Уха в Пицунде

Полонез Огиньского

Этих музыкантов — парня с гитарой и девушку-скрипачку — я приметил сразу. Но это и не мудрено. В Коктебеле, где попса в кафе, барах и ресторанах гремела от зари до зари, подобных чудаков видно издалека.

Некогда Коктебель был богемным курортом, куда съезжались писательская, художническая и артистическая элиты. Кто не знает волошинского профиля на Карадаге? Запрокинув голову, он смотрит в небо, размышляя о вечном. Здесь же и дом-музей Максимилиана Волошина, писательский Дом творчества, художники на набережной. Некоторых из этих художников я вижу на одном и том же месте лет пятнадцать, для меня они истинные аборигены.

Однажды я подошел к телефонной будке, из которой можно было напрямую позвонить в Москву. Девушка, которая в это время набирала в ней номер, отворила дверь пошире — жарко.

— Алло, Борис Маркович? — отчетливо услышал я. — Завтра я не смогу приехать на репетицию. Знаете, выехала за город и приболела. Где нахожусь? У подруги на даче. Нет, недалеко, минут десять на электричке. Нет, ничего страшного, горло чуть прихватило.

Для убедительности она покашляла в трубку. Конечно, я сразу узнал Любовь Полищук. Да и как ее не узнать — эффектная особа.

Выходя из будки, актриса подмигнула мне.

— Как море? — спросил я.

— Отлично! — сверкнула она зубами. — Я именно такое люблю — девятнадцать градусов.

Она удалилась по направлению к рынку, я передумал звонить в Москву. Если уж звонить — то по серьезному поводу.

Но в последние годы Коктебель из тихого курорта превратился в грохочущую шашлычную забегаловку. На набережной, длина которой едва ли километр, в мгновение ока выросло больше двухсот кафе с удручающе однообразным ассортиментом: шашлык из осетрины, свинины, баранины, иногда шурпа. Здесь же торговали вином в пластмассовых бутылках из-под минеральной. Это вино на близлежащих винзаводах выдавали вместо зарплаты.

Сизый дымок мангалов, дразнящий запах жареного мяса, мальчик, едущий в Тамбов, — это уже был другой Коктебель.

Но я его все равно любил. И не я один. Дарья, моя знакомая, как-то пожаловалась:

— Через неделю я их уже ненавижу, эти шашлыки. Все, говорю, больше сюда ни ногой. В Испанию поедем. А в феврале начинаю ныть, как ненормальная: «Ну когда, ну когда мы поедем в Коктебель!..»

Я, слушая ее, смотрел на море. Оно было обычным. Грязноватое у берега, темно-синее вдали, под Карадагом черного цвета. Макушку Лысой горы закрывала тяжелая туча, и это значило, что погода скоро ухудшится.

— Да, — сказал я, — вконец испортили курорт. Встретил Искандеров, они рассказали, что в прошлом году отдыхали как раз в Испании. Нашли место, похожее на Коктебель, и прекрасно отдохнули.

— А что ж в этом году сюда приехали? — ехидно спросила Дарья.

Я пожал плечами.

— Вчера в ресторане напротив моего коттеджа до пяти утра песни орали.

— Кто? — недоуменно посмотрела на меня Дарья.

— Кто-кто, клиенты! — сварливо сказал я. — В три часа ночи отобрали у певички микрофон — и началось: тополиный пух, жара, июнь, крошка моя, я по тебе скучаю, ну где же вы, девчонки, девчонки…

— Хорошая песня, — засмеялась Дарья. — Окно одеялом завешивал?

— Нет, — вздохнул я.

— Значит, у тебя хорошая нервная система. Мы уши ватой затыкаем.

— Я с заткнутыми спать не могу — задыхаюсь.

Вот таким он стал, наш Коктебель. И тем более странно было встретить в нем девушку-скрипачку и парня с гитарой.

Их место было на пятачке у пункта проката водных велосипедов. Здесь возле художников, за десять минут рисующих ваш портрет, постоянно толклись отдыхающие, не очень мешала и ресторанная музыка. Девушка и парень играли популярную классику. Народу возле них собиралось немного.

Я подошел к музыкантам поближе — и увидел Володю. Он сосредоточенно слушал «Песню Сольвейг».

С Володей я познакомился сегодня утром на набережной. Он оказался одним из тех фанатов Коктебеля, стараниями которых и сохраняется своеобычность этого заурядного по европейским меркам курорта.

Володя, директор какого-то ростовского завода, на свои деньги отлил из бронзы памятник Максимилиану Волошину. Несколько лет назад здесь же, на набережной, он встретился со скульптором Юрой, который носился с идеей памятника Волошину.

— Давай, — сказал Володя, — твоя работа, мои деньги.

Через пять лет памятник был готов, его можно было привозить и ставить.

Но здесь-то и началось самое интересное. Место для памятника не находилось. Рядом с музеем уже стояла голова Волошина работы того же Юры. Для того, чтобы поставить памятник на набережной, требовалось разрешение поселкового совета, а это история и непростая, и долгая. На территории Дома творчества был свой памятник — голова Ленина, залитая красной краской в пору обретения Украиной незалежности.

— Надо голову у музея заменить памятником, — сказал я. — Там одной бронзы на миллион.

— Это нарушит сложившийся ансамбль музейной территории, — строго взглянула на меня Наталья Петровна, молодая и симпатичная сотрудница музея, она, кстати, и познакомила меня с Володей.

— Тогда вместо Ленина, — посмотрел я на мецената.

Володя стал хлопать себя по карманам в поисках сигарет, Наталья Петровна устремила взгляд вдоль набережной. Я понял, что сморозил глупость. Наталья Петровна была лицом служебным, Володя заинтересованным, и поддерживать мой безответственный треп не могли ни он, ни она.

