Ближе к полудню жара становилась совершенно невыносимой.
Даже привычные и стойкие купригери, рожденные среди подобных температур, похоже, едва выносили удушающую жару и старались найти местечко в тени, исчезая из вида почти с той же скоростью, как делали и с наступлением сумерек.
Уголек и Сьенфуэгос садились под акацией и развлекались тем, что пытались обнаружить спрятавшихся туземцев, хотя обычно им удавалось найти не больше четырех в радиусе пятнадцати метров.
— Чего они от нас хотят? — спросила на третий день девушка, хотя, говоря по правде, не слишком-то она и беспокоилась по поводу своего будущего. — Куда нас ведут?
— В свое селение, наверное, — ответил канарец. — Думаю, дело в том, что они никогда не видели таких, как мы, и теперь собираются показывать нас, как обезьян на ярмарке... Ты боишься?
— Боюсь? — переспросила удивленная африканка. — Вовсе нет. — Она сделала многозначительный жест, обведя рукой вокруг, и весело добавила: — Я нахожусь в самом сердце пекла, единственная черная в руках белых дикарей, совершенно голых, зато утыканных перьями, причем индейцы в любую минуту могут превратить нас в отбивные, но должна признать, что не чувствую ни малейшего страха. А ты?
— Я столько всего пережил за последние годы, что это приключение кажется мне просто веселой прогулкой, — ответил канарец, и в его голосе прозвучала покорность судьбе. — Я уже давно перестал беспокоиться по этому поводу, единственное, чего мне сейчас не хватает — это хорошего табака и шахмат.
— Никогда не понимала этой привычки пускать дым или часами сидеть за игральным столом. Я умею играть только в крестики-нолики.
Она и правда умела играть, да так, что несмотря на острый ум, бедняге Сенфугосу так и не удалось выиграть у нее ни единой партии, и часто игра заканчивалась его дурным настроением и хохотом дагомейки.
Поскольку обоим нечего было поставить на кон, ставкой в игре стал щелчок по лбу, и бывали дни, когда у рыжеволосого козопаса голова прямо-таки раскалывалась от полученных щелбанов, а на душе становилось по-настоящему горько при виде того, как радуются туземцы каждой победе негритянки.
— Это невозможно! — повторял он снова и снова. — Невозможно! Ты жульничаешь...
Но единственная ловушка заключалась в том, что африканке удалось внушить канарцу такую неуверенность себе, когда дело касалось этой дурацкой игры, что бедняга слишком сильно волновался и в результате вечно ставил отметину совсем не там, где надо.
Между тем, они продолжали куда-то идти. Унылая степь, поросшая чахлой растительностью, сменялась то небольшими островками сельвы, то жаркой пустыней, усеянной кактусами, то бесчисленными озерами, нередко загрязненными жирным и вонючим «мене», убивающим все живое. Так они почти две недели скитались по окрестностям, озабоченные лишь тем, где бы найти чистую воду, охотясь на попугаев и обезьян, раскапывая кладки черепашьих яиц и мало чем отличаясь от полудюжины оголодавших индейских семей, попавшихся на пути, чьи убогие жилища являли собой лишь ряд жердей, прислоненных к стволу дерева.
Далеко на юге виднелся горный хребет, но воины упорно не желали к нему приближаться. Когда Сьенфуэгос спросил, почему они избегают гор, туземцы дали понять, что хребет занят враждебным племенем, от которого лучше держаться подальше.
— Карибы? — спросил канарец. — Каннибалы?
— Не карибы, — ответили ему. — Не каннибалы. Мотилоны.
Мало-помалу Сьенфуэгос начал все лучше разбираться в языке этого отряда молодых воинов и находить общее с определенными формами арауканского или асаванского диалекта, на котором говорили жители Кубы и Гаити. И наконец, он научился их понимать, хотя и с определенными сложностями.
Между тем, чернокожая Асава-Улуэ-Че-Ганвиэ тоже прилагала весьма похвальные усилия к тому, чтобы выучить язык этих милых людей, причем язык давался девушке с обескураживающей легкостью, словно от этого зависела ее жизнь и будущее.
