Уголек

1

— Почему ты такая грязная?

— Это вовсе не грязь, — последовал сбивающий с толку ответ. — Просто я черная.

— Черная? — поразился Сьенфуэгос, не веря своим ушам. — Хочешь меня убедить, что ты женщина и к тому же черная?

— Именно так.

Канарец изучил короткие и жесткие кудри, огромные и сияющие черные глаза, полные губы, обрамляющие крупные зубы, такие белые, что слепили глаза, стройное мускулистое тело со впечатляющими формами, едва скрытыми под выцветшей и драной рубахой, и наконец поднял голову и в недоумении заявил:

— Я и не думал, что бывают черные женщины. Мне рассказывали, что в Африке живут негры, но речь шла только о неграх мужского пола.

— Ну ты и невежда, — откровенно заметила девушка, сев на край койки. — Ты что, и впрямь считаешь, будто негры могут существовать без негритянок, которые производят их на свет? Это же так очевидно!

— Не так уж и очевидно... — искренне ответил канарец. — Я раньше был пастухом, и у моих коз, обычно серых, белых или крапчатых, иногда рождались черные, без всякой видимой причины. То же самое случается и с кроликами, и с овцами, и даже с коровами. Черных быков много, а черные коровы встречаются редко. Я думал, что и в Африке происходит то же самое.

— Ну значит, это не так! — раздраженно отозвалась девушка. — Я черная, мои родители были черными, как и дед с бабкой. Есть возражения?

— С какой стати мне возражать? — удивился канарец. — Каждый сам волен выбирать цвет кожи. А твой даже удобнее — меньше пачкается.

Девушка недоверчиво оглядела Сьенфуэгоса, недоумевая — то ли он и впрямь так глуп, каким кажется, то ли над ней подшучивает, и в конце концов сердито произнесла:

— Такое впечатление, что солнце тебе высушило мозги. И что ты делаешь посреди моря на жалком каноэ, без воды и пищи?

— Кораблекрушение... — ответил Сьенфуэгос. — Что же еще могло приключиться?

Девушка не могла сдержать слабую улыбку и, сменив тон, сказала:

— Давай лучше начнем сначала... Итак, ты лежишь здесь без сознания, а я за тобой ухаживаю. Ты открываешь глаза, смотришь на меня, и я спрашиваю: «Как ты себя чувствуешь?» И тут вместо ответа ты вдруг задаешь вопрос: «Почему ты такая грязная?». Тебе следовало сказать: «Хорошо»... Или «Плохо»... Или «Я рад, что выжил».

— Плохо, но я рад, что выжил.

— Как тебя зовут?

— Сьенфуэгос. А тебя?

— Асава-Улуэ-Че-Ганвиэ. Но все зовут меня Уголек. Ты откуда?

— С Гомеры.

— А это где?

— На Канарских островах.

— Так ты испанец? Из тех, кто приплыл с адмиралом Колумбом? — После молчаливого кивка Сьенфуэгоса негритянка затрясла головой. — Капитану Эву это понравится, — сказала она. — Он ищет хоть какой-нибудь след кораблей Колумба, прямо как одержимый.

— Кто такой капитан Эв? — поинтересовался канарец.

— Мой хозяин. Эвклидес Ботейро, капитан «Сан-Бенто».

— Твой хозяин? — удивился Сьенфуэгос.

— Он заплатил за меня целую бочку рома, — добавила африканка с нотками гордости в голосе. — Ни за одну девушку из моей деревни столько не давали.

— Хочешь сказать, что ты рабыня? — И после кивка рыжий канарец перевел взгляд на узкую и грязную рубку, откуда несло дегтем, потом и мочой, а потом спросил: — Так это один из тех португальских кораблей, что ходят к берегам Африки на охоту за рабами?

— Он самый, — уверенно ответила Уголек. — Но сейчас я единственная черная на борту, — весело улыбнулась она. — Теперь «Сан-Бенто» не охотится за рабами, а вылавливает потерпевших кораблекрушение по другую сторону Сумрачного океана. — Она немного помолчала, протянула руку и ласково взъерошила косматую бороду Сьенфуэгоса. — Расскажи, как ты сюда добрался, — попросила она.

— Это долгая история.

— У нас есть время, ведь они думают, что ты еще спишь. — Девушка прижала палец к кончику его носа и понизила голос. — И уж лучше ты сначала расскажешь обо всем мне, чем капитану. Я посоветую тебе, что ему ответить, а о чём лучше промолчать, потому что, если ему не понравится твоя история, он тебя повесит.