— Как вам удалось сохранить столь белую кожу в конце июля? — решил я разрядить обстановку.

Кожа Натальи Петровны была синюшно-бледного оттенка, и смотрелась она среди загорелых рук, ног и спин просто страшно.

— За все лето я сегодня впервые вышла на набережную, — зарделась Наталья Петровна, — и то лишь благодаря Володе и вам…

Она многозначительно посмотрела сначала на Володю, потом на меня.

Володя крякнул и метнулся к киоску за сигаретами.

— Да, действительно… — пробормотал я, — в этой поджаренной толпе утонченной творческой личности…

Комплимент был настолько изысканным, что закончить его я не смог. Однако Наталья Петровна все поняла и еще раз глубоко посмотрела мне в глаза. Я пожалел, что не курю.

Но Володя, молодец, вернулся очень скоро.

— Старик, ты должен мне помочь, — твердо сказал он.

— Чем? — втянул я живот, демонстрируя готовность к подвигу.

— Надо сходить к старухе и постараться ее уболтать. Я правильно говорю, Наташа?

Наталья Петровна кивнула головой.

«А ведь у нее хорошая фигура, — подумал я. — Или все же там, под сарафаном, какой-то ужасный изъян?»

Наталья Петровна гневно сдвинула брови, качнула головой и как бы невзначай распахнула полы сарафана. Нет, там было все в порядке.

— Извините, — сказал я.

— Да нет, говорить буду я, — по-своему истолковал меня Володя, — ты просто посидишь, как писатель. Вдвоем ведь проще.

— А что за старуха? — заискивающе взглянул я на Наталью Петровну.

— Мне бы так в ее годы выглядеть! — фыркнула она, давая понять, что прощает меня в последний раз. — Очень влиятельная дама. Мемориальную доску для отца смогла пробить в Киеве, а в нашем поселке это первый случай. Куда покажет, туда и поставят памятник. Ее отец с Волошиным дружил.

— Понятно, — кивнул я головой.

К нам с радостными криками подскочили три девушки, Володя принялся с ними обниматься-целоваться, и Наталья Петровна, холодно кивнув мне на прощанье, удалилась. Да, кому с девицами по набережной шляться, кому трудиться в поте лица.

— Знакомься, — наконец оторвался от девушек Володя, — Елена, Татьяна и Анна.

— Ольга, — поправила его высокая девушка.

В Коктебеле все девушки хороши, но эти были из ряда вон. Елена темноволосая, кареглазая, с чувственными губами и белоснежной улыбкой. Татьяна на полголовы выше, с короткой стрижкой и правильными чертам лица. Ольга в красоте им явно проигрывала, но зато ноги!.. Как пели мы студентами: «Рубль двадцать две — одна нога…» Кажется, столько стоила тогда бутылка портвейна.

Володя договорился с девушками о встрече в десять вечера на набережной.

— Будем гулять, — сказал он.

— Ура! — запрыгали девицы. — Пойдем в кафе к Славе, там музыка хорошая.

— Сначала сходим к влиятельной даме, потом к Славе, — посмотрел на меня со значением Володя.

Я уже понял, что он охотник на курочек, и согласился — к Славе так к Славе. Лично я здесь ни на что не рассчитывал, — не охотник. И тем более не меценат.

И вот Володя в назначенный час стоял на набережной и сосредоточенно слушал «Песню Сольвейг».

— Хорошо играет, — сказал я, когда девушка опустила смычок.

— Подожди!

Володя решительно двинулся к музыкантам.

— Скажите, вы через полтора часа здесь еще будете? — спросил он девушку.

— Не знаем, — пожала она плечами, — может, в другое место перейдем.

— А сколько вы за вечер зарабатываете?

— Гривен десять-пятнадцать, — встал рядом с девушкой парень.

— Вот тридцать гривен, — Володя положил деньги в раскрытый футляр скрипки, лежащий перед музыкантами, — и я вас сегодня приглашаю к себе. Идет?

Парень с девушкой переглянулись.

— Идет, — сказал парень, взял деньги и положил их в карман.

— А девушки? — дернул я за рукав Володю.

— И девушек приглашаю. Немного потанцуем в кабаке — и ко мне. Хочу настоящую музыку послушать.

Что ж, кто платит, тот и заказывает музыку. Меценат!

И мы направились к влиятельной даме.

Вечерело. Я с тревогой посмотрел на Карадаг — нет, макушка Лысой горы расчистилась. Значит, сегодняшний вечер обойдется без дождя. Здесь он, конечно, не стихийное бедствие, но настроение может испортить изрядно. Особенно докучают запахи, усиливающиеся с дождем. Кто-то из моих знакомых так и сказал: «Коктебель — это один сплошной туалет». Вероятно, когда он здесь отдыхал, постоянно шел дождь, и запах туалета заполнял улицы, набережную и даже горы.

Мы подошли к дому, в глинобитную ограду которого была вмурована мемориальная доска: «Здесь жил и работал…» Фамилия достаточно известная. На калитке большими буквами написано: «Комнаты никогда не сдаются». Слово «никогда» было подчеркнуто.

Мы постучали в калитку. Тишина.

— Пойдем, — толкнул калитку Володя. — Кажется, я уже здесь был… Или не был?

Он внимательно оглядел двор, покачал головой и двинулся по вымощенной булыжником дорожке вдоль дома. Навстречу нам шла загорелая пожилая женщина, и я сразу понял — она.

— Мария Дмитриевна, мы к вам, — сказал Володя и галантно поцеловал хозяйке руку.

— И что же вас привело? — иронично вскинула она брови.

— Нужда, — Володя похлопал себя по карманам и достал сигареты.

— Что ж, в таком случае мне от вас никуда не деться. Проходите.

