Уха в Пицунде

Подвал

Иван Федорович и Иван Михайлович, как всякие соседи по дачному участку, вполне могли поссориться.

У Ивана Федоровича участок шестнадцать соток. Первоначально ему было выделено шесть, но прикупил там, присоединил здесь — и получилось владение с двухэтажным домом из карельской сосны. Да что там говорить — глава фирмы, хозяин. Странно, что он вообще остался на болоте, где и комары, и торф под ногами, в воде железа больше нормы аж в десять раз. Однако вот остался, построился, насадил яблони, кусты смородины и крыжовника, разбил парники и грядки. В иной год они с Татьяной не знали, куда девать клубнику, огурцы с помидорами, капусту. Сам Иван Федорович, конечно, огородом не занимался, жена Татьяна пахала, но и он изредка выходил из дома с лопатой или граблями. А Татьяна молодец. Воткнула в навозную кучу семечки арбуза и дыни — такие экземпляры вымахали, не хуже кубанских. Иван Михайлович, единственный из старых соседей, ел и нахваливал.

У самого Михалыча как было шесть соток, так и осталось. Домишко тоже аховый, из цементно-стружечных плит. Этим летом, правда, он покрыл крышу шифером, до этого с нее свисала лохмотьями толь. Но тут ничего не поделаешь — каждый живет по средствам.

Так что причин для ссоры было достаточно, но Бог миловал, — не воевали.

— Когда участок продашь? — спрашивал иногда Иван Федорович.

— Так ведь самому надобно, — отвечал Михалыч, закусывая огурцом.

— Ничего, — кряхтел помещик, — никуда не денешься, продашь…

И Михалыч понимал, что рано или поздно он действительно продаст участок лысой акуле империализма. Закон жизни — сильный сжирает слабого.

Но до этого Михалыч все же рассчитывал отхватить и свой кусманчик. Подвал! В хоромине акулы таился подвал, с которым могли сравниться разве что закрома Гаврилы Попова, первого московского мэра и, как писали газеты, взяточника и ворюги. Об этих закромах Михалыч вычитал в мемуарах одного кремлевского охранника — и живо представил их, заваленных окороками, бочками, ящиками и банками. Ах, как бы он попировал в тех внуковских подвалах! Сожрал бы целиком свиной окорок, выпил бы цистерну французского коньяку, проглотил бы сотню маслин, и первые две из них съел бы с косточками, закусил бы семгой и осетриной, — и отвалился бы к стенке и запел: «Как по речке-речке плыли три дощечки, эх, трам-тарарам, плыли три дощечки. На одной дощечке…» Ну и так далее.

Татьяна рассказывала Михалычу, сколько и чего она засолила, замариновала, заквасила, и он исходил слюной, слушая глупую бабу. Ну кто об этом рассказывает, даже и лучшему соседу? Нет, подвал он должен был распотрошить — благодаря, вопреки, согласно и не взирая.

Первым делом он раздобыл ключ от основного замка в двери. Татьяна оставила ключ на разделочном столике во дворе, Михалыч незаметно сунул его в карман, назавтра подбросил под крыльцо, — Татьяна обрадовалась находке, как джек-поту в лотерее «Бинго».

— Раззява! — обругал помещик жену. — А если б не нашла? Пришлось бы железную дверь менять.

Татьяна счастливо улыбалась, прижимая к груди здоровенный ключ.

Иван Михалыч тоже вышел на свое крылечко, порадовался.

— Это не «ого», — сказал он, — это ключ от собора.

— Хороший анекдот! — радостно заржал Иван Федорович. — Иди сюда, вискаря выпьем. Слышь, Таня, поп к одной бабе в церкви прижался, она говорит — ого!

Татьяна махнула рукой и ушла в дом за закуской.

— Льда нету, — сказал помещик, — но мы ведь и так можем?

— Можем, — согласился Михалыч. — Откуда изволили приехать? Вижу, штаны новые, бутылочка…

— Бутылку здесь купил, — поморщился Иван Федорович. — А был во Франции. Ну, слушай, я и влип там в историю!

— В какую? — навострил уши Михалыч.