— Повесит? — повторил Сьенфуэгос, резко дернувшись и сев на узкой койке. — Почему, чёрт возьми, он меня повесит? Я же ничего не сделал.

— Капитану Эву нравится вешать людей... — последовал простой, лишенный всякого драматизма ответ. — Это единственное развлечение на борту. В этом плавании он уже четверых повесил. Последний ещё гниёт на рее.

— Ну и ну! — обескураженно вздохнул пастух. — Стоило удрать от дикаря, желающего отрезать мне голову, как я попал в лапы другого, жаждущего меня повесить. Вот ведь судьба! Что за зверь вешает людей просто ради развлечения?

— Самый изворотливый пьянчуга, какого я встречала в жизни. А до чего жирный! И грязный! Просто отвратительный! Иногда он сажает меня в кресло, сует голову мне между ног и начинает рычать и урчать. Так может продолжаться часами! В эти минуты он похож на свинью, которая роет землю, пытаясь докопаться до трюфеля.

— Какой ужас! А ты что в это время делаешь?

— Ищу вшей у него на голове.

— Как ты сказала? — ошеломленно переспросил канарец. — Ищешь вшей на голове?

Уголек кивнула, слегка передернув плечами.

— Правда, это не всегда мне удается, — небрежно бросила она. — Иногда он не позволяет даже снять с него берет. Эта свинья даже спит в нем, — она слегка дернула канарца за бороду. — А впрочем, забудь пока о капитане, у тебя еще будет время встретиться с ним и рассказать свою историю. Помни, что ты играешь в рулетку с смертью...

Сьенфуэгос внимательно изучил странный образчик рода человеческого, повстречавшийся ему на пути, и хотя с трудом воспринял мысль о существовании черной женщины, поскольку она походила на обыкновенного, тощего и крайне грязного юнгу, канарец пришел к выводу, что она и впрямь хочет его защитить, а потому весь следующий час посвятил рассказу о тысяче превратностей своей судьбы, начиная с того злополучного дня, когда он зайцем проник на флагманский корабль адмирала Колумба на острове Гомера.

— Вот черт! — не удержалась Уголек, едва дослушав рассказ. — А я-то думала, что пережила страшные несчастья! Ну что за собачья жизнь!

— Ты даже не представляешь, насколько собачья, — вздохнул канарец. — И по всей видимости, моя судьба даже не собирается меняться к лучшему. Кстати, почему капитан так любит вешать людей?

— Потому что никому не доверяет, — шепотом ответила негритянка. — Португальский король послал «Сан-Бенто», чтобы проследить путь испанских кораблей до Сипанго и Катая; кажется, это противоречило заключенному между двумя странами договору, а потому держалось в строгой тайне. На борту есть несколько испанцев-перебежчиков; некоторые даже сопровождали Колумба в первом плавании, но ведь никогда не узнаешь, кто из них на нашей стороне, а кто нет. Эв нуждается в их услугах, но не доверяет.

— Тогда среди них вполне может быть кто-то из моих знакомых, — предположил канарец. — Как ты думаешь, они меня узнали?

— Узнали? — удивилась Уголек. — Когда тебя подняли на борт, ты был похож на ощипанного цыпленка. — На мгновение она задумалась, после чего убежденно заявила: — Не думаю, что тебе стоит выкладывать толстяку все, что тебе известно, но также не стоит притворяться, будто ты ничего не знаешь. Если он посчитает тебя бесполезным, то просто вышвырнет на корм рыбам... Так что если хочешь жить долго, то должен постараться убедить его, что знаешь дорогу ко двору Великого хана.

— Но это же полный бред! — возмутился канарец. — Нет такого пути. Здесь нет ничего, кроме россыпи островов, населенных дикарями, которые никогда не слышали ни о каком Великом хане.

— Скажи об этом капитану, и через пару часов будешь покойником, — заявила негритянка. — Он тут же избавится от тебя и повернет обратно в Лиссабон, чтобы стяжать себе славу, подтвердив, что самый короткий морской путь в Сипанго по-прежнему пролегает вокруг Африки, как уверяет Васко да Гама.

— Ты столько всего знаешь! — удивился Сьенфуэгос. — Кто тебя учил?

— Нужда, — ответила Уголек. — Вот уже четыре года, как я не ступала на землю. За это время я научилась держать ухо востро, а язык — за зубами. Я говорю по-испански и по-португальски, как не говорит ни один дагомеец. Если бы я не брала себя за шкирку, заставляя учиться, то давно бы оказалась в брюхе акулы или пошла бы по рукам, — с этими словами она поднялась на ноги. — А теперь я должна идти: толстяку пора обедать. Скажу ему, что ты до сих пор не пришел в себя, но советую хорошенько подумать о моих словах, — она слегка дернула его за бороду. — Быть может, мы сумеем как-то помочь друг другу. Я уже сыта по горло этим вонючим корытом!

