Ушкуйники

Глава двадцатая
ПОЛЮД-КАМЕНЬ

Много серебряных и золотых кубков, тарелок, узкогорлых кувшинов, круглых и продолговатых чаш упрятаны в мягкую рухлядь, хранятся в ларцах и коробьях новгородцев. А Оверьяну все мало. Мысль о закамском серебре не дает покоя. Знает, что где-то под толстыми корняхми вековых деревьев таятся кубышки, наполненные греческими и персидскими монетами; знал, что в земле, по которой ступает, зарыты золотые и серебряные истуканы, сосуды… А как достать? Как обогатить всем этим родной город?

Время шло. Пора было думать о возвращении на родину. Приближалась весна. Снег становился рыхлым, из-под снега завиднелась прошлогодняя трава, краснела клюква-ягода.

У Степанки свои заботы. Чем ближе к весне дело, тем тревожнее становилось у него на сердце. Тронется лед на реках, и поплывут ушкуйники к Великому Новгороду. А он, Степанка? Не рано ли ему возвращаться в родной город? Сейчас-то о нем, может, и думать забыли; сбежал ли холоп, покончил ли с собой с горя, - кто будет об этом печалиться? А как возвратится живой-здоровый, кто знает, как обернется дело? Поможет ли ему братанье с боярскими детьми?

Оверьян, конечно, заступится, Михалка тоже, а другие? Вот хоть бы Вячко - этот и сейчас в уме держит, что беглого холопа ушкуйники от суда боярского укрыли. Выдаст его сильным людям, и Оверьян не спасет. Если и не казнят, так опять холопом сделают. Уж лучше смерть. А и умирать тоже неохота парню. Только-только вольной жизни хлебнул - и опять в кабалу!

Все чаще и чаще задумывался Степанка о том, не остаться ли в этом лесном краю еще на годы, пока там, на родине, не позабудут, кто такой Степанка и был ли когда такой холоп, иль нет.

А здесь плохо ли? Раздолье! И пермячи его любят, не боятся. И опять же не худо бы лесных людей кое-чему поучить: пускай новгородские обычаи перенимают. Как землю пахать, как избы рубить - всему учить надо. А то разве дело, как Иньва, сквозь крышу в хижину прыгать?

Вспомнил Степанка Иньву, засмеялся - чудная девушка! Степанке сказки сказывает. Хорошая сказка про Полюда-Великана. Был будто такой Полюд. Учил людей огонь высекать, сети плести, тенета ставить… И будто старым стал Полюд, устал и заснул. Спит, а нет-нет да о людях вспомнит и одарит их: грудь раскроет, вынет горсточку камешков разноцветных, а то и чашечку, кувшин - людям отдаст.

«Сказка?» - думает Степан. А Иньва рукавом тряхнула - выпала чашечка золотая, будто перевитая цепочками.

- Вот, - говорит, - что Полюд мне дал.

Показать показала, а в руки не дала. И где тот Полюд спит, - не сказала.

- Кто, - говорит, - чужому путь к Полюду укажет, тому смерть.

Вот и об этом думал Степанка. Узнать бы, что за Полюд такой, где находится. Может, это тот самый клад и есть, про который Михалка говорил. Отыскать да Оверьяну Михайловичу и указать - то-то рад будет!

Вот так все и крутились в голове у малого думы. А больше об том, - идти с ушкуйниками или здесь оставаться? Да как останешься, если Оверьян Михайлович не прикажет? Во второй раз бежать не пристало.

То прояснятся мысли, то опять все мраком покроется. Кто такой Степанка - ушкуйник или беглый холоп? Одно остается - поговорить с Оверьяном на чистоту, - что скажет?

И только надумал Степанка с Оверьяном говорить, как тот сам собрал всю ватажку на совет,

- Пора, братья, в обратный путь собираться.

Зашумели, зарадовались побратенники.

- Пора! Давно пора! Домой! На родину!

- А вы погодите кричать, - говорит Оверка, - не всё сказал. С краем этим прощаться нам никак нельзя. Хоть бы нам добычи нашей до конца дней хватило, да не о себе только должны мы думать. Много надо еще добыть, чтобы навек запомнили нас новгородцы. Вот, сказали бы, сколько ушкуйников уходило и возвращалось с добычей, а таких еще не бывало.

Как возвратимся, - новую ватагу собирать начну. Да не двадцать, не тридцать человек, а много поболе. Вас никого не неволю: кто захочет - поедет, нет - силой никто не заставит. И еще не все сказал. Требуется здесь, в Пермьской земле, одного из наших людей оставить. Пускай нас дожидается, избы наши хранит да о Великом Новгороде чудинам напоминает. Думаю, оставить надо человека высокого роду, славного имени. А кто из нас здесь знатнее Вячки? Его и оставим. Что замолчали? Не годен Вячка представлять собой Великий Новгород? Может, смелостью не наградил господь?

Поняли молодцы, что шутки шутит их атаман, подхватили:

- Вячку оставить! Лучше не найти!

Обмер Вячка, слов не найдет. Потом как закричит:

- Это что же? Заложником меня оставляете? Не останусь с лешими! Нипочем не останусь!

- Ну что ж, - говорит Оверка, - была бы честь предложена. А ежели высокого роду молодец оробел, придется кого пониже на это дело поставить. Может, и сам кто вызовется?

Вскочил Степанка.

- Оставляй меня, Оверьян Михайлович!

- Ну, так тому и быть, - решил Оверка. - Оставайся, учи дермячей уму-разуму. Да об нас поминай. Сам тоже не забывай, что родом ты из Великого Новгорода, чтобы почитали тебя чудины, твоего слова слушались.