— В Париже взял напрокат машину и говорю Таньке: «Поехали вокруг Европы!» Она говорит: «А чё, поехали». У нас виз нету, но там как и здесь: сунул кому надо и вперед. Мы держим курс на Мадрид, потом в Италию. Макаронники на границе тормозят. Я ему десять зеленых, он мотает головой — мало. Я еще десять. Пропустил. Ну едем, вроде, красиво. Таня смотрит по карте. «Давай, — говорит, — в Женеву завернем». — «Так это ж в другой стране», — соображаю я. — «А нам все одно через Германию возвращаться». Ну ладно, в Женеву так в Женеву. А ехать-то долго.

— Европа, говорят, маленькая, — проявил осведомленность Михалыч.

— Это если на самолете, а на машине как от Москвы до Питера, да еще с остановками. Но в принципе рядом. И границ много. Здесь дай, там дай, порядком гринов ушло. Едем так вечерком, я смотрю на указатель: направо Генёв, налево Лозанна, по-ихнему написано. Через Лозанну короче. «Нету, — говорю, — никакой Женевы, едем через Лозанну». Так и докатили до Парижа. А назавтра Танька говорит: «Ваня, Генёв — это и есть Женева. Язык у них такой». Три дня смеялись.

Михалыч тоже посмеялся. Когда пьешь виски и закусываешь балычком, смеяться хорошо. Но про подвал мысль сидела. Про здешний подвал, дачный.

— А зачем вам Женева была? — спросил он.

— Озеро там хорошее.

— Неправда, — вышла на веранду Татьяна, — я читала, что в Женевском озере присутствуют все фармакологические препараты, которые продаются в аптеках.

— Почему? — удивился Михалыч.

— Потому что писают, — засмеялась Татьяна. — Кто на Женевское озеро приезжает отдыхать? Старички со всего мира. Заходят в озеро поплавать — и писают. А у них уже не моча, а сплошное лекарство. Запад…

— Одним словом, вода хуже нашей, — кивнул головой Михалыч.

— Ладно, тезка, давай, — потянулся к нему рюмкой Иван Федорович. Что русскому здоровье, то немцу смерть.

Они выпили, закусили. Татьяна ушла на кухню.

— А я бы не осмелился без языка вокруг всей Европы, — сказал Михалыч. — В Германии еще туда-сюда: «хальт», «цурюк», «аусвайс». А в Испании или Италии пропал бы.

— Ты и здесь пропадешь, — хмыкнул Иван Федорович. — Кто тебя в Германию пустит?

Михалыч молча проглотил обиду. Когда пьешь чужой виски — терпи. Но взять подвал после этого он был обязан.

— Куда теперь направляетесь, Иван Федорович? — направил разговор в нужное направление Михалыч.

— В Америку, — не стал таиться помещик. — Возьмем с Таней напрокат машину — и с восточного побережья на западное. В Лос-Анджелесе хочу позагорать. А, Таня? Через всю Америку дунем!

— Ой, Ваня, страшно! — выглянула из кухни Татьяна. — Американское кино посмотришь — стрельба да мордобой… И негров много.

— А секс? — подмигнул Михалычу сосед.

— С таким мужем, как ваш, бояться нечего, Татьяна Петровна, — подобострастно хихикнул Михалыч. — Узлом любого завяжет. Геракл!

— Да ладно тебе, — покосился на жену хозяин. — Хотя когда захотим — могём.

Он опрокинул в рот рюмку.

— Когда отправляетесь? — напомнил о себе Михалыч.

— Ты пей, пей, — помахал над столом рукой помещик, отдышался. — Вылетаем в первых числах сентября. А вернемся — как Бог положит.

— Ну да, ну да, — покивал головой Михалыч, побаиваясь наливать себе из почти пустой бутылки. — Дорога ведь дальняя. А с английским у вас как?

— Как с немецким, а также французским, испанским и итальянским. Генёв, одним словом.

— Понятно, — прищурился на бутылку Михалыч, прикидывая, хватит ли зелья на две рюмки. — Американцы, говорят, на русских похожи.

— Это чем? — снова вышла на веранду Татьяна.