С этими словами она вышла из крошечной каморки, захлопнув за собой дверь, а канарец Сьенфуэгос повалился лицом на полусгнившие доски койки, глубоко задумавшись о своем нелегком положении.

В очередной раз он попал в переделку.

В голове у него царила страшная неразбериха, и в конце концов он пришел к выводу, что негры и португальцы существуют лишь для того, чтобы окончательно запутать его и без того насыщенную событиями жизнь.

Как будто недостаточно свирепых каннибалов, что хотели его сожрать, воинов-дикарей, сравнявших с землей форт Рождества, грязных интриг честолюбивого адмирала, банды испанских подонков-дезертиров, ревности индейского содомита, а также ненасытного аппетита пресловутых «ящерок», оказавшихся гигантскими кайманами... Можно подумать, всего этого было мало — так теперь еще добавились чокнутая негритянка и португальские «шпионы» — не то работорговцы, не то пираты.

— А ведь не так все и плохо! — признался он сам себе. — Теперь меня ждет всего лишь встреча с каким-то вшивым толстяком, который развлекается тем, что вешает людей на реях.

Однако уже на следующий день ему пришлось убедиться, что вшивый толстяк на самом деле гораздо опаснее, чем все прежние враги, поскольку под личиной сытого добродушного борова скрывалась неукротимая сила духа, а, главное, острый ум, на десять ходов опережающий противника.

— Ну надо же! Итак, наша рыбка наконец оклемалась. Как ты себя чувствуешь, сынок? — добродушно произнес капитан на совершенно невообразимой смеси испанского, португальского и галисийского языков. Канарца, впрочем, не обмануло его показное дружелюбие.

— Хреново.

— Оно и понятно. Болтанка на такой посудине здоровью никак не на пользу... И откуда же ты приплыл?

— Искал дорогу к Великому хану.

Ни единый мускул не дрогнул на лице капитана Эвклидеса Ботейро, однако в его крошечных глазках бутылочного цвета мелькнул огонек; несомненно, тема разговора его весьма заинтересовала.

— К Великому хану... — повторил он с подчеркнутой сдержанностью. — Нелегкая у тебя задача — найти двор Великого хана, тем более на такой утлой лодчонке.

— Судя по результату — да, — признал Сьенфуэгос.

Ответ, несмотря на кажущуюся простоту, похоже, сбил португальца с толку на десятую долю секунды, но почти тут же он осведомился, как будто не придавая особого значения вопросу:

— А с чего ты вообще решил, что сможешь его найти?

— Слухи.

— Слухи? Какие именно?

— Дикари рассказывают о некоем могущественном господине, о больших городах с золотыми крышами и огромных лесах коричных деревьев.

Мощный зад капитана Эва беспокойно заколыхался в широком кресле его вонючей каюты, и капитан не преминул неприлично почесать между ног, в том месте, где сквозь широкие панталоны выпирало огромное яйцо размером с кокос.

— Золотые города и леса коричных деревьев... — медленно протянул капитан, словно пережевывая услышанное. — И где же все это находится?

— Ну... — уклончиво ответил канарец. — Насколько я понял, придется обогнуть еще несколько островов, потом встретятся два огромных острова и пролив между ними. Дальше все просто.

— Вот оно что! И ты знаешь туда дорогу?

— Есть у меня одна идея. Для меня нарисовали своего рода карту.

— И где же она, эта карта?

Сьенфуэгос хитро улыбнулся и постучал указательным пальцем по правому виску.

— Ее нарисовали на песке пляжа, а теперь она вот здесь.

Жирный и смердящий капитан Эв иронично осмотрел рыжего канарца — взгляд крохотных глазок, казалось, проникал в глубину разума. Наконец, через довольно долгий промежуток, во время которого он не переставал почесывать между ног, капитан несколько раз помотал головой с недоверчивым видом.

— Врешь! — только и сказал он.

— Зачем мне врать?

— А затем, что тебе прекрасно известно — голова, хранящая в памяти путь в Сипанго и Катай, стоит дороже целой империи, и ни один дурак не станет вешать на рею такого человека. Вот только в твоей голове нет ничего, кроме дерьмовых фантазий. Любой помощник кока знает об этих морях и землях больше, чем ты. Эй, Сажа! — позвал он.

Дверь тут же открылась, и в нее осторожно просунулась голова негритянки:

— Я не Сажа... Я Уголек!

