в ее услугах, когда у нее уже отказывали ноги.

А тот, в свою очередь, не переставал задаваться вопросом, что такого ценного может быть в этой вонючей старухе, вечно капризной и деспотичной, хотя она уже много раз удивляла его в самых тяжелых обстоятельствах.

Большую часть дня он проводил в поисках листьев харепы или чего-нибудь более существенного, чтобы набить рот, а с наступлением вечера сворачивался калачиком, как бродячий пес, под пологом ветвей вековой сейбы и замирал там, глядя как вода напитывает почву, превращая ее в вязкую слякоть, скользящую вниз по склону мутными водопадами.

Прошло, вероятно, месяца два, крошечные ручейки превратились в грязевые потоки, врывающиеся в чащу, но не как огибающие препятствия речушки, а сплошным потоком, который с корнем выдирал наиболее хлипкие кусты и тащил их, перемалывая, за собой в долину.

Метрах в трехстах от сейбы два таких потока слились в реку, настоящую реки грязи, текущую раза в три или четыре медленней, чем чистая вода, но с силой в сотню раз большей, поскольку она перемалывала всё на своем пути.

День за днем она набирала силу и расширялась, и каждый раз, приближаясь к ней, канарец удивлялся ее виду — как время от времени на поверхности появляются гигантские пузыри, будто под водой обитает какой-то огромный зверь.

Туземцев, похоже, пугал расширяющийся поток, и когда первый свет дня позволил ему проникнуть сквозь густой лес, Сьенфуэгос обнаружил, что три или четыре воина в страхе покинули свои гамаки и словно призраки растворились в чаще.

— Если дожди не прекратятся, Тамекан нас поглотит, — сказала однажды утром вконец отощавшая старуха, очнувшись от долгого сна. — Акаригуа слышит его грозный рев, ведь чем больше он ест, тем сильнее его голод.

— Кто такой Тамекан?

— Демон, властвующий над землей и водой, он их общий сын. Он живет в грязи.

— Грязь — это всего лишь грязь.

— Поначалу — да, — ответила старуха, продолжая жевать бесконечную жвачку; струйка зеленой слюны стекала из угла ее рта, капая на дряблую грудь, похожую на козье вымя. — Но что такое грязь? Это вода и земля, слившиеся в долгом объятии. Но если их объятия длятся слишком долго, если они никак не могут расстаться, вот тогда и рождается Тамекан. Он растет и растет, пока не становится хозяином гор... — она обреченно встряхнула головой. — Он упадет нам на головы и поглотит нас... — последние слова прозвучали невнятно из-за стекающей с губ слюны. — А те, кого пожрал Тамекан, отправляются прямиком в ад.

— Откуда ты это знаешь?

— Он никогда не возвращает тела умерших, а если нет тела, которое можно сжечь на костре, чтобы душа вместе с дымом могла подняться к небу — то как души смогут добраться до рая?

— Понятно... — кивнул канарец. — Так вот что тебе нужно, чтобы попасть в твой рай? Ты хочешь, чтобы тебя сожгли? — и прежде чем она успела кивнуть в ответ, насмешливо добавил: — Учитывая, как мало от тебя осталось, дыма от твоей плоти едва ли хватит, чтобы достичь даже вершины этого дерева.

— Все, что выше деревьев — уже небо, — возразила старуха. — И последней твоей миссией будет сжечь Акаригуа на костре из сырого дерева и веток аколе. Они дают много густого дыма, он скроет меня, и я смогу войти в рай, никем не замеченная.

— А ты уверена, что не можешь попасть в рай другим способом?

Она взмахнула руками, выставляя напоказ свои острые когти.

— Акаригуа убила слишком многих, — призналась она. — Даже детей, хотя она знает, что тот, кто убьет ребенка, навсегда погубит свою душу.

— Детей? — удивился Сьенфуэгос.

— Детей-уродов, — спокойно ответила она. — Их матери не решались сами убить детей, и это должна была делать Акаригуа, вонзая ногти им в шею... — она сделала выразительный жест, словно впиваясь когтями. — Жизнь в лесу и без того трудна, но для хромого, калеки или дурачка превращается в настоящий ад. Так что уж лучше кураре, чем неизбежные мучения, — она наклонилась и окунула руку в грязь почти до самого локтя. — Тамекан жив и вскоре нападет... Пора умирать.