— В конце концов, — сказала она Сьенфуэгосу как-то на закате, когда они вместе любовались невероятной красотой заходящего солнца, — мой единственный дом — этот тот, где я сплю, а единственная родная земля — та, по которой хожу. Я почти не помню свою родину и мечтаю забыть корабль, где выросла. Здесь мне хорошо, а будет еще лучше, я точно знаю.
— Я скучаю по Гомере.
— Ты скучаешь по своей блондинке, — насмешливо ответила негритянка. — Может, приготовить тебе магический отвар, чтобы ты ее забыл? Твоя жизнь сразу станет спокойней.
— А зачем мне жить, если я ее забуду? — он обвел руками окружающую местность. — Не думаю, что у меня есть какое-то иное будущее, кроме как тупо прорываться вперед в попытке спасти свою шкуру, вечно находясь на волоске от гибели. Какой смысл пережить столько бедствий, если я ее забуду? Единственное, что держит меня на свете, это вера в то, что однажды я встречусь с Ингрид.
— А если она тебя забыла?
— Я живу своими воспоминаниями, а не твоими, — ответил канарец с легкой грустью в голосе. — Я не дурак и не стану притворяться, будто верю в то, что виконтесса лелеет воспоминания о тех днях, которые провела с жалким неграмотным пастухом, даже не понимая его речи. В последний раз я видел ее пять лет назад и смирился с неизбежным, но это не изменит моих чувств.
— Как бы я хотела, чтобы кто-нибудь полюбил меня так же, — вздохнула Уголек.
— Для этого ты должна сначала полюбить сама.
— Это не так просто, — покачала она головой. — Если ты знаешь лишь борова вроде капитана Эва, да того бедного парнишку, которому пришлось пить расплавленный свинец, это совсем непросто, — печально улыбнулась Уголек. — Я ведь еще девственница.
— Я этого не знал. — Немного помолчав, канарец решился спросить, смущенно краснея: — А что, это имеет какое-нибудь значение?
— Для женщин моего народа — имеет, и очень большое.
— Но сейчас мы далеко от твоего народа, — напомнил Сьенфуэгос. — Ингрид не была девственницей, когда мы с ней познакомились, но я никогда не знал более совершенной женщины. Мне даже в голову не приходило, что такой пустяк может сделать ее хуже или лучше. — Он устремил взгляд вдаль, в безлюдную пустыню, что открывалась перед ними, сияя под полуденным солнцем, и лукаво подмигнул: — Разве не глупо болтать о таких вещах в такой час и на такой жаре?
— Да, пожалуй, — негритянка сделала жест рукой, словно указывая на невидимых туземцев. — Кажется, они удивлены, почему мы не занимаемся любовью.
— Я тоже это заметил.
— И почему же мы это не делаем?
— Потому что в эти минуты мне гораздо нужнее верный друг, чем любовница.
— Мне нравится быть твоим другом, — улыбнулась она.
— Мне тоже.
— Но я совсем не уверена, что мне бы понравилось быть твоей любовницей.
— И я в этом совсем не уверен.
— Боюсь, что на этой жаре у нас обоих вконец расплавились мозги.
Она не получила ответа, потому что канарец сомлел на жаре и закрыл глаза. Они замолчали, тихо потея в самой огромной в мире бане. Тишина стояла такая, словно земля вдруг перестала кружиться, поскольку в кошмарных полуденных температурах этого враждебного региона на северо-западе современной Венесуэлы всё вокруг словно вымирало, сквозь тяжелый воздух не доносилось ни единого звука, казалось, он слишком густ для существования ветра.
Не свистели цикады, не пели птицы, даже мухи погружались в летаргию, потому что солнечные лучи могли их просто-напросто сжечь. Будто Создатель каждый день специально устраивал такое пекло, чтобы спокойно лицезреть свое творение при свете дня, и никто не смог бы его отвлечь.
Позже, когда раскаленный огненный шар лениво катился дальше, в сторону заката, в ноздри заползали первые мухи, влажные потные тела неохотно оживали и медленно приходили в сознание, задаваясь вопросом, по какой гнусной причине человек никогда не может быть хозяином собственных снов.