Она провела нас на открытую террасу, где стояли грубо сколоченный стол, лавка, одно деревянное раскладное кресло.

— Садитесь, — любезно указала на него хозяйка.

Володя сел, кресло сложилось, заставив его упереться лбом в колени.

— Ах, извините, оно иногда…

— Ничего…

Володя, пыхтя, выбрался из кресла, установил его получше и осторожно сел на самый краешек. Я примостился на одном конце лавки, хозяйка на другом.

— Ах, подождите!

Она легко вскочила, сходила куда-то и вернулась с бутылкой сухого розового вина и тремя гранеными стаканами.

— Извините, но я пока не буду, — сказал Володя. — Волнуюсь.

Я налил хозяйке и себе. Мы выпили по глотку.

Несомненно, Мария Дмитриевна была интересная женщина. В семьдесят лет сохранить такую фигуру и такую кожу — это надо уметь. А глаза! Две темные вишни, видящие вас насквозь. В данную минуту эти глаза изучали букашек, умеющих говорить. Я хлебнул из стакана больше, чем следовало, и закашлялся.

Володя длинно и путано стал излагать суть проблемы, и я понял, что он действительно волнуется.

— Значит, памятник? — легонько побарабанила пальцами по столу хозяйка, рассеянно скользнула взглядом по террасе и вскочила с места. — Пойдемте, я покажу вам кое-какие работы. Вы ведь у меня не были?

— Не были, — сказал Володя и посмотрел на меня.

— Не были, — подтвердил я.

Мы прошли в комнату, в которой каждый предмет был, несомненно, раритетом. Картины, сундуки, настенные коврики, габриаки — вырезанные из виноградной лозы забавные фигурки. Оказалось, название «габриаки» происходит не от имени поэтессы Черубины де Габриак, многажды бывавшей в Коктебеле, но от фамилии отца Марии Дмитриевны.

— Где ей, мистификаторше, — сказал я.

— А вы чем занимаетесь? — наморщила лоб хозяйка.

— Писатель, — совсем некстати оказался рядом Володя.

— Писатель? Но ведь писателей уже нет, — мило улыбнулась мне Мария Дмитриевна, и глаза ее сверкнули, как сполох зарницы на краю земли.

— Нет, — согласился с ней я. — Закончились.

— Да-да, с поколением моего отца и дяди, — хозяйка улыбалась, но вишни, изучающие меня, стали вдруг холодны.

— Вы ведь дворянка? — льстиво улыбнулся ей Володя.

— Это не имеет значения. Хотя, конечно, уровень дворянской культуры и нынешней… Сегодня писателем нельзя назвать никого. Но взгляните на этот кувшин. Я его называю «Кувшинное рыло».

Она сняла с полки глиняный сосуд и передала Володе. Тот потрясенно ахнул. Горлышком кувшина была голова Марии Дмитриевны. Да, в молодости она была чудо как хороша. Богиня! И богиня античная, до которой позднейшим богиням было так же далеко, как нынешним писателям до дворянских. Высокий лоб, прямой нос, все проницающие глаза, нежный овал скул, шапка густых волос, ниспадающих роскошной виноградной гроздью…

— Это я в молодости вылепила, — сказала хозяйка, довольная произведенным эффектом. — Конечно, рискованно старухе держать в доме подобное Кувшинное Рыло, иногда так и хочется грохнуть его о землю…

— Вы сейчас ничуть не хуже, чем в молодости! — пылко возразил Володя. — Если бы оно продавалось, я бы его купил. За любые деньги.

— Не продается, — поставила кувшин на место Мария Дмитриевна. — Так где вы хотите водрузить памятник — на набережной?

— Я… — снова стал заикаться Володя.

— Нет, на набережной нельзя, — остановила его мановением руки хозяйка. — Может быть, вместо головы у музея… Она ведь уродлива, и если вместо одной уродины поставить другую… Ладно, я поговорю с девочками.

Она улыбнулась, и мне стало жалко этих девочек. Недаром они под разными предлогами отказались идти с нами. Представить только синюшно-бледную Наташу рядом с бронзовым Кувшинным Рылом. Правда, на вкус и цвет товарища нет, и если содрать к черту этот сарафан с Натальи…

Я стукнулся об угол стола, пришел в себя и бросился догонять хозяйку с Володей.

— Это ведь был болгарский дом, оттого такая планировка, — донесся до меня голос Марии Дмитриевны. — Жилые помещения наверху, подсобные внизу. Дом хоть невелик, но расходов требует изрядных.

— А когда вы уезжаете отсюда в Москву? — спросил Володя.

— В октябре-ноябре.

Дом и двор мне казались огромными. Я остановился, рассматривая кусты роз, виноградник, абрикосовые и персиковые деревья.

— Пифос у вас настоящий или муляж? — Володя подошел к огромному сосуду, стоящему у ворот.

— Как это — муляж?! — покрылась пятнами Мария Дмитриевна. — У нас, правда, пытаются оттяпать пятьсот лет, но мы им не уступим — две с половиной тысячи, и точка! Настоящий античный пифос, отцу подарили.

— А кто этот подлец, который отнимает у вас полтысячи лет? — водил носом по поверхности пифоса близорукий Володя.

— Да есть один немец. Восточный, — с презрением сказала Мария Дмитриевна.

— Немцы — они всегда нам завидуют. Потому и воюют с нами, — наконец оторвался от пифоса Володя и улыбнулся мне. — Настоящий.

— А вы что-нибудь в этом понимаете? — с подозрением спросила Кувшинное Рыло, переводя взгляд с Володи на меня и обратно.

— Я финансировал строительство музея античности под Ростовом, — сказал Володя. — Там этих пифосов… Но ваш очень хороший. Две или две с половиной тысячи лет — не такая уж разница.

— Нет! — топнула ногой хозяйка. — Пока я жива, пятьсот лет не отдам!