На том и порешили. Кончились Степанкины заботы, опять повеселел. А Вячка, хоть и доволен, что миновала его беда, а на Степанку озлился - зачем его над ним, над Вячкой, возвысили. С того дня проходу не дает парню: беглым холопом называет.

Маленькая, притихшая сидела Иньва у порога новгородского дома. Упрятанная с головы до ног в звериные шкуры, она и сама напоминала зверька. Черные, чуть раскосые глаза неотступно следили за Оверкой. Много дел у атамана: самому доглядеть, как сшивают камчатные полотнища - готовят паруса; как укладываются тюки мягкой рухляди, начиненные всем, что удалось обменять, а то и просто взять из чудских кумирниц.

А Иньва грустила. Знала: как только Колва освободится ото льда, уедут новгородцы, а с ними и он, бог Амбор.

Не смотрит, не замечает Иньву, мимо идет - не взглянет.

Что-то придумала Иньва, на что-то решилась. Побледнело вдруг смуглое личико, вскочила, побежала к себе домой. Скоро вернулась в длинной рубашке зеленого сукна - подарок новгородцев. Подол у рубашки расшит цветными камешками. Подбежала Иньва, стала на пути у Оверьяна. Остановился, глядит, да не на Иньву, на ее подол, нарядно расшитый. Видит Оверка, что целое богатство на Иньвиной рубашке - яхонты, лалы, смарагды…

- Где взяла?

- Полюд-Великан дал, - тихо отвечает Иньва.

- Какой такой Полюд?

- Иди за мной, он и тебе даст.

Призадумался Оверьян. Неужто ей ведомы места, где клады укрыты? Зовет, а куда, - не понять. А Иньва вытащила из рукава ту золотую чашечку, что Степанке показывала, и подает Оверке.

- Вот, Полюд мне дал. Возьми.

- Золотая… Пойти, что ли? Ну, веди, коли так.

Иньва повела Оверку в обход села, в гору по узенькой тропке сквозь густой лес. Ведет, оглядывается, - не увидел бы кто. А как в чащу вошли, осмелела, залопотала чего-то. Оверьяну не понять, - не то дело говорит, не то сказки рассказывает.

Тропка потерялась в густом колючем кустарнике. Иньва раздвинула кусты - обнаружилось глубокое черное отверстие в горе.

- Нагни голову, - сказала Иньва, шагнула в темноту и потянула за собой Оверку. Видно, не раз бывала здесь Иньва, ступает смело. Немного прошли, остановилась, подтолкнула Оверку: иди, мол, дальше один. Сама ко входу вернулась стеречь - не выследил бы кто.

Глаза Оверки привыкли к темноте; шагал он уже твердо и вдруг споткнулся обо что-то. Сверкнуло серебро. Оверьян увидел круглый серебряный сосуд, а там и другой и третий… Пригляделся - подальше целая груда блюд. Взял в руки: в слабом свете, едва доходящем сюда из отверстия в пещере, Оверка все же мог понять, что держит в руках тяжелое золотое блюдо с тонкой искусной резьбой. Дух захватило у Оверки.

- Утром с молодцами придем, все выберем. - И в этот самый момент услыхал он пронзительный крик Иньвы. Схватив меч, Оверьян бросился на этот крик, но внезапно что-то закрыло вход в пещеру, заслонило свет. Оверка бежал в темноте, натыкаясь на стены, а когда хлынул свет, - увидал Иньву, повисшую на руке у неизвестного чудина. В той самой руке, на которой висела Иньва, чудин держал копье. Такие копья уже видел Оверьян - деревянная палка с наконечником из металла; он знал, что наконечники таких копий отравлены.

Одним ударом переломил копье Оверьян, но наконечник остался в руке чудина, и в ярости он вонзил его в плечо девушки.

Оверка кинулся к ней; немедленно высосать яд, иначе - гибель! Рванув рукав зеленой рубашки, приник губами к небольшой ранке и не видел, как чудин схватил большой острый камень и занес его над головой Оверки. Дико вскрикнула Иньва. И в тот же миг что-то большое, темное коршуном упало на чудина. Два тела, схватившись, выкатились из пещеры. Оверьян не мог оставить Иньву, не мог даже обернуться, пока не высосет отравленную кровь из раны. Он не мог знать, что произошло за его спиной.

А случилось вот что.

Степанка издали увидел, что Иньва ведет Оверьяна в сторону гор, и сразу заподозрил недоброе. Он хорошо запомнил слова, которые сказала ему Иньва: «Кто укажет чужому путь к Полюду, - тому смерть». Степанка бросился догонять Оверьяна с Иньвой. В густом лесу он потерял их из виду. Услышав отчаянный крик девушки, Степанка кинулся в ту сторону; приди он на миг позже,- острый камень раскроил бы голову Оверьяну.

Когда Оверка поднялся на ноги и обернулся, - все уже было кончено: чудин неподвижно лежал на земле, а Степанка, тяжело дыша, стоял над ним. Ни шелома, ни кольчуги не было на молодце, а глядел он истинным богатырем, повергшим врага, спасая жизнь брата и друга.

Когда Оверьян нес на руках раненую Иньву в ее хижину,- тихо лежала она, закрыв глаза, и ей казалось, что она умерла и бог Амбор несет ее в страну предков, туда, где по вечерам скрывается солнце.

Прошло совсем немного дней, и Иньва, живая и здоровая, стояла на крутом берегу Колвы и грустно глядела, как уплывают шумные новгородцы, а там, на переднем ушкуе под алым парусом, он, ее прекрасный, синеглазый бог Амбор.

Грустит Иньва, но маленькой своей ручкой крепко вцепилась в сильную руку стоящего рядом с ней молодца. И хоть невдомек ей, глупенькой Иньве, что он-то один ей и нужен - отважный новгородец, верный друг и веселый товарищ, но уходить в страну предков ей больше уже совсем не хочется.