Прекрасное лицо Ингрид снова терялось в тепловатом сумраке горного леса, голоса друзей снова возвращались в могилы, звон колокола маленькой церквушки навсегда затихал вдали, и впереди опять открывался бесконечный путь из ниоткуда в никуда.
Но все начало меняться в тот день, когда на удушающей жаре, от которой вскипала кровь, в далекой дымке, превращающей песок в воду, пошатываясь показалась человеческая фигура.
Сьенфуэгос приоткрыл глаза и не сразу признал, что это человек — безумец, не побоявшийся погибнуть от жажды. Он держался очень прямо и двигался совершенно спокойно; на нем не было никакой одежды, если не считать красной ленты на лбу, и никакого оружия за исключением длинного шеста на плече.
— ЯКАРЕ!
Воскликнул один из низкорослых аборигенов, неожиданно появившийся из укрытия, и тут же начал кричать, размахивая руками, чтобы привлечь внимание путника и разбудить остальных.
— Якаре! — радостно повторял он снова и снова. — На ута Якаре!
И вдруг, словно это имя имело магическую силу, из-за каждого куста стали появляться новые воины, так же подпрыгивать и радостно кричать, будто тот, кто подверг себя риску расплавиться под беспощадным солнцем, был не просто человеком, а живым богом, спустившимся с небес.
Туземцы с криками побежали ему навстречу и чуть не подняли на руки. За короткое время, пока они добирались до того места, где находились канарец и Уголек, индейцы явно успели объяснить вновь прибывшему, что это за чужаки и откуда взялись.
С самого начала не вызывало сомнений, что Якаре был королем или принцем купригери: гордые властные жесты, спокойный голос, твердый взгляд, несмотря на чуть косящие глаза, выделяли его среди остальных, как и молчаливость, свойственная людям, привыкшим подбирать как можно более точные слова.
Он был значительно выше остальных своих сородичей, и каждый мускул его необычайно стройного белого тела казался сжатой пружиной, готовой вот-вот распрямиться.
Якаре поприветствовал Сьенфуэгоса легким кивком и тут же уставился на Уголька, словно раздумывая, кем может быть это невиданное существо.
У дагомейки подкосились ноги.
Похоже, она вдруг совершенно растеряла свою болтливость, всегда являвшуюся ее главной отличительной чертой, и притихла, как загипнотизированный воробушек, позволив вновь прибывшему рассматривать ее, словно животное на ярмарке или товар в лавке.
Наконец, туземец присел на корточки, а остальные воины окружили его, и, не обращая внимания на рыжего и девушку, Якаре показал всем длинный шест, который нес на плече. Туземцы принялись рассматривать его с явным энтузиазмом и нескрываемым восхищением.
— Аука? — спросил один из них.
Якаре указал на торец шеста, обратив внимание на то, что в поперечнике тот не совсем круглый, а немного сплющенный, но при этом ровный и симметричный. Сам же шест был отполирован до блеска. Якаре удовлетворенно кивнул и с явной гордостью произнес одно лишь слово:
— Аука.
Держа шест в руке, он, прищурив один глаз, поднес его торцом к другому, устремив противоположный конец прямо в небо. И тут Сьенфуэгос заметил, что это не обычный шест вроде того, каким пользовался он сам, а полый внутри, что делало его похожим на огнестрельное оружие.
Канарцу хотелось рассмотреть незнакомый и странный предмет поближе, однако в эту минуту ему казалось более важным внимательно выслушать рассказ неожиданного гостя о тяжелом походе и, насколько возможно, постараться его перевести.
Несмотря на обилие различных подробностей, которые канарец так и не смог расшифровать, общий смысл сводился к тому, что Якаре отправился в далекий поход, чтобы раздобыть одну из тех вожделенных духовых трубок, какие изготовляли особые мастера племени аука, а также разузнать состав яда, тайну которого ревностно охраняли некие таинственные и неуловимые личности, Кураре Мауколаи, что с некоторой натяжкой можно было перевести как «властители кураре».
