Уха в Пицунде

Долги наши

Третья высадка их диверсионной группы произошла на Кубани. Василь, уроженец деревни Велин из-под Речицы на Днепре, давно уже не удивлялся, что он разведчик-диверсант, — смертник как в своих глазах, так и в глазах остального военного люда, от пехоты до летчиков. Еще во время финской кампании его одного из целого взвода перевели в спецподразделение, стали тому-сему подучивать, ну и подкармливать чуть лучше, чем в обычной части.

Началась война с немцами — и Василя направили в разведшколу на Кавказе, под Сочи. Публика в школе подобралась веселая, отчаянная, не уважающая ни начальство, ни своего брата служивого. Личное оружие в школе было запрещено, начальство знало, с кем имеет дело, но вспыхнула вдруг драка на танцплощадке между разведшколовскими и матросней, почти у каждого диверсанта нашлись финка или пистолет. Началось, как обычно, с кулаков, однако принялись матросики зажимать ребят по углам да обрабатывать пряжками флотских ремней, блеснуло в темноте лезвие финки, ахнул выстрел, за ним второй. В парке ребята отбились, кинулись к школе, но матросы не отставали. Пистолетная стрельба смешалась с автоматной. Начальник школы сунулся было парламентером, обложил воинов матюгами, и тут его прижала к земле долгая автоматная очередь, неизвестно, со своей стороны или с чужой.

Бой шел двое суток. Василь понимал дикость ситуации, однако лежал за толстым деревом и постреливал в тени, которые шевелились в кустах. Хочешь жить, будешь стрелять. Начальник школы и тот вынужден был открыть арсеналы, раздать оружие ученикам. Военная комендатура навести порядок не смогла, вызвала подкрепление, и только на третий день курсанты разбрелись по казармам.

Оставаться на старом месте школе было нельзя. Начальника уволили, преподавательские кадры перетасовали, кое-кого из курсантов отправили на фронт, — остальные собрали вещички и перебазировались с курорта в горы, где ни матросов, ни девок.

Василь записался Василем в разведшколе. Настоящее его имя в метриках — Макар. Но осточертели днепровскому хлопцу подколки. «Макар, ты куда это телят гонял? А коровам хвосты крутить можешь?» Заполнял анкету в школе — и написал: Василий Александрович.

— Почему Василий? — удивился кадровик.

— Хочу.

— Псевдоним? У нас можно.

Василь был, так сказать, примитивным фаталистом, но и ему после первой высадки стало ясно: смертник. Их группа из двадцати человек почти вся погибла в снегах на Калининском фронте. Из группы возвратился один Василь. Его расспрашивали, как он сумел выбраться, — Василь этого не понимал и сам.

— Мы пошли — а они как чесанули из пулеметов. Ждали нас. Мы по одному бросаемся с гранатами, а они жарят. Я кинул гранату — не долетела. Смотрю, все наши молчат. И фрицы уже выползают. Ну, потрогал одного-другого из своих, — мертвые. Начал выполнять приказ об отходе.

Конечно, можно было бы рассказать про черный омут метельной январской ночи, про то, что к месту сбора не вышла и половина группы, и неизвестно, что это был за штаб, на охрану которого они напоролись, потому что шли вслепую.

Во второй раз группа должна была перерезать железнодорожную нитку с интенсивным движением. Выбрасывались на парашютах с большим запасом взрывчатки. К тому времени уже запахло весной, проселки лежали в полях раскисшие, бойцы жались к кустам и опушкам леса, однако и там уже растаял снег. А у них у каждого за плечами по тяжеленному ящику, и оружие с полным боезапасом, маскхалаты связывают движения, идешь, как опутанный конь. Но все же доперли, остановились в лесу, отлежались, не зажигая костров. Назавтра утром забросали гранатами сторожку с караулом, никто не выскочил из нее, и бегом к рельсам с проклятыми ящиками, едва не отрывавшими рук. Уничтожили железнодорожное полотно и в лес. Вот так с залитыми потом глазами назад к линии фронта, без сна, отдыха и еды, в тяжелой мокрой одежде. Линию фронта переходили ночью, сделав проходы в колючей проволоке, но уже на выходе в спины им ударил пулемет. Пятерых убитых они вынесли.

Чтоб меньше думать об ожидающем тебя впереди, Василь старался побольше есть и спать. Командир отделения, он теперь проводил занятия с молодняком. За две высадки на его груди уже блестели орден Красной Звезды и медаль «За боевые заслуги». Красуйся, сержант, пока жив.

Чаще всего Василю снился разинутый люк самолета, в который надо бросаться навстречу белым вспышкам зенитных снарядов. Но иногда видел он и родную деревню на высоком днепровском берегу. Стоял на круче, которой кончался их огород, и тоже собирался сигать вниз, в воду.

Вся его семья сейчас была под немцем, наверно, не успели эвакуироваться, да и не захотел бы этого батька. Как родился упрямцем, так и помрет. К тому же закоренелый единоличник. В колхоз его загоняли и сельсовет, и милиция. Но уперся, как черт в межу. Запихнули на полтора года в тюрьму под Гомелем, заставили кормить начальничьих свиней. Да ему не привыкать. С утра до ночи таскал ведра с мешанкой, подсовывал под свиные рыла: ешьте, чтоб вы захлебнулись. «Мне, — говорил, — и в камере места не нашлось, одно слово — селянское быдло». Но крестьянскому роду нет переводу. Выпустили. А в колхоз все равно не пошел.

Как они там, за линией фронта? Единственное место, куда Василь прыгнул бы с радостью, это как раз родная деревня. Разогнал бы автоматом и гранатами немцев, сбросил бы маскхалат — и на порог: «Здоровы были, родные!» Младшие братья должны уже вырасти, Диме шестнадцать лет, Кастусю на три меньше. Мать кинется с плачем на грудь, батька тоже вытрет рукавом глаза. За стол сядут, мать достанет из печи горшок бульбы, он выставит американские консервы…

Дальше мысли Василя не шли. Знал, что на самом деле в их Велине и немцев нет. Деревня небольшая, в стороне от шоссе, мост через Днепр далеко. Были бы живы родители и братья…

В расположении части появился офицер-переводчик, начались многочасовые занятия по немецкому — а это верная примета, что скоро опять за линию фронта. Но чем «шпрехать» до мух в глазах, лучше туда. На хрена Василю немецкий, если живым он сдаваться не собирается? «Хенде хох», «хальт», «цурюк» и «капут» — вот его немецкий.

Снял награды, еще раз перечитал затертую справку об окончании пяти классов холмечской восьмилетки, на чистом листе бумаги на всякий случай большими буквами написал адрес родителей. Голому собраться — только подпоясаться.

Они тесно сидели в фюзеляже самолета. Василь пересчитал головы в шлемах — двадцать восемь. Двадцать восемь смертников, а куда летим, зачем, ничего не известно. Прямо напротив Василя командир группы Антонов. Он все знает, но пока молчит. Ну а мы вздремнем.

Но не успел закрыть глаза, как в руки ткнули планшет с листом бумаги: «Прочитать, запомнить, передать соседу. Выбрасываемся в районе станицы Алексеевской. Задача: взорвать мост через реку Кубань. К мосту выходить парами, на каждую пару ящик взрывчатки и ящик боеприпасов. Свои парашюты закопать вместе с грузовыми. Атака моста по красной ракете. Направление движения обозначено на схеме».

Напарник Василя — испанец Хуан. Появился в их подразделении недавно. Среднего роста, худощав, глаза карие. Отличается от славян и обликом, и поведением. Первым ни с кем не заговаривает, отвечает односложно. Акцент есть, но не сильный. Интересно, как он потащит ящик со взрывчаткой? Василь, конечно, мужик здоровый, в этой группе крепче его нет, однако носить ящики за чужого дядю, пусть себе и испанца, дураков нет. Но говорили, что воюет этот Хуан хорошо.

Значит, так. Задание у них из самых худших. Выбрасывать будут почти днем, вон уже рассвело. Атака моста в лоб, с ходу. Расчет на быстроту и натиск, половина, если не больше, ляжет на подходе к мосту. Хорошо бы об этом не догадываться, но опыт уже есть. А испанец понимает, что их ждет? Прочитал записку, передал дальше. Глаза смотрят спокойно. Ладно, на земле разберемся.

Вышел штурман самолета, показал Антонову на пальцах: «Через пять минут!»

Ну вот, затягивайте, хлопцы, лямки, застегивайте пуговицы. На земле все же лучше, чем в небе, может, и прорвемся.

Двинулись к люку неуклюжие фигуры, стали исчезать в его пасти.

Воздух сразу охватил ледяным холодом, будто провалился зимой в прорубь. Больно резанули лямки парашюта. Так, теперь можно осмотреться. День уже разгорелся, и степь с рекой, неожиданно широкой, лежала как на ладони. Огромная степь, с ровными рядами лесозащитных полос, с разбросанными хатами казачьей станицы — и рекой, блестевшей под солнцем, медленно поворачивавшейся вместе с землей. Странно, мост почти под самыми ногами. Летчики ошиблись?..

Правее висели парашюты ребят, покачивались. Василя всегда удивляло, что их так далеко разносило во время высадки, соседа не всегда достанешь пулей, не то что голосом.

И вдруг Василь понял, что по нему стреляют. Он беспомощно висел в пустом пространстве, а с земли неслись трассеры. Вот один парашют обмяк, схваченный огнем, — и черная фигура стремительно понеслась к земле.

— А ч-черт!..

Он закрутился в лямках, задергался, начал рвать из-за спины автомат, — но разве достанешь из-под лямок? Бзумкнула пуля, и он сообразил, что бьют из пулеметов. «Ну все, хана, расстреляют как цуциков…»

Поджимал ноги, в отчаянии хватался за гранаты на поясе, просил-молил земельку: ну, быстрей, миленькая, удариться о тебя, а там ноги куда-нибудь вынесут… Но земля словно и не приближалась, вольно лежала под ним, курилась редкими дымами. Кажется, и трассеров стало меньше, стрельба отдалилась вправо, туда, где была большая часть их группы. И в страшном сне не могло присниться, что они выбросятся на огневые точки немцев. А вон и мост, лежит себе через реку, на нем несколько человек охраны. Вроде и не суетятся, наблюдают. А чего суетиться, если по десанту бьют так, что воздух кипит.

Смотри ты — земля! Все время была далеко внизу, и вот понеслась навстречу. Ну, брат, держись…

Уже у самой земли обожгло вдруг левую ногу, она обвисла тяжелой колодой. Василь потянул за лямки, стараясь смягчить удар, и грохнулся, на мгновение потеряв сознание. Раскрыл глаза — чернота, звон в ушах, рот полон земли. Сел, застонав от боли не только в Ное, но во всем теле, нащупал нож, обрезал лямки парашюта, встал на здоровое колено, рывком поднялся. Ну, как, стоишь, сержант? Кажется, стоит, даже на раненую ногу опирается. Ничего, голыми руками они теперь его не возьмут…

Заметил метрах в ста от себя скомканный парашют, бросился к нему, хромая и матерясь. Вдвоем все-таки не один. Хуан лежал возле парашюта, и по его глазам Василь догадался: крышка.

— Что, зацепило?

Хуан повел глазами вниз. Да, крови уже натекло много. Лицо совсем бледное.

— Идти можешь? — подхватил его под мышки Василь.

Хуан кивнул, начал подниматься, закусив губу, — и тяжело осунулся на землю.

— Обе… ноги…

Вот тебе и на. Василь беспомощно огляделся по сторонам. Вон хуторок, кажется, да ведь до него ползти и ползти… Но надо ползти, сержант. Здесь тебя ничто не спасет. Разве что закопаешься в эту глину, как крот.

Он ступил, покачнувшись, на раненую ногу.

— А, т-твою мать…

Пойдет нога. Куда ей деваться. Не хочет — заставим.

Повесил на шею автомат Хуана, прицепил к поясу две его гранаты, взвесив в руке, отбросил в сторону запасные диски.

— Не бойся, — ответил он на вопросительный взгляд больших темных глаз. — Знаешь, что такое мешок с бульбой? Сейчас узнаешь.

Встал на здоровое колено, одной рукой взялся за комбинезон, второй за ремень Хуана — и вскинул его через голову себе на плечи. Дал Бог здоровье — терпи, мужик. Теперь подняться… Боль из раненой ноги горячим шилом вонзилась в живот. Даешь, с-сука…

Он стоял, пошатываясь, с раненым на плечах, ругался, проклиная силу, заставляющую его идти и идти вперед. На хуторке они забьются на чердак или в погреб, перевяжутся, и хрег они до них доберутся. Давай-давай, мужик, тяни.

— Нельзя сюда, не разрешаю!.. — заступила Василю вход в хату встопорщенная, как наседка, старуха, когда он все же допер Хуана до хуторка. — Немцы всюду, слышите, не пущу!

Василь пошел прямо на нее, и старуха закричала:

— Михайло, где ты делся?! Ходи сюда, не видишь, в хату лезут!..

Василь скинул Хуана на лавку у стены, и тот молча завалился набок, видно, был без сознания.

— Значит, так, — щелкнул он затвором автомата, — будешь кричать — пристрелю. А сейчас воды и чистое полотенце. Быстро.

В проеме дверей стоял дед, показывал рукой на хлев:

— Там лучше… там сховаетесь…

— Перевязать надо, — кивнул Василь на Хуана — и сам рухнул на лавку, едва-едва выпрямил раненую ногу.

Старуха, поджав губы, принесла миску с водой, тряпки, осуждающе повела длинным носом:

— Может, неживой уже?

— Обмой раны и завяжи, — открыл глаза Василь, — а дед пускай за дорогой смотрит. Живыми останетесь только вместе с нами, ясно?

Он разрезал пропитавшийся кровью комбинезон, осмотрел рану. Пуля пробила бедро навылет, но кость, видимо, не зацепила. Рана была косая и длинная, свежая кровь выдавливалась из-под почерневшей корки, рваные края вспухли. Достал из кармана фляжку со спиртом, плеснул, сжав зубы, на рану, остаток отдал старухе.

Хуан вдруг глухо застонал.

— Оклемался? — повернулся к нему Василь.

— На обеих ногах кости перебиты, — сказала старуха, — торчат.

— Надо шину наложить.

— Какая шина… — выпрямилась она. — Может, досочки приспособить да завязать.

— Давай досочки, — махнул рукой Василь.

Сделал тампон, наспех забинтовал ногу, с усилием встал. Надо было думать, что делать дальше. За себя он не волновался. Рана, конечно, беспокоит, но была бы она серьезной, сюда бы не дошел. Труднее с Хуаном. С перебитыми ногами он как камень на шее. Ну да наши где-то недалеко, их выбрасывали под наступление: они берут мост, а тут свои подходят. Вот тебе и мост. Пойдут немцы прочесывать местность…

— У вас как, гарнизон большой? — спросил он.

— И гарнизон, и полиции богато, — ответила старуха.

— К вам придут, что будете делать?

— В хлев надо, — подсказал дед, который ковылял от них к плетню и назад. — В хлев, может, не полезут…

— Мы в хлев, а вы, значит, в хате? — криво усмехнулся Василь. — Ладно, закончишь перевязку, перетащим его в хлев. Большой хлев?

— Великий! — обрадовался дед. — Шо хочешь в хлеве, телега стоит… Его можно в телегу, а наверх сено…

— Там разберемся.

У Василя уже был план, он успокоился. Кажется, и боль чуть стихла. Ничего, на всякую хитрость есть хрен с винтом. Хотят диверсанта голыми руками взять?

— Дед, я кому сказал за дорогой смотреть?

— Шо уже тут глядеть, у нас наскрозь видно… Наталка, у тебя глаза лучше, кажись, шось на дороге?..

— Давай в хлев!

Василь с бабой подхватили под руки испанца и бегом потащили к хлеву.

— Кровь замой… следы! — успел крикнуть деду Василь.

Хлев действительно был просторный, сухой, прохладный. В ряд стояли телега, дровни, на стене развешаны хомуты и дуги. На сеновале много сена. Богатый хутор.

— Где скотина? — повернулся он к бабке.

— Коня сын взял… — виновато отвела она глаза, — а телку еще весной забили, голодно.

Василь похромал в темный конец, где за невысокой загородкой был закут для скотины. Сухо, и навоз, сдается, сухой. Он отбросил несколько лепешек.

Вернулся назад, взялся за Хуана:

— Помогай.

— Дак на сено ж… — отступила на шаг старуха, все поняв. — Там ветерок, чисто…

— Берись, говорю! — рявкнул Василь. — И дед пусть рядом стоит. Со мной будете, ясно?

Старуха тонко заскулила, подхватила раненого и поволокла с Василем к закуту. Положили его у стены, забросали лепешками. Василь лег лицом к воротам хлева, приказал старой:

— Наворачивай навоз на меня, с головой. Далеко от меня не отходить. Дед пусть возле телеги. Ну, кому сказал!..

Старуха схватила вилы, напряглась и вывернула большой пласт навоза, накрыла им, как одеялом. «Стукнет по голове — и конец, — подумал Василь. — Всем могилам могила получится, из говна».

Он разгреб перед собой лепехи, протер запорошенные глаза.

В воротах показался дед, растерянно закрутил головой.

— Оставайся там, Михайло! — крикнула старуха. — На телеге посиди.

— Дак уже идут до нас, с Мельниченком, — вглядывался в закут слабыми глазами дед. — У них постреляли уже, теперь до нас…

— Сиди и молчи, Михайло. Нехай себе идут, Михайло, а мы тута…

Дед послушно подошел к телеге, сел, оглядываясь на широко распахнутые ворота.

«Ну, Макар… — глубоко вдохнул навозный дух сержант, — войдут сюда — уже ничто не поможет».

В воротах появился тяжело дышащий человек, остановился, слепо вглядываясь в темноту.

— Кто тут есть? — крикнул он, приложив козырьком руку к глазам. — Есть кто, а, тетка?..

— Тут, тут! — сделала шаг из закута старая. — А они, Микола, до яра за хутором побегли, там ховаются.

— Эге, тетка! — повеселел мужчина. — Я сразу увидел, шо следы в вашу сторону. Ну ничего, это последние. А Василь ваш на мосту охраняет? Этих ведь мост взорвать выкинули. Ну да наши дали им жару. Дышло им в рот, сволочам… Господин унтер-офицер, ком за мной!..

За стеной заговорили по-немецки, кто-то пробежал вдоль хлева. Стало тихо.

«Все?! — не поверил Василь. — Неужели все?!»

И почувствовал, как потекла за воротник навозная жижа, чуть не в самый рот попала. Показалось, что он лежит всей тяжестью на раненой ноге, боль от нее прожигала внутренности. С усилием повернулся набок, едва сдержав стон.

— Будем сидеть до подхода наших, — похлопал Василь по прикладу ППШ. — Отлучаться по одному с моего разрешения. Сейчас во двор идет старуха, дед со мной остается. Потом наоборот. Отсутствовать не больше получаса. И без шуточек, мать т-твою…

Боль накрыла с головой, потемнело в глазах, во рту давно сушило.

— Воды принеси…

Василь с Хуаном отсиживались в укрытии из навоза почти двое суток. Хуан большей частью лежал без памяти, однако и приходя в себя, почти не стонал, только скрипел зубами. Василь, перебинтовывая свою рану, неглубокую, но длинную, от колена на две ладони, удивлялся его терпеливости: кончается человек, но молчит. На Василя тоже накатывалась горячка, но сознания он не терял, только пил воду и лихорадочно хватался за автомат при подозрительном звуке. Главное было: не выпустить из хлева обоих стариков. Знал, что их сын в полиции, охраняет мост, но за эти дни сын так и не показался, наверно, навострил лыжи вместе с немцами. Фронт был близко, и это больше всего придавало сил. Дотерпим…

Старики слушались его, выходили из хлева по одному, баба Наталья готовила еду и стирала тряпье для перевязок, дед больше сидел в телеге, крутил цигарки и что-то сам себе рассказывал. Ночевали в хлеву, дед в телеге, бабка на кожухе под телегой.

На следующий день нога онемела, и это испугало Василя. Он выполз из навоза, сел у стены, боясь потерять сознание. Начнется заражение крови, отрежут ногу, — зачем тогда жить? Вот кто не жилец на земле, Хуан… В воздухе расстреляли ребят, сволочи. А на земле тех, кто остался живой, выдали немцам местные. Казачки, земля им в глотку. Видят, что немцев не сегодня-завтра погонят, и все равно… Худший враг — свой человек.

Наталья сходила в станицу, вернулась с вестями: захваченных десантников расстреляли сразу же, на месте.

— Тут недалеко закопали, — махнула она рукой, — под горой. Когда-то там большевики казаков расстреливали.

Василь на это ничего не сказал, лишь придвинул поближе автомат, отстегнул от пояса гранату.

«Захотела бы выдать — выдала. Ночи здесь хоть глаз выколи. Выскочила за ворота — и продала. Повезло, сержант…»

Он уже не сомневался, что выживет, а вот Хуан тревожил. Железный человек, но и железо ломается. И был благодарен ему за молчание. Конечно, не по себе от хриплого дыхания товарища и тяжелого взгляда темных глаз. Кажется, сам в себя вглядывается человек — однако и тебя видит. Вскоре прогремел сильный взрыв. «Мост через Кубань», — догадался Василь.

И вот послышались во дворе громкие голоса, широко распахнулись ворота.

— Где ребята? — спрашивал веселый сержант бабу Наталью, которая с самого утра ушла со двора. — Что ты их в хлев запихнула? Эй, есть кто живой?

Василь крикнул в ответ — и не услышал своего голоса. От слабости потекли по щекам слезы, закружилась голова.

Но из хлева вышел на своих ногах — и к сержанту:

— Слышь, земляк, здесь моих хлопцев положили…

— Понятно… — оглянулся сержант на хлев. — Сколько всех было?

— Двадцать восемь. Но я не об этом. Их местные выдали, понимаешь? Они к ним спасаться, а эти немцам…

— Т-так… — отвел взгляд сержант. — Местные, говоришь?

— Здешние. Мои дед с бабой нас спрятали, а остальные немцам. А, сержант? Не пройдешься со своими ребятами по станице? Сделай, сержант, такие мужики погибли. Баба Наталья знает, где их закопали. Как собак…

— Ладно, земляк, — положил ему руку на плечо сержант. — Сейчас нет времени, потом разберемся… Синенко, налей воину сто пятьдесят.

Василь держал в руке кружку, и рука дрожала, спирт проливался на землю.

— Не пойдешь? — сглотнул сухой комок в горле. — Ну ладно.

Разом выпил всю кружку, задохнулся — и рухнул, как подкошенный, на своего спасителя.

— Ну вот, — хохотал сержант, — не знает фриц, чем нашего брата взять. Наливал бы каждому по сто пятьдесят и брал голыми руками.

Бой уже шел где-то за Кубанью. А может, Василю только казалось, что за Кубанью. Мост же они не взяли…

В госпитале Хуану ампутировали обе ноги до колена, Василю же ногу спасли. Однако залечивалась рана тяжело, — сказывалось сидение в навозном огневом пункте.

— Не залез бы в говно — не спасся бы, — признавался Василь соседям по палате. — А наших ребят продали. Платили им за это или как?

— Немец платит хорошо, — соглашался с ним Станкевич, земляк из-под Барановичей. — У нас немец управляющий или арендатор — хорошо платил.

— У нас, у вас, — цыкал на него Василь. — Мало вас, лапотников, обдирали поляки с немцами. Ничего, недолго осталось, поквитаемся.

Госпиталь находился в северокавказском городке, до той станицы около ста пятидесяти километров. С завскладом Василь договорился, чтобы сберег его автомат. «Именной» — предупредил Василь. Завсклады публика сообразительная. Один раз глянул на десантника, теперь готов в лепешку разбиться. Василь давно заметил, что от него все не то что бегут, но вроде как отворачиваются, оглядываются. Куда бы он ни входил один или со своими ребятами-диверсантами, — гражданские вмиг расползались по углам, как тараканы. Он уже не говорит, что всюду без очереди и все такое. А завскладом там или начальник ларька со всех ног бросались навстречу с бутылками.

Василь на это не обращал бы внимания, если бы не мост через Кубань. В один день осиротел. И все взгляды теперь — на него одного. Отомстишь, сержант? Должен отмстить, обязан. Ребята теперь будут смотреть на него весь остаток дней, всю долю отпущенного.

За стенами госпиталя буйствовало южное лето, легкие халаты молодых сестричек распахивались и без дыхания ветра. Но не спал Василь совсем не от этого. Не шел сон, хоть плачь. Ну, закончится война, ну, он выживет. А дальше? С тридцать девятого года в армии, с финской кампании. Лучшие годы в окопах и блиндажах, занятия в диверсионной школе, высадки, и самое худшее в них — ожидание. Он не задумывался, какой смысл в этих рейдах в тыл врага, если бы задумался, давно сошел бы с ума. Но и дураку понятно: толку мало. Гибнут люди, а тем, кто уцелел, на грудь медаль. В этих высадках сжигалась та сила, которая дается человеку для главного: поставить хату, завести семью, родить сына. Да, у него давно должна была быть семья, хозяйство, смысл в жизни. Но вместо сна являлся ему батька, Александр Минович. Батька до самой войны не вступал в колхоз, жил в маленькой хатке, больше собирал травы, чем гнулся на собственных сотках. У батьки было золото, осталось еще с первой германской. Василь как-то выгреб из подпечья жестянку и вывернул на пол тяжелые монеты. Подскочили младшие братья, Дима с Костиком, и стали все играть в золото. Они складывали монеты в столбики — у кого получится выше. Сопели, старались, пока не заревел Кастусь. Его столбик старшие сбивали щелчками. И тут в хату вошел батька. Василь выскочил в окно, младшие зашлись в плаче: пальцы у батьки, как клещи, только взялся за ухо — оно уже красное, как бурак, и вдвое больше другого. Батька перепрятал золото, закопал под яблоней. Василь хоть и подсмотрел, под которой, но больше за золотом не лазил. Батькино пусть останется батьке.

Имея золото, батька не хотел строить новую хату. Наверно, тоже видел впереди черную яму, прорву. Собирал купальские травы, лечил людей от трясучки и колтуна, мог даже спасти от падучей.

…Хуана отправляли в глубокий тыл, и Василь зашел с ним попрощаться.

— Главное — жить остался, — сунул он под одеяло другу флягу со спиртом, тот же завскладом расстарался. — А сделаешь протезы, ещё на свадьбе гульнем.

Хуан молча улыбался.

— Где тебя после войны искать?

— Может, в Испании, — разлепил тот иссохшие губы. — Слушай, амиго, отдай мне свой пистолет… Первый и последний раз прошу!

— Пистолет? — растерялся Василь. — Так нет, браток, пистолета… — И разозлился: — Да прекрати ты с пистолетами играть! Кончилась для тебя война, понял? А отомстить и без тебя есть кому. Ты что думал, я им это прощу?

Хуан положил на его плечо горячую руку, тяжело задышал:

— Останешься в живых — найди меня. Вместе в тот хлев придем…

Василь мотнул головой и кинулся из палаты на улицу.

Рана постепенно затягивалась, и Василь стал обдумывать свою дорогу назад. Да, он должен был вернуться в станицу, где оставались хлев, закут с навозом, баба Наталья и дед Михайло, — и еще кто-то. «Не такой я дурак, как вам кажусь, — сжимал зубы Василь. — Думаете, все там полегли? Зря думаете».

Он расхаживал ногу, хромал, как заведенный, по тропинкам госпитального парка. Нога все еще была чужой, кровь едва-едва живила ее. Но уже появился аппетит, уже он прижал раз-другой в темной аллее перевязочную сестру, та хоть и стукнула локтем под ребро, но затихла на мгновение в руках, обвяла. Ничего, девки от него никуда не денутся, он это всегда знал. Курица и убегает от петуха, а где-то под забором вдруг ослабнет и запнется, раскинув крылья.

Расплатится с долгами, — тогда к девкам.

Но без осложнений Василь еще ниоткуда не уходил. С медкомиссии его неожиданно отправили к начальнику госпиталя.

— По вашему приказу…

— Проходи, сержант. Вот товарищ майор с тобой поговорить хочет.

Молодой майор-штабист внимательно просматривал папку с его документами.

— Вы родом из Белоруссии?

— Так точно, из-под Речицы.

— Речица это…

— Гомельская область, город и моя деревня на Днепре.

— Ага, Днепр… Национальность белорус?

— Так точно, — удивился Василь.

— Ну вот, белорус… А поляки у вас были?

— Где у нас? — не понял Василь.

— У вас на родине. Видели когда-нибудь поляков?

— Есть польские фамилии. Пуховские, Козловские, Хмелевские, — вспомнил Василь. — У нас их пшеками зовут.

— Так что, товарищ сержант, — стукнул ладонью по папке майор, — есть приказ о создании польской армии, и вы направляетесь туда. Наша армия, советская, будет участвовать в боях против фашистов, называется Войско польское. Ясно? Принимайте под начало команду из девяти человек и отправляйтесь в пункт формирования, в сопроводительных документах написано, когда и куда явиться.

— Я же разведчик-диверсант, — вытаращил глаза Василь, — по-польски ни слова…

— Ничего, научитесь. Да там не одни поляки. Вот ваша команда из белорусов.

— Белорусы те же русские… — никак не мог понять Василь. — При чем здесь я и поляки?

— Приказы не обсуждаются, сержант! — вышел из-за стола майор. — А разведчики-диверсанты и в Войске польском нужны.

В полный голос Василь выматерился уже за дверью. В руках бумаги, в голове полная путаница. Был белорус — стал поляк. А, хол-лера, в душу их мать, пся крев…

Но чему их учили в разведшколе? Принимать решение и действовать самостоятельно. Перво-наперво Василь пошел прощаться с соседями по палате.

— Ну, землячок, — остановился он возле кровати барановичского бульбаша, — по-польски шпрехаешь?

— Так в польской школе учился, — с достоинством ответил тот. — Четыре роки ходил.

— Во, падла! Поляк, значит?

— Учили мы их стишок… «Кто ты естэсь? Поляк малы. Яки знак твуй? Ожел бялы…» Но смеялись они над нами. Говорим не с тем акцентом. Заносчивый народ, просто так не подойдешь.

— Богатые?

— Не, больше спесью берут. Говорят про них: собирается, как поляк на войну. Все лучшее нацепит на себя и вперед, чтобы издалека видели, кто на войну вышел. Немецкие танки саблями секли. А так богатства особенного нет. Да у нас белорусы кругом, поляки только начальниками. Войты, судьи, полицаи… Паны и подпанки.

— А войско ихнее? Как с техникой?

— Ну, тоже есть поговорка. «Войско польско цалковито змоторизовано: вшистке жолнежи на роверах, пан поручник на мотоциклювцы».

— Как-как?

— Солдаты на велосипедах, пан офицер на мотоцикле…

Палата захохотала.

— Ладно, земляк, — постучал по гипсу на его ноге Василь. — Может, увидимся. Будут уговаривать в польское войско, не соглашайся. Пускай сами на своих роверах… Ты ведь у нас ученый человек, четыре класса одолел?

— А что, их четыре не ровня нашим семи.

— Ну, тогда до встречи в Войске.

В коридоре Василь столкнулся с сестрой Ниной.

— Прости-прощай, дорогая, мне тебя никогда не забыть… — обнял ее за гибкую спину. — Так и не удалось темной ночкой погулять?

— Много вас таких шляется, — фыркнула Нина, но остановилась, поправляя на груди халат. — Заскучал без фронта?

— Возьмем Берлин — вернусь. Какой, говоришь, у тебя адрес?

— Третий дом за первым углом… Лети уж, все равно не напишешь.

— Гадом буду… — И осекся, увидев на круглой скуле слезинку. — Дай поцелую на прощанье…

Но девушка вывернулась и влетела в комнату старшей сестры.

Вот тебе и на… К завскладом Василь пришел хмурый.

— Сохранил то, что надо?

— А как же! — засуетился Абрамович. — Наше слово закон.

— Это хорошо…

Василь привычно осмотрел автомат, проверил затвор. Все в порядке, даже магазин полон.

— Разбогатею — рассчитаюсь, — повернулся он к старшине.

— Ничего не надо! — поднял тот руки, будто сдаваясь в плен. — Разве мы не понимаем?

Ну что ж, спасибо этому дому, пошли к другому.

А на выходе из госпиталя старшего группы уже ждала команда, девять бойцов, один другого моложе.

— Ну что, недобитки? — оглядел их Василь. — Настоящие поляки среди вас есть?

— Естэм поляк, — сделал шаг вперед высокий чернявый парень, подтянутый, старательно выбритый, в холодных голубых глазах спрятана усмешка.

— Из самой Польши?! — удивился Василь.

— Из-под Гродно, родители католики.

— Ясно… Ну а остальные?

— Белорусы, — отозвался за всех белобрысый ефрейтор с редкими усиками под широким носом картошкой.

— Как фамилия?

— Корневич.

— А ваша? — повернулся Василь к поляку.

— Франэк Томашевски.

— Франэк? — хмыкнул Василь. — Это что, Фриц по-нашему?

— Франц, — заиграл тот желваками.

— Так вот, товарищ Франц, — достал из нагрудного кармана бумаги Василь, — это сопроводительные документы. Ферштеен? Документы на всю вашу группу. Тебе все равно подаваться в польское войско, так что принимай командование — и вперед. Яволь? А мне в другую сторону. Ну, что смотришь, как баран? Тут все написано, куда явиться, когда… Командиром тебя назначаю, понял?

И силой вложил ему в руки документы.

— А мы? — выскочил из-за Томашевского Корневич. — Мы как?

— Вы как хотите. — Василь закинул за плечо мешок с консервами, тоже выданный Абрамовичем. — Вам, мужики, в одну сторону, мне в другую. Дело у меня.

И быстро зашагал к воротам, боясь, что кто-нибудь из команды поднимет крик.

— Земляк, я с тобой! — послышался сзади топот. — Не хочу к полякам!..

Запыхавшийся Корневич умоляюще заглядывал в глаза, комкал в руке пилотку.

— Иваном зовут? — осмотрел его с головы до ног Василь.

— Так точно! — радостно улыбнулся тот.

— Ну пойдем, Ванька.

— А я знаю, кто вы, — признался ему в спину Корневич. — Разведчик-диверсант.

— Знаешь — молчи, бьют — убегай, — посоветовал Василь.

На станции им довольно быстро повезло, влезли в теплушку к артиллеристам, ехавшим до узловой станции на переформировку.

— А нам дальше и не надо, — растолковал Корневичу Василь. — Оттуда до моей станицы пешком дотопаем.

Корневич всю дорогу молчал. Видно, прикидывал, как из пехотинца превратиться в разведчика-диверсанта, которому море по колено. Ну-ну, пускай. Парень, сдается, ничего, плечи узковаты, но уцепистый, руки клешнястые, крестьянские. Молчать может.

Дорогу Василь знал. Во-первых, помнил карту, которую изучал перед высадкой, во-вторых, расспросил местных. Станица Алексеевская большая, ее знали. И про мост упоминали, тот самый мост, который охранял сын бабы Натальи. Ничего, слава Богу, не все погибли.

— Еще не вечер, Ванька! — толкнул он Корневича, дремавшего на охапке соломы.

— Приехали?.. — вскочил тот.

— Спи, пехота. Ваш брат, если не спит, есть просит.

Кто-то из артиллеристов засмеялся.

На узловой станции, как это и должно было случиться, они сразу нарвались на воинский патруль.

— Документы.

— Так, это, в польское войско направили… — сказал Василь — и осекся, зная, что еще тот не родился, кто бы доказал что-нибудь патрулю.

Но капитан медлил, всматриваясь в одну-единственную бумажку, которая нашлась у Василя.

— Летчик Кожедуб тебе не родня? — наконец поднял он красные от усталости глаза.

«Ага…» — зыркнул Василь на голубые петлицы капитана.

— Так точно, брат, — встал он по стойке «смирно».

— Родной?

— Так точно, родной.

— Ему вторую Звезду повесили.

— Ну-у?!.. — радостно выдохнул Василь. — Ивану?!

— Ивану Никитовичу, товарищ Василий Александрович.

— Так мы, это, из одной деревни, — понурился Василь.

— Куда направляетесь?

— В станице Алексеевской находилась моя спецгруппа. Ищу… — объяснил Василь, уже ни на что не надеясь.

— Ефрейтор с вами?

— Так точно, со мной.

— Ладно, сержант, на первый раз отпускаю. Скажи спасибо фамилии.

— Спасибо, товарищ капитан!

— Хорошо-хорошо. Как добираться будешь?

— На попутке…

— Выходите за город вон по той дороге, а там как повезет.

И капитан с двумя бойцами медленно пошагал по площади, не оглядываясь.

— А вы правда земляк? — во все глаза смотрел на Василя Корневич. — Из одной деревни?

— Тот же с Украины, а я белорус, дурило! — с облегчением захохотал Василь. — Давай быстрей, пока нас опять не заловили…

До станицы они добрались поздним утром.

Пыльный шлях с высоченными тополями лежал пустой, ни человека на нем, ни собаки. В прореженных садах кое-где сожженные хаты, но запах гари на пепелищах уже выветрился.

— Ишь, тишина какая! — кивнул на станицу Василь. — Будто и войны нет, а, Ванька? Будто не было ничего.

— А что здесь было? — спросил тот.

— Скоро узнаешь.

И уверенно направился в тот край станицы, где и мост, и хата бабы Натальи, и Мельниченко с помощниками.

Шел по станице, ничего не узнавая, ни старых верб, ни мосточка через яр, ни двухэтажного здания сельсовета, еще недавно с него свешивался флаг со свастикой, теперь трепещется наш.

— Глянь, Ванька, наше знамя прицепили, советское. Во, гады…

— Ну правильно, — едва поспевал за ним Корневич. — Наше, какое же еще…

— А где они моих ребят закопали? Ничего, сейчас расскажут…

Сильно припекало, Василь раздраженно отмахивался от слепней, вытирал с глаз пот, ругался.

Вот и хата. Сейчас она совсем не такая, какой ее помнил Василь. Конечно, из кучи навоза обзор не тот.

Вошли во двор. Василь едва сдержался, чтобы не заглянуть сначала в хлев. Нет, надо в хату. А ведь он ни разу и не был в ней, не довелось погостить. По-хозяйски распахнул дверь, только на мгновение остановился на пороге — и в темную прохладу жилья.

Баба Наталья доставала из печи чугунок с варевом, оглянулась на стук двери — и ахнула, выпустив из рук ухват.

— Добрый день в хату, — скинул Василь с плеча мешок, лямки которого изрядно натерли плечи за дорогу. — Узнаешь, бабка?

— А бо-о… — закрыла Наталья рот уголком платка. — Откуль это ты?

— Нечистая принесла, — криво усмехнулся Василь. — Горилка есть? Тащи, баба Наталья, на стол. Нам сейчас без горилки не обойтись.

— Дак, это, с похорон осталась…

— С похорон? А дед Михайло где?

— Сорок дней как поховали. Не выдержал мой дед, в ту же ночь, как вы уехали, лег вот так на кровать и больше не поднялся. Сразу после вас… — Наталья вытерла рукой глаза.

— В ту же ночь, говоришь? — придвинул к столу табуретку Василь. — Проходи, Иван, помянем человека.

— А где твой чернявый? — вглядывалась бабка в Ивана. — Тот был как цыган.

— Отрезали ноги цыгану.

Василь достал из мешка консервы, сахар, хлеб.

— Обе ноги до колена. Сына нету?

Баба Наталья, будто не расслышав, бегом кинулась в сени.

— Боится про сына, — подмигнул Василь Ивану. — Ничего, нам ее сын не нужен.

Иван, мало что понимая, пожал плечами.

Баба Наталья принесла наполовину заполненную кварту, кусок пожелтевшего сала, три луковицы:

— Голодно у нас…

— Ничего, все, что на столе, тебе останется, — налил в два стакана мутную самогонку Василь. — Ну, нехай ему земля пухом…

Торопливо закусили, Василь налил еще раз:

— У православных три чарки надо.

Баба Наталья дрожащими руками поправляла черный платок, все пыталась что-то сказать — и не решалась. Выпили по третьему разу, Василь закурил, стараясь не смотреть на хозяйку. Корневич встал и открыл окно, высунулся из него, наверно, запьянел.

— Ну, баба, — поднялся Василь, — докладывай.

— Шо?! — испугалась та.

— Называй, кто выдавал наших.

— То я ж не знаю… Мало шо люди языками мололи…

— И Мельниченки не знаешь? Того самого, что в хлев приходил?

— Чому, знаю… — опустила глаза баба Наталья. — Его сын старший был в полиции. И сам…

— Где живет?

— За сельсоветом третья хата, рядом две спаленные, а его уцелела… Кинь, на шо он тебе! Сын с немцами утек, то он с невесткой остался. Кинь, нехай его совесть заедает…

— Такого заест… — Василь завязал пустой мешок, взял в руки автомат. — Ладно, баба Наталья, не поминай лихом. За старика своего прости. Это ж из-за нас он…

— Все там будем.

— Конечно, все, только одни раньше, другие позже. А кому и помочь надо. Пойдем, Ванька.

Корневич, уже кое-что поняв, качнул головой, будто отказываясь, — и потащился, нога за ногу, следом за Василем из хаты.

Чем ближе к сельсовету, тем больше Василь ускорял шаг. Горело лицо, не понять, от водки это или от жары. Сердце стучало в ушах, кипела в жилах кровь. Не шел — летел.

Где-то сзади спотыкался Иван. Василь ни разу не оглянулся, но знал: никуда Ванька не денется.

Да, все правильно: сельсовет, две сожженные хаты, одна уцелевшая. Вот и тетка навстречу.

— Хата Мельниченков? — не здороваясь, спросил Василь.

— Ихняя… — шарахнулась от него женщина.

Во дворе было пусто, откуда-то потягивало дымком. «Богатые, сволочи…» — охватил он взглядом широкий двор с хлевом и овином, над плетнем тяжело свисали головы подсолнечников, на сотках стена кукурузы.

Сильно прихрамывая от внезапной боли в раненой ноге, пролетел мимо пустых окон к двери хаты. Широко открыл — и кинулся, будто головой в прорубь. В темной хате сразу увидел, как метнулась за занавеску молодая женщина. Но не успел он оглядеться, как молодуха выскочила назад с ребенком в руках, заступила ему дорогу:

— Никого нет!

Ребенок, выхваченный из люльки, сучил руками и ногами, кричал.

Василь молча отодвинул ее, прошел к двери в чистую половину хаты. С кровати уже поднимался человек в армейских штанах и нательной рубахе, испуганно загораживаясь рукой от неожиданного гостя.

— Сиди-сиди, голубок, — стал в дверях Василь, уперся руками в косяки. — Не узнаешь, господин Мельниченко?

— Где-то виделись?.. — еще раз попытался тот подняться.

— Сидеть! — гаркнул Василь. — Можно сказать, что и виделись. Не помнишь, как в хлев к бабе Наталье забегал? Десантников ловил? С немцами ты тогда бегал, не помнишь?

И увидел, как задрожали руки Миколы Мельниченки, как побледнело лицо, как шаркнула по полу босая нога.

— Вспо-омнил!.. — удовлетворенно протянул Василь. — А я тогда в закутке прятался, под навозом. Ты вот так в воротах стоял, а я в говне. Не нашел ты тогда меня, Мельниченко.

— Д-дак я ж… не хотел н-найти…

— Дядько, дядько… — стучала Василя по спине молодуха, стараясь проскочить в комнату к свекру. — Пустите!..

— Корневич, убери женщину, — не поворачивая головы, приказал сержант.

Иван, которого не слыхать было, не видать, стал молча отжимать ее в угол. Заходилось в крике дитя, вопила женщина. Василь почувствовал: еще немного, и он не выдержит.

— Поднимайся, — ступил он в комнату. — Пойдем.

Микола послушно поднялся, споткнувшись о сапоги у кровати, оглянулся на Василя.

— Обуваться не надо.

В углу возились Иван с женщиной, но ребенок, как ни странно, вдруг затих.

— Давай-давай, за хлев, — подтолкнул Миколу в спину Василь.

— Я тебе денег дам, солдат, — заговорил во дворе Микола, — много денег! Иди себе своей дорогой, а я тебе золото… На шо тебе моя жизнь, возьми деньги. Чуешь, солдат, золото…

— Иди-иди, сука…

— Мы ж не на войне, солдат, — попытался повернуться лицом к Василю Микола. — Шо было, то было, давай полюбовно… Война кончится, а у тебя золото…

— Становись! — потемнело в глазах Василя. — А кто мне моих хлопцев вернет?!..

И хлестнул короткой очередью из автомата.

Микола, повернувшись боком, сделал маленький шажок — и повалился лицом вниз. Только теперь Василь разглядел, какой это был крепкий, несмотря на годы, мужчина. Желтели на солнце пятки, ветерок шевелил на затылке редкие волосы.

— Иуда… — плюнул себе под ноги Василь.

Не заходя в хату, он вышел на улицу, следом выкатился растрепанный, тяжело дышащий Корневич.

Василь, не оглядываясь, двинулся к мосту, фермы которого хорошо виднелись отсюда. Уже далеко отойдя от хаты Мельниченков, он вдруг притормозил, не слыша за собой шагов Корневича. Чуть повернул голову. Да, сзади никого не было.

— А, разведчик-диверсант?! — усмехнулся он. — Лежишь в канаве и не дышишь? Ну лежи-лежи.

Конечно, проверку на вшивость не все выдерживают. А он отомстил. Мертвые поблагодарят его, живые не осудят. Войны впереди еще черт знает сколько…

За рекой громыхало, не понять, то ли собиралась гроза, то ли доносилась артиллерийская канонада.

Дядька Василь умер на пятьдесят восьмом году жизни, похоронили его на Чижевском кладбище в Минске. За год до смерти он ездил в станицу Алексеевская, где сфотографировался возле обелиска, на котором выбиты фамилии погибших десантников, в том числе его и испанца Хуана.