В гневе она была прекрасна.

Мы вышли на улицу. Володя нервно зажег спичку и закурил.

— Потрясающая женщина, — сказал он.

— Да, старуха что надо, — согласился я. — Поставит тебе памятник в два счета.

Володя вдруг повернулся и уставился на ворота, из которых мы вышли.

— И все-таки я здесь уже был, — после долгой паузы сказал он. — Только сильно пьяный.

Мы направились к набережной, на которой нас ждали музыканты, и не только они.

— Послушай, я сбегаю домой за деньгами, встретимся через полчаса напротив столовой Дома творчества, — озабоченно сказал Володя. — Скрипачку никуда не отпускай, у меня сегодня лирическое настроение.

Он убежал. Я остановился на развилке двух улиц — одна сбегала к набережной, вторая, извиваясь, уползала в сторону гор. Было уже совсем темно. С моря дул свежий ветер, и это предвещало шторм. Но шторма ли нам бояться? Пока над головой дробные звезды. Я вдохнул полной грудью воздух и ощутил острый запах мочи. Да, шторма действительно не избежать…

На набережной я взял бутылку пива и сел за свободный столик кафешки. Густо валил курортный люд, кто в кабак, кто из него, многие просто гуляли.

Рядом со мной на пластмассовый стул плюхнулся мужик с двумя бутылками пива в руках.

— Свободно?

— Садись, — сказал я.

Мужик был из тех, кому в темном углу лучше не попадаться, но на курорте они добрые, это я знал.

— Видал? — кивнул он на спецназовцев, которые прошли мимо, поигрывая дубинками и подчеркнуто не глядя на нас. — Беркуты хреновы.

— А что такое?

— Да вчера выхожу из кабака — а они со всех сторон: «Ваши документы!» — «Какие документы, — говорю, — я на отдыхе».

— Не поверили?

— Не-а. Один, падла, вцепился в руку и верещит, будто я его режу. Не, полетали они вчера классно. Как воробьи!

— Так беркуты или воробьи?

— «Беркутом» ихний спецназ называется. А сами мелкие, как воробьи. Самый здоровый мне до уха не достанет. Я им говорю: отстаньте, воробьи, у меня жена дома спит. Ну и понеслось… Клево летали, один, в натуре, головой автомат с игрушками пробил.

Он осуждающе покачал головой и надолго присосался к бутылке с пивом.

— И что? — спросил я.

— Скрутили, гады, — с трудом отдышался мужик. — Их человек пятнадцать, а я один. Но хорошо полетали. На двести баксов.

— На сколько?!

— Двести. Привезли в участок, а у меня документов никаких. Я говорю — за сколько выпустите? Они — ты нам обмундирование на триста баксов порвал. И морды попортил. Я говорю — вы мне тоже не по заднице шлепали. Двести баксов, и ни копейки больше.

— Баксы с собой были?

— Ты чё? — удивился борец с беркутами. — В кабак я деньги не беру. Дома оставил.

— А что жена?

— Да ничего, спала с дочкой. Я, правда, ключ сломал, повернул не в ту сторону. Пришлось ихним инструментом взламывать. Мы же в четыре утра приехали. А жена говорит: «Ты чё так рано?» Я говорю: «Ничё, бабки давай». Отдал им деньги и ручкой помахал.

— В частном секторе живешь?

— Вчера отдельный домик сняли. Завтра в другое место уедем. Ну их с ихним Коктебелем…

Он допил пиво.

— Сегодня в кабак не ходи, — сказал я.

— Да я и не собираюсь. Пивком оттянусь. Но скажу я тебе — нормальному человеку отдохнуть негде. Поехали в Анталию — там выпить не с кем. Приехали сюда — беркуты. Козлы вонючие! — выругался он в спину спецназовцам, которые кругами ходили возле кафе.

— Двести баксов — немалые деньги, — покачал я головой.

— За хороший отдых денег не жалко, — сказал он, поднимаясь. — Ну ладно, давай.

— Давай.

Покачиваясь, он пошел в сторону причала. На некотором отдалении за ним двинулись беркуты.

Я смотрел на пеструю праздную толпу, фланирующую по набережной, и думал о том, что прежнему Коктебелю уже не возродиться. Исчез навсегда в реке времени.

Впервые я приехал сюда лет двадцать назад. Вступил в Союз писателей, и мне сразу предложили путевку в Дом творчества. Тогда это воспринималось как должное. Я был молод, холост, самоуверен, — как раз для Коктебеля. Выразил, правда, недовольство, что вместо августа путевку выделили на сентябрь, но в Литфонде передо мной извинились, и я успокоился. В этом же заезде отдыхали два белорусских аксакала — Микола Лобан и Макар Последович. Обоих я знал: с одним некоторое время работал в Институте языкознания, о втором делал юбилейную передачу на телевидении.

И они пригласили меня вечерком к себе в гости. Голому собраться — только подпоясаться. Я заскочил в магазин, постоял в раздумье перед вино-водочным отделом: что брать и сколько? По трезвому размышлению, взял две бутылки водки. Одну выставлю на стол, вторая на всякий случай полежит в сумке.

Деды встретили меня, усадили за стол и открылись, что ездят они сюда в сентябре исключительно на ход ставриды. В сентябре подходят к берегам косяки рыбы, и они ловят ее на самодур. Местный киномеханик вывозит их ранним утром на лодке в море, а там только успевай забрасывать и тащить.

Макар Ничипорович провел меня в ванную, где стояли два ведра с засоленной рыбой, достал ставридку и показал, как надо с ней управляться. Это была феноменальная закуска: нежная, тающая во рту, с острым морским запахом.

Мы быстро уговорили одну бутылку, я тут же достал вторую.