И вот теперь, после нескольких лет бесконечных скитаний и опасных приключений, Якаре вновь вернулся с берегов «Великой реки, рождающей море», и даже привез с собой одну из бесценных духовых трубок и высушенную тыкву, заполненную черной пастой, которая не могла быть ничем иным, как чистейшим «кураре». Однако он вынужден был признать, что для производства яда нужен не только секрет его состава, но и один из мастеров, Кураре Мауколаи, а племя наотрез отказалось отпустить с ним мастера.
Однако для купригери, боготворящих своего вождя, его достижения и подвиги значили много больше, чем единственная неудача; каждый стремился хотя бы пальцем прикоснуться к драгоценной духовой трубке. Но апогея их радость достигла, когда вождь вставил в отверстие трубки длинный острый дротик и одним точным выстрелом сбил попугая-монаха, щебетавшего в двадцати метрах над землей.
Канарца поразил такой смертоносный эффект странного и тихого оружия, он не удержался и попросил позволить ему получше рассмотреть черную жидкость, в которой туземец смачивал дротик.
Сьенфуэгос тщательно и недоверчиво осмотрел вещество и удивился, заметив, что к черной пасте проявляет интерес и Уголек. Она не только внимательно осмотрела ее, но потрогала и обнюхала.
— Ты знаешь, что это? — спросил он.
— Не знаю, — честно призналась дагомейка. — Но могу поспорить, что это сделано из змеиного яда, смешанного с толчеными кореньями и смолой и сваренного на медленном огне. Она слегка замялась, увидев, что косоглазый вождь не сводит с нее глаз. Кажется, даже покраснела, хотя, учитывая цвет ее кожи, утверждать наверняка было трудно. — Со временем я могла бы сделать что-то подобное. Помню, как меня учила бабушка... — закончила она с легким волнением в голосе.
— Тебе нравится этот индеец? — спросил Сьенфуэгос, которого развеселило ее смущение.
— Я его боюсь.
— Нет, — убежденно ответил канарец. — Ты его не боишься, хотя вид он имеет грозный, как у настоящего воина. Он тебе нравится.
— Иди к черту!
Канарец лишь расхохотался.
— Как хочешь, — не стал он спорить. — Но я достаточно хорошо тебя знаю, чтобы понять, что творится в твоей курчавой голове, — лукаво подмигнул Сьенфуэгос. — Он тебе нравится, а уж ты его прямо-таки очаровала.
— Это потому, что он раньше никогда не видел негритянку.
— Так ведь и я тоже никогда ее не видел, а первое, о чем я подумал, увидев тебя — так это о том, что ты жутко грязная... — напомнил он и многозначительно добавил: — Остальные смотрят на него как на принца. Быть может, ты станешь королевой этих земель.
— Черная королева белых дикарей? — задумчиво произнесла она. — Ну что ж, неплохо для той, что начинала рабыней португальского борова!
— Жизнь непредсказуема... Когда-то я был жалким пастухом на острове вечной весны, а теперь стал обладателем шпаги и набедренной повязки посреди самой жаркой на свете земли, — он ласково похлопал ее по ступне. — Не волнуйся! Мы заберемся еще дальше.
— Еще дальше?
— Гораздо дальше! — весело ответил канарец. — Куда еще никто не добирался. — Он убедился, что все взгляды всех туземцев прикованы к нему, смешно сморщил нос, ткнул в африканку пальцем и напыщенно произнес: — Уголек, великая Кураре Мауколаи!
Купригери ошеломленно посмотрели на него и вернулись, внимательно глядя на девушку со смесью недоверия и восхищения. Наконец, один из туземцев робко спросил:
— Великая Кураре Мауколаи?
— Лучшая в Африке.
— Ты уверен?
— А то! В два счета такой кураре приготовит, что пальчики оближешь!
Туземцы явно не поняли из сказанного ни слова, да и сама Асава-Улуэ-Че-Ганвиэ выглядела потрясенной.
— Зачем ты так говоришь? — пробормотала Уголек сквозь зубы. — Я понятия не имею, как готовить этот яд.