— Просторы одинаковы, значит, и люди похожи, — растолковал Михалыч. — Империалисты.

— И негры империалисты? — удивилась Татьяна.

— Некоторые, — стушевался Михалыч. — У нас ведь тоже кавказцы с таджиками…

— Нечего базарить, если не знаешь, — поднялся Иван Федорович, давая понять, что трапеза закончена. — В Москве чеченами весь гостиничный бизнес схвачен, а ты говоришь — таджики.

Иван Михалыч перечить не стал, хозяйское слово — закон.

«Наша акула к ихней в гости плывет, — подумал он. — Интересно, кто кого слопает?»

— Дай время — и с ними разберемся, — будто подслушав его мысли, сказал хозяин. — Зажрались, паразиты.

За неделю, которая оставалась до вылета в Америку, Иван Федорович собирался поставить на крышке подвала пружину с защелкой. Под полом у него многое хранилось, и не только соленья с вареньями. Ближе к зиме на участках начинали шкодничать бомжи и пьяницы с окрестных деревень, лазили по подвалам и погребам, гадили в домах. А тут на днях коммерческий директор рассказал ему про умельца, ставящего на дверях хитрую пружину — туда войдешь, назад не выйдешь. Иван Федорович загорелся, созвонился с умельцем, подробно расспросил — и решил поставить пружину у себя в подвале.

— Она ведь не только дверь защелкнет, но и крышку подпола? — уточнил он.

— Прихлопнет, как в мышеловке, — заверил умелец, тоже, кстати, Иван.

— Не выберется?

— Если только половицы разберет.

— Пол у меня надежный, — хохотнул Иван Федорович. — А стены кирпичом обложены.

Однажды он уже нанимал сторожем Михалыча, но тот доверия не оправдал. Белым днем кто-то разбил окно на веранде. Из дома ничего не пропало, но Михалычу это зачлось — в застолья почти не приглашали. Сейчас вот рюмаху виски поднесли — но это за отъезд в Америку.

«Меньше будет знать — дольше протянет, — подумал Иван Федорович, глядя в спину соседа, удалявшегося в свою конуру. — На хрена ему этот участок? Ни себе глянуть, ни людям показать. Ну ничего — скоро сам приползет с ключом от дома в зубах».

На дело Михалыч выбрался на следующий вечер после отлета соседей в Америку. Надел свитер, старый тулуп, сапоги — в подвалах зябко даже летом, не говоря уж об осени. В карманах электрический фонарик, дубликат ключа, отвертка, в руках сумка для понравившихся банок.

«Вроде, ничего не забыл?» — остановился он перед соседским забором.

Вечер был теплый. С болота тянуло сыростью, но грибной сыростью, здоровой. Перекликались перед сном птицы, кое-где мерцали слабые огоньки в окнах домов, лаяла вдалеке собака.

«А ведь не догадался ты, хозяин, завести сторожа, — покачал головой Михалыч. — Но это уж не наша вина».

Он оторвал в заборе доску, державшуюся на одном гвозде, протиснулся в дыру и направился к дому. Большой участок тем и хорош, что человека на нем разглядеть непросто. Да и заборы сейчас ставят ого — как ключ от собора.

Михалыч, не таясь, взошел на веранду, посветил фонариком, вставил в скважину ключ и повернул. Замок открылся легко. Теперь следовало расправиться со вторым замком, накладным. Михалыч надел рукавицу, выдавил стекло в окошке на уровне замка, снял рукавицу, просунул в окошко руку и отомкнул защелку. Дверь беззвучно распахнулась.

«Чистая работа», — похвалил себя Михалыч.

В доме он ориентировался хорошо, не один год соседствует. Сдвинул с крышки подпола стол, нащупал кольцо и потянул на себя.

«Тяжелая, зараза, — мелькнуло в голове. — Как ее Татьяна поднимает по десять раз на дню? Пружину зачем-то поставили…»

Придерживая одной рукой крышку, второй подсвечивая фонариком, Михалыч осторожно ступил на лестницу, ведущую в подвал. Пахло укропом и мятой. «В бочках солят», — с удовлетворением подумал он.