Микола Павлович, немногословный, обстоятельный, суровый, как прокурор, посмотрел на Макара Ничипоровича, тоже не интеллигента в смокинге, и сказал:

— Добрый будет писатель.

Макар Ничипорович согласно кивнул головой.

На меня, который тогда больше интересовался козочками, загорающими на пляже, нежели своими рассказами, эти слова произвели неизгладимое впечатление. И в последующие годы я все делал для того, чтобы дедам, вскоре друг за другом отошедшим в горние выси, не было за меня стыдно.

Да, иная была водка в том Коктебеле, иная закуска, да и козочки, скажу я вам…

С одной из них ночью мы отправились на Карадаг.

Как-то после обеда я подошел к бочке выпить пива, взял кружку и встал рядом с длинным парнем, держащем на поводке здоровенного ротвейлера.

— Слышь, — сказал парень, — у меня сегодня день рождения. Приглашаю.

Он был пьян, но не очень.

— Куда? — спросил я.

— На Карадаг, — махнул рукой парень, — я там егерем. Вон, видишь распадок между горами? Прямо туда рули, и выйдешь к нашему дому. Но постарайся придти засветло. В темноте заблудишься.

— Ладно, — сказал я. — Тебя как звать?

— Андрей.

— Часов в восемь приду. С девушкой можно?

— Конечно! — хлопнул меня по плечу Андрей. — Подарков не надо. Гулять будем!

Ротвейлер, с тревогой заглядывающий ему в лицо, вспрыгнул передним лапами на столик и обнюхал меня. Затем он снова уставился на хозяина.

— Сейчас пойдем, — сказал ему парень. — Ты из Дома творчества?

— Откуда ты знаешь? — удивился я.

— Видно, — ухмыльнулся Андрей.

Ротвейлер гавкнул с тоскливым подвывом.

— Иду, иду, — поднял руки, сдаваясь, Андрей. — Значит, книжку свою подписывай и приходи. Погуляем.

Собака дернула и потащила хозяина по дороге, уходящей к Карадагу.

После ужина я и Катерина отправились на Карадаг. Проселочная дорога петляла между виноградников. Я с беспокойством поглядывал на небо — южная ночь накрывает землю, как одеялом, и всегда внезапно. Катерина беспечно прыгала рядом, ей было глубоко наплевать, заблудимся мы или нет. Мне это нравилось.

К огромному дому, похожему на сарай, мы подошли уже почти в темноте.

— Вроде, сюда, — сказал я, с сомнением глядя на мрачную громадину строения. — Но где же дверь?

— Вон ворота, — показала Катерина.

Я потянул железное кольцо на себя, ворота со скрипом отворились, и я в ошеломлении замер. Передо мной был длинный ряд столов, теряющийся вдалеке, за ними сидело человек двести, не меньше. В одном конце пели, в другом пили, и на нас никто не обращал внимания.

— Я боюсь!.. — крикнула в ухо Катерина, прижавшись ко мне упругим бедром.

Подскочил знакомый ротвейлер, обнюхал нас и галопом умчался в глубь помещения.

— Где Андрей? — спросил я человека, повернувшего к нам красное лицо.

— Спит, — сказал человек и двумя руками отодвинул от себя соседа. — Садись.

Мы с Катериной свободно уместились рядом с ним.

— Андрей нас приглашал, — сказал я человеку.

— Сюда можно без приглашения, — засмеялся он. — Ешь и пей, все, что видишь, твое. У нас просто.

На столах в бутылях стояло белое и красное вино. Мы чокнулись с соседом и выпили.

— Сколько Андрею стукнуло? — спросил я.

— Тридцать. Или тридцать пять. Старый уже, а не женится. Твоя подружка красивая.

— Козочка, — сказал я.

Катерина стукнула меня под столом ногой.

— Хорошая козочка, — сказал я.

Катерина фыркнула и отвернулась. Когда она сердилась, ее темные раскосые глаза становились желтыми, что мне тоже нравилось.

Я огляделся. Да, пир был настоящий. Столы ломились от жареных поросят, кур и индюшек, в блюдах лежала истыканная вилками запеченная толстолобая кефаль, миски были заполнены фаршированными перцем и баклажанами, из кастрюль выглядывали крупные початки сваренной кукурузы. Круги сыра, горы овощей и фруктов, кувшины с простоквашей и квасом… У меня голова пошла кругом.

— Откуда он такой богатый?

— Это не он богатый, а его мать, — сосед показал глазами на женщину, сидевшую в торце стола.

Я присмотрелся. Да, это была истинная хозяйка. По мановению ее руки молодки-разносчицы разлетались в стороны, как брызги. Я поймал ее мимолетный взгляд — и мне стало зябко.

— Андрей проснется? — спросил я соседа.

— Может, к утру.

— Ну, тогда мы пошли.

Я оставил на скамейке книгу, и мы с Катериной вышли за ворота. Следом выскочил ротвейлер, некоторое время молча сопровождал нас, потом развернулся и ускакал в темноту.

— Вот это жизнь! — сказала Катерина.

— Тебя бы сюда на месяц, — хмыкнул я.

Действительно, неплохо было бы отправить ее в этот сарай на перевоспитание.

— Я здесь и дня не выдержала бы, — заносчиво сказала она из темноты.

Я улыбнулся. В старосветской жизни мне как раз и нравилось то, что таких, как Катерина, можно было ни о чем не спрашивать.

— Я и за тебя замуж не пойду, — снова сказала она из темноты. — Самодур!

Я пожал плечами.

По дороге мы забрели в виноградник и наощупь стали рвать почти дозревшие гроздья. Ночь, как ни странно, была светла, и горные склоны представлялись лунным или марсианским пейзажем. Окрестности Коктебеля вообще отдают чем-то инопланетным.

Володя появился в окружении Елены, Татьяны и Ольги.

