Уха в Пицунде

Эликсир жизни

В Сет, маленький городок на юге Франции, я попал с туристической группой.

Был конец июля, стояла, как и положено в этих местах, изнуряющая жара, однако я себя чувствовал хорошо. В Сочи в прошлом году, к примеру, всё обстояло гораздо хуже. По Сету я гулял и в середине дня, и вечером, и даже ночью. Набережные были запружены туристами, наблюдающими за сражениями гондольеров. Это было что-то вроде рыцарского турнира на воде. В каждой лодке сидели по десятку гребцов, обряженных в синюю, белую или красную форму. На возвышающейся корме гондолы — отчего-то эти суда мне хотелось называть гондолами — стоял с деревянными копьём и щитом рыцарь. Он должен был попасть тупым наконечником копья в щит соперника и сбросить его в воду.

Равномерно погружались в воду вёсла. Гондолы, приседая перед каждым гребком, стремительно набирали скорость. Бойцы, изготовившись к удару, выбрасывали вперёд копья. Раздавался сухой треск, и один из них летел в воду. Зрители сопровождали каждое падение воплями и аплодисментами. Иногда бойцы промахивались, толпа разочарованно гудела. Гондолы описывали полукруг и снова неслись навстречу друг другу.

К поверженным, как и на любом турнире, не было никакого снисхождения. Не замечаемый никем, он плыл к берегу и с трудом взбирался на плотик. Никто ему не подавал руки и не предлагал полотенце, да он об этом и не просил. Он жаждал отмщения, но бои на воде в это время вели другие.

Судьями на турнире были почтенные старцы, возглавляемые здешним мэром. Подобно римским патрициям, они поднимали руку, приветствуя победителя, и брезгливо опускали её, удаляя из турнира проигравшего.

Кстати, на узких улочках Сета мне часто попадались старики с длинными батонами хлеба в руках. Они несли их, словно именное оружие, полученное за победу над сарацинами или, скажем, маврами. Я любовался их бравым видом и думал, что на наших улицах, к сожалению, стариков почти не встретишь. Не доживает русский человек до старости, гибнет по дури либо по пьяни, а то и от того и другого разом.

Поздним вечером городок вымирал. Я в одиночестве бродил по набережной, читая названия катеров и яхточек. Народ здесь жил легкомысленный, у причала покачивались сплошь «Катарины» и «Натали».

Но вдруг в одном из домов я увидел сияющие окна, из которых на тихую улицу рвался многоголосый рокот. Это было настолько не похоже на Европу, что я немедленно направился туда. В кафе гуляли участники турнира гондольеров. Для них всё было закончено, и они с полным правом наслаждались победой или заливали горечь поражения вином. Молодые люди в футболках с названиями своих команд вполне по-русски пили вино и заедали его бутербродами, горой лежащими на столах. Один из них высунулся в распахнутое окно и сделал жест рукой, который не оставлял сомнений: меня приглашали в круг избранных.

— Русский, — с сожалением сказал я. — Ни черта не понимаю!

— Ля рус! — крикнул в глубину зала гондольер.

В окно тут же выставились ещё три человека, причём, судя по их виду, это были победители среди тех, кто желал бы выставиться. В руках они держали по стакану красного вина, а один из них целую бутылку.

Как истинный русский, я должен был бы выпить все три стакана и прихватить с собой бутылку, но не те уж лета, чтобы гусарить. Я выпил один стакан и одобрительно покивал, ощущая во рту приятную свежесть вина.

Молодые люди наперебой затараторили, размахивая руками.

«Полная галиматья! — улыбался я им в ответ. — Ничего ведь не понимаю, а хорошо! Был бы помоложе, рванул прямо в окно, там вон и девушки мелькают, вполне белые и вполне хорошенькие…»

Я вернулся в отель и увидел рядом с хозяйкой Марину. Они что-то оживлённо обсуждали. Марина была единственная в нашей группе, говорившая по-французски, и я направился к ней. Пусть хоть она что-нибудь объяснит.

— Какие сложности? — спросил я.

— Завтра на устричную ферму приглашают, — мельком взглянула на меня Марина. — Брат нашей хозяйки владеет этой самой фермой под Сетом.

— Устрицы — это мидии? — осведомился я.

После стакана вина я мог задавать любые вопросы.

Женщины наперебой принялись разъяснять мне отличие устриц от мидий, и французский сейчас я понимал так же хорошо, как русский.

— На мидии барабулька хорошо берёт, — сказал я, когда женщины на мгновение смолкли.

Они оторопело уставились на меня.

— Что такое барабулька? — наконец спросила Марина.

— Рыба, которую подавали на стол римским императорам, — сказал я. — В Пицунде я её ловил на мидию.

— Пицунда — это в Грузии? — тонко улыбнулась Марина.

Она была филологическая дама и любила показать свою осведомлённость в разных областях, особенно в политике.

— Абхазы уже тогда говорили, что жить вместе с грузинами не будут, — тоже улыбнулся я.

— О чём это вы? — спросила хозяйка.

Я не знал французского, но спросила она именно это.

— О своём девичьем, — успокоил я её. — Когда выезжаем?

— Завтра в пять, — отрезала Марина и повернулась ко мне спиной.

Определённо, я ей не нравился. Впрочем, она тоже была не в моём вкусе. Слишком толстая на фоне остальных дам из нашей группы, не говоря уж о французских девушках из кафе.

Я вздохнул и отправился почивать.

Дорога на устричную ферму шла вдоль каналов, в которых бродили по колено в воде розовые фламинго. Автобус остановился, туристы высыпали из него и принялись фотографировать. Птицы на них не обращали внимания.

— Непуганные, — сказал молодой человек, стоящий рядом со мной.

Чувствовалось, он сильно сожалел об этом.

— Думаешь, съедобные? — спросил я.

— В России мы их обязательно попробовали бы, — засмеялся он.

— Не долетают они до России, — сказал я.

— Ну и чёрт с ними, — махнул он рукой. — Мы гусей бьём. А у этих клювы кривые.

— Не только клювы, — согласился я. — Они вообще горбатые.

— И розовыми их можно назвать только по пьяни.

Мой собеседник, Дима, во Францию ездил исключительно пить вино.

— Должны были неделю в монастыре жить, в последний момент отменили, — пожаловался он.

— А что в монастыре? — полюбопытствовал я.

— Подвалы! — взмахнул руками, как крыльями, Дима. — Винные! Это лучшее, что есть во Франции.

— Лучше монашенок?

— В тысячу раз! Это же бургундские подвалы, не какая-то там Эйфелева башня. Открываешь кран в бочке — и оттуда красное, белое, розовое… Испортили поездку, сволочи.

— Кто испортил?

— Монахи. Мы же здесь по религиозной линии. Якобы русское братство едет в гости к французскому. А у них всё занято на полгода вперёд. Англичане с немцами гуляют.

— А здесь есть кто — нибудь из братства? — оглядел я автобус. — Истинный верующий?

— Верующий? — тоже посмотрел по сторонам Дима. — Нету. Здесь люди серьёзные.

— Дегустаторы?

— Пьяницы. Живём от лета до лета, копим деньги на тур. Подвалами нас заманили. И кинули.

Автобус тронулся. Дима сел рядом со мной. Ему, видно, нравилось беседовать с новичками.

— Но здесь ведь больше половины женщин, — сказал я, понизив голос.

— Женщин всюду больше половины, — кивнул Дима.

— Тоже пьяницы?

— Да нет, к женщинам это не относится. Я, конечно, беру с собой жену, но только туристкой. Пусть смотрит.

— Ей как раз Эйфелева башня нужна.

— Так нас и засунули в Париж на неделю. Опять по Лувру будем шататься.

— Надоело?

— Не то слово. Джоконду раз десять видел. Ничего особенного.

— Там и другие музеи есть, — сказал я.

— Ну да, Наполеон у инвалидов. За Наполеона двадцать евро с носа берут.

— Русским они его должны бесплатно показывать, — взыграл во мне имперский менталитет.

Но тут автобус подкатил к большому белому дому, увитому виноградом, и я замолчал.

Хозяин устричной фермы оказался видным мужчиной лет сорока пяти. Он был похож на жителя Сухуми из восьмидесятых годов: смугл, вальяжен, значителен. Правда, те всё же не боялись русских девушек.

В нашей компании были две девицы, которые нравились мне уже тем, что всюду ходили с банкой пива в руке. С ним они разгуливали даже по замку Гогенцоллернов в Германии. У смотрителя замка при виде Кати и Жанны полезли на лоб глаза, и он попытался захлопнуть перед их носом кованую железом дверь. Однако Катя изловчилась вставить в щель свою ногу в шлёпанце, и дверь, заскрипев, остановилась. Девушки легко отстранили смотрителя и проникли в зал, заполненный мечами, жезлами и прочими реликвиями императоров

— Это что за кувшин? — показала Жанна на золотой кубок Вильгельма I.

— Фамильная драгоценность, — сказал я.

— А пиво из него можно пить?

И она принялась ковырять замок, на который была закрыта витрина из стекла. Я понял, что нужно немедленно вмешаться.

— Из него нельзя пить, — сказал я.

— Почему? — уставились на меня девицы.

— На чистом золоте вообще ни пить, ни есть нельзя, — стал объяснять я, оглядываясь на смотрителя, застывшего в углу, как статуя командора. — Можно получить сильнейшее отравление.

Девицы оставили замок в покое.

Катя была полногруда, Жанна плоска, но обе при этом вполне симпатичные.

— Пиво кончилось, — вздохнула Жанна и поставила пустую банку на стекло, под которым покоился императорский кубок.

— Во дворе замка киоск с пивом, — сказал я.

Девицы, не говоря ни слова, развернулись и вымелись за дверь, которую только что брали штурмом. Смотритель ожил, трусцой подбежал к двери, закрыл её на несколько оборотов ключа и мелко перекрестился. Руки у него тряслись.

Я незаметно убрал банку с витрины. Для общения с нашими туристами всё же нужны крепкие нервы. А откуда им взяться у смотрителя? Золото, короны, скипетры, привидения, наконец.

На устричной ферме под Сетом Катя и Жанна тоже взялись за дело засучив рукава. Они повсюду сопровождали хозяина, как конвоиры. Рене, впрочем, это нравилось. Он рассказывал об особенностях выращивания устриц на Средиземном море, и вид у него был как у кота, застигнутого на слизывании сметаны. И я понимал, отчего у него такой вид. Время от времени в двери зала заглядывала встревоженная жена. Русские туристы ей не нравились точно так же, как смотрителю замка Гогенцоллернов.

— Хорошие девушки, — сказал я Диме.

— Доска без соска, — поморщился он. — А вот устрицы без вина не едят.

— Ну да? — удивился я. — Должен сказать, насчёт худеньких ты не прав. В них тоже есть свой шарм.

Но тут Рене объявил, что приглашает гостей на террасу для дегустации устриц, и наша дискуссия закончилась.

Мы поднялись по деревянной лестнице на террасу. В середине стола стоял таз с горой устриц. Рядом кастрюля с лимонами, разрезанными пополам. Здесь же бутылки с белым вином и пластмассовые стаканчики.

Рене торжественно достал из кармана нож с кривым лезвием — и пиршество началось. Он едва успевал вскрывать устрицы и поливать их лимонным соком. Катя и Жанна заглатывали устриц, как удавы кроликов. А может, как крокодилы антилоп. Во всяком случае, моллюски во рту девиц исчезали мгновенно.

— Так дело не пойдёт, — сказал Дима. — За мной!

Мы подобрались сзади к Рене и успели ухватить по устрице.

— Вкусно, — сказал я, прислушиваясь, как устрица легко скользнула по глотке и опустилась в желудок.

— Не то слово! — промычал Дима.

Рене притащил ещё один таз с устрицами. Катя и Жанна, съев по десятку моллюсков, слегка угомонились, и мы тоже смогли приступить к трапезе.

Устрицы, как я понимаю, были свежи, сочны и нежны. Рене, бедный, упарился, оделяя ими прожорливых туристов, но, во-первых, не каждый день на ферму приезжают русские, а во-вторых, когда ещё почувствуешь дразнящие прикосновения упругой груди с одной стороны и не менее упругого бедра с другой. Он орудовал ножом с энтузиазмом, успевая, впрочем, отхлебнуть из пластмассового стаканчика.

Мы с Димой тоже не забывали наполнять свои стаканчики.

— Молодцы, французы, — сказал Дима. — Хорошую закуску придумали.

— На Средиземном море и не такое можно придумать, — согласился я. — Но французы и вправду интереснее немцев или англичан.

— Почему? — удивился Дима.

— Я их язык понимаю гораздо лучше, чем английский, — объяснил я. — И у Толстого они отнюдь не противные, хоть и воевали с нами.

— У Толстого? — Дима задумался. — А я совсем не помню, какие они у Толстого.

— Такие же, как мы, — сказал я, проглотил устрицу и запил вином. — Пленный офицер, например.

— Нет, не помню, — с сожалением покачал головой Дима и тоже проглотил устрицу. — Меня больше Россия интересует.

— Новая или старая?

— Новая, конечно! Особенно её менеджеры.

— Нынешние правители?

— Ну да. С виду отличники, причём оба два.

— Эти менеджеры, — сказал я, — опять наступили на те же грабли.

— Какие грабли?! — чуть не подавился устрицей Дима.

— Обыкновенные, из сельхозинвентаря. Они вновь разорвали традицию.

— Какую ещё традицию?

— Традиционную. Они исключили из государственной жизни тех, кто были до них. Слишком уверовали в свои силы. Причём большевикам это более простительно, чем им.

— Почему?

Чувствовалось, Дима абсолютно не понимал, о чём идёт речь, но разговор поддерживал.

— Тогда к власти пришли дикие люди. А эти ведь обученные, некоторые даже в гарвардах. Но ошибка у тех и у этих одна.

— Какая?

— Глупость.

Я покапал на устрицу лимонным соком, всосал её в себя и запил вином.

— Минутку, — сказал Дима. — Уж чего — чего, а глупости у них нет. Один сплошной расчёт.

— Вот! — поднял я вверх указательный палец. — Вот этого я от тебя и добивался. Эти управленцы хороши только для себя. Обогатиться они обогатились, а всем остальным говорят: живите по средствам и на нефтедоллары не рассчитывайте. Самим мало.

— Доллары — это святое, — кивнул Дима. — Вы сами кем работаете?

Здесь я задумался. В прежние времена на подобные вопросы я отвечал без запинки: писателем. При советской власти это была хорошая профессия. Квартиры, дачи, машины, Дома творчества, гонорары, наконец. Однако в нынешней жизни власть предержащие писателей сначала опустили, а затем и вовсе произвели подмену понятия. Писателями стали называться не только домохозяйки с Рублёвки, но и бандиты, и проститутки, и олигархи. Осуществилась заветная мечта прежде гонимого графомана: о себе любимом теперь мог рассказать каждый, были бы деньги.

— Журналист, — сказал я.

— Угу, — хрюкнул в стаканчик Дима. — Деньжат хватает?

— Их даже Абрамовичу не хватает, — вздохнул я.

— Но раньше во Францию вы за устрицами не ездили, — подмигнул мне Дима.

Я понял, что опять сел в лужу. Причём в последнее время это стало происходить с пугающей частотой. Молодёжь ни в грош не ставила старика. Неужели и я был таким?

— Можно с вами сфотографироваться? — Катя смотрела на меня сверху вниз, и вид у неё был как у вороны, собирающейся склюнуть червяка.

Пока я соображал, стоит мне с ними фотографировать или нет, девицы растолкали народ, сунули Диме в руки «мыльницу» и зажали меня в тиски. Наверное, сейчас я был похож на пленённого француза из «Войны и мира».

— Спасибо.

Девицы вновь принялись за устриц.

— Как она меня назвала: дяденькой или дедом? — спросил я Диму.

— Если присмотреться — дед, — сказал Дима, — но они же слепые.

Я проглотил и это.

— А ты кем служишь? — мрачно посмотрел я на Диму.

— Ветеринаром, — улыбнулся тот.

— Собачьим доктором? — не поверил я.

— И кошачьим тоже, — поднял стакан Дима. — Но самый интересный случай произошёл у меня с жеребцом.

— Кастрировал?

— Не совсем. В калмыкской степи подрались два жеребца, один другому разодрал зубами морду, а у меня никакого обезболивающего. Хорошо, вспомнил совет старого коновала.

— Какой?

— Велел табунщикам притащить бревно, повалили жеребца, пережали бревном сонную артерию, два человека сели на бревно с одной стороны, два с другой. Жеребец отключился, я зашил рану. И ничего, выжил.

«А он наш пьяница, — подумал я. — В такой ситуации про бревно далеко не каждый вспомнит».

Рене подал мне вскрытую раковину с устрицей.

— Не пронесёт? — посмотрел я на Диму.

Тот пожал плечами. Я вздохнул и съел устрицу. В моём возрасте ко многим вещам уже следует относиться философски. Дожил до деда, и слава Богу.

— Как думаешь, не умыкнут француза? — кивнул я на Рене, которого тискали девицы.

— У нас устриц нет, — хмыкнул Дима.

— Зато девицы!

— Либо устрицы, либо девицы, — твёрдо сказал ветеринар. — Хотя они друг на друга похожи.

Это была интересная мысль. Но тут на террасе показалась жена Рене, и я понял, что никуда француз не денется, будет до конца своих дней выращивать устриц и вспоминать русских туристов. А молодёжь возьмёт новый след и пойдёт по нему в неизвестность.

— Напишете об этом? — повёл рукой вокруг себя Дима.

— Обязательно, — сказал я. — Картина будет называться «Устрицы под Сетом», и её героями станут пленённые французы и русские.

— Как у Толстого? — засмеялся Дима.

— Как у него. Но и Толстой не вывел формулу эликсира жизни.

— Что за эликсир?

— Их устрицы смешать с нашими девицами, и бессмертие обеспечено.

Мы чокнулись стаканчиками. Красный шар солнца медленно опускался в тёмно — синие воды моря. На самом деле формул эликсира жизни было много, но здесь, под Сетом, актуальна была именно эта.