Крышка с глухим стуком захлопнулась над головой. Но Михалыч на это не обратил внимания — манили бочки, банки, вязанки, а может, и копченый окорок, заботливо обернутый марлей. Именно так хранил окорока на чердаке отец, царство ему небесное.

Подвал был богатый, но не такой, как у бывшего московского мэра. Не хватало заморских разносолов, а также икры, балыков, буженины, ну и вожделенного окорока. Но в остальном Михалыч не разочаровался. В двух корытах лежали приготовленные к засолке огурцы, в одном крупные, в другом помельче. Три ящика помидоров — спелых, полуспелых и зеленых. Вот эти зеленые Михалыч понюхал с особенным удовольствием. На полках стояли закатанные банки с кабачками, патисонами, грибами — опятами, чернушками и рыжиками. В двух литровых банках были замаринованы белые — их Михалыч отставил в сторону. Из варений он выбрал протертую с сахаром малину, по баночке крыжовника, смородины, абрикосов. Подумав, взял и вишню.

«Не много ли для одного раза? — осветил он фонариком отставленные банки. — Да нет, справлюсь. Завтра еще наведаюсь, потом попрошу Василия подъехать на машине и отвезу все в Москву. А здесь шухер устрою…»

Это было едва ли не главным — насвинячить так, чтобы последнему идиоту стало ясно, что здесь гуляли бомжи или отморозки.

«Но и акуле надо кое-что оставить, — огляделся Иван Михайлович. — Татьяна у него хорошая баба, хозяйственная».

Он составил банки в сумку, посветил по углам — нет ли еще чего интересного, — и поднял сумку. Килограммов двадцать, не меньше. Но и отступать, как говорится, некуда, за нами Москва. С трудом втащил сумку на лестницу, толкнул крышку рукой — и ощутил, как по спине пробежал холодок. Крышка была заперта. Он подобрался повыше, пристроился, изо всех сил надавил на крышку спиной — и чуть не свалился вниз.

«Батюшки! — едва успел он подхватить слабеющей рукой сумку. — Замуровали! А я-то думаю, зачем он, паразит, пружину поставил…»

Михалыч стащил на пол во сто крат потяжелевшую сумку и снова полез вверх по лестнице. Крышка прилегала плотно, не видно было даже крохотной щелочки. Потыкал отверткой в потолок — глухо.

«Генёв! — в ужасе посветил фонариком над головой Михалыч. — Полный генёв, даже хуже…»

— Люди! — стукнул он плечом в крышку. — Спасите!

Но какой в подземелье голос? Мышиный писк, а не голос. Михалыч сел на ступеньку и схватился руками за голову. Перед глазами нарисовался скелет с источенными костями, пустые глазницы черепа залеплены паутиной.

«Подожди, — попытался он успокоиться, — когда-нибудь они ведь приедут из Америки… А действительно, когда они приедут? Через месяц, не раньше… Кошмар!»

Мысль о месячном заточении в одиночной камере едва не лишила его рассудка. Месяц! Целый месяц в холодном подвале среди банок и склянок. И в темноте. В фонарике батарейки на ладан дышат. А спать на чем? На полу, на чем же еще… Хорошо, тулуп догадался надеть. А ведь кто-то там наверху знал, что с ним произойдет, набросил на плечи тулуп, в руки вложил отвертку и фонарь. Помереть не помрет, но помучиться придется долго.

От досады он чуть не завыл. Самое обидное, что о нем самом и хватиться некому. Бывшая жена давно с другим Иваном живет, сын раз в полгода объявляется. А эти по Америке раскатывают, с восточного побережья на западное.

А может, все же удастся выбраться? Михалыч пошел вдоль стены, ощупывая каждую кирпичину.

Через час он убедился, что кроме вентиляционного отверстия под потолком другого выхода из подвала не было. Но и отдушину ковырять нельзя, завалит ее землей — задохнется.

Михалычу вдруг нестерпимо захотелось писать. Новая волна ужаса накатила на него — не хватало околеть среди собственных испражнений. Он принялся лихорадочно рыться среди корыт и банок, однако ничего подходящего под руку не попадалось. Тогда Михалыч схватил корыто с огурцами, вывернул их на пол и помочился в него. Стало намного легче.