— Где музыканты? — спросил он.

— Играют, наверное, — сказал я, поднимаясь.

Музыканты действительно были на прежнем месте. Увидев нас, они быстро свернулись.

— Куда идем? — оглядел компанию Володя.

Был он в светлых брюках, свежей рубашке и чуть-чуть на взводе.

— К Славе, — загомонили девчата, — там музыка, которая нам нравится!

Мы отправились в кафе к Славе.

Хозяин лично встретил нас у входа, и едва не с распростертыми объятиями. С особой почтительностью он обхаживал Елену.

— Ты что, не знаешь? — наклонился ко мне Володя. — Ленка певица, целый год в Японии жила.

— В Японии? — изумился я.

— Лен, расскажи про Японию, — крикнул Володя.

— Потом, — махнула рукой Елена, — мы пошли танцевать.

Елена с Татьяной разошлись по разным сторонам зала и медленно двинулись навстречу друг другу…

Этот потрясающий танец был, конечно, любовной игрой. Изящная Елена с высокой грудью, тонкой талией, густыми волосами и пылким взором, — и стройная, коротко стриженная, небрежно-ловкая Татьяна, завлекающая в свои сети недоступную красавицу. Несколько пар, вяло топчущихся под музыку, потихоньку убрались на свои места, и лишь одна девушка, чувствовалось, профессиональная танцорша, пыталась вклиниться в их дуэт. Но безуспешно. Елена и Татьяна вели свою линию, и делали они это мастерски. С последними аккордами музыки девушки упали друг дружке в объятия и слились в долгом поцелуе.

Я хотел отвести от них глаза — и не смог.

— Слушай, — толкнул меня в бок Володя, — когда пойдем ко мне, ты займись Танькой.

Он явно положил глаз на Елену, и ничего странного в этом не было. Я бы и сам положил, но слишком уж откровенный танец. Настоящее чувство не скроешь.

— Ну как? — подмигнула мне чуть запыхавшаяся Елена.

Я показал большой палец. Она сверкнула влажными белыми зубами, и ею любовались не только Татьяна, но и Володя, и Слава, и все прочие мужики, сидевшие за столиками. Именно из-за таких и теряет голову наш брат. Но, как оказалось, не только наш брат, но и их сестра.

Самым спокойным в нашей компании был гитарист — меланхолично потягивал вино и смотрел поверх голов. Скрипачка тоже не поддалась общему возбуждению, но все же с любопытством оглядывалась по сторонам. Чувствовалось, обстановка для нее была непривычная.

Коктебель, как всякий курорт, и в прежние времена располагал к свободным отношениям. Нудистский пляж, целующиеся парочки, девушки без бюстгальтеров на общем пляже, — всего этого здесь было с избытком. Я знал молодых мужчину и женщину, питерца и москвичку, которые приезжали сюда каждое лето со своими детьми, мальчиком и девочкой, и жили на отдыхе как одна семья. При этом у них в Москве и Питере оставались законные супруги.

У Елены с Татьяной было нечто новенькое. А может, прежде я ничего подобного просто не замечал?

К нашему столику подошла девушка, которая пыталась вклиниться в дуэт Ромео и Джульетты нашего времени.

— Шо я хочу сказаты, — обратилась она к Елене, — вы дуже гарно скачете. Де вы цьому навчилыся?

Елена непонимающе посмотрела на Татьяну, Володю, потом наклонилась ко мне, безошибочно определив в нашей компании младшего брата:

— На каком языке она говорит?

— На державной мове! — с вызовом сказала девушка, пошатнулась, и только теперь я понял, что она здорово навеселе.

— Прекрасно! — захлопала в ладоши Елена. — Все начинаем говорить по-украински! Танька, начинай!

— Я не умею, — поставила на стол стакан с вином Татьяна.

— Олька!

Ольга улыбнулась и покачала головой.

— Володя, ты же можешь! — капризно оттопырила губки Елена.

— Могу, но не так хорошо, как мадам, — сказал Володя. — Слава, отведи даму на ее место.

Слава кивнул и вежливо препроводил «державную» девушку к свободному столику.

— Хочу танцюваты! — крикнула она, пытаясь вырваться, но Слава крепкий мужик.

Он что-то шепнул девушке на ухо, и та умолкла.

— Интересно, что он ей сказал? — спросила Елена.

— Что-нибудь галантное, — сказал я. — Но так просто мы от нее не отделаемся. Энергичная особа.

— Все, танцы заканчиваем, я приглашаю всех к себе, — встал, резко отодвинув стул, Володя. — У меня дома шикарное мясо, пара бутылок «Монашеского». Важно вовремя сменить обстановку, не так ли? Слава, запиши все на мой счет.

На набережной Володя придержал меня за руку.

— Значит, ты берешь Таньку, а я Ленку. Какая девушка, а? Всю жизнь о такой мечтал.

— Но у нее ведь роман, — сказал я.

— С Танькой? Это ничего не значит. Наоборот, даже интереснее…

— Мальчики, о чем вы шепчетесь? — блеснула смеющимся глазом Елена, шедшая в десяти метрах впереди нас между двумя рослыми подругами.

— Раскидываем сети, — хохотнул Володя и прибавил шагу.

Мы свернули на неосвещенную улицу, девушки стали спотыкаться, и тут уж им всем разом пришлось вцепиться в Володю. Я шел немного позади, стараясь запомнить дорогу. Остро пахло туалетом. Вероятно, алкоголь в малых дозах резко обострил обоняние. А может, с моря шел шторм, и увеличившаяся влажность в воздухе далеко разнесла миазмы.

Мы вошли в калитку, протиснулись между забором и БМВ последней модели и оказались в уютном дворике. В ветвях яблони вспыхнула лампочка без абажура. Стол, скамейки, два плетеных кресла — места хватило для всех.