В каком-то смысле она была права — с ней можно было поспорить о том, пора ли умирать, но демон из легенд явно существовал и полностью завладел горной сельвой. Даже дождь теперь приобрел коричневатый цвет, а свинцовое небо — шоколадный оттенок, даже папоротники выглядели бурыми.

И тогда Сьенфуэгос понял, что главную опасность представляют вовсе не грязевые потоки и даже не бурлящие ручьи, ринувшиеся вниз по склонам, а именно этот непрестанный ливень, что размягчает землю и подмывает горы, так что в любую минуту гигантский оползень может обрушить целый горный склон.

Кусты вырывало с корнем, и они смешивались с грязью в какую-то невообразимую кашу, высокие деревья теперь лежали, поваленные, корнями кверху; плодородный слой почвы полностью смыло, и обнажилась красная глина, по которой скользили ноги.

Огромная альбиция рухнула.

Ее сломала не молния и не ветер, и даже не сила всемогущего Тамекана, она просто потеряла опору и под весом обширной кроны и мокрых листьев повалилась на скалу.

Она съехала на несколько метров и зацепилась за высокий кедр, но тот, в свою очередь, накренился от удара, отчаянно пытаясь сохранить равновесие.

На следующую ночь рухнул и он.

По-прежнему шел дождь.

Тихо-тихо.

Дождь не издавал звуков, словно предвкушая близкую победу над землей, деревьями, животными и людьми, которые ничуть его не беспокоили. Такое спокойствие присуще только тому, кто уверен, что всегда победит, и дождь не ослабевал, но и не усиливался, а все лил и лил, будто прошли уже столетия.

Тамекан достиг в ширину сотни метров.

Старейшие колоссы сельвы сдавались, почти не оказывая сопротивления, поток утаскивал деревья, размахивающие в воздухе ветвями, как отчаянные моряки, потерпевшие кораблекрушение, и деревья заканчивали свой путь, грудами скапливаясь в ложе долины, где еще несколько месяцев назад высился лес, а теперь она превратилась в гигантское озеро из обломков.

Сьенфуэгос уже не находил листья харепы, потому что все кусты вырвало из земли, и не мог отыскать никакой пищи, поскольку все живые существа, способные летать, бегать, прыгать или ползать, покинули гору, которую, казалось, решил разрушить мстительный бог.

— Отправляйся собирать хворост и ветки аколе, — приказала старуха однажды вечером. — Акаригуа хочет уйти прежде, чем ее поглотит Тамекан.

— Послушай, сумасшедшая ты старуха, — нетерпеливо перебил канарец. — Ты еще не умерла, а разжечь костер в этом чертовом месте нечего даже и пытаться.

— Ты — мой раб, и если ослушаешься Акаригуа, мотилоны тебя убьют.

— Эти? — канарец пренебрежительно мотнул головой в сторону жалкой кучки дикарей; промокшие до нитки, они сейчас казались еще меньше ростом. — Да они не могут думать ни о чем другом, кроме грязи, которая вот-вот их сожрет. Едва ли они сейчас способны хоть на что-то.

— Если ты не послушаешься, Акаригуа им скажет, что дождь прекратится, как только они тебя убьют. И они это сделают.

— Но если я тебя сожгу, они тоже меня убьют, едва увидят, что ты сгорела... — возразил Сьенфуэгос. — К тому же тебе ведь будет очень больно гореть на костре из сырого дерева?

Она долго изучала свои ногти.

— Когда уже не будет сил терпеть, Акаригуа вонзит их себе в шею, — спокойно ответила она. — Она знает, какой быстрой и безболезненной бывает смерть от этого яда.

— Проклятая старуха! — выругался канарец. — А как же я?

— А ты сможешь уйти, — так же спокойно ответила она. — Акаригуа скажет своим детям и внукам, что ее душа найдет покой лишь в том случае, если они позволят тебе свободно уйти. Договорились?

— Ты так боишься Тамекана?