— Ты же только что сказала, что можешь сделать нечто подобное... И в конце концов, яд — это всего лишь яд.
— Вовсе нет! — возразила дагомейка. — В моей стране готовят множество ядов, но каждый служит для собственной цели и действует по-разному. От одного вскипает кровь, от другого останавливается сердце, некоторые действуют мгновенно, а другим требуются месяцы.
— Как ты уже видела, этот действует мгновенно.
— На маленькое животное, — заметила девушка. — Но по всей видимости, это животное предназначено в пищу. А ты знаешь, что происходит, когда яд слишком силен? Тот, кто съест отравленное животное. тоже умрет. Не всё так просто, — убежденно заявила она. — Совсем не просто!
— Уверен, что у тебя получится...
— А кто испробует результат? Ты что ли?
— Ну зачем же так!
Негритянка кивнула в сторону молчаливых туземцев, которые почти ничего не поняли из их разговора.
— И кто же тогда? Они? Представляешь, что будет, если они начнут умирать по моей вине? — она пессимистично помотала головой. — Потребуются месяцы, чтобы найти нужную формулу. — Уголек щелкнула языком, словно пытаясь подчеркнуть свои сомнения. — Моя бабушка могла различить яды только по запаху и знала, как они действуют, но тогда я была всего лишь малышкой и не успела ничему научиться.
— Может, хоть попытаешься? Для них, похоже, этот секрет имеет очень большое значение.
Африканка мотнула подбородком в сторону птицы, которую ощипывал один из туземцев.
— Да уж наверняка! — заявила она. — Уж сколько мы, дагомейцы, знаем о ядах, нам все равно не пришла в голову мысль использовать их таким хитроумным путем — на конце крошечного дротика, тихо вылетающего из трубки, смертоносного и коварного одновременно. Ты видел такое раньше?
— Никогда, — признался канарец. — Не хотел бы я встретиться с человеком, который испробует эту штуку на мне. — Он повернулся к Якаре и спросил на его языке: — Аукас далеко?
Тот кивнул и показал куда-то за спину.
— Очень-очень далеко!
— Тем лучше!
Вскоре они снова двинулись в путь, и тогда Сьенфуэгос понял, что, если их прежние блуждания по сельве больше походили на разведывательные походы, то теперь купригери, похоже, точно знали, куда идут и что ищут. Несомненно, появление вождя Якаре нарушило их прежние планы и заставило повернуть назад, к своим очагам.
Почти неделю они двигались так быстро, что даже значительно сократили остановки на дневную сиесту в жаркие полуденные часы, теперь ритм задавал косоглазый с длинной духовой трубкой, а был словно сделан из стали и мог часами поддерживать дьявольский темп, без единого глотка воды и малейших признаков усталости.
Он был удивительным человеком, одним из тех, что резко выделяются среди окружающих, и привлекал внимание без единого жеста и не повышая голоса. А потому канарца не удивило, что Асава-Улуэ-Че-Ганвиэ влюблялась в Якаре всё сильнее и сильнее.
Уже бесполезно было скрывать это и притворяться, будто он интересует ее, потому что «отличается от других дикарей», ее завораживали каждая деталь и каждое движение его стройного тела и наделенных неукротимой энергией мышц, но в особенности глаза: взгляд, словно проникающий внутрь предметов и людей, вот что больше всего привлекало девушку. Она на всё была готова, лишь бы понять истинную причину, по которой туземец долгие минуты не сводит с нее взгляда.
— Тебе не стоило ему говорить, что я разбираюсь в ядах... — однажды ночью пожурила Сьенфуэгоса африканка. — Теперь я никогда не узнаю, интересую ли я его как женщина или только как Кураре Мауколаи.
— Когда он заглядывает тебе в глаза, то наверное думает о том, способна ли ты приготовить яд, но когда заглядывается на грудь и бедра, то наверняка думает совсем о другом.
Однако, каким бы ни было отношение косоглазого вождя к африканке, оно, несомненно, изменилось уже на следующее утро, когда шагающий впереди воин внезапно отскочил в сторону, а идущие следом бросились врассыпную.