Володя принес в миске мясо.

— Девушки, кто из вас настоящая хозяйка?

— Пусть Сергей приготовит, — вдруг сказала скрипачка, которая до этого не проронила ни слова.

— Сергей? — посмотрел Володя на гитариста.

— Помидоры есть? — взял в руки миску с мясом Сергей.

— Вон, целая корзина, — показал Володя.

Сергей ушел на кухню, девушка достала из футляра скрипку.

— Что сыграть? — посмотрела она на Володю.

— «Аве, Мария» Шуберта, — сказал он.

Полилась божественная музыка. Володя слушал, закрыв глаза. Я смотрел на скрипачку — она играла, отрешившись и от этого дворика, и от людей, заполнивших его, и даже от этой ночи. Так и должно звучать обращение к Божьей Матери…

Скрипка смолкла, и девицы, отставив стаканы, громко зааплодировали.

— Полонез Огиньского, — заказал я.

Скрипачка кивнула, некоторое время постояла, глядя невидящими глазами перед собой, и подняла смычок.

Для меня полонез «Прощание с родиной» был особой музыкой. И дело даже не в том, что я бывал в Слониме, родовом гнезде Огиньских. Темная, заполненная до краев река Щара, старый парк, каналы со смыкающимися над ними кронами ветел, костел и церковь, стоящие почти вплотную друг к другу, вымощенные булыжником центральная площадь с прилегающими улочками… Когда-то здесь были и дворец, и театр, на сцену которого могла выехать карета, запряженная шестью парами лошадей, а если эта сцена заполнялась водой, то по ней одновременно плавали двенадцать лодок с гребцами и актерами. Позже труппа этого театра стала основой для польского национального театра. Сам театр Огиньских сгорел в тысяча восемьсот двенадцатом году — сожгли французы…

Нет, дело даже не в Слониме. Эта музыка была для меня прощанием с замками, пущами и городами прежней Беларуси, той, которую мы уже никогда не увидим. И с людьми, возводившими эти замки, обихаживавшими пущи, живущими в городах — Гродно, Новогрудке, Волковыске, Лиде, Нисвиже, Мире… Уходил в вечность огромный материк культуры, подобной которой уже не будет. Не будет таких замков, как в Новогрудке, Несвиже, Мире, не будет пущ, равных Беловежской и Налибокской, не будет дворцов Раздзивиллов, Сапег, Тышкевичей… Уходили люди, знавшие то, чего мы уже никогда не узнаем. Под чарующие звуки скрипки опускалась на дно Атлантида, о которой мы будем вспоминать, как о прекрасном сне.

— Да, — сказала Елена, когда музыка смолкла, — вот почему я и не смогла жить в Японии. Нашу Россию ни с чем не сравнить.

Из всех, сидящих за столом, Елена явно предпочитала меня, и это сильно не нравилось Володе. Но я здесь был ни при чем.

— Скучно живут? — спросил я, имея в виду японцев.

— Скучно — не то слово! Там все расписано до мелочей. Я была на грани нервного срыва.

— Потому и приехала в Коктебель?

— Конечно!

— А еще нам мужья надоели, — вмешалась Татьяна. — Особенно твой. Нет, он ничего парень, но лучше бы ему другую жену найти. Чтоб вместе в компьютере ковырялись.

Девушки захохотали.

Странно, но из трех подруг меня больше занимала Ольга, которая все время молчала, лишь иногда улыбаясь. Вот и сейчас она дернула уголками губ, когда заговорили о мужьях.

— А это наша страшная Ольга, — погладила ее по голове Елена. — Мы ее так и зовем — Стр-рашная Ольга! Нравится?

Она смотрела на меня в упор.

— Нравится, — выдержал я ее взгляд.

— Ну а мы с Танькой?

Хорошо, у меня в руках был стакан, и я имел право сделать три добрых глотка, прежде чем ответить.

— Э-эх… — проскрипел я, возведя очи горе, — молодежь…

Татьяна прыснула в ладонь, Елена захохотала, откинувшись в кресле, Ольга улыбнулась мне всем лицом. Серьезной осталась лишь скрипачка — она думала о чем-то своем.

Володя вскочил, похлопал себя по карманам, достал пачку сигарет и сел.

— Сыграйте Моцарта, — сказал он, несколько успокоившись.

Зазвучал Моцарт. Елена слушала его, сведя брови. Интересно, чем может быть озабочена в Коктебеле хорошенькая певица, вернувшаяся из Японии и приходящая в себя на нудистском пляже? Я знал, что до обеда она проводит время именно там.

— Как вас зовут? — спросил я скрипачку, когда она закончила играть.

— Лена… — смущенно улыбнулась она.

— А откуда приехали?

— Из Донецка.

— Кроме Коктебеля где-нибудь еще играли? — подключился к расспросам Володя.

— В Москве играли, возле Парка культуры. Но там тяжело работать рядом с консерваторскими. Класс высокий.

— Но вы ведь тоже не самоучка?

— Я девять лет не играла, — Лена вздохнула и осторожно положила на скамейку скрипку. — Руку повредила… А потом вдруг приснилось, что рука ожила, и начала заниматься. Теперь готова ночью и днем играть

— У вас хорошо получается, — ласково сказала Елена, глядя на нее повлажневшими глазами.

— Ну, не так хорошо, как хотелось бы, но заработать на жизнь уже могу. У меня дома с мамой девятилетний сын.

— А Сергей?

Мы все поняли, что имела в виду Елена.

— Сергей настоящий друг! — улыбнулась скрипачка. — Защитник. Одна будешь играть — последнее отберут… А как он мясо готовит!

— Музыка, конечно, хорошая, но ведь уже два часа ночи! — раздался вдруг возмущенный голос.

Мы оглянулись. Из темноты выдвинулась женщина в халате.