— Сажа, Уголек — какая разница! — проворчал капитан. — Я все равно не запомню. Короче, позови сюда Тристана Мадейру. Вот мы сейчас повеселимся!

На лице девушки отразилось величайшее смущение; она бросила долгий взгляд на канарца и вновь удалилась, явно удрученная.

Через несколько минут в каюту вошел высоченный, худой как жердь человек. Чтобы не удариться головой о низкий потолок, ему пришлось согнуться едва ли не пополам, так что подбородок уперся в грудь. Он не успел даже открыть рот, когда капитан ткнул пальцем в канарца и приказал:

— Вздерни-ка его на рее!

— Как прикажете... — ответил тот с сильным галисийским акцентом.

Он протянул руку с намерением схватить Сьенфуэгоса, но канарец слегка отодвинулся и одновременно с этим сказал:

— Постой, Отмычка! К чему такая спешка?

Долговязый невольно вздрогнул, будто от удивления, что его окликнули таким странным прозвищем, и пристально взглянул на собеседника.

— Откуда ты меня знаешь? — спросил он.

— Ты часом не Тристан Мадейра по прозвищу Отмычка, второй рулевой с «Ниньи»?

Моряк еще не успел кивнуть в ответ, а канарец уже засыпал его вопросами:

— Ты разве не помнишь меня? Я Сьенфуэгос, Гуанче, юнга с «Галантной Марии» — один из тех, кто остался в форте Рождества...

— Да иди ты! — воскликнул тот. — Как же ты вырос, парень! — сказал он, не сводя с канарца глаз. — Но я был уверен, что в форте все погибли.

— Все, кроме меня.

— Как же тебе удалось спастись?

— Я дезертировал еще до нападения и все эти годы бродил по окрестностям, хотя твой капитан не желает мне верить.

Вонючий толстяк, которому только что казалось, будто с этим делом покончено, выглядел слегка сбитым с толку. Он подозрительно посмотрел на испанцев.

Когда он снова властно обратился к долговязому, в голосе прозвучала неожиданная серьезность:

— Так значит, его слова правдивы? Он действительно был в первом плавании адмирала?

Отмычка пожал узкими плечами и развел руками в молчаливом жесте недоумения.

— Я помню, что на «Галантную Марию» тайком пробрался рыжий канарец, который лазал по вантам, как обезьяна. Я не сразу его признал, борода его очень изменила, но, похоже, это действительно он.

— Да я это, тупица ты этакий! — возмутился Сьенфуэгос. — Или ты не помнишь, как я взялся за рупмель в ночь кораблекрушения? Ты ведь шел за мной, прямо в кильватере, и первым понял, что мы сели на мель.

— Это точно. — Моряк по прозвищу Отмычка повернулся к капитану. — Это и в самом деле он. Никто другой не может знать такие подробности. Постой! Как звали рулевого, который бросил румпель в ночь кораблекрушения и в наказание был оставлен на Гаити?

— Кошак.

— Точно! — с этими словами моряк сгреб Сьенфуэгоса в объятия и крепко сжал: — Привет, Гуанче! Как же я рад, что ты остался жив... — Затем Отмычка вдруг отстранился и с легким опасением глянул ему в лицо: — А ты точно уверен, что больше никто не спасся?

— Только старый Стружка. Мы бежали с ним вместе, но через год он умер на Бабеке.

— На Бабеке? Золотом острове? — тут же вмешался капитан-португалец. — Что ты о нем знаешь?

Сьенфуэгос постучал пальцем по виску и загадочно улыбнулся.

— Что я знаю — всё здесь. Хоть вы и уверяете, что там только дерьмо и фантазии, но клянусь бессмертной душой, я знаю место, где четверо мерзавцев всего за месяц наполнили золотом сундук побольше этого.

Моряк с трудом сдвинул с места свое громадное тело и бросил быстрый взгляд на тяжелый сундук с тремя замками, стоящий в глубине обшарпанной каюты, и, по всей видимости, пришел в заключению, что этот странный рыжий тип, которого выловили полумертвым посреди океана, действительно говорит правду.

Он аккуратно стряхнул свой засаленный синий берет, потный и выцветший, и раздавил ногтями вошь, одну из тех, что во множестве населяли его голову, а потом, не поднимая взгляда, поинтересовался:

— Так ты в самом деле можешь нарисовать путь, ведущий в Сипанго и Катай?

— Нет, не могу.

— А к острову Бабеке?

— Тоже не могу.

— В таком случае, назови причину, по которой мне стоит оставить тебя в живых, тратить на тебя воду и пищу и рисковать тем, что однажды ты сбежишь и предупредишь о нашем появлении.