— Куама! — воскликнул он в ужасе. — Куама!
Можно было подумать, что это имя самого дьявола, ибо даже бесстрашный Якаре казался не на шутку испуганным. Туземцы широким кругом выстроились по краям поляны, замерев меж кустов, а в центре поляны, угрожающе раскачиваясь, стояла на хвосте тонкая змея не более полутора метров длиной с неприметной серой шкурой и приплюснутой головой, на которой поблескивали крошечные сердитые глазки, а из приоткрытой пасти торчали грозные острые клыки.
Никому из аборигенов даже в голову не пришло метать в змею длинные стрелы или острые копья, как будто даже сама мысль о том, чтобы прикончить ужасное создание, таила в себе страшную опасность. Ближайший к канарцу туземец крепко сжал его плечо и осторожно потянул назад.
— Куама — это смерть! — хрипло прошептал он. — Ужасная смерть! — добавил он на случай, если у канарца остались на этот счет какие-то сомнения.
Воины осторожно попятились, надеясь обойти опасную змею и избежать ее гнева, но тут дагомейка внезапно начала прищелкивать языком — такими звуками иные возницы успокаивают своих животных. Мягкий свист перемежался щелканьем и тревожными трелями. Одновременно Уголек медленно, но четко щелкала пальцами левой руки, стараясь держать ее как можно дальше от тела.
— Что ты делаешь? — поразился канарец. — Совсем спятила?
— Молчи, — спокойно ответила она. — Молчи и не двигайся!
Африканка двинулась вперед, а туземцы с удивлением взирали на нее, не осмеливаясь даже пошевелиться. Когда же Якаре все же потянулся за духовой трубкой, негритянка остановила его властным взглядом.
Змея поднялась на хвосте еще выше, словно ожидая каждого щелчка африканки, странные звуки будто одурманили тварь, она не знала, на каких звуках сосредоточиться — на тех, что исходят от руки или изо рта.
Уголек сантиметр за сантиметром приближалась, ни на мгновение не прекращая щелкать, и вдруг с невероятной скоростью, так что зачарованные зрители даже не поняли, что на самом деле произошло, ринулась вперед, молнией выбросила правую руку и схватила змею прямо за шею, бесстрашно позволив ей обвиться вокруг руки.
Крепко зажав между пальцами смертельно опасную змеиную голову, она жестом велела ближайшему воину подать ей сушеную тыкву и, уперев в ее край острые клыки, крепко нажала, заставив плененную тварь извергнуть небольшую струйку темно-коричневой жидкости.
Затем негритянка поставила тыкву на землю, оторвала кусок лианы и, крепко держа змею одной рукой, с невероятной ловкостью перетянула ей пасть и бросила поверженного противника к своим ногам с такой небрежностью, словно это была кучка мусора.
— Боже благословенный! — только и вымолвил пораженный Сьенфуэгос. — Ну и ну!
— Кураре Мауколаи! — восторженно воскликнули туземцы, окружив негритянку и хлопая ее по спине, словно настоящую героиню. — Великая Кураре Мауколаи!
Но девушка явно не обращала внимания на комментарии канарца, ни даже на поздравления воинов, она смотрела лишь на косоглазого вождя, ведь именно для него она продемонстрировала подобное мужество и хладнокровие.
Никого особо не удивило, когда в тот же вечер негритянка и Якаре удалились в глубину джунглей и не вернулись до самого утра.
— И как? — с улыбкой поинтересовался Сьенфуэгос. — Как это было?
— Едва дошла обратно, — шутливо ответила африканка.
— Ты счастлива?
Она немного помолчала, заглянула ему в глаза и рассеянно спросила:
— Как так вышло, что я готова босой и полуголой бежать на край света в компании десятка дикарей и полоумного рыжего канарца и не хочу променять эту судьбу даже на испанский трон?
Сьенфуэгос нежно потрепал ее кудри и с улыбкой ответил:
— Все очень просто. Если бы здесь была Ингрид, то и я чувствовал бы то же самое.