«Ну вот, параша есть, — осмотрелся Михалыч. — Не зря умные люди говорили: «Лечи, Михалыч, простату». А чем парашу накрыть?»

Он расчистил угол, оттащил туда корыто, примерился. Сойдет. Не до жиру, быть бы живу…

Теперь надо определиться со жратвой. Хорошо, что Татьяна не успела засолить огурцы с помидорами. На одних соленьях и вареньях недолго и язву заработать. А кто тебе сказал, что ты ее и так не заработаешь? Эх, Михалыч, кой черт тебя понесло в подвал? Сидел бы сейчас дома, попивал бы водочку, колбасой закусывал. А все оттого, что в чужой руке всегда толще. Вот теперь поживи, как Робинзон. Тому, правда, полегче было. Во-первых, остров с теплым климатом, во-вторых, барахло с потонувшего корабля, в-третьих, попугай с Пятницей. А также козы, колосья, орехи кокосовые…Нет, Робинзону было намного лучше.

«Погоди, погоди, — остановил себя Михалыч, — он ведь на всю жизнь засел на острове, а тебя через месяц выпустят. Стыда, конечно, не оберешься, участок с домом придется продать. Лысая акула потому и поставила пружину, что знала… Неужто и вправду знала? Генёв хренов».

Михалыч вздохнул и полез в другой угол готовить себе гнездо. Что человеку остается делать в кромешной тьме, голодному и замерзшему? Ничего, кроме как спать, спать и спать.

«Господи Исусе Христе, сыне Божий, спаси и помилуй мя грешного…»

Через две недели корыто заполнилось испражнениями. Михалыч и не предполагал, что из него извергается так много отходов. Правда, освободилось второе корыто, потому что огурцы Иван Михалыч жевал с утра до вечера. Огурцы да помидоры. Закусывал иногда грибами, но ведь опята с рыжиками именно закуска, а не еда. Нальешь стопарик, опрокинешь, сверху грибком. Но главное в еде — хлебушек. Он уж и снился Михалычу, и грезился, представал в разных видах, от каравая до сухой корочки. Да, первейшая человеческая еда — хлеб, Михалыч в этом убедился окончательно, но легче ему от этого знания не становилось.

От малой подвижности Михалыч опух, зарос клочковатой бородой — а бороды он не носил отродясь, и мысли в его голове копошились такие же квелые, как и его ползанье по подвалу. В первые дни он еще гоношился, лазил с отверткой к потолку, пытался отжать защелку, — не получалось. Начал делать подкоп, нагреб в углу кучу влажной земли, — тоже бросил.

Как и следовало ожидать, на третий день отказали батарейки фонарика. Сверху из отдушины брезжила полоска света, но была она столь слаба, что разглядеть при нем содержимое банки не представлялось возможным. Михалыч жил на ощупь, показалось ему, что он совсем ослеп под полом, превратился в крота, тычущегося по углам, куда-то ползущего, жующего больше по привычке, чем по необходимости. Но главное, что досаждало Михалычу — это запах из корыта. Он преследовал его наяву и во сне, им пропитались не только предметы и одежда Михалыча, но и сама его плоть, и слезы, катящиеся из глаз, были аммиачными.

«Каждому воздастся по грехам его, — тоскливо думал Михалыч, — и каждый соберет урожай с нивы, им возделанной. Откуда эти слова берутся? Оттуда, милый, откуда все мы взялись. Из тьмы выходит человек, во тьму возвращается. Тьма — единственная и настоящая владычица мира…»

Донимал его и могильный холод подземелья, равномерно охватывающий, сдавливающий тело со всех сторон. Спасали тулуп с сапогами, которые он надел, конечно, по указке свыше. Да и сентябрь, вероятно, выдался теплый. Пойдут дожди, тогда и окочурится, если не всплывет лысая акула. Должна всплыть, не за политическим же убежищем рванула она в Америку. «А если ее в тюрьму посадят, как Бородина? — ужаснулся Михалыч. — Ведь все они вор на воре, любого сажать можно, от мэра до премьера. Тогда одна Татьяна вернется, от огорода она никуда». Да, надежда была только на Татьяну.