— У меня дочка не может заснуть, а вы здесь песни играете! — распаляла себя женщина. — Совесть надо иметь — в два часа ночи на скрипке!..

— Все-все-все, заканчиваем, — приложил руки к груди Володя. — Приношу тысячу извинений, не заметили, что уже ночь. Больше не будем.

Женщина, ворча, отступила назад в темноту.

— Соседка, — объяснил Володя, — обиделась, что ее не пригласили. У нас всегда праздник испортят.

— Ничего, — положила ему руку на плечо Елена, — в Японии мы бы уже давно в тюрьме сидели.

Все рассмеялись. И тут появился Сергей со сковородой дымящегося мяса. Эта штука, как говорится, была посильней «Фауста» Гете.

Володя водрузил сковороду на середину стола, и началось пиршество. Но Володя, тонкий мастер мизансцены, не позаботился о вилках или хотя бы ложках. И пока я и музыканты оглядывались в поисках приборов, девицы схватили по куску хлеба, выгребли руками из помидорного месива по хорошему оковалку мяса и восторженно заурчали. Пришлось последовать их примеру. Но кто не успел, тот опоздал.

Володя с удовлетворением взирал на первобытную трапезу. Вид хорошеньких девушек, достающих мясо руками и жадно его поедающих, мог улучшить даже вконец испорченное настроение. Я тоже обратил внимание, что зубы у всех троих девушек крепкие.

— Между прочим, первоначально полонез Огиньского назывался «Встреча с родиной», — сказал я Лене-скрипачке.

— Да? — испугалась она. — А мы его играем как «Прощание с родиной»…

— Правильно играете, — кивнул я. — У него была встреча, а у нас прощание. За полтора века многое изменилось в жизни.

Володя улучил момент и отозвал меня в сторону.

— Слушай, но ты все-таки займись Танькой, — сказал он.

— Мне больше Ольга нравится.

— Но ведь она на голову выше тебя! — удивился Володя.

— Зато посмотри, какие ноги.

Володя уставился на Ольгины ноги, не умещающиеся под столом, и ничего в них не увидел.

— Но они же сами говорят, что стр-рашная, — не сдавался он.

— Это для них страшная, — уперся я, — а мне нравится.

— А, — сказал он. — Конечно. Если нравится — это да. Но из-под Таньки мне Елену не вытащить.

— Пусть Сергей поможет.

— Мальчики, опять шепчетесь? — Елена, управившись с мясом, облизывала пальцы, не испытывая никакого смущения.

Она явно потешалась над нами, но Володя ничего не замечал. Охотник!

— Домой надо, — сказал я.

— Да, кстати, — у насытившейся Елены проснулся интерес к чужой жизни, — а как у вас в Доме-то? Условия хорошие?

— Хреновые, — не стал я врать.

Не далее как вчера я вернулся домой с обеда — а возле балконной двери на полу груда битого стекла. Высадили стекло. Я поковырялся в вещах — все цело. В дверь заглянул сосед по номеру.

— А у меня стекло аккуратно вынули, — сказал он. — Ни кусочка не отбили.

Мы посидели, покумекали и пришли к выводу, что наши номера брала одна команда. Два человека по балконной решетке влезли на лоджию нашего второго этажа и синхронно приступили к работе. Третий, вероятно, стоял на стреме.

Но моя балконная дверь была разболтанной, и вору показалось, что ее можно легко отжать. Он надавил посильнее — и стекло рухнуло. Звон битого стекла смел воров не только с лоджии, но и с территории Дома творчества.

— Твой вор хорошо работал, — сказал я соседу, — а мой халтурщик. Выговор с занесением в личное дело получит.

— Думаешь, зарежут? — встревожился сосед.

— Трудно сказать…

Я достал из холодильника бутылку коньяка, и мы выпили за разболтанную дверь.

— Писателей много отдыхает? — продолжала расспрашивать Елена.

— Есть несколько — Искандер, Битов, Маканин… Но Кувшинное Рыло сказала, что они не писатели.

— Да, — подтвердил Володя, — закончились писатели. В прошлом веке.

— Чуть позже, — поправил я его. — Жалко, музыка тоже закончилась. Но и народ можно понять: они отдыхают, а мы тут с Моцартами.

— Нам тоже пора, — сказала Елена. — Завтра с дочкой на пляж.

— Ты здесь с дочкой? — удивился Володя.

— Елизавета, — важно кивнула Елена. — Хорошая девочка, лучше любого будильника поднимает — в семь утра, ни минутой позже. Потому мы и загорели, как негры. Спасибо, Володенька, посидели очень славно. Завтра вечером встретимся на набережной.

Володя недоуменно посмотрел на Елену, Татьяну, Ольгу, потом на меня. Но я остался спокоен. Внутри у меня звучал полонез Огиньского. Мы прощались с веком. И даже не веком — с тысячелетием. И только музыка могла выразить тоску этого прощания.

Музыканты тихонько упаковывали инструменты. Девушки вовсю зевали. Я тоже почувствовал, что устал. Отрадно было лишь то, что туалетный запах над Коктебелем сошел на нет. Может быть, на этот раз шторм пройдет стороной.

А вот дождь не помешал бы. С дождями окрестные горы преображаются — на выгоревшей земле появляется зелень, зацветают травы, и над склонами, усеянными сиреневыми звездочками бессмертника, начинают порхать тысячи бабочек павлиний глаз. Утихают лишь цикады — они любят зной.

Я посмотрел на небо. Дрожащие звезды приблизились к земле. Их привлекла музыка, звучащая в саду. Только музыка дает человеку возможность перемигнуться со звездой. Хоть раз в жизни, но это бывает.

Мы уходили в новое время, целиком оставляя себя в прошлом. Сейчас я это осознал — целиком.