— Потому что вы сами знаете, что если я нарисую маршрут, то тем самым подпишу себе смертный приговор, — улыбнулся канарец с таким невинным видом, будто признавался в том, что не он разбил тарелку. — Но я могу указать курс. Уверяю вас, когда мы туда прибудем, вы будете так довольны, что решите сохранить мне жизнь.

— Сомневаюсь, но начинаю думать, что, возможно, ты и прав... — Он повернулся к долговязому. — А ты как считаешь?

— Повесить его было бы веселее... — гнусно заявил тот. — Но мы уже несколько месяцев ходим кругами, и без какого-то ни было результата, и если он и впрямь способен привести нас куда-нибудь, то имеет смысл сохранить ему жизнь.

Прошло не менее пяти минут, прежде чем капитан Эв закончил давить вшей и принял решение.

— Я никогда не доверял ни единому испанцу, — проворчал он с явным неудовольствием. — И думаю, что сейчас совершаю ошибку, поверив сразу двоим. Но готов рискнуть... — Он угрожающе ткнул пальцем в Тристана Мадейру и приказал: — Не спускай с него глаз! Попытаешься меня одурачить, я повешу и тебя... А сейчас — пошли вон!

Уже на палубе канарец сердито рявкнул своему соотечественнику:

— Ну ты и сукин сын! С чего это тебе кажется веселым меня вешать?

— Но я ж не повесил, — ответил тот и мотнул головой в сторону раскачивающегося на рее тела. — Если бы я стал просить тебя помиловать, ты бы закончил так же, — и он покачал головой. — Будь проклят тот час, когда я сел на это судно! Нам обещали славу и богатство, и получаем мы лишь оскорбления да порку... Эта морская корова хочет командовать судном, не спускаясь из кормовой каюты, ведь с таким брюхом и задницей он не слезет по трапу. Когда мы несколько раз приближались к земле, чтобы пополнить запасы воды, он разрешил сойти на берег лишь самым трусливым, без припасов и почти безоружными, а он в этом время вместе со своей негритянкой напивался, жрал как свинья и время от времени приказывал кого-нибудь выпороть.

— Милое зрелище! — сказал Сьенфуэгос, не сводя глаз с разлагающегося трупа. — И что будем делать?

— Лучше всего найти путь до Сипанго, — недоверчиво посмотрел на него Отмычка. — Ты и впрямь его знаешь?

— Есть одна мыслишка.

— Ты уверен?

— Уж поболе твоего, — улыбнулся канарец, завидев негритянку, улыбающуюся ему с бака. — В чем я точно уверен, так это в том, что говорю на местных языках, а вы — нет.

— Я помню, ты был первым, кто научился понимать дикарей Гуахарани, — неохотно признал моряк. — Надеюсь, ты нам пригодишься... — проследив за взглядом Сьенфуэгоса, он кивнул в сторону девушки и предупредил: — Только имей в виду, эта киска — личная собственность старика. Последнему из тех, кто протянул к ней лапы, он залил в глотку расплавленный свинец, а когда металл застыл у того типа в кишках, вышвырнул за борт. Парень камнем пошел ко дну.

Канарец слегка опешил, но тут же пришел в себя.

— Я и пальцем до нее не дотронусь, — заверил он.

— А ты случайно не расист?

— Расист? — удивился Сьенфуэгос. — Вовсе нет. Просто она слишком похожа на мальчишку.

— Ну, могу заверить, что это не так, — убежденно заявил Тристан Мадейра. — Если бы не эта жирная морская корова, я бы запрыгивал на эту крошку каждую ночь, — он тряхнул головой, отгоняя неотвязные мысли о прелестях негритянки. — Отродясь не встречал никого, кто внушал бы такое отвращение, ненависть и страх, как этот боров, — прошептал он. — Все и каждый на борту рады были бы пустить ему кровь, вот только никто не смеет... — он посмотрел на Сьенфуэгоса. — И почему только?

— Не могу сказать, — честно ответил канарец. — Я слишком мало его знаю. Да и всех остальных тоже.

— Все остальные — всего лишь дерьмо, неспособное даже выкинуть за борт вонючий кусок сала. — Он бросил взгляд на воду. — Боже! А я ведь так гордился собой, когда служил рулевым на «Нинье»!

Отмычка обвел широким жестом море цвета индиго. Большие, но миролюбивые волны несли издающий жалобные стоны и скрипы «Сан-Бенто» на северо-запад.

— А теперь вот тебе мой совет: побыстрее реши, какого курса нам держаться, потому что терпение не входит в число добродетелей старика, а на кону твоя жизнь.