Михалыч иногда плакал от жалости к себе, к прочим людишкам, живущим на воле и не понимающим, что есть на самом деле воля. Свобода действия! Захотел выпить вина с товарищем — пожалуйста. На футбол сходить, на котором не был лет тридцать, — можно. Закатиться к Зинаиде, покинутой им прошлым летом, — не возбраняется. Единственное, чего не надо было делать — это лезть в мышеловку за сыром. Вот она, истина в последней инстанции — умение управлять желаниями. Хочется тебе в подвал, заваленный окороками, а ты не моги. Тем более, что и окороков в этих подвалах нету. Были когда-то, да сплыли.

Михалыч вздохнул и захрустел огурцом. Подлая акула, небось, сейчас мясо жрет. Или ананас. Чем они там в Америке кормятся? Гамбургерами, чисбургерами, сэндвичами и поп-корном? Странно, но ничего из этого Михалычу не захотелось даже сейчас. Мяска бы тушеного с картошечкой, вареной курочки, жареного карпа. Еды простой, но здоровой.

Он сел, нащупал банку с компотом, попил. Конечно, сразу захотелось писать. Первое время он сколько мог терпел, потом перестал. Терпи не терпи, а физиология свое возьмет. Он подполз на коленях к корыту и помочился.

Интересно, какое число на воле? И какое время суток?

Да что гадать. Лучше посмотреть на доллары. Вернее, пощупать их. Глазами он ничего не видит, но знает, что в железной банке, обнаруженной им среди рухляди, акула прятала «зелень». Много «зелени», тысячу хрустких бумажек. Открыв клад, Михалыч не поленился, пересчитал деньги. Ровно тысяча купюр. Состояние! А вот он может взять и подтереться ими. Правда, бумага жесткая, наши деньги помягче будут. Но наши никто и прятать не станет.

Михалыч открыл банку и засунул в ворох бумаг руку. Нет, легче не стало. Чужие деньги не согревают.

Из отдушины послышался шорох. Михалыч нашарил черенок лопаты и подтянул к себе. Крысу, время от времени наведывающуюся к нему в подвал, он ненавидел так, как никого в своей жизни. Конечно, у него бывали враги: секретарь парторганизации в автоколонне Зыков, хранивший на него папку с бумагами из вытрезвителя и прочими подобными документами (кстати, куда эта папка делась?); президент Ельцин; теща. Но лишь здесь, в темнице, он понял, сколь сильна бывает ненависть к живой твари. Однако и крыса эта была, вероятно, особенная, посланная ему во испытание, а может — и в искупление всех его грехов, прошлых и будущих. Во-первых, ему ни разу не довелось ее увидеть, хотя ощущал он ее столь явственно, что схватывало живот и немели руки-ноги, когда она сидела где-то рядом. Во-вторых, крыса нисколько его не боялась, дожидаясь момента, когда можно будет впиться ему в горло мертвой хваткой. Из-за этого Михалыч теперь спал урывками, подхватываясь в тот самый миг, как крыса подкрадывалась к нему и изготавливалась к броску. Причем, он всегда слышал, когда крыса вылезала из отдушины и тяжело спрыгивала на пол, и ни разу не замечал ее ухода. Часами он сидел на лестнице с черенком лопаты на изготовке, но крыса была гораздо терпеливее его. К тому же, она пожирала огурцы, Михалыч не раз натыкался на разбросанные огрызки, но изгнать ее из подвала раз и навсегда он не мог.

— Сволочь! — выругался Михалыч. — Только подойди, сволочь, хребет перешибу!

Крыса завозилась у корыта с испражнениями.

— Не трогай корыто! — голос у Михалыча сорвался.

Крыса стала еще сильнее раскачивать корыто, расплескивая содержимое.

— Убью! — встал на колени Михалыч. — Гадом буду — убью!

Крыса метнулась в другой угол и опрокинула ведро с огурцами. И хотя оно стояло довольно далеко от параши, Михалыч был уверен, что огурцы плюхнулись в зловонную жижу.

— Все, тварь поганая! — утвердился на полусогнутых ногах Михалыч. — Тебе конец!

