Утро без рассвета. Колыма

Дракон

Воямполка. Смешное название. Вроде воя на полке. Ну и ну! Такое разве от добра бывает? А погляди какое оно маленькое — это село. За десяток минут все дома обежать можно, без передышки. А какие они добрые, милые, такие знакомые, что каждый из них, кажется, за пазуху положить можно, чтоб не так зябко было ему в сугробе коленки морозить.

Дома. Вон окна, как глаза у ребятишек — на свет таращатся. Сколько лет этим домам, а интереса к жизни, любопытства — не убавляется. И двери у домов всегда открыты.

Дракон сидит у окна. Вздыхает. Вот уж какой год живет он в этой Воямполке. Среди коряков. В селе, где все в одну пригоршню собрать можно. Ни приличного клуба, ни ресторана, ни даже столовой нет. О милиции тут, слава Богу, только по газетам знают. Вся власть — сельсовет. В нем — коряк, какой по-русски только ругаться умеет, да бывшая учительница — его секретарь.

Дракон улыбается, вспоминая свой первый день в этом селе. Когда это было? Ох! Отвык считать. Совсем коряком стал. Они дни не считают. А вот тогда…

Прислали Дракона сюда на поселение. Плотником. Дома строить для коряков. Поселили в старом домишке. Мол, раз плотник — сам отремонтирует. Для себя будет стараться.

А зима стояла такая, что дыхание звоном по тундре разносило. Дракон в домишке ночами напролет грелся как мог. Он пытался требовать дрова в сельсовете, но там ему в лицо рассмеялись. Купить дров? У кого? Кто продаст то, что для себя заготовил? Попробовал было припугнуть местную власть своим прошлым — не дало результатов. И, попросив у соседа собачью упряжку, поехал в тундру. За день дважды обернулся. А ночью, в прогревшейся избе, мылся в тазу. Взбивал мыльную пену волосатыми, непривычными к житейским заботам руками.

Вспоминал как впервые стирал себе рубашку. Получилось не очень. Но белье стало выглядеть лучше. И, закрыв наглухо занавесками единственное подслеповатое окно от любопытных ребятишек, стирал бывший вор носки свои. Морщась, чертыхаясь, сушил над печкой и с завистью смотрел на женатых мужиков, кому не были понятны его заботы.

А через несколько дней, купив себе кастрюлю, сварил первое хлебово из гречки с тушенкой. Получился неплохой кулеш. А еще через неделю завел тарелки, чашки и даже половник. Все это гремящее, торчащее, нес домой бегом, стыдясь самого себя. Вор в законе и солонка с мисками?! Вор — и стиральная доска с корытом. Даже уши от стыда горели. Не дай Бог кенты бы увидели! Глазам своим не поверили бы. Да и самому не верилось. Но что делать? Надо жить.

Надо, а как иначе? И, обшивая досками свою избушку, он утеплял ее как только мог. В ход шли опилки. Завалинку шлаком набивал. Полы в домишке перетянул. Доску к доске подгонял. Каждую остругал добела. Рамы подогнал. Вставил двойные. Перевесил двери. Даже печь переложил. Сделал из нее пузатой — стройную голландку.

Сельсовет отпустил ему на устройство и ремонт месяц сроку с оплатой по итогам проверки комиссией. Правда, материала дали вдоволь. И уже через месяц не кособокая избенка смотрела на соседей: подбоченясь — помолодевшая, ожившая изба. Спина у нее разогнулась, вроде от радикулита избавилась. Из трубы каждое утро аккуратным столбом вился в небо дым. Теперь он пах не только кулешом, а и мясом, даже блинами несколько раз. А одноглазый Дракон, повесивший около печки кучу полотенец, вытирал ими жирные губы и радовался. Вот ведь и без риску, сам и — диво — сыт.

Занавески на окнах повесил лупастые. В ромашку. Каждая — с кастрюлю величиной. И тряпку у порога завел. Чтоб реже полы мыть. Когда к нему комиссия нагрянула, Дракон о ней не знал, а потому, стоя в исподнем, утюжил брюки себе, в кино хотел человеком пойти, все ж бабы в селе имелись. А тут эта комиссия. Едва успел одеялом обмотаться. Перед мужиками бы — ладно, но среди них — две бабы были. И одна — совсем неплохая из себя.

Комиссия довольно улыбалась. Порядок в избушке стоял такой, словно пяток сявок[1] над избой с неделю не разгибаясь работали. А Дракон, прищурив свой единственный глаз, волосатые ноги пытался одеялом прикрыть, от настырных бабьих глаз.

Те удивленно смотрели на вполне приличное жилье, на стол, покрытый чистой клеенкой, на чистую кровать, на полку с аккуратной стопкой посуды. Немного было вещей у приезжего поселенца, но каждая знала свое место.

Все здесь было по-хозяйски. Ведра с водой и те стояли на широкой, прочной скамье, сделанной не на скорую руку, а заботливо, со вкусом. Не только доска остругана, а даже и ножки — круглые, плотные — свое лицо имели. На каждом ведре по деревянной крышке. И да же дрова у печки аккуратной стопкой лежат. Около них ни соринки.

— Однако, шибко хорошо, — повертел головой председатель сельсовета. И, повернувшись к остальным, спросил:

— Верно я думаю?

— Хороший хозяин, — поддержала его одна из женщин.

— Значит так. Завтра ходи ко мне. Там все обговорим, — сказал председатель.

— Может, чаю? — предложил Дракон.

— Некогда. Потом, — заторопилась комиссия. И ушла. А наутро пришел он в сельсовет. Председатель для разговора пригласил на помощь и учительницу.

— Дома будешь строить! — сказал он.

— Одному это невозможно. Помощники нужны.

— Людей нет. У нас все работают. Охотники! Строить мы не умеем. Тебя для того прислали, — пыхтел председатель.

— Один не могу, — злился Дракон.

— Свой дом сумел! Почему другие — не могу?

— Так я не строил, ремонтировал.

— Будешь ремонтировать! — нахмурился председатель. И добавил — Власть уважать надо. Однако я тут советская власть. Надо делать, что говорю. Зачем, как упрямая собачка — в стороне от тропы свой след бить. Одному худо, вместе надо.

Дракон молчал.

— Сегодня отдыхай. А утром сельсовет наш начнешь делать. И чтоб как надо. Ты хорошо, мы хорошо, — разулыбался коряк. И спросил:

— Понял, паря? [2]

«Что такое «паря»? — размышлял Дракон. — Может что матерное. Но вроде не за что, да и по должности он не может. И улыбается. Если же парнем меня называет, так это совсем смешно. Башка-то моя почти вся седая. Да и морда как сношенный сапог». Но спросить об этом не решился. Сказал беспокоившее:

— Деньжата у меня на исходе. Жрать скоро не на что будет. Что ты мне на это скажешь?

Учительница перевела его слова коряку.

— Деньги за ремонт получишь сегодня. А кушать много будет. Работаешь — кормим. У нас все так. Даже собачки. Будешь хорошо делать, много всего будет. А работать умеешь, сам видел. Иди получай деньги, вот тебе заключение комиссии. А после обеда придешь и скажешь, что тебе для работы у нас нужно будет. Хорошо?

— Согласен.

А на утро следующего дня принялся за ремонт сельсовета. До позднего вечера, пока не выключали движок и не гас свет, работал Дракон.

Смешно как-то было. Ведь вот забавные люди. Зашел он в дом к председателю сельсовета, а там никого. Все в кино ушли. А дом открыт. Постоял он, подождал и пошел в клуб. Ведь надо же сельсовет закрыть на ключ. А председатель, услышав о чем спрашивает Дракон, только рассмеялся:

— Замок? Паря, я их только на картинке видел. Нет у нас замков. И не было. Замок на худого человека надо, а у нас в Воямполке таких нет. Иди, паря, домой, отдыхай. Не думай много. К нам худой человек не придет. Далеко, снегу много. Пока к нам попадет — злость его в тундре останется. Спи спокойно.

— Так там документы! — удивился Дракон.

— Ну и что? Здесь у нас лишь пятеро читать умеют. Остальные— старики. Им документы, как и грамота— ни к чему. Помирать скоро. А грамотные в учебе, на охотучастках. Но и им наши документы, как собачке пурга, — смеялся коряк.

Вот так штука, значит и я смогу забрать свои ксивы и ходу отсюда, — мелькнула мысль у Дракона. Мелькнула и растаяла. Ведь до районного центра двести сорок километров. На собаках три дня ехать. Если без пурги. Да и там, прежде чем на самолет билет взять — документы потребуют. А о нем — о Драконе — милиция знает. Имел он предварительный разговор перед отправкой сюда. К тому же, за три дня и здесь его хватятся. Позвонят. И прости прощай свобода! Снова срок за попытку к побегу.

Сельчане все еще приглядывались к поселенцу. Но больше всех сам председатель. Иногда он исподволь подолгу наблюдал за работой приезжего. Пыхтел трубкой. Так же молча уходил. Не высказав ни одобрения, ни упрека.

Лишь ребятишки, прилипнув к стеклу носами, с любопытством наблюдали незнакомого человека. Привыкали издали. А потом стали в приоткрытую дверь его разглядывать. Через несколько дней стали заходить. Садились тихо на полу. Поодаль. Потом все ближе. А вскоре и вовсе осмелели. Подходили, становились рядом. А потом, потихоньку помогать взялись.