Беззубая ведьма подняла палец, указывая им чуть левее, и склонила голову.

— Послушай! — велела она. — Прислушайся, как он ревет, пожирая все на своем пути... Ты можешь представить, что чувствует человек, оказавшись в его ненасытной утробе, зная, что никогда больше не вернется назад, не увидит деревьев и неба? Так вот, если ты сожжешь меня, Акаригуа воспарит к небу вместе с кондорами; но если он меня схватит, Акаригуа навсегда останется в непроглядной темноте его чрева, страдая по солнцу и небу, — в голосе ее прозвучала мольба. — Прошу тебя!

— Мне нужно подумать.

— У нас нет времени! — воскликнула она, сжимая в кулаке комок грязи, похожий на растекающееся масло. — У нас нет времени, — повторила она. — Земля больше не земля, вода — не вода. Все вокруг — Тамекан!

Сьенфуэгос медлил с терпеливостью, которой научился у самих же туземцев, для них время будто не имело значения, и решил, что и впрямь дело кончится оползнем, и всякий, кто не покинет гору, погибнет вместе с ней.

Может, испуганным мотилонам, которых ненавидели и презирали соседи, больше некуда было деться, и они предпочитали остаться здесь с риском потонуть под тоннами грязи, но Сьенфуэгос, канарский пастух, заброшенный в эти места по прихоти судьбы, не имел причин разделить ту же участь, ведь куда бы он ни направился, везде будет лучше.

— Ну ладно! — в конце концов сдался он, устало вставая. — Я устрою для тебя превосходный погребальный костер, но сначала поговори с ними.

Понадобилось почти два дня, чтобы набрать достаточно дров и веток аколе и других растений, кое-как высушить их над крохотным костром и водрузить наверх «погребального дерева» старуху. В конце концов Сьенфуэгос так обложил ее ветками, что старая ведьма почти не могла пошевелиться.

Однако канарец не мог просто так смотреть на смерть человека, хоть бы и неразумного, как примитивный абориген, и он в последний раз встал перед старухой и попытался убедить ее выбрать менее болезненную форму покинуть этот мир.

— Сначала убей себя, и тогда я тебя сожгу, — уговаривал ее он. — Иначе это убийство навсегда останется на моей совести.

Но старуха, похоже, даже не знала слова совесть, а сейчас ей тем более не было дела до того, что это такое; единственное, чего она хотела — покинуть этот мир в уверенности, что огонь и дым полностью скроют ее тело.

— Сделай это — и уходи, — ответила она. — Мне будет очень больно, но это только миг, — она посмотрела на свои ногти и вонзила их в ладони. — Должно быть, кураре слишком старое и уже не действует. Но это неважно: Акаригуа должна платить по счетам...

Она замолчала и долго смотрела на Сьенфуэгоса, словно пыталась заставить его понять, что его путь в этом мире тоже заканчивается. Несчастный канарец несколько мгновений не мог сообразить, чего же она хочет, но в конце концов вытащил ветку из костра и поднес ее к куче хвороста.

Церемония была одновременно жуткой и комичной, потому что из-за окружающей влажности и непросохших дров, казалось, не существует такой силы, которая могла бы разжечь здесь огонь, и канарца чуть удар не хватил, пока он пыхтел, пытаясь раздуть пламя.

Акаригуа глядела на него с непроницаемостью каменного идола и настолько притихла, что, если бы не блеск ее глаз, Сьенфуэгос решил бы, что она уже умерла.

Спустя полчаса черный дым полностью окутал ее тело, и языки пламени робко принялись лизать дряблую морщинистую кожу бедер, чтобы затем подняться по тощей спине. Когда же наконец вспыхнул жалкий пучок редких волос, старуха закрыла глаза и застыла, по-прежнему со сложенными на животе руками.

Пораженный Сьенфуэгос бросил на нее последний взгляд, полный ужаса и жалости, развернулся и стал спускаться с горы, спотыкаясь, чертыхаясь и поскальзываясь, грязь покрывала его с головы до пят. Он устал, был голоден, и жизнь настолько ему опостылела, что он даже не стал задаваться вопросом, куда бредет и зачем.

Он снова остался один, и не было на свете человека более одинокого.