Он поднял высоко над головой банку с долларами, прицелился и швырнул в крысу, которую наконец-то увидел всю, от усатой морды до длинного хвоста, волочащегося по полу. Затем схватил черенок лопаты и в ярости стал крушить все подряд. Лопались банки, гремели ведра, хрустело под ногами стекло, несколько раз палка саданула по корыту. Тяжело дыша, Михалыч остановился посреди подвала и медленно огляделся. Оскалив зубы, крыса сидела на нижней ступеньке лестницы и в упор смотрела на него красными глазами-бусинками.

Колени Михалыча подломились, он взвыл и завалился набок, уткнувшись бородой в вонючее месиво.

Вернувшись из Америки, Иван Федорович и Татьяна на дачу отправились не сразу. Во-первых, устали от грандиозного броска с западного на восточное побережье Штатов. Во-вторых, обнаружили круглую вмятину на багажнике своего «мерседеса».

— А это бутылкой, — радостно сообщила соседка, с утра до вечера дежурившая на лавочке у подъезда. — Втроем проходили мимо подъезда, у каждого бутылка пива в руке. Который шел последним, подскочил к машине и как саданул донышком по багажнику. Она заголосила, бедная, и эти орут: «Бей буржуев!»

— Вот и вызвали бы милицию, — сказала Татьяна, едва сдерживая слезы.

— Милицию сейчас только по телевизору показывают, — ласково сказала соседка. — Убьют кого-нибудь, они и приезжают убитого охранять. У нас напротив две машины стукнулись, так полдня ждали гаишников.

«Убила бы стерву!», — подумала Татьяна и ушла от греха подальше в дом.

Иван Федорович поехал в сервис, но там ему сказали, что вмятину лучше не трогать.

— Она теперь вместо противоугонного устройства, — загоготал слесарь. — Была бы содрана краска — другое дело.

Иван Федорович приехал домой — жена плачет.

— Ты что?! — удивился он.

— Ничего! — вскинулась Татьяна. — Разве это отдых — по Америкам разъезжать?! Дождаться не могла, когда в самолет сядем…

Она отвернулась к окну.

— Нормально прокатились, — пожал плечами Иван Федорович. — Всего три раза оштрафовали.

— А три тысячи долларов за двадцать дней?

— Заработаем, — обнял он ее за плечи. — Зато подруги удавятся, когда расскажешь, как в пустыне ночевали.

— Пустыня! — фыркнула Татьяна. — Да я эти гостиницы видеть уже не могла… А еда? Если бы я тебя так кормила, ты бы точно удавился. Завтра отвезешь меня на дачу, и больше я никуда ни ногой!

— Мы еще в Австралии не были.

— Без меня! — топнула ногой жена. — Езжай, прыгай с кенгуру, бегай со страусами, а я с дачи никуда. Думала, в Америке люди живут, а они даже человеческого унитаза не могут в номер поставить…

— С вами, бабами, не договоришься, — махнул рукой Иван. — Ладно, завтра везу тебя на дачу, оттуда на фирму. Тоже разболтались, наверное…

Впрочем, это было вполне естественно. Хозяин из дома — мыши на стол. Главное, чтоб не утащили ключ от сейфа, в котором деньги лежат.

Татьяна издали увидела, что дверь на веранде открыта.

— Ограбили! — схватила она мужа за руку.

— Спокойно! — стал оглядываться по сторонам Иван. — Следов, вроде, не видно. Опять же, замок на калитке цел. Скорее всего — бомжи.

Он осторожно вошел в дом. Жена кралась следом.

— Сидит! — удовлетворенно сказал Иван Федорович. — Попался!

— Кто?! — отпрянула назад Татьяна.

— Кто-кто — вор, — наклонился над крышкой подвала муж. — Сработала защелка.

— А почему ты мне ничего не сказал?

— Потому, — сурово взглянул на нее Иван. — Одному скажешь — весь поселок узнает.

— Я здесь вообще ни с кем не общаюсь! — оскорбилась Татьяна.

— И правильно делаешь, — зачем-то выглянул в окно Иван Федорович. — Вроде, ничего не украли. Один пришел.

— Будем милицию вызывать?

— Зачем милицию? Сами разберемся.

Иван сбегал в хозблок, вернулся с топором.

— Ты на всякий случай выйди на веранду, — сказал он. — Ежли что — беги к соседям.

— Давай лучше в милицию…

— Все, открываю.

Иван встал на колени, повозился с защелкой и осторожно потянул на себя крышку люка. Волна тяжелого духа, шибанувшая снизу, едва не сбила его с ног.

— Ни хрена себе! — зажал он двумя пальцами левой руки нос, наклонился над ямой. — Ты живой?

— Живой… — донеслось снизу.

— Слава Богу! — выпрямился Иван Федорович. — Вылезай, но чтоб без шуток!

Он перехватил поудобнее топор.

В глубине подвала послышалась возня, показались грязные руки, ухватившиеся за край люка, затем седая борода, тоже грязная. Вид ослепшего от дневного света узника был страшен. Из зажмуренных глаз текли слезы, в провалившемся рту шевелился распухший язык, из тощего горла вырывались хрипы и стоны. Это было явление с того света, по-другому не скажешь.

Преодолевая отвращение, Иван Федорович схватил вора за шиворот и выволок наверх. Ноги не держали бомжа, и он повалился набок, содрогаясь в конвульсиях.

— Господи!.. — ахнула за спиной Татьяна. — Иван Михайлович!..

— Какой Михайлович? — наклонился над вором хозяин. — Михалыч, ты, что ли?

Перед ним был сосед собственной персоной. Опухший, провонявший, с бессмысленным взором и нечленораздельной речью, но сосед, тот самый Михалыч, с которым они выпивали на дорожку перед отъездом в Америку.

— И чего ты сюда поперся? — брезгливо отодвинулся от него Иван Федорович. — Огурчиков захотелось?

Михалыч замычал, пытаясь сесть.

— Да лежи ты! — поморщился хозяин. — Пол испортишь. Тань, согрей бак воды. Его самого надо помыть, а одежду сжечь.

— И покормить, — подсказала Татьяна.

— Это потом. Он что — ходил под себя?

— Там туалета нету, — напомнила жена.

— Зато теперь у нас вместо подвала выгребная яма, — глянул на жену Иван Федорович. — Значит, так, Михалыч. Сначала ты выскребешь и вымоешь подвал. Это первое. Потом вставишь стекло и новый замок. Это второе. И третье — продашь мне свой участок вместе с халупой. Чуешь, Михалыч? Много не заплачу, но и в милицию не сдам. Договорились?

Михалыч, который уже сидел, опираясь спиной на стену, обреченно кивнул головой. Там, в подземелье, он только об этом и думал — о расплате. Цену за свое освобождение он знал.

— Как там… в Америке? — прохрипел Михалыч. — Хорошо живут?

— Нормально, — опешил Иван Федорович — и захохотал. — А для тех, кто залезет в подвал к соседу, электрический стул. Частная собственность — это ж высшее достижение демократии!

— У нас тоже… — повесил голову Михалыч. — Путин недавно выступал… результаты приватизации пересмотру не подлежат.

— У тебя что, радио было в подвале? — насторожился хозяин.

— Телепатия. А доллары твои целы. Молодец, много заработал.

— Как-кие доллары… — стал заикаться Иван Федорович. — У тебя что — к-крыша поехала?

Он воровато оглянулся на дверь.

— Сначала было худо, — поднял голову Иван Михайлович. — А потом пришла крыса — и полегчало. Несколько бумажек подмокло, остальные лежат в банке.

Глаза у Михалыча наконец-то прояснились. Лысая акула империализма стала еще глаже, чем была до Америки. Участок с домиком исчезнут в ее пасти, как мелкая рыбешка.

На веранде брякала тазами Татьяна. Вот она, волюшка — с помывкой, куплей-продажей, солнышком, заглядывающем в окно.

Остался в живых, Михалыч, — и ладно. Значит, не до конца испил ты свою земную чашу. Горька вода в чаше, но другой там не бывает.

Из подвала сильно несло выгребной ямой, и Михалыч, кряхтя, стал подниматься на ноги. Земные дела не ждали.