Ушкуйники

Глава третья
ЖЕЛЕЗНОЕ КОЛЬЦО

А Степанка будто чуял, как дело обернется: только Оверьян вышел за дверь, он к молодому немчину кинулся.

- Вставай, слышь-ко, немчин! - и за плечо взял. Тот так и вскинулся:

- За мной? Пришли?

- Пришли не пришли, а спать сейчас не время. Боярина нашего матушка к себе призвала; видать, про тебя дозналась, допрашивать станет.

- Скажет, думаешь, Оверьян?

- А кто его знает, - матери уж больно послушен.

Встал Микель, натянул свою немецкую короткую куртку и пошел к двери.

- Пойду, значит.

- На Ганзейский Двор пойдешь? - спросил Степанка.

- А куда ж больше? Сам приду, повинюсь, голову не снимут.

Михалка пошел было, остановился.

- Худо, если в Любек отправят. Ох, Степанка! Как вспомню Любек, - тоска берет! Ох и тоска! Шесть лет в Новгороде прожил; душа моя здесь, с новгородцами. Ну, прощай.

- Стой, немчин! - Степанка встал в дверях, путь загородил. - Не дело тебе сейчас на Ганзейский Двор идти. Пусть поутихнут ваши мейстеры. Дождись хоть боярина; может, вместе что придумаете. Да и как знать, - может, и не выдал еще он тебя боярыне. Поди сюда. - Степанка выглянул за дверь, поглядел, нет ли кого поблизости, и опять дверь прикрыл. - Укрою тебя до поры. А там вместе ответ держать будем. - Он нагнулся и отвернул конец ковра, покрывающего пол светелки. В полу - большое железное кольцо. Степанка потянул его вверх - от пола отделилась половица и поднялась вместе с кольцом.

- Полезай!

Михалка глянул вниз, помедлил, - темно больно.

- Полезай, не мешкай. Неглубоко тут. В этом голбце-подвале боярыня сундуки да коробья держит. Притаись и жди. Скорей, идут будто.

Михалка ноги спустил и прыгнул. И верно, неглубоко. Пол под ногами деревянный, справа маленькое оконце - еле-еле свет мерцает.

И только успел Степанка половицу на место приладить, ковром закрыть, как вошел Оверьян; сумрачен - глаз не подымает. А следом сама боярыня входит. Степанка было оробел, да опомнился: дело сделано, будь что будет.

- Немчин где? - спрашивает грозно боярыня.

- Ушел немчин, - отвечает спокойно Степанка.- Как проснулся, так и пошел со двора. А куда, не сказал. Я было бежать за ним хотел, да без приказу не осмелился.

Оверьян зорко взглянул на слугу - ой, врет чего-то Степанка: не было с Михалкой такого уговору, чтобы тому уходить.

А у боярыни с души отлегло. Ушел, и ладно - хлопот меньше. Пускай теперь немцы сами своего приказчика ищут. На Степанку только прикрикнула для порядку, из светелки выслала. Сама на лавку села, от тревог отдыхает.

И надо бы еще сына поругать, да сердце уже отошло. И как на такого красавца-молодца гневаться? Сидит, сыном любуется.

- И что мне с тобой делать, Оверьян Михайлович? Ума не приложу. Разве что женить тебя время пришло? Мать не сладит, так авось молода жена остепенит.

Оверьян и тут не посмел возразить, только в уме своем заупрямился: еще что матушка удумала!.. И не погулял довольно, и невесту еще не приглядел, а она - женить! Сейчас Оверьяну никак про свадьбу думать не время. Большое дело замыслил Оверьян Михайлович, но об этом разговор еще впереди.

А у боярыни тем временем уж и слезы навернулись - верный признак, что гроза отошла.

- Иди, - говорит сыну, - гуляй, я сама за тебя подумаю. - Поднялась тяжело и пошла из светелки. Помечтать да поплакать - самое милое дело теперь Василисе Тимофеевне.

Только и ждал Оверка, когда матушка выйдет,- Степанку кликнул.

- Делом говори куда немчина девал?

Тот так прямо и выложил - в голбце, мол, сидит. Оверка и рот раскрыл - он и не знал, какой такой голбец у него в горнице имеется. Оверка ковер откинул, за кольцо потянул - вылезай, значит, немчин.

Как показалась Михалкина голова над полом, Оверка со смеху на лавку повалился, позабыл, что и часу не прошло еще, как матери друга выдал. Смеется - хорошо дело обернулось, лучше некуда.

Смеются молодые новгородцы, а бедному немчину не до смеха. Что ж ему теперь, так и жить в голбце?

Сидит, темные свои кудри ерошит и одно твердит:

- Опротивел мне Ганзейский Двор. И почему, скажите вы мне, я таким несчастливым уродился? - И так это жалостно, что у Оверки со Степанкой и смех пропал. Притихли, слушают, как немчин говорит, свою душу облегчает.

- Отец, - говорит, - мой мейстер Нимбругген привез меня в Новгород десятилетним мальчишкой, а как в Любек вернулся, там вскоре и помер - стар уж был. Думал, - позабыли там обо мне, в Любеке; и хорошо, коли забыли - никуда не хочу из Новгорода. Шесть лет так прожил, привык сильно. А тут вдруг - мейстер Яган! Как на голову и свалился. Приехал из Любека да к хозяину моему, Шиле Петровичу, и является. На беду свою, я ему понравился. По плечу хлопает: «Карош малец! Домой пора!» Шила Петрович сперва меня отдавать не хотел. «Сирота, - говорит, он, - пускай живет у меня». А тот не соглашается - Ганзейскому Двору толмач нужен. И увез меня в Любек. Три года прожил - никак не привыкнуть. И вдруг - радость: мейстер Яган говорит: «В Новгород еду, тебя с собой беру». Но недолго я радовался, понял, что меня ожидает, когда мейстер стал мне законы Ганзы втолковывать. «Честный немец не должен знаться с русскими. Из ворот Двора ни на шаг». Да еще пообещал: «Послужишь у меня кнехтом, сам мейстером станешь - Эльзу за тебя отдам». Нужна мне его Эльза!

- А что, - спросил Оверка, - али в Новгороде себе кого уже присмотрел?

Михалка ничего на это не ответил.

- Как приехали, думал, хоть к Шиле Петровичу пустит повидаться, - никуда не пустил. Живем как в тюрьме. Другим-то кнехтам, может, и ничего, а моя душа воли просит.

«И не скажешь, что немчин, - вон как рассуждает, истинно наш, новгородский», - подумал Степанка.

- Семь дней прошло, - продолжал Михалка, - вы и ввалились всей ватагой. Тут все законы Ганзы позабудешь. А куда я теперь? - Михалка охватил голову руками и замолк.

Нет, никак нельзя отдавать друга Ганзейскому Двору. Пускай покамест тут поживет. Боярыня сюда в горницу еще, может, год не взойдет. Для верности пусть Михалка в голбце сидит. Там его никто не разыщет. Время покажет, что с ним дальше делать.

А пока молодцы в боярской хоромине совет держали, Ганзейский Двор пребывал в большом смятении.