В их доверчивых глазах было столько восхищения его работой, что Дракон терялся. Как много умели дети говорить глазами, взглядами. В них был целый мир — бесхитростный, чистый. Не зная языка, они прекрасно понимали друг друга.

Приходя, они говорили ему — амто[3] и, понаблюдав, где требовалась их помощь, доски придерживали, гвозди подавали, молоток. Целыми днями рядом с ним были. Такие непохожие на привычную ребятню. Они редко смеялись. Еще реже играли. Их руки с самого детства были заняты посильной работой. Дети охотников и оленеводов рано взрослеют. К пятнадцати годам становятся самостоятельными. Сами охотятся — этому их учат с пяти лет. Или работают в пастушеских бригадах. Оленеводству коряков не обучают. Умение это воспринимается как молоко. С первого и до последнего дня своего коряки преданы лишь одной тундре. В ней им известно все до мелочей. А вот тут в селе… Никогда воямпольцы, умеющие крепко стоять на ногах, не жили в селе более двух недель. Тоска по тундре выгоняла их из дома, от детей, семьи. Где и тепло, и сытно. И дети заранее знали, что вскоре и они — одни уйдут с чаутом[4] на плече, другие— с карабином. И пусть пойдут они рядом с отцами, но уже своею тропою.

И вдруг— вот этот человек… Он совсем непохож на всех тех, кого знали и помнили ребятишки. Домам в Воямполке никогда большого значения не придавали. Старики и теперь жили в чумах, а дети уезжали учиться в школу. После семилетки возвращались, в тундру. Там дома ни к чему. В Воямполке оставались лишь чикоки[5] с детьми. Но и им чум был дороже дома. Чум пах тундрой, наполнен голосами предков. Может потому так долго пустовали дома в Воямполке. Не хотели в них жить коряки. Боялись стен, потолка — через них не видно неба. Боялись пола. Дом коряки считали капканом, где ни дышать ни жить нельзя… А потому прежде, чем самим войти в дом, загоняли туда собачек: пусть они поначалу обживут, а там и самим можно. Ведь живы же остались ездовики!

Вот только вскоре чикоки заметили, что в домах дети реже болеют, чем в чумах. К тому же, строили эти дома наспех. Экспериментально. Немного. Плотники из райцентра. Но потом уехали. Не успев обучить никого своему ремеслу. Да и кого обучать было? Все взрослые в тундре. Своей работой заняты. А тут и в самом райцентре— в Тигиле работы строителям прибавилось. Так и оставалась Воямполка горстью домов, что лютыми зимами, словно пастухи у костра, собралась в кружок для совета, дымя трубками, разговор ведя.

Дым из печных труб сизыми столбиками к небу вьется. Неторопливо, чинно. И привыкла Воямполка к своей жизни — лаю или вою собак, к корякским голосам. А тут вдруг—.топор заговорил, пила, рубанок. Непривычно. Давно забыто. И все прислушивались к этому новому голосу, приглядывались к человеку.

Дракону здесь было тоже не по себе. Не с кем даже словом перекинуться. Совсем один. Один, как в чужой малине[6]. Но там хоть быстро можно проявить себя, взять верх. А здесь? Воют по ночам собаки, как будто кенты на нарах по голодухе. Но там хоть слова из голодной требухи шли. Здесь же — одну тоску, непонятный ужас вселял собачий хор. Он не знал перерывов, усталости, других мелодий.

Порой казалось, что это вовсе не собаки, а волки подошли к самому дому и отпевают его перед тем, как сожрать; зачастую хотелось выскочить, грохнуть чем-либо так, чтобы заткнулись песьи глотки. Но чем грохнуть? И псы, задрав морды в ночное небо, жаловались чахоточной луне на собачью свою жизнь.

Дракон каждое утро ходил на работу. Не из-за денег, не ради авторитета у коряков. Просто невыносимо было сидеть подолгу одному в своей избе. Без дела. Пить? Но он этим никогда не увлекался. Спать? Но сколько можно. От тоски, в заброшенном селе работа— единая отрада. Домой торопиться было ни к чему, да и не к кому. Никто не ждал его там. Не радовался приходу. Никто не провожал. Хоть бы собака какая вслед тявкнула. Но и той не имел он.

По ночам, когда стены избы вздрагивали от мороза, вспоминал он свою молодость. Буйную. И чем дальше, тем тяжелее вздыхал мужик. Засыпал трудно, спал беспокойно. Утром вставал с больною головой.

Нет, ни к кому не ходил в гости Дракон. Знакомств не заводил. Да и что толку? Коряки по своему говорят, он — по своему, как поняли бы друг друга? Да и о чем говорить, собственно? Жизни и судьбы разные. Как две ладони у разных людей. Их не соединить. От тоски ли, от одиночества стал он и в выходные работать. А зачем они ему? Куда девать время, которое будто остановилось, прихваченное морозом.

Однажды, когда он уже заканчивал ремонт сельсовета, пришла к нему женщина. Дракон глазам не поверил. А она подошла робко:

— Егор, я с просьбой к тебе.

Егор! Ушам не поверил. Его назвали по имени. Так когда-то давно называл его отец. А потом… Эх да что там. Но ведь она с просьбой. К нему и с просьбой! Баба!

Дракон улыбнулся единственным глазом.

— Чего желает, мадам?

— Печь у нас в яслях дымит. Может посмотришь?

— Отчего же! Можно. Только что я с того иметь буду? — сверлил он бабу глазом.

— Наряд оформим. Как положено.

— Наряд? Ладно, приду, — вздохнул он.

— Нам ждать-то некогда. Дети в яслях.

— Хорошо. Через час буду, — буркнул Дракон.

Женщина ушла. А он присел перекурить. Досадливо сморщился, вспомнив разговор.

Наряд… Эх, баба! Да что твой наряд? Денег он зарабатывает достаточно. Ты б хоть на чай бы пригласила. Ведь за эти три месяца — ни одна живая душа с ним не говорила. И эта… Наряд выпишем. Тоже мне. Будто доброе слово сказать труднее, чем наряд оформить. Хотя, а почему она должна говорить ему доброе? Кто он ей? У нее может свой мужик имеется и дети. На всех разве души наберешься? И слов добрых. Их ведь тоже за здорово живешь не говорят. И печку вначале отремонтировать надо…

В яслях его уже ожидали. Совсем маленькие ребятишки гуляли по дворику. Ему показали дымившую печь. Он быстро проверил тягу. Понял, что дымоход засорился. Быстро прочистил его от сажи. Заложил камень на прежнее место. Замазал. И собрался уходить. Но в коридоре его окликнули:

— Егор! Вот наряд. Спасибо тебе.

— Наряд не надо. Работы мало. За что платить? Грейтесь на здоровье.

Он пошел от яслей ссутулясь, без оглядки. Про себя об одном думал. Скорее бы пролетели эти пять лет принудительного поселения в Воемполке. А там… О! Потом другое дело…

Медленно тянулась зима. Холодные пурги не раз заметали Воемполку с головой. А несносные морозы перехватывали дыхание, выжимали слезы из глаз. Казалось, этому конца не будет. Но вот и зима начала сдавать. Теперь уже не два, а один раз в неделю ездил он в тундру за дровами. Ох, эта тундра, сколько она сил отнимала, но теперь все. Хватит…

Весна. Она еще и не пришла в Воямполку. Но воздух совсем изменился. И Дракону так захотелось на волю, что он по вечерам уходил далеко в тундру. Смотрел как возвращается на север Камчатки весна. А она летела сюда на гусиных, утиных крыльях. В их караванах, косяках звучала молодо. К ним вернулась весна. А к нему? Может не встретит он здесь свою последнюю пятую весну? Ведь лет уже совсем немало. А птицы ишь? Вон их сколько. И по два дома каждая имеет. Один — здесь. Другой — где-то там — на юге. И оба — свои. И гнезда, и дети. Им никто не определит жилья. Не понравилось — поднимутся в небо и другой дом сыщут. И кентов у них много. И в бабах достаток. Живут без кличек. Одной большой малиной. И главарь у них есть. А как же — вон тот, что впереди. Вот только они всегда свободны. У них есть крылья.

Дракон с завистью смотрит на пролетающих над головою птиц.

На следующий день, придя в сельсовет доложить об окончании ремонта клуба, он увидел на столе у председателя приемник. Тот говорил о чем-то, пел, а коряк работал. Понравилось Дракону такое, решил и сам обзавестись компанией и вечером купил себе приемник. Всю ночь радовался как ребенок своей покупке. Вот ведь, один за десятерых наговорит. И песню споет, и дорогим назовет, и «спокойной ночи» не забывает сказать. И пожелает доброго утра. А уж каких только языков не знал. Настоящая находка. Теперь Дракон, включая его, слушал весну. И совсем было ожил. Не таким тягостным стало одиночество.

Что ни говори, есть кого послушать. Правда, обижаться особо ему не на что было. Теперь уже не только дети, а и старики стали приходить к нему на работу. И долго смотрели, как поселенец чинит дома. Особенно им нравилось наблюдать, как он стягивает полы.

А еще нравились им ставни, какие сделал он на окне своего дома. Резные, словно из кружев; он покрасил их в голубой цвет и окно преобразилось.

Дракон сделал это специально. Зная, что ставни привлекут внимание всех в селе. Всех ему не надо. Но вот эта… Хотя и о ней он ничего не знал. Так уж случилось, что он о людях не знал ничего, а они о нем все знали. Он каждый день был на виду у всех. И они знали о каждом его шаге. Другое дело, нужно ли им было это? Но помимо воли он словно чувствовал на своем затылке взгляды всех воямпольцев. Особенно въедливо наблюдал за ним Кавав — председатель сельсовета. Но не в открытую. Исподтишка. Как охотник зверя выслеживал. Не обижал, правда. Но его присутствие всюду ощущалось.

И вот однажды, когда он пришел утром на работу. Кавав сам заявился к нему:

— Говорить с тобой пришел, однако. По делу. Надо нам охотников порадовать. Скоро они из зимовий придут. Много меха привезут.

— Ну, а я тут при чем? — удивился Дракон.

— Не понимаешь?

— Нет. Не понимаю.

— Эх-х, ты, да ведь наш мех в Лондон идет. Люди всю зиму в тайге, тундре живут. Хочу я их порадовать. А без тебя — не смогу, — сокрушался Кавав.

— Да говори, что надо?

— Есть у нас чикока. Шибко хорошая, однако. Охотится. Мишку бьет, соболя, белку. Лису тоже. Шибко ловкая баба.

Дракон хитро прищурился.

— А сколько лет этой бабе?

— Однако, не так много. Семьдесят только будет.

— Ну и что она хочет? — потерял интерес к разговору Дракон.

— Она много девок имеет. И никак не хотят они из чума уходить, где выросли. Много охотников этих девок любят. Но все не могут уйти от старухи. Сделай ты ей дом, паря. Как подарок от колхоза. Сделай! Сколько свадеб будет! Старуха в дом — дочки замуж. Сделай, Егор. С глазами дом. Как у тебя. Пелагее понравится. Другие за нею из чумов уйдут.

— Да один я не смогу дом строить. Я же говорил тебе.

— Эх-х, ну придумай, что можно. Я так и быть, уговорю одну из девок Хабаровой за тебя пойти, — вздохнул коряк.

— Не надо. Я и без бабы проживу.

— Тогда давай, паря, так договоримся. У нас есть два дома, списанные под снос. Ты посмотри их, может с них еще толк будет. И возьмись. Хоть один сделай.

— Когда охотники вернутся? — перебил Кавава Дракон.

— Однако, недели через три.

— Не успею, — сразу заторопился он.

— Постарайся. Так и тебе лучше будет, — загадочно улыбался председатель сельсовета.

— А я при чем? Какой мне толк от старухи?

— Погоди. Пока не будем говорить. Потом узнаешь.

Удивленный словами Кавава пошел Егор глянуть на дома. Они

стояли обособленно, немного в отрыве от других; с трудом открыл примерзшую дверь одного. Она заскрипела на ржавых петлях старушечьим, ругливым голосом. Пахнуло холодом, пустотой. Необжитостью. Разъехавшиеся от мороза половицы пола глухо стонали под ногами. Потолок прогнулся. Казалось, дохни погромче, посильнее и обвалится пузо потолочное. На стены тоже смотреть страшно. Пазы, сделанные в бревнах, разъехались. Сквозь щели было видно, что творится за домом. Подошел к печке. Там угли давно истлели. И мороз сцепил в ней все, что когда-то грело.

Второй дом был не лучше. И если бы не загадочное — «так и тебе лучше будет», Егор и не подумал бы о том, что можно сделать с одним из этих домов. Но обещание впустую коряки не давали. Он это знал. Именно потому, оглядывая все, решал, с чего здесь надо начинать. Три недели срок очень небольшой. Уложиться немыслимо. Но обещание Кавава подстегивало.

Чем сулит обрадовать его председатель? Отпустить на свободу — не может. Прав у него таких нет. Хорошо заплатить? Но коряки о деньгах говорить не любят. Оплату не преподносил бы так загадочно. Бабу? Но ведь и это дело вкуса. Нужно, чтоб она нравилась и подходила Егору, по всем статьям, к тому же и она нужна ему только на время поселения. А дальше нет. Ни к чему. И, теряясь в догадках, Дракон решил не откладывая взяться за работу.

Старики, увидев Егора, ремонтирующего давно заброшенный дом, пришли посмотреть, как он с этим справляется. Они считали, что эти дома куда как лучше списать на дрова. И быстрее, и больше пользы. Но Егор! Вон он из своей избы что сделал! Смотреть любо.

Скрипели бревна. Егор тщательно проверял венцы. Они, к счастью, оказались крепкими. А раз так— значит будут долго жить. И через десяток дней старики-коряки руками разводили удивленно. Да и было чему. Стены дома были перебраны по бревну. Гнилые Егор выкинул, заменил новыми, звенящими. Скрепил прочно. Пазы пропаклевал. Заменил и потолочные перекрытия. Потолок сделал двойной, прочный. Перевесил обе двери. Заменил Старые на новехонькие. Белые. Смазал петли. И заходили в них двери бесшумно. К середине третьей недели печь выложил. Большую, уютную. И, затопив, обрадовался, как хорошо она тянет.

Горели тихим пламенем в топке сгнившие бревна ожившего дома. Изрубленные на дрова, они рассыпались в пепел. Отдавая тепло дому. На радость или на беду? За обещанную, хорошую сказку. Дрова сгорали тихо, без спора и возмущения. Они смирились со своею участью.

Вроде все готово. И управился раньше, чем хотел, улыбался довольно Егор. Но вдруг вспомнил — свет надо провести. И ставни на все три окна. Но это уже не так сложно. Сегодня очень устал. Впрочем, как и во все эти дни. Страшила мысль, что надо идти домой и приготовить поесть. Ноги как свинцовые чушки налились тяжелой усталостью и не хотели двигаться. И руки онемели. Им тоже ни до чего. Вот бы лечь сейчас и уснуть. До утра. Во сне он может снова увидит себя молодым. Как тогда. А может даже сон подарит встречу с отцом? Но скорее вернет его к кентам. К малине. И тогда снова он будет совать в чемодан кольца, браслеты, деньги. Чьи? Неважно. Холодная дрожь побежит по спине. От радости или от страха? Неважно. Тот, кто живет— всегда рискует. Проснется в поту холодном. Кто-то стучит. Милиция? Нет: дети, на работу будят. Пора. Вскочит обалдело. В руках дрожь жива, сердце скачет сумасшедше. Нет. Не бывает на земле спокойной жизни. Ушел от малины, хотя бы на время, она во сне о себе напомнит. Пойми, где реальность, где сон? Все перепуталось. И так всегда. Чуть смежил веки и то нож перед глазами, то лица кентов. Злые, угрожающие, эти ничего не прощают. Ну, а в чем он, собственно, виноват?

Дракон закрывает глаза. Спать, спать. Сон сильнее малины. И снова перед глазами этот холодный барак. Нары, как виселицы в шеренгу выстроились. А вот и Скальп. Глаза у шельмы бегают. Ишь, подлюка, Егор хочет дать ему затрещину. Но Скальп вдруг заговорил бабьим голосом:

— Амто, Егор!

Дракон хотел схватить его за чахоточную физиономию. Зарычал:

— Я те, сука! — и проснулся. Перед ним стояла она. Бледная, растерявшаяся.

— За что, Егор? — тряслись ее губы.

— Прости. Во сне это я! — понял, что кричал он довольно громко.

Она вдруг ушла. Закрыла дверь за собою, словно приснилась. Ох и

костерил себя он, так, что все воровские малины подивились бы эдакому богатому арсеналу отборной ругани. Себя и Скальпа. Привиделся же в эдакую минуту. Чтоб тебе…

Но сколько ни ругайся — не поможешь. Матами бабу не вернешь. Не понимают они этого. И решил, закончив с этим домом, купить подарок и в гости к ней наведаться.

От случившегося сон, как рукой сняло. И, забыв о намерении пойти домой, отдохнуть, решил сделать сегодня проводку. А завтра подключить свет и приняться за ставни.

Белые ночи уже наступили в Воямполке. И Егор благодарил север за этот подарок по-своему, неумело. Хоть от видимой тьмы умели избавить человека на севере эти белые ночи. А закончив под утро проводку. Дракон лег у печки на телогрейку.

Что-то грустное, старое, как песню из детства, напевали догорающие дрова умирающими голосами. Дракон вслушался, пытался разобрать слова, но нет, это были вовсе не слова. Стоны, тихие стенания слышались в уходящей жизни. А она была… Конечно была. Своя. Долгая или короткая? Хорошая или плохая? Это неважно. Но была. А теперь ее нет…

Егор засыпал, свернувшись клубком на необогретом полу в пустом доме. Он дал ему вторую жизнь. А кому даст жизнь этот дом? Кого родит, согреет? Кому даст жизнь или проводит в последний путь? Что поселится здесь после его ухода — радость или горе? Что забьется об эти помолодевшие стены? Смех или плач? Назовут ли его родным? Или, оглядев наскоро, не согреют и взглядом. Ведь не только дом, а и люди дарят ему тепло или холод и определяют жизнь. На чье счастье или несчастье вернул его к жизни старый вор — вор в законе, злой как сто шакалов — одноглазый Дракон, которого в селе все называли совсем по домашнему — Егором.

Спит Дракон. Во сне он прежний. Нет жизни без ошибок. Нет седин без горя. Нет болезней без утрат. Нет хлеба без мозолей. Нет радостей без сердца.

Сейчас он прежний. Пощади его белая ночь. Не будите в Егоре «Дракона». Ведь, чтоб стать сегодняшним, ему нужно побывать прежним… Ведь это так легко понять. Ведь и усталые от шторма моряки любят землю за тишину. Отбушевавшая молодость ценит мудрую старость.

Слезы, текут по щеке? Ничего. Это горе выходит из сердца. Оно тоже горькое. Пусть плачет. Проснувшись — Егор все равно не поверит в это. А вы не заглядывайте в его лицо. Нехорошо это. Лицо спящего, как приоткрывшаяся душа. А спящий не может врать, не сумеет и скрыть. Он не волен над собою, а потому — отверни от него свое лицо, белая ночь…

Егор беспокойно вздрагивает. Что тревожит? Опять милиция, схватила? Нет? Кенты подвели? Тоже не то? Мать? Она, сжалившись, пришла к нему и он тянет к ней свои руки. Он не сберег ее в жизни. Зачем же тянуться к мертвым рукам? Ведь в них теперь нет тепла. Все умерло. И любовь… Ее тоже нет. Не веришь? Чудак. Ведь сердце у мертвого остановилось. В нем нет жизни. Что? Улыбается мать.

Эх ты, Дракон, но ведь, она обиделась и вряд ли простит. Прощать и забывать обиды умеет только мать. Но ее нет у тебя! Нет! И кляни ты себя и кентов хоть всю оставшуюся жизнь, тебе уж никогда не поднять ее из гроба. Не оживить. Она не дом. Ее не починишь. Сердце умерло! Потому и плачешь. Но и этим ты не поднимешь ее. Плачь! Это не ей — тебе на пользу. Плачь, но старую мать и могилу — слезами не согреть. Плачь! Жизнь прошла! Слезами не поворотишь вспять ушедшие годы! Плачь! Жизнь трудна, слезами ее легче не сделать. Плачь — слезы признак старости. О! Сколько их пролито на попутных дорогах затерявшихся судеб! Им счету и меры нет! Плачь — кенты никогда не были друзьями, а подкрадывающаяся старость предъявляет счет. Ты один! Так было всегда! Один перед жизнью и смертью. На кого ты обопрешься перед кончиной своей? На кентов? Они

— как туман. Попробуй облокотись. Нет их и руки твои беспомощно упадут. А ты-то верил! Милая наивность. Ты один, как твоя жизнь, а она давно, ничего не стоит…

Утром чуть только над избами закурились синие столбы дыма, проснулся Дракон. Недолго повозился у столба, подключая свет в избу. И взялся за пилу. Размерил четвертями доски. Распилил их. Взялся за рубанок. Седые локоны стружек усеивали снег. Разгляди, что белее? Трудно понять? Вот так же и горе. Какое пережил заслуженно, какое нет

— седина одна на виски легла. Да ладно бы только она. А то вон и здоровья не стало. Чуть что, внутри все то дрожью, то хрипом схватится. Все тело будто окаменелое. Словно отдельно от разума умирает.

Жжик, жик — еще одна, вторая белая прядь из-под рубанка вьется. Белая-белая, как несбыточная мечта. Вот уж ворох стружек лежит у ног. Их много. Но гораздо больше, чем стружек — дней пройдет, пока он выйдет на свободу. Каждый день сединою будет отмечен. А когда не хватит места на голове — седина к сердцу подкрадется. Схватит холодными руками и умрет мечта.

Когда это будет? Ночью или днем? Хотя какая разница. Ночью так даже лучше. Уснул и не проснулся. А днем хуже…

Шуршит по доскам рубанок. Раздевает их донага. Всю душу наружу выворачивает. Она у них такая белая, гладкая. Нежная и теплая. А вот с виду и не подумаешь. Экая грязная, да шершавая доска. А подойди к ней с заботой и уже глаз не оторвать. Загляденье! Вот так и человеческая душа. На ласку, да слово приветное— любая откроется. Не гляди, что мурло суконное, — думает Дракон и, поспешно отряхнув обработанную доску, другую закрепляет. К обеду на одно окно повесил белые, резные ставни. К вечеру второе окно нарядил. Третье решил утром сделать. Отряхнув с себя опилки, стружки — домой пошел, вздыхая тяжело. Топить надо, варить, — сморщился он от предстоящих за бот, как от зубной боли.

Привычно толкнув дверь вошел в избу и замер на пороге от удивления. За столом сидел Кавав. Пил чай, как у себя дома. Вытирал потный лоб. Воротник рубашки мокрый, расстегнутый. Знать не один чайник опорожнил, дожидаясь его. Да вон и печка красная, знать с утра топит. Ишь ты, даже варенья с собой принес. Банку выпил с чаем. Вторую — не успел начать. Волосы на голове у Кавава мокрыми сосульками висят.

— Чего стоишь, однако? Проходи, — улыбался председатель сельсовета. И, подойдя к печке за — очередной чашкой чая, сказал:

— Чаю, тут один. Думал, дома ты. Ведь воскресенье сегодня, а ты — молодец. Шибко старательный мужик.

Егор снял телогрейку. Сел к печке спиной. Сразу тепло пошло по всему телу мягкими волнами. Как хорошо сидеть вот так у печки. Тихо, не шевелясь. Тепло в самую душу входит. И слышно как оттаивает сердце.

— На вот, попей чаю. Живот, однако, тоже радовать надо. Без еды живот— барабан. А в нем что? Один холод и все. Мужику живот тугой нужен.

— Ладно ты мне про живот. Завтра я твой дом кончаю, — прервал Кавава Егор.

— Ну и что? Я знаю.

— Как так что? А обещание?

— Какое?

— Ты мне хорошее обещал!

— А что? — усмехался Кавав.

— Не знаю, — растерялся Егор и обиженно ссутулился у печки.

— Ты не знаешь — я знаю, — вскинул голову Кавав и вдруг, посерьезнев, спросил:

— Зачем Наташку собачкой назвал?

— Наташку? — повеселел Дракон. Наконец-то он узнал ее имя.

— Зачем обидел? Это я ее послал за тобой. А ты ее нехорошо назвал. Плакал Наташка шибко.

— Да не ее. Во сне это я! — вырвалось у Егора. Но, спохватившись вдруг, весь покраснел:

— А чего это меня из-за бабы отчитывать взялся? Коль она не такая — обижаться не на что. И сам мог прийти. Нечего ко мне баб подсылать!

— Не серчай, Егор.

— Невелик бугор[7], чтоб шестерок[8] иметь. И самому прийти можно. Подумаешь, назвали ее! — кричал Дракон.

— Не с тем я к тебе пришел. Наташка хорошая, однако. Ее мы все любим. Умная она. Все знает. Но одна живет. Думаю, что этой весной выйдет за нашего охотника. Пора ей детей иметь. Как всем бабам.

— А я тут при чем?

— Дом Наташки ремонтировать надо.

— Этим ты меня порадовать хотел? — вскипел Дракон.

— Нет. Не этим. Это просьба. А радость для тебя другая есть, — медлил Кавав.

— Какая?

— Ты знаешь Лешку Соколова? — спросил председатель.

— Какого еще Лешку?

— Соколова! Тоже на поселение хотят к нам прислать. Он там, где и ты отбывал. Теперь запросили мое согласие. Вот я пришел к тебе. Если это твой тума[9] — дам согласие. Разве не радость? Если нет — не дам. Тебе тоже радость. Не будет врага в селе.

Лешка Соколов. Кто он? Всех зэков Егор хорошо помнил, но больше по кличкам. А вот этот? Но в документах клички нет. Да и не скажут ее председателю. Зачем она ему? Дай Бог имя ему упомнить. Лешка. Лешка Соколов. Вор? А может нет? Кто он? За что сидел?

— А по какой статье сидел, не сказали? — спросил он.

— Статью не запомнил. Сказали — какой-то кобель бабу зарезал. И Соколов в эту историю попал.

Егор рассмеялся. Значит, насильник. Ну этих-то он знал всех хорошо. Но кто из них? Кто? Мысль одна другую сбивала.

Конечно, хорошо бы тут вдвоем жить. Все было бы с кем словом перекинуться живым. И выпить. Вместе. По-мужичьи. За прошлое. И за будущее. Глядишь и в работе подспорье. Помощник будет. Все легче вдвоем. Зимою одному здесь совсем туго. Захвораешь — будет кому хоть печку истопить, воды подать. Да и пожрать приготовить, когда станет невмоготу. И в тундру за дровами вместе съездить — одно удовольствие. За лето их вон сколько можно наготовить. Не на одну, на несколько зим. И все без натуги, надрыва. Но с другой стороны если глянуть? Чуть только натворит что-либо этот Соколов — отвечать вдвоем придется. Сорвется на коряков — ненависть села обернется на двоих. К тому же насильники — не воры. Но в лагерях все они научились подличать и воровать. Крали все, что можно было и нельзя. Ну, а этот исключением не мог стать. Значит, тоже не чист на руку. А у коряков воровство считается грехом. Поймают— опять обоим не миновать беды. Тут за себя не всегда поручишься, а за другого и тем более. Пять лет — вечность. Их здесь можно отбыть и самому. Туговато. Зато надежно. Если где провинился, так сам. Никто не помог. А то с этими Кентами только срок увеличить можно. Радости от такого друга на мизинец, а горя — аршин. Не будешь знать — откуда его ждать. Уж лучше одному отмучиться. Как-нибудь. А там — свобода! Езжай куда хочешь. На все четыре стороны. Там ты сам себе и друг, и ответчик. И кентов можно найти достойных, равных себе…

— Ну что? Будем вызывать? — перебил мысль Кавав.

— Не знаю, — опустил голову Егор.

— А кто знать должен? Мне строители шибко надо. Дома надо. Вон дети каждый год родятся. Им нельзя в чуме жить! Болеть нельзя. Жить надо. Хорошо. Лучше, чем мы! Если он строитель — зачем долго думаешь? — пожимал плечами председатель.

— Погоди, Кавав. Погоди, не торопи меня. Подумать никогда не мешает. Сам говорил — плохой олень весь табун портит, плохая собака всю упряжку губит. Но оленя зарезать можно. Плохую собаку — пристрелить. А с плохим человеком как будешь?

— Назад отправим.

— Ну, а если горе он селу причинит? Какое ничем не исправишь. Всякие там были, Кавав. Ничего предвидеть нельзя. Там он строил. Потому, что заставляли. Что здесь станет делать — никто не знает. А беду может утворить. Большую. Нельзя торопиться, Кавав. Нельзя.

— Тогда не надо вызывать. Жили без него. Обходились. И не помрем, однако. Строй ты. Сам. Тебе хотел лучше сделать.

— Не могу я его припомнить, Кавав. Что это за Лешка Соколов? Хоть бы кличку его знать. Тогда бы и правильно решить можно. А так вот за глаза — трудно сказать, что вернее.

— Ну ты еще подумай. Время есть. Все равно его без моего согласия не пришлют. А мне пока без Лешки забот много. Через три дня охотники приезжают. Надо пушнину принять. Потом Хололо отметить — праздник оленеводов. Это не меньше двух недель. Тебе хватит времени. Я хочу чтоб второй поселенец не только тебе, а и всему селу другом был. Чтоб работал, как ты. Если хороший человек — плохо ему у нас не будет. Не обидим.

— Нашего брата не так просто обидеть. Все за себя постоять умеют. Тут не о нем речь. Я ведь тоже — отбуду тут свое и уеду. Но хочу чисто отсюда выйти. Понимаешь, Кавав.

— Понимаю. Как же. Но нам строить надо. Думай, Егор. Думай. Охотники приедут, а на будущий год— тридцать ребятишек прибавится. Где им жить, Егор? Они не захотят в чуме расти. Умными родятся.

— Я подумаю, Кавав, — пообещал Дракон…

К утру голова разболелась от всяких мыслей. «А ведь и прав председатель — дети растут. Вон их сколько около меня каждый день крутятся. Половина в чумах живут. Какое им дело до опасений Егора? Им дома нужны. Они ждут их. А он боится какого-то там насильника». Ругнув себя солоно, оглянулся на дверь — не стоит ли там кто-либо. И сказал зло:

— Да хрен с ним! Пусть едет!

А через месяц Лешка Соколов приехал в Воямполку.

Дракон не выказал ни радости, ни огорчения по поводу его приезда. Окинув взглядом наскоро, понял, что нигде с ним не встречался. Да и не пришелся ему по душе Соколов. Тень какая-то, а не мужик. Волосы ни белые, ни рыжие. Какие-то грязные. Лицо вытянуто по-лошадиному. Плечи узкие, слабые. И весь он худой, угловатый, был похож на рано состарившегося подростка.

— Что умеешь? — спросил его Егор.

Лешка немного опешил. Других вопросов ожидал. Знакомых, Лагерных. А тут…

— Все умею, — ответил в тон.

— Дома ремонтировать сможешь?

— Попытаюсь.

— Давай собирайся. Отдыхать на свободе будем. А то я один измотался тут.

Наскоро поев, Соколов закинул на плечо топор, пошел вслед за Егором, озираясь по сторонам. Он впервые видел оленей, чумы, хотелось спросить о них подробнее у Егора, но не хотел опережать события. Шел молча.

Прошла неделя, другая. К новому поселенцу никто не проявил интерес. Ни коряки, ни Егор. Чуть только Соколов начнет приставать с вопросами. Дракон обрывал зло. О себе начнет рассказывать, по горло работой загрузит. Лешка начал привыкать к молчанию. Так шли дни. Недели. Месяцы.

По молчаливому согласию распределили все заботы по дому. Лешка носил воду, колол дрова, убирал снег около избы. Егор делал все остальное по дому.

Две койки, разделенные этажеркой. Две табуретки у стола.

От скуки ли, иль от радости, что пользуется относительной свободой, зачастил Лешка в клуб. Возвращался поздно. Раздевался в темноте. Потом подолгу ворочался на койке. Вздыхал. Засыпал под утро, когда Егор уже просыпался.

И хотя хождения Лешки в клуб были не по душе Егору, время — сделало свое. Стал он привыкать понемногу к новичку. Отмечал в нем то, чего раньше не замечал.

Ведь вот по выходным, покуда он работал, Лешка дров наготовил. На три зимы хватит. Рыбы насолил. Договорился с учительницей из сельсовета и та варенья наварила. Домашнего. Теперь чай как люди пили. Да и в избе кое-что изменилось. Покрывала на обоих койках появились. Тюлевая занавеска на окне. Да и стирку уже сами не делали. Все Лешка. Все он. С соседкой договорился.

В доме они ужились. Но вот разговора меж ними, откровенного, еще не было. К нему не подтолкнуло одиночество каждого. Жизни шли рядом, но не сближались. Соседи, да и только. Что-то мешало им. Но вот однажды поехал Лешка на речку. Решил в бочке воду привезти. В избе вторую бочку поставил, чтоб на случай пурги был запас воды.

Собаки сразу полынью почуяли, рванули от нее ближе к берегу. А Лешка с головой в воду окунулся. Еле выбрался. И нет бы домой бежать, — еще воду в бочку набрал. Пока до избы доехал, да переоделся — мороз успел свое сделать.

Лешка не сразу понял, от чего голова разболелась. Носил воду в избу. Заливал бочку. А тело потом обливалось. В глазах темнело.

Пересиливая себя, закончил дело. Пока отвел собак соседу, чуть сознание не потерял. Едва до избы дошел. Не раздеваясь поверх покрывала упал. Егор не понял. Подумал, что перебрал сосед с тоски. С кем не бывает! Но ночью Соколов стал бредить. Егор растерялся. Он наскоро смочил полотенце, положил на горячий лоб Лешки. Побежал к Кававу:

— Соколов заболел! Что делать?

— Беги к Наташе. Она доктор.

— Где живет?

Кавав объяснял. А потом, махнув рукою, натянул на плечи куртку, побежал впереди Егора.

Наталья уже спала. Но на стук быстро встала.

— Егор?!

— Помоги! Лешке плохо! Заболел он!

— Что с ним?

— Не знаю. Г олова горячая, околесицу несет какую-то во сне.

— Идите! Я сейчас приду.

Егор с Кававом рысью бросились к избе.

Лешка лежал тихо. Пот крупными каплями стекал с бледного лица. Глаза будто остеклянели.

— Леха! — тормошил он его.

Тот медленно повернул голову:

— Кажется легче стало, спать хочется.

— Сейчас врач придет, однако. Погоди спать, — вмешался Кавав.

— Не надо. Не надо врача, — замотал головой Лешка.

— Тихо ты! Не сдыхать же нам здесь! — прикрикнул Егор.

— Ты иди, Кавав, иди, нам с Егором поговорить надо, — сказав вполголоса, повернулся к председателю Соколов.

— Ходи тут за ним. Смотри, чтоб не умер. На работу не надо. Лешку сбереги, — отозвав Егора, сказал Кавав.

В дверях он столкнулся с Натальей. Та белым вихрем ворвалась в избу. Торопливо сняла платок, шубу. Прошла к Лешке. Поставила градусник, прослушала дыхание Соколова.

— Воспаление легких, — сказала врач.

— Откуда такое? — развел руками Егор.

— Очень плохо. Это серьезно. Я сейчас уколы сделаю. Каждые четыре часа их надо повторять. Буду приходить.

— А мне что нужно делать? — растерялся Егор.

— Я все скажу.

Ох и не скоро пришел в себя Лешка. Но, открыв глаза, попросил воды. Егор к ведру опрометью кинулся. Ожил! Сдюжил болезнь! Значит, не помрет.

Он сел около Лешки устало. Не работал, душой устал. Напереживался.

— Намучился ты тут со мной. Прости, Егор. Так уж случилось, в полынью я попал. Тоже ведь не хотел. А видишь, как получилось, — вздохнул Лешка.

— С кем не бывает! Я тоже не хотел. Ан как загремел, так сразу на пятнадцать лет. Из полыньи хоть чистым вылезешь. А из тюрьмы — на век клеймо. Его не отболеть. Не замолить. Не замазать. И отмыть нельзя.

— Намекаешь, что о лагере больше помнить надо. Прошлого стыдишься? Так я не по своей вине попал.

— Все мы так говорим! — оборвал он Лешку.

— Не все на это право имеют. Я. в лагере писал. Прокурору жалобу. Да только умерла она.

— Кто?

— Девушка та. Насиловали ее. Двое. Я мимо шел. Вступился. Ну драка началась. Девчонка кляп вытащила и крик подняла. Милиция подоспела. А кто-то из этих девчонку ножом пырнул. Умерла она. Ну, а я одному из них череп проломил рукояткой пистолета… Сердечно признался за что убил. Но толку? Дали червонец — и все тут. А за что? За что я сидел? — зарылся Соколов лицом в подушку.

— До лагеря кем был?

— Пилот я. В авиации работал.

— Ишь ты! Высоко забрался. А на ту же жопу сел, — досадливо крякнул Егор. И спросил:

— С насильниками в бараке был?

— Неделю. А потом подрался. К работягам перевели. На лесоповале работал. Вот так пять лет. А потом начальник лагеря сюда послал.

— То-то гляжу у тебя ни одной наколки нет, — покачал головою Егор и, вздохнув, сказал:

— Не тушуйся, Леха. Еще пяток лет отмаешься, верней четыре с половиной, и айда на свой планер, только боле за баб не вступайся. В них одна беда.

— У тебя семья есть? — спросил Соколов.

— На что она мне?

— Вот видишь, потому ты так и говоришь. А у меня жена и дочь.

— Ишь ты!

— Что?

— Счастливый. Есть кому ждать тебя, — вздохнул Егор.

— А ты за что сидел? — спросил Лешка.

— Понимаешь. У меня тоже редкая специальность. Все больше по металлу, что позвонче гремит. Так-то вот.

— Не понял.

— А хрен ли понимать? Вор я! Понял?

— Усек.

— То-то вот. С закрытыми глазами пробу золота любую узнать смогу. И камни.

— И долго ты воровал?

— С меня так и немного. Иные и больше. Кенты! Мать бы их… Барыш на всех. А загремел — сухаря никто не выслал. Падлы! Выйду — уж расквитаюсь.

— Нет, я о мести мысли выкинул. Не хочу сидеть. Дочь растить надо. Тяжело жене одной. Уже большая дочка стала. Тринадцать лет скоро будет.

— А у меня никого нет. Никого на всем свете! Один я, как старый волк. Сдохну — хоронить будет некому.

— А ты женись.

— Еще чего? — подскочил Дракон ужаленно.

— А что? Все легче будет.

— Да я баб больше лагеря боюсь.

— Ну и зря. Бабы — они ведь тоже разные. Иная лучше мужика другом будет.

— Кент в юбке! Все их «дело» — куча детей, корыто, кастрюли, тряпки. Не-е-е, брат, баба — она хуже начальника лагеря. Одна десяток конвойных заменит.

— Ты говоришь так, будто не на одной, а на десятке баб был женат, — усмехнулся Лешка.

— Упаси Бог. От своей болячки избавлялся с трудом. Новой мне не надо.

— От какой болячки? — удивился Лешка.

— На первом месяце это было. Привезли меня сюда. Ну стал осматриваться. Гляжу— избы у всех открыты. Мех лежит. Это же — золото! У иных деньги на столе. Открыто. А в доме никого. Не удержался я однажды. Да и взял. Привычка сработала. Деньги под доску в полу спрятал. У себя, конечно. И жду. А в доме старуха с детьми. Это она за сына-оленевода и за невестку деньги получала. Они в тундре работали. В тот день она с внуками в кино ходила. А я сижу и радостно на душе, и горько. Ведь целых две тыщи спер. А тут, словно чертенок внутри сердце грызет. Острыми зубешками. Ведь у детей взял. У старухи. Она считать-то не умела. И видела худо. Не хватится. А вдруг хватится? Внуки-то считать умеют. Но коряки не воруют. И не врут. Это все знают. Меня о том в районе предупредили. Значит, если раскроется — на кого подумают? На меня, конечно. Но и прощать они не умеют. Так-то вот. Сижу я, весь, как на иголках. Взять то взял, а не в радость. И вернуть неохота. Да вдруг представил, как все село на меня зверем смотреть будет, пальцами показывать. Да еще мстить начнут или Кавав решит меня назад отправить. В лагерь. Глянул я на часы. До конца кино десять минут осталось, схватил я эти деньги и бегом назад их отнес. Потом всю ночь от досады не спал. А на утро в магазин зашел. Там к празднику «хололо» — золотые украшения привезли. Кольца, перстни, броши, браслеты. Глаз не отвести. Коряки на них не падкие. А меня как магнитом притянуло. Знаю, сторожа в магазине нет. Забраться в него — пара пустяков. Велико было искушение. Но тоже себя сдержал. Еле-еле. Даже болел. Не веришь? Ох и трудно отвыкать. Поначалу особо. Да еще такой свободный доступ! Но потом легче стало. Уже спокойнее к виду денег стал относиться. Пощупаю, что и у меня в кармане кое-что имеется и отойду. Уже не болею. К концу срока поселения, верно, и вовсе просто будет.

— Да. Тебе тяжелее. Но ведь на свободе и соблазнов для тебя будет больше. А опаски меньше. Не один, не в селе, где все друг друга знают. Да и кенты подобьют, хочешь ты того или нет, — задумчиво говорил Соколов..

— Меня уж не подобьют. Ученый стал. Да и стар.

— Скажи, а куда, к кому ты вернешься? Кому ты нужен?

— Не твое это собачье дело! — рявкнул Егор. И, быстро встав, отошел к окну.

В доме стояла тишина. Настороженная, гулкая, как внезапно вспыхнувшая злость. Непонимание грозило вылиться в отчуждение, или в открытую вражду.

«Сопляк! Это я кому нужен? Да мне любая малина будет рада, как подарку дорогому. Не то что ты. Под юбку к бабе воротишься. К щам и тряпкам. Пилот— сукин сын! Тоже мне мужик. Из-за бабы попал, какую и за сиську не держал. Курячий душегуб! А туда же! Уж даже сесть за дело не сумел. Хоть не обидно бы было срок тянуть. А то чью-то шкоду поделил. И тоже! Учит! Мурло сопливое. Уж молчал бы! Поди за всю жизнь окромя своей законной — ни одной бабы не знал! Летчик — лагерный молодчик. Вертался б под бабий каблук, молча. Непутяга. А то еще с советами суется. Да к кому? Ко мне! Да я бы на тебя плевка своего пожалел».

Лешка о своем думал.

«И чего злится? Ведь я же правду сказал, как думал. Хотел чтоб ему лучше было. Ну и правда, неужели ему в тюрьме или в лагере сдохнуть охота? Чудак какой-то! Бабы — больше, чем начальника лагеря боится. Так без женщин как жить? И без детей? Ведь и любви, наверное, никогда не знал. Верно, что дворнягой паршивой век прожил. Сам понимает. А изменить свою жизнь, так и не решается. Лучше снова на дело пойдет. А потом опять лагерь. Так и не увидит в жизни ни одного светлого дня, слова доброго не услышит».

И, решившись, сказал:

— Слушай, Егор.

— Чего тебе?

— А давай я тебя сосватаю?

— Что?!

— За Наталью, врача! Умная баба! И с лица пригожая. И хозяйка, сердечная.

— Иди ты знаешь куда с ней вместе! Чтоб мне — вору эдакое советовать! Да я, каб ты не хворал, знаешь бы чего тебе сделал? Уши мои чтоб про баб не слышали! Сколько из-за них по лагерям сидят! Тоже мне — советник сраный выискался. Сам эдакий срок тянул! Да не менее полсотни баб надо было тискать, чтоб такое отсидеть. Тебе ли мне про баб говорить? Иди сам к этим шлюхам! А я мараться не хочу! — кричал Егор, вспоминая, как Наталья жаловалась на него Кававу.

— Дурак ты, друг! Слепой дурак! Ты не боясь кинул кентам под ноги свою жизнь. Они даже зад ею не подтерли! А истинной жизни, своего мужичьего назначения в ней— испугался. А еще кичишься! Чем? Да та же Наталья может и слушать о тебе не захочет. А ты ее шлюхой называешь! С кем ты ее видел? Верно пытался к ней приставать, да отпор получил. Вот и обливаешь человека грязью.

— Заткнись, сволочь! — вскипел Дракон, повернув к Лешке побелевшее лицо. Глаз горел зло. Рот Егора перекосило. Что и говорить, задел этот сопляк за живое. Да так больно. Не занозу — нож в сердце пустил.

Накинув на плечи телогрейку, он, зло рванув дверь, вышел из избы. Решил не возвращаться до ночи.

Звенькая топором у второго списанного дома, он думал о своем, забыв, что еще несколько дней назад категорически отказался от ремонта этого дома. Сказал, что его лучше поджечь на «хололо» вместо костра. Но теперь не до воспоминаний. Свое болит. И руки работают в отрыве от памяти.

Не заметил как заменил оба венца, разобрал одну из стен, пересортировал бревна. И только хотел годные для стены обратно в пазы вгонять, почувствовал на себе чей-то пристальный, изучающий взгляд. Словно кто-то целился ему в голову. Егор огляделся. Но нет, вокруг никого. А ощущение присутствия кого-то чужого — не проходило.

Кто бы это мог быть? Вокруг безлюдно. Ни души. В соседнем доме никого не было. Старуха Хабарова давно уехала в свои охотничьи угодья. Никто и никогда здесь не появлялся. Да еще так. Зло. Исподтишка. Леха? Нет! Не может быть. И страх внезапно взъерошил волосы под шапкой.

Егор медленно разогнулся. Огляделся еще раз. Звенящая тишина царила вокруг. Кричало лишь сердце. Оно одно из всех било тревогу, чуяло беду. Но где она? С какой стороны ее ждать? Беспокойство передалось рукам. Они нервно задрожали.

Может с Лехой что худое стряслось? — подумал Егор. И, подхватив со снега топор, закинул его на плечо. Домой заторопился. Когда вошел в круг домов, страх улегся. Душа трястись перестала. Все стало на свои места.

Чертовщина какая-то! — разозлился Егор. И подумал: «Старость, видно, окончательно подкрадывается. Оттого стал мнительным, пугливым, что совесть за оставленного в доме больного Лешку встала за спиной и укоряет злым глазом. Совесть? А кто она? Хотел бы я хоть раз ей в мурло глянуть. Нет у ней морды? Знать, и совести нет. Расхлюпался. Страх одолел! Ишь! Тоже— вор! А поджилки чего тряслись? Наслушался брехни, что жил зря и уши развесил! Поверил. Говну собачьему. Бежишь к нему! А зачем? Ну кто он тебе? Кент? Хрен сопливый! Плюнь на него! Ну, а куда идти? Назад? Нет! Страх не пустит. В избу? Но там этот… Э! Да была не была! Кто в конце концов в избе хозяин! Не хватало еще из-за всякого собакой под забором ночевать. Нехай сматывается, коль не по душе ему. Вот выздоровеет, так и скажу — сматывайся к едрене-фене, покуда цел».

Он подошел к избе. Нахраписто толкнув дверь, зло чертыхнулся на темноту. Стал раздеваться. И только шаг от порога сделал, почувствовал, наступил ногой на что-то. Зажег спичку и обомлел.

Лешка лежал у порога весь посиневший. В нижнем белье. Голова его откинута, как у мертвого.

— Леха! Леха! Да вставай туды-т-твою, — схватил его за плечи Егор. Но тут же отдернул руки. Тело Соколова показалось слишком холодным.

Он перенес его на койку. В голове все перемешалось. Что случилось? Почему он оказался на полу. Когда включил, свет, увидел валявшуюся у двери пустую кружку. Понял — Соколов хотел пить. Встал. И, видно, голова закружилась. Упал, может ударился. Потерял сознание. И не успел в себя прийти.

Егор задрал рубашку Лехе. К груди его ухом припал. Слушал. Бьется ли сердце? Да, кажется бьется. А может свое мешает? Снова слушает. Глухие удары Лешкиного сердца, словно удаляющиеся шаги, прослушивались трудно.

Дракон вытащил из-под стола бутылку спирта. Стал растирать им Соколова. Не щадя ни его, ни своих рук. Вскоре рубашка на спине Егора стала мокрой. Он снял ее. И продолжая натирать Леху приговаривал:

— Я те дам хандру. Отбудешь свое. А там, на свободе — как знаешь! Не хочу за тебя в беду попадать под подозрение. Выхожу и разбежимся в разные углы. Ищи другого дурака, чтоб твои глупости слушал. Других до зла доводи, ирод проклятый. Тут не до баб — выжить бы!

Кожа у Соколова постепенно теплела. Потом покраснела. А Егор не останавливался. Ладони его горели. Казалось, вот-вот лопнут от усилий. Он не отступал; натянул на разогретые ноги Соколова шерстяные носки, и когда — грудь и спина Лешки стали багровыми, горячими — надел свитер. Укутал соседа всем, что

было в доме теплое. Затопив печь, — поставил на нее чайник. С нетерпением ждал, когда он закипит, когда придет в себя Леха.

Закипел чай. Свет погасили. Егор зажег свечу. Сидел облокотившись на стол. Разглядывал свою лохматую, неказистую тень. Слышал в лагере от интеллигентов, вроде именно она— зеркало души. Ее отражение. Самое, что ни на есть подлинное. Со всеми подробностями.

— Ишь, черт, значит и внутри у меня все в шишках. Вон экий бес! Весь дыбом! Нигде гладкого, да ровного места нет. Смотреть тошно. Сам себя не узнаешь. Испугаешься. Неужели и душа у меня такая — вся вприскочку, — качал головой Егор удивленно. — Ведь вон вместо головы — стог какой-то. Весь подерганый. Будто барак кентов в нем, спрятался. А мурло! О Господи! Страшило! Нос печку достал. Рот как рваный валенок. Телка за раз проглотит. Ишь — мечтал, что Наталья к себе на чай позовет. Да она на такого беса и смотреть не захочет…

— Что спать не ложишься? — услышал вдруг за спиною Егор и вздрогнул от неожиданности.

— Тебя стерегу.

— Зачем?

— Думал окочурился. Ждал покуда оживешь.

— Спасибо тебе. Видишь выжил.

— Давай чаю попей, — Егор подошел к печке.

Лешка пил торопливо. Обжигаясь.

— Да не спеши. Чего захлебываешься?

— А вдруг опять сбежишь.

— Ладно тебе. Хватит, — буркнул Егор.

— Не обижайся ты на меня. Забудь, если обидел ненароком. Не хотел я.

— Да я уже и забыл, — стелил свою койку Егор. И только свечу погасил — услышал голоса за окном. Торопливые шаги. Крики. Он подождал немного. Но нет. Это не к ним. Шаги пробежали мимо.

— Что случилось? — поднял голову Лешка.

— Кто их знает, — лег в кровать Егор. И только коснулся головой подушки — снова вскочил. В избе загорелся свет. Его ночью включали лишь в особых случаях — для больнички.

— Рожает кто-то? — сказал Леха.

— Нет. Выстрелы! Слышишь?

На окраине села палили из карабинов.

— Беда случилась! — насторожился Егор. И, став к окну, начал прислушиваться. Стреляли где-то у дома Хабаровой. Там, где он сегодня работал. Почему-то вспомнился тот страх. Такого ранее с ним не случалось. Ведь даже работать не смог. И выстрелы вроде оттуда. Кто там был?

— Может охотники приехали?

— А свет почему? — недоумевал Лешка.

— Который теперь час?

— Два ночи.

— Да! Не с добра это. Пойду гляну, — Егор поспешно стал одеваться.

— Погоди! С ружей с добра не палят. Не ходи! Подожди утра. Если коряки за оружие взялись — крайность получилась. А карабинами они лучше нас владеют. Здесь им помощники не нужны. Не ходи, — отговаривал Лешка Егора.

Но Дракон не послушал совета, вышел из избы. Пошел на звуки выстрелов.

— Наттай![10] Егор! Мишка в село пришел! — тронул за руку Кавав. И, погрозив в темноту кулаком — добавил:

— Завтра утром искать будем. Убили мы его. Шатуна проклятого. Всю рыбу у Хабаровой стрескал. Потом на людей напал бы. Наттай, сердитый!

— А свет почему зажгли? — спросил Егор.

— Старика Аклова чуть не порвал. Он капканы ездил проверять. А когда возвращался — медведь его учуял. Ну и накинулся. Двух ездовиков порвал. И старика помял шибко. Ох-хо-хо! Трудно жить у нас в Воямполке, — вздохнул председатель сельсовета.

— Трудно — говоришь? Есть места и похуже, — вспомнил Дракон.

На утро Егор пошел в магазин за продуктами. Узнал, что все старики

пошли искать убитого медведя.

Наскоро покормив Лешку, поставив около него воду, Егор пошел на работу. Решил торопиться. Весною к Соколову приедет семья. Вместе жить станут. Так Леха сказал. Показал письмо. И Егору совсем не по себе стало. Опять одному жить придется. Но ничего не поделаешь. Теперь с ремонтом дома надо торопиться.

Семья… Интересно, а как вот это можно — жить всю жизнь под одной крышей с бабой? О чем с нею говорить? Ведь от тоски с ума сойти можно. Или того хуже — запить по черному. А может и нет? Ведь живут. Растят детей. И довольны. Может оттого, что другая жизнь им неведома? Ну, а кто захочет его судьбу? Судьбу Егора? Кто бабу на кентов променяет? Верно не всяк решится. Кенты — они ведь к добру не привели. Но и бабы… им ведь подавай молодого, здорового, не судимого…

— Да что это я в самом деле! Ну пусть всяк по своему живет. Какое мне до них дело? — ругал себя Дракон, плотнее вгоняя бревна в пазы. На морозе они гудели от ударов кувалды. Вот уже две стены перебраны. Стоят прочно. На свет белый радуются. Занятый работой, Егор не сразу услышал голоса за спиной. Это старики в село возвращались.

— Ну что? Нашли медведя?

— Нет, Егорка! Ушел он! Подранком. В тундру ушел. Умирать. Там его трудно найти. Снег глубокий выпал, — говорил Канав.

— Бок, однако, прострелили. Много крови из мишки ушло, — смеялся старик Ое.

— И то не зря сходили! — ответил Егор, и, отвернувшись, снова принялся за работу.

Вечером, весь в опилках, трухе, возвращался домой, едва волоча от усталости ноги. Топор на плече казался пудовой гирей, вдавливающей Егора в землю.

Когда вошел в избу видел, что Лешка уже вставал. Топил печь. Даже поесть приготовил. Теперь лежал на своей койке, чему-то улыбался.

— Чего сияешь, как новый пятак? — спросил его Егор недоуменно.

— Гостья у нас была.

— Какая?

— Наталья.

— Зачем? — вскинулся Дракон.

— Ко мне приходила. Говорит, что через неделю полный порядок будет со мною.

— А чего они — бабы в нас — мужиках понимают? — Спросил Егор недоверчиво.

— Она врач.

— Ну и что?

— Опытный.

— У нас тоже один опытный в лагере был. Ох и паскуда был! Чтоб ему… Все его гнусное мурло вижу.

— Но ведь это в прошлом. Так что на него злишься? — спросил Соколов.

— А глаз из-за него потерял! Дай Бог мне с этим… на свободе встретиться! Под землею сыщу, когда уеду отсюда! Уж я его заставлю собственное говно жрать! Потом голову, как куренку сверну!

— А как он тебе глаз выбил?

— Он?! Да я его, паскуду! Он бараку нажужжал на меня и в стороне остался. Вроде не виноват. Но я ему один за весь барак воздам с лихвой!

— Как его звали?

— Не знаком он тебе. Сука. Скальпом его у нас звали. С отметиной. Мушку[11] на мурло поставили.

— Скальп. Вроде слышал. Но от кого — не помню.

— Он на Камчатке не был. На Чукотке это…

— Забудь ты о них. О всех забудь. Что ушло — вспоминать не надо.

— А и забывать нельзя. Мне он память на всю жизнь до самого гроба оставил.

— Убьешь — снова срок получишь. А глаз этим не вернешь.

— Сам знаю. Но и не прощу.

— Вот видишь, тебе мужик насолил. Не баба!

— Так баба не то глаза, головы лишит— обрубил Егор. И, насупившись, отвернулся, не желая продолжать разговор.

Дни шли однообразно. Егор работал с утра до темноты на доме. Возвращаясь, валился спать, как подкошенный. А Соколову с каждым днем становилось легче.

И вот однажды вечером пришел к ним Кавав.

— Егор, материалы на исходе. Придется в сопки идти. На заготовку. Самим. С неделю там поработаете. На всю зиму напасете. Я потом трактор пришлю. На перевозку. Сами понимаете, кроме вас идти некому.

— Слушай, Кавав, я сам пойду. Один. Лешка в селе останется. Нельзя ему со мной. Слаб еще.

— Как хочешь, Егор, — согласился председатель.

— Нет. Вместе, только вместе, — запротестовал Соколов.

— Может я хоть там от тебя отдохну! — оборвал его Дракон и повернулся к Кававу. — Но мне нарта нужна.

— Нарту у меня возьмешь. А торбаза^{1} и канайты^{2} — на складе. Там и кухлянку ^{3} возьмешь. Малахай^{4}. Ну и кукуль^{5}. А продукты в магазине возьми заранее. Галеты не забудь. Чай. Без этого в тундре пропадешь.

— Бывает кое-что похуже твоей тундры, — угнул голову Егор.

— Когда поедешь? — спросил Кавав.

— Завтра.

— Завтра нельзя.

— Почему?

— В тундру хорошо собираться нужно.

— Сам знаю.

— Поедешь со стариком Ое, — уточнил Кавав.

— Зачем он мне?

— Дорогу покажет.

— Да не сбегу я. Не бойся.

— Мне бояться нечего. Я тундру знаю. А ты нет. И она тебя не знает. Потому одному нельзя. Помирать будешь.

— А чем старик поможет?

— Покажет, где лес растет на дома. Дорогу укажет. Мясо будет варить. Чай. Тебе работать надо. А он помогать станет.

— На одной упряжке мне с ним ехать? — спросил Егор.

— Нет. На разных.

— Почему?

— Еды больше возьмете. Да и снег в тундре глубокий лежит. Собачки быстро уставать начнут. Нельзя их слишком нагружать. К тому же след вам первым бить придется. В сопки давно не ездили. Бить след всегда трудно. Слушайся старика. Он самый умный у нас в селе.

— Как я его слушать буду, корда он по-русски десять слов знает. И я по-корякски не больше. Как поймем друг друга? — смеялся Егор.

— У собачек совсем никаких слов нет, есть только живое сердце. Оно и помогает им понять друг друга. Что же вы — глупее собачек?

— Скажешь тоже! — буркнул Дракон.

А через два дня, ранним утром, чуть только солнце коснулось круглых голов сопок, из Воямполки вылетели две собачьи упряжки.

Старик Ое погонял переднюю упряжку. Улыбался. Весело оглядывал обнявшую его белыми руками тундру. Встречный морозный ветерок обдувал лицо.

Тундра… В ней он родился. Здесь сделал первые шаги по мшистому болоту и чуть не засосало оно его. Здесь рос. Тундра была изменчивой. То цветами путь устелет, удачу подарит на охоте. То неделями голодом морила. Не выпускала из вьюжных объятий своих. Состарился Ое от ее капризов. А она оставалась такою же молодой, красивой. Как тогда… Какою он увидел и запомнил ее впервые.

Старик всегда любил ее. Пел тундре свои песни. Что сложил только для нее. Пел ей песни своего отца. Тундра была его домом, его жизнью, судьбою. Была и его колыбелью. Станет его могилой.

Вьется по тундре след. Такой неприметный. Слабый. Но он— ее жизнь, ее дыхание.

Егор едет вторым. На тундру старается не смотреть. Слишком много в ней снега и холода, слишком мало тепла. А значит и жизни здесь не место. Разве только вынужденно. Ну, а за что любить ее? Разве может нормальный человек любить свою смерть? Конечно, нет. А тундра — ее порождение, ее кровная дочь.

Собаки, утопая по брюхо в снегу, визжат, карабкаются из сугробов. Вон уже языки вспотели. Слюну горячую роняют на снег. А ему что? Снег все проглотит. И слюну, и кровь, и жизнь. Мягкой периной лег он под лапы собачьи. Вроде угодить хотел. А собаки стонут от такого подарка. Кусают снег оскаленными, злыми пастями. Ругают его по своему, по-собачьи. Да разве он поймет. Вон вожак по уши в снег провалился. Ворчит. Царапает снег когтями. От этого только глубже в него зарывается. Сколько сил потратил покуда из сугроба выскочил. Шаг сделал и снова по шею в снегу застрял.

Егор надевает лыжи, слезает с нарты. Идет впереди собак. Так им вдвойне легче. Груза меньше, да и по лыжному следу куда как проще бежать.

Егор отстегивает задних пристяжных — старых сучек. Пусть отдохнут немного. Путь еще долгий предстоит. Успеют намять бока.

Хорошо подбитые нерпичьей шкурой лыжи скользят легко. Словно нет мороза, нет глубокого снега. Егор поправляет нож за поясом. Усмехается. Этот нож он сам себе сделал. Уже здесь. Длинный, изогнутый на конце, нож спокойно заменил бы любую бритву. В него, как в зеркало можно смотреться. Он спокойно резал мерзлое мясо, открывал консервные банки. И ни одной зазубрины не было на лезвии его.

— Вот выйду, уж я этого Скальпа… — поглаживал Егор нож и успокаивался, ощущая его холодное прикосновение. Дракон чувствовал себя намного сильнее и увереннее. Никогда Егор не расставался с ножом. Где хлеба кусок им отрежет, войлок в пазы им же затыкает. Согнувшийся гвоздь им вытащит.

Старик Ое тоже впереди упряжки бежит, как старый волк. На обе ноги припадает. Вот он направляет нарту в распадок. Надо перевал преодолеть. Потом еще один будет. А там и ночлег. Разведут костер в ночи. Разогреют консервы, вскипятят чай. И спать. Спать до утра.

Собачьими, преданными глазами смотрят на людей удивленные звезды. Они такие маленькие, как лампочки в бараке. Их много, но ни света, ни тепла нет от них.

Старик Ое уже в кукуль влез. Вот-вот захрапит. А Егору не спится. Здесь не тундра, тайга. Деревья громадными тенями обступили костер. Дремлют. Им тоже хочется спать.

Ое уже сладко посапывает. Егор развязывает тесемки на торбазах. Тоже ко сну готовится. Но что это? Что за треск? От чего так насторожились привязанные к нартам псы, чего так шарахаются?

А треск усиливается. Он все ближе, отчетливее.

— Эй! Кто там? — крикнул Егор.

Но в ответ ни слова. За деревьями ничего не видно. Все окутала тьма. Страх липким потом ползет по спине. Руки Егора шарят по снегу, натыкаются на дрова, рюкзаки, но не могут найти карабин.

— Ое! — кричит Егор. Но тот спит.

— Ое, вставай!

Старик не слