Уха в Пицунде

Миколюкас

— Миколюкас, налей.

Юзас сказал это по-литовски, но я понял. Да и как тут не понять, если речь шла о бальзаме. Самом лучшем, самом древнем, самом вкусном литовском бальзаме, изготовленном на меду.

Мы, гости, стояли полукругом с кружками в руках. Юзас, бодрый мужичок в годах, расхаживал по своим владениям, одновременно похожим на спиртзавод, мельницу и хлев. Витас, главный редактор журнала «Яунимо грятос», который и привез нас к знаменитому Юзасу, шагал за ним, высоко поднимая длинные ноги. Чем-то они напоминали птичью пару — сгорбленную цаплю и важного аиста.

Наша кумпания была «невелька, але бардзо пожондна». Главные редакторы литовского, латышского и эстонского молодежных журналов. Заместитель главного редактора украинского журнала. И я, рядовой сотрудник белорусской «Молодости».

Витас, Имант и Тойво были истинные прибалты: высокие, холодно-молчаливые, застегнутые на все пуговицы. Узлы галстуков у них так подпирали подбородки, что не позволяли опускаться голове. Они смотрели на нас, мелких хохла с бульбашом, свысока, скашивая вниз зрачки глаз. Так смотрит на чужого человека пугливый конь: вдруг схватит под узду и поведет черт знает куда? Мы для этих — литовца, латыша и эстонца — были чужаками. Верткими мышами под ногами мирных слонов. Идут себе слоны по своим слоновьим делам, ломают на деревьях ветки, едят листья. А внизу серыми шариками катятся под ноги бедолагам страшные чудища. Маленькие, гадкие, непонятные, готовые впиться острыми зубками между пальцев ног. В самое нежное, самое интимное место слона. Недолго и потерять голову, затрубить, помчаться по саванне неведомо куда, топча все и вся…

В этом году главные редакторы молодежных журналов Прибалтики и Белоруссии собрались в Вильне. Каждый год они собирались чествовать победителей публицистического конкурса, обсудить свои насущные дела, опрокинуть рюмку-другую. Традиция! Сначала, правда, это был чисто прибалтийский конкурс. Но несколько лет назад литовцы, латыши и эстонцы посчитали, что можно допустить на конкурс белорусов. Хоть и славяне, но балтославяне, несколько веков жили с ними в одном государстве. Пусть приобщатся к Европе, пусть. А в этом году основатели конкурса пригласили и украинцев. Мало нам балтийского союза, — хотим черноморско-балтийский.

И славяне, конечно, все испортили. От Украины вместо главного редактора приехал всего только заместитель главного редактора. А белорусы, лапотники, руководителем делегации из двух человек прислали рядового сотрудника.

Олекса Михайлович, украинец, сразу стал путать литовца с латышом, того с эстонцем, и говорил он со всеми только по-украински. Меня, «братку-белоруса», он просто не замечал, считал то ли шофером, то ли переводчиком, который плохо владеет украинским.

— Шо це таке? — останавливался он на площади.

— Катедра, — объяснял я.

— Яка така катедра?

— Когда-то был кафедральный собор, теперь картинная галерея.

Олекса Михайлович снисходительно махал рукой: нашли, мол, галерею с собором.

— Софию хтось бачив? О то галерея!

О том, что они допустили большую ошибку, пригласив на конкурс славян, говорили сокрушенно вытянутые физиономии главных редакторов. Даже весельчак Витас, старательно исполнявший роль хозяина, улыбался Олексе Михайловичу как-то криво.

— Что он говорит? — смотрел на меня Витас, поднимая брови.

— Про Софийский собор.

Подыгрывая прибалтам, я ходил словно кол проглотивши, не разжимал губ, в большом удивлении говорил «о!» и немножко откидывался назад.

Поезд из Минска пришел в Вильню в половине девятого утра, и Витас лично встретил нашу делегацию на перроне. Я поставил ногу на подножку вагона — и увидел живописную композицию. Впереди стоял Витас с бутылкой водки. Его подручный держал поднос с двумя рюмками, солеными огурцами и хлебом. Симпатичная девушка протягивала цветы, по одной красной гвоздике мне и Валере.

Обнялись, похлопали друг друга по спинам, глотнули по рюмке, закусив огурцом, — и в «мерседес», который скромно стоял напротив главного входа в вокзал.

— Еще по одной? — поднял бутылку в машине Витас.

— Нет-нет-нет! — замахали мы руками. — Это прекрасно, Витас, в половине девятого теплые сто грамм — фантастика! Но у нас еще целый день…

Витас залихватски сунул бутылку в карман плаща. «Мы еще дадим жизни, ребята! — оглядывался он на нас с переднего сиденья. — В нашем монастыре без утренних ста грамм нельзя!»

Вообще-то я, обычный славянин, мог себе позволить забыть застегнуть рубашку на все пуговицы и затянуться галстуком. Но я не забыл. Потому что и Витас, и Имант, и тем более Тойво были одеты как на посольский прием. Без фраков, но с «бабочками».

Олекса Михайлович был без галстука, и ему на это было наплевать.

«Видно, не отказался от продолжения в машине, — подумал я, наблюдая, как Олекса Михайлович обнимается с Тойво. — Но Витас молодец. Если он по рюмке с каждым гостем — немало».

К обеду все мы собрались в редакции. Витас шумно приветствовал каждого, смеялся, размахивал руками, на ломаном русском рассказывал виленские анекдоты.

В латышскую делегацию, кроме Иманта, входили женщина и мужчина неопределенного возраста. Эстонцы вместе с журналистом-лауреатом, которому было за пятьдесят, привезли рыбака. Двадцать пять лет, два метра ростом, красные руки, обветренное лицо, пиджак и «бабочка».

— Антс, наш лучший рыбак, — представил его Тойво. — Лауреат года.

— Отлично! — хлопнул Антса по плечу высокий Витас, глядя на него снизу вверх. — Специально подбирали?

Тойво не понял. Прибалты прекрасно пользовались слабым знанием русского языка. Хотели — понимали, хотели — нет.

— За дружбу! — поднял рюмку Витас.

Я чокнулся с Антсом.

Тот улыбнулся, пригубил из рюмочки, которой не было видно в его руке, и поставил ее на стол.

«Однако… — повертел я свою пустую рюмку, передал Валере. — Не свалиться бы раньше времени…»

Олекса Михайлович рассказывал Иманту анекдот. «Шо це таке? — Сало. — Можно покоштуваты? — Зачем его коштуваты — це ж сало!»

Имант слушал, уставившись на него глазами вареного окуня, и время от времени тянул:

— Я-а…

— О чем это он? — наклонился ко мне Витас.

— Анекдот, — сказал я.

— На каком языке?

— На украинском.

— Молодчина! — захохотал Витас и стукнул Олексу Михайловича по спине. — Прошу налить! Пью за нашего украинского друга!

Олекса Михайлович встал, торжественно выцедил свою рюмку, перевернул вверх дном — вот так пьют на Украине! Ему похлопали.

Я осмотрелся. Валера ухаживал за латышкой, нашептывал ей на ухо, подливал в бокал минеральную воду. Ну да, ему всегда нравились женщины в возрасте. Как в нашем жарте: «Девка самый сок, еще пятидесяти нема». А латышке, вероятно, нравились спортивные молодые люди. Раскраснелась, забыла об Иманте и лысом земляке-лауреате.

Рыбак Антс листал литовские журналы, лежавшие на невысоком столике. Латышский редактор незаметно отодвинулся вместе со стулом подальше от Олексы Михайловича, вытер носовым платком взмокший лоб, беспомощно глянул на Тойво. Эстонец сидел, не понимая ни по-русски, ни по-латышски.

Красивые девушки, кровь с молоком, разносили чашечки горячего кофе. Та, что встречала нас с Валерой на вокзале, улыбнулась:

— Прошу!

Я столкнулся с внимательным взглядом Витаса.

— Чудо! — отсалютовал ему чашкой. — Таких сотрудниц и в Доме мод не найдешь.

Витас усмехнулся. Понял. Что ж, грубую лесть все понимают.

Девушка с длинными пшеничными волосами, волной падавшими на плечи, действительно была хороша. Карие глаза с темными бровями. Точеный профиль. Круглая попка в тесных джинсах, от которой трудно отвести глаза. Настоящая летувисская нимфа. Либо наяда… Какая разница между нимфами и наядами? Одни живут в воде, другие в лесу? По-нашему это просто русалки. Мицкевич называл их свитязянками. Живут в озерной глубине, а лунными ночами выходят на берег, чаруют одиноких юношей, завлекают в свой хоровод — и на песчаное дно. Первый поцелуй становится последним.

— Как вас зовут? — взял я девушку за руку.

— Аста.

Аста… Per aspera ad astra. Сквозь тернии к звездам. Летувисы ведут свои корни от римлян. Аста — астра. Звезда. И их язык один из самых близких к санскриту. Нет, она не нимфа. Валькирия. Воинственная дева, которая по приказу бога Одина забирает на тот свет убитого воина. Обязательно мужественного воина. А где быть тому свету, как не на далеких звездах? Да, у всех летувисских девчат есть что-то от валькирий, скандинавских богинь.

А по-нашему она все равно русалка.

— Аста будет вашим гидом! — поднял рюмку Витас.

— И переводчиком, — с тревогой посмотрел я на свою, опять полную.

— За девчат?

— Здрове пенькных пань пораз первши!

Антс пересмотрел журналы, допил кофе, вытер аккуратно сложенным носовым платком рот, пригубил за пань — что дальше?

— Тяжко? — подмигнул я рыбаку. — Это не сети в море таскать…

К счастью, у Витаса была выработана и утверждена программа наших торжеств.

— Уважаемые гости! — вышел он на середину комнаты. — Сейчас вас ждет встреча с трудящимися одного из вильнюсских предприятий. Ужинаем в девять часов в варьете. Автобус ждет у входа. Руководителей делегаций прошу остаться.

Раскрепостившиеся гости потянулись к двери. Валера поддерживал под ручку раскрасневшуюся Ирму, окутывал ее кружевом своих стихов. В мою сторону и не смотрел. Что ж, я привык к поэтам.

Но, смею сказать, среди поэтов есть редкие мерзавцы. Один мой знакомый поэт решил как-то выброситься из окна своей квартиры. Осознал, видимо, собственное ничтожество — и в окно с шестого этажа. И что вы думаете? Пролетев положенные метры и набрав нужную скорость, он убил не себя, а несчастную собаку, сидевшую под окнами и думавшую о своей собачьей жизни. Пьяный поэт заснул прямо на дворняге, не повредив себе и мизинца. Собака околела под тяжестью сволочи, которая проспалась и снова начала писать бездарные вирши. После этого я перестал здороваться с ним за руку. Выпивать вместе выпивали, но здороваться — никогда.

— Друзья! — Витас обвел глазами редакторов. — У меня для вас презент. Сейчас мы поедем к одному из самых интересных людей Литвы. Он хозяин, владеет секретом древнего литовского бальзама, который мало кому удалось попробовать. У этого человека сложные отношения с коммунистическим режимом, но тем не менее я беру на себя смелость… Одним словом, прошу!

На этот раз нас ждал микроавтобус.

— О, РАФ! — оживился Имант и первым полез в салон.

За ним Олекса Михайлович, Тойво, я, Витас.

— Далеко? — спросил Тойво, которому выпало сидеть с Олексой Михайловичем.

— Тридцать семь километров, можно немного подремать, — как бы в шутку сказал Витас, задержав взгляд на Олексе Михайловиче.

— У нас с коммунистыми мир и любовь! — встрепенулся тот. — Слухайте. Внучек прибегает: «Диду, диду, москали в космос политылы! — Уси?»

Этот анекдот поняли все. Витас захохотал, откинувшись на сиденье. Имант затряс козлиной бородкой. Тойво округлил рот: «Хо-хо-хо…»

— А как у белорусов с москалями? — повернулся ко мне Витас.

— Не хуже, чем с вами, — выдержал я его взгляд.

— Москва много раз просилась участвовать в нашем конкурсе, но мы стоим твердо…

Имант и Тойво закивали головами: да, да, стоим очень твердо. Никогда не допустим!

— Правильно, — согласился я, — у Москвы своих конкурсов хватает.

— Белорусы все говорят по-русски? — участливо наклонился ко мне Имант.

— Наши языки похожи, — объяснил я.

— Это большая опасность, — поджал и без того узкие губы Тойво.

— Нас десять миллионов. Кто говорит по-русски, кто по-белорусски. Каждый народ идет своим путем. А как ваша демографическая ситуация?

Тойво будто получил тычок под дых. Замычал, заерзал. Литовец и латыш рядом с ним выросли на глазах, напыжились. Герои!

— В Эстонии и Латвии живет много русских, — пришел на помощь эстонцу Витас. — Лучше, если государство состоит из моноэтноса, как у нас. Один народ и одна вера.

— До войны в Литве жило много белорусов, — сказал я. — А Вильня наша историческая столица.

— В Литве живут литовцы, — отвернулся от меня Витас.

Между прочим, фамилия Витаса Баранаускас. Не знаю, как она переводится с литовского, но мне в ней чудится что-то знакомое. Интересно, с каких времен пасутся бараны на литовских холмах? Возможно, с самых санскритских.

— А по-простому на виленских улицах еще говорят, — сказал я. — И виленские анекдоты рассказывают. Не хуже, чем про москалей и сало.

Мне никто не ответил.

Олекса Михайлович всхрапнул и проснулся.

— Выходим? — полез он к двери.

— Сидите, сидите! — схватили его за руки Витас и Тойво.

РАФ повернул с шоссе на лесную, хорошо укатанную дорогу.

— Подъезжаем! — торжественно объявил Витас. — Этот небольшой завод литовское правительство передало в полное владение товарищу Юзасу. Хозяину, о котором я вам рассказывал.

Хозяин уже шел к нам, гостеприимно раскинув руки. Ждут, всюду нас на литовской земле ждут. Витас, Юзас, Аста… Нет, Аста только разносит чашечки с кофе.

Юзас по-русски говорил чуть лучше Витаса. Всю жизнь, по его словам, просидел в лесу — а говорит лучше.

— Про лесных братьев слышали? — смотрел на нас хитрыми глазами Юзас. — Пришли Советы — я в лес, вместе с отцом и братьями. Потом русских прогнали немцы — а мы все равно в лесу. Наша семья богатая, много земли имела — поля, леса, болота. Зачем нам идти к русским или немцам? Сидели в лесу, собирали мед. Тогда я и сделал свой бальзам. Медовый бальзам, больше такого нигде нет. Мед, спирт, травы — что еще надо для хорошего бальзама?

— У нас горилка с перцем! — сказал почти трезвый Олекса Михайлович. — О це штука! Первач таксамо девяносто градусов. Горит синим полымем и с ног валит, шоб я сказывся!..

— Миколюкас, налей! — крикнул в глубину помещения Юзас.

Зашаркали сапоги, показался Миколюкас. Невысокий, сутулый, в мятых штанах и рубашке, в надвинутой на глаза шапке Миколюкас показался хлевным дедком вроде домовика. Не обращая внимания на гостей, он взял большую кружку литра на два, подошел к одному из чанов, нацедил из краника густую жидкость.

— Посуду гостям, — подсказал Юзас.

Миколюкас прошаркал в темный угол, вернулся с пятью кружками поменьше, раздал каждому из нас.

— О це гарно! — расправил плечи Олекса Михайлович.

— Вы будете пробовать бальзам, а я рассказывать, — поднял свою кружку Юзас. — Кончилась война, пришли русские. Кто здесь лесные братья? Вот эти. А я уже один из семьи остался. Отец умер, братья уехали в Америку, а я сказал: «Куда мне со своей земли? Только в могилу». Русские говорят: «Сажаем тебя, Юзас, в тюрьму».

— Восемь лет наш хозяин отсидел, — вмешался Витас. — И до конца своих дней сидел бы, если бы не бальзам.

— Кто знает секрет бальзама, кроме меня? — кивнул Юзас. — Никто. Я русским говорю: «Отдадите мне мой завод, сделаю литовский бальзам».

— Зачем русским литовский бальзам? — посмотрел я в свою кружку. — Им и водки хватает.

После водки, которой нас весь день поил Витас, бальзам казался чересчур сладким, и пить его можно было лишь маленькими глотками. Я пытался различить в медовом солоде аромат трав, но сделать это не удавалось.

— Горилка с перцем лучше, — чокнулся со мной Олекса Михайлович.

Главные редакторы напряглись и отодвинулись от меня с Олексой Михайловичем на два шага. Но это уже было не важно. Бальзам в самом деле был крепок. Очень крепок.

— Беда, что у нас начальники русские, — улыбнулся детям-славянам Юзас. — Говорят по-литовски, а сами русские. Но меня они из тюрьмы выпустили и отдали завод. Делаю бальзамы для начальников и высоких гостей.

— В магазине этого бальзама нет, — объяснил Витас эстонскому и латышскому коллегам. — Даже в магазине ЦК партии.

— Почему? — Я сделал шаг к Витасу, потому что бальзам развязал не только язык, но и ноги.

— Коммунисты у меня тоже спрашивают — почему? — подлил мне из своей кружки Юзас. — А я им говорю: нет посуды. Сделайте бутылку, которая будет достойна моего бальзама, запущу промышленное производство. Но нет бутылки.

Они все засмеялись: Юзас, Витас, Имант и Тойво. Не поняли юмора я, Олекса Михайлович и Миколюкас. Я — ибо туп. Олекса Михайлович стоя спал. Миколюкас ждал приказа хозяина.

— Миколюкас, налей, — не переставая смеяться, бросил Юзас.

Миколюкас подошел к каждому из гостей, булькнул. Начал он с Олексы Михайловича, второму налил мне, дальше по кругу.

— Чуд-десный бальзам! — сказал я. — Лучше риж-жского.

Я полностью контролировал ситуацию, прекрасно понимая, что можно говорить, чего нельзя. Подводил лишь язык, который шевелился во рту не так, как надо. Точнее, не хотел шевелиться. Я мысленно отдал ему приказ: «Отставить заплетаться!» И сделал еще один глоток.

Вообще-то с литовцами мне уже приходилось выпивать не раз и не два на самом разном уровне. Из всех прибалтов они как никто старались напоить русского брата. Однажды литовские хозяева привезли нас, троих гостей, на лесное озеро. Чистую воду со всех сторон сжимали сосны и дубы. Стежка, по которой мы шли к озеру, незаметно превратилась в мостки, ведущие на середину озера к бане. Мостки были предусмотрительно огорожены перилами. Кажется, никому не надо говорить о старательности, заботливости и умелости литовского мастера. Если уж он сделал мостки к бане на озере, то не забыл и о перилах. Главное для литовского мастера — целесообразность. Гостя ведут в баню или из бани, и в озеро он должен упасть не до парилки, не после окончания процесса, а в свое время. Мы успешно прошли к бане, кое-кому пришлось и ухватиться за гладкие, удобные перила, скинули штаны и рубашки, но остались в трусах, потому что с нами были жены хозяев.

— Нет-нет-нет! — закричали хозяева. — В наших саунах только голышом!

Кто снял трусы, как я, например, кто остался в длинных семейных, не отважившись продемонстрировать свои мужские достоинства, — и полезли в парилку. А там уже людей как в тыкве семечек. Худые, толстые, мужчины, женщины, — и ни одной молодой девушки. Отвисали животы и груди, заливались потом морщины и складки, сбивались в паклю волосы, а девушки ни одной. Смотрел я, смотрел, пошел и бросился в холодное озеро.

Но я не о сауне.

Выпивая с гостеприимными хозяевами, я всегда ощущал жадные взгляды: ну когда, когда окосеешь, дорогой? Отчего не падаешь лицом в салатницу, не лезешь под стол и не бьешь посуду? Гей, славяне!

От напряженного ожидания хозяева чаще всего ломались первыми. Стекленел взгляд, бледнело или краснело лицо, выскальзывал из рук фужер.

— Это моя земля! — смотрели на меня белые глаза Йонаса, Владаса или Пятраса.

— Конечно, твоя, — соглашался я.

— А ты оккупант!

— Сам дурак.

До драки не доходило только потому, что хозяева, во-первых, даже и пьяные чувствовали себя европейцами, а во-вторых, слушались жен. Ну и, возможно, определенное значение имела психология узника. У тебя голые кулаки, а у оккупанта автомат, танк и ядерная бомба. Подумаешь, прежде чем лезть в драку.

Надеюсь, никому не нужно объяснять, что пьяные литовцы не видели никакой разницы между русскими и белорусами. Трезвыми они еще какую-то разницу улавливали, но пьяные…

Для Витаса, Тойво и Иманта я с Олексой Михайловичем были оккупантами. Недаром Витас в восемь утра встречал каждого из нас у подножки вагона с бутылкой. Его взгляд через плечо был мне хорошо знаком: «Окосел? Или еще нет?»

Ну что ж, посмотрим, как вам удастся меня напоить.

— Ваше здоровье! — отсалютовал я кружкой Миколюкасу.

Тот расплылся в ответ: пейте, гости дорогие.

Никто не заметил, что Миколюкас набулькал мне в кружку вдвое меньше, чем своим белым хозяевам Витасу, Иманту и Тойво.

Правда, каждый из артистов на этой сцене вел свою партию, неподвластную воле режиссера. Олекса Михайлович очнулся, обвел долгим взглядом каждого из нас и сделал хороший глоток.

— Кончилась, — показал он кружку Миколюкасу.

Тот подошел к нему и набулькал.

— У белорусов бальзама нема, — грозно посмотрел на меня красными глазами Олекса Михайлович.

— Есть, но плохой, — согласился я. — Как деготь.

— Хороший бальзам сделать не так просто, — задрал вверх бородку Имант.

— Наш бальзам… как это по-русски… старый Таллин… — и Тойво залопотал по-эстонски.

Юзас подмигнул Витасу, они засмеялись.

— Значит, на промышленное производство вы свой бальзам так и не ставите? — подошел я к Юзасу.

— Не ставлю, — развел тот руками. — Но патент на него у меня есть.

— Как? — удивился я. — Если в этом патенте зафиксирован рецепт, свиньи… извините, русские могут его сделать без вашего разрешения. Им, свиньям, плевать…

— Патент у меня зарегистрирован в Британском королевстве. Хотите взглянуть?

— Хочу.

— Миколюкас!

Миколюкас вышел и вернулся через несколько минут с футляром, который закрывался на секретный замок. Юзас, отвернувшись, набрал шифр, достал из футляра свернутую в трубку бумагу и вручил мне.

Действительно, гербовая бумага, текст на английском языке, печати, подписи.

— Английский понимаете? — потянул из моих рук патент Юзас.

— Немного, — не отдал я.

Все правильно. Объединенное Королевство Великой Британии, королева Елизавета Вторая. Правда, все целиком мне читать не захотелось

— Застраховали? — отдал я патент Юзасу и заглянул в свою кружку; там еще немного было.

— А как же.

Редакторы окружали меня и Юзаса, как высокие деревья, застили свет. Я чувствовал, что невысокому Юзасу было так же неуютно, как мне. Он свернул патент, засунул в футляр и передал Миколюкасу:

— Отнеси в сейф.

— Жаль, что в магазинах нет, — вздохнул я. — Ей-богу, бальзам лучше рижского.

Имант дернулся, отвел далеко от себя руку с кружкой, передавая ее лакею, но того, к сожалению, рядом не было. Он растерянно поискал глазами стол или лавку, куда можно было бы поставить дрянь в кружке, но и этого не нашел.

— Салют! — приветствовал я тонкого мастера мизансцены Юзаса.

— В ЦК партии тоже переживают, — поблагодарил меня маленьким глотком Юзас. — А я говорю: не сделали еще бутылки для моего бальзама.

Витас, Тойво и я засмеялись. Имант заинтересовался вилами в углу.

И в этот момент опять очнулся Олекса Михайлович. Он встрепенулся, надул, как петух перед дракой, грудь, сделал уверенный шаг вперед и затянул, подняв руку с кружкой:

— Гей, до-лы-ною, гей, ши-ро-кою козаки йдуть!..

Голосище у хохла оказался что надо. У меня заложило уши, по всем углам завода загуляло эхо, и Миколюкас, который медленно шел к нам с новой порцией напитка, подскочил и побежал, бухая сапогами в такт песне казака-редактора. Витас поднял брови и сказал «о!». Тойво откинулся назад, как конь, которого огрели кнутом. Юзас захохотал. Я поковырялся пальцем в ухе: оглохнешь с вашими «писнями».

Олекса Михайлович закинул голову, выдул из кружки остатки бальзама — и не сгибая коленей рухнул лицом вниз под ноги Миколюкасу.

Витас еще раз сказал «о», но оно теперь было большое и с двумя восклицательными знаками. Юзас захохотал еще громче. Тойво исчез за бочкой с бальзамом. Лицо Иманта из белого стало красным. И только на Миколюкаса эскапада Олексы Михайловича не произвела впечатления. Он осторожно поставил на утрамбованную землю кружку, потрогал за плечо Олексу Михайловича. Тот спал крепким глубоким сном.

— Распрягайте, хлопцы, коней та лягайте спочивать, — сказал я. — Отъезжать надо.

— Нет! Нет! — помахал перед моим носом пальцем Юзас. — У меня для каждого из вас приготовлен подарок. Прошу в мой дом!

И мы все уставились на Олексу Михайловича, который похрапывал под ногами.

— Ну что ж, беремся, — кивнул я Витасу, подхватывая пана Олексу под правую руку.

Витас был на две головы выше меня, и выглядели мы живописно. Олекса Михайлович висел на Витасе, уцепившись за его шею, с другой стороны их обоих подпирал я, и все вместе мы напоминали пьяного Змея Горыныча, который куда-то тащился по пьяным делам. Одна голова почти ссечена, вторая умная, но с камнем на шее, третья и неумная, и с чужого двора. Ссеченная голова все пыталась крикнуть что-то патриотическое, но где ей кричать, ссеченной.

Мы отволокли Олексу Михайловича в РАФ, Миколюкас тяжелой рукой отряхнул с костюма Витаса пыль и повел нас в дом.

Там гостям еще раз был явлен патент, на сервировочном столике стояла выпивка и закуска, и каждому из нас Юзас презентовал по литровому штофу с узким горлышком, запечатанным сургучом.

— На продажу бутылок с бальзамом нет, — торжественно сказал Юзас, — для гостей — есть!

Мы зааплодировали.

— О! — сказал Витас. — Генеральный секретарь выступает.

Имант и Тойво поставили на стол тарелки с закуской и подались к телевизору, которого я до сих пор не замечал.

— Сделайте громче, — попросил Витас.

Он остался рядом со мной, но внимательно слушал, что говорил партийный начальник с пятном на плешивой голове. Я считал, что все партийные начальники говорят одно и то же, и продолжал есть. Комната заполнилась провинциальным голосом начальника. «Процесс пошел, нужно все сделать для его ускорения».

— Очень громко говорит, — сказал я Витасу. — Громче, чем песня Олексы Михайловича.

— Очень перспективный функционер! — доверительно наклонился ко мне Витас. — Вот увидите, с ним у нас многое изменится.

— Ставропольский? — посмотрел я на телевизор. — Говорят, люди с такими родимыми пятнами отмечены дьяволом.

— Товарищи! — вышел на середину комнаты Витас. — Предлагаю тост за Михаила Сергеевича!

— Я! Я! — кинулись к нему с фужерами Имант и Тойво.

— За нас с вами! — повернулся я к Миколюкасу. — Чтоб пилось и елось и еще хотелось!

— Нам с русскими делить нечего, — разжал губы Миколюкас. — Кричит тот, кто не работает.

И мы с Миколюкасом выпили свои фужеры до дна.

Я поймал взгляд Юзаса, от которого Миколюкас попятился к двери и пропал.

Человек с пятном говорил, не останавливаясь, и его с одинаковым вниманием слушали Витас, Юзас, Имант и Тойво.

Я незаметно вышел за дверь. Мог бы я напиться, как Олекса Михайлович, — напился бы. Но надо делать только то, что умеешь.

Миколюкас шел, шаркая подошвами сапог, к заводу. В РАФе храпел пан Олекса. В трехэтажном доме Юзаса главные редакторы слушали человека с пятном. Только теперь я посчитал, что в доме Юзаса три этажа.

— Интересно, на каком языке они будут говорить между собой, когда отделятся от русских? — вслух спросил я.

Понятно, никто мне не ответил.

— С господами не засиделись? — услышал я голос Миколюкаса.

— Господское дело долгое, — согласился я, — пить, есть, разговоры разговаривать. Юзас хороший хозяин?

— Все хозяева одинаковые, — пожал плечами Миколюкас. — Ваш друг в машине хорошо спит.

Фигура Миколюкаса, словно бы соткавшаяся из темноты, то приближалась, то отдалялась. Мне он сразу показался здешним домовым. Или заводским. Тем, кто варит бальзам и разливает его в кружки.

Да, в литовских лесах еще многих можно встретить — Локиса, лешего, русалку. Эх, русалочку бы приобнять…

Но женским духом на этом спиртзаводе не пахло.

— Нету, — засмеялся Миколюкас, — все там, в городе.

— Миколюкас! — показалась в распахнутом окне голова Юзаса.

Миколюкас повернулся и пошел, ускоряя шаги, к дому.

На домового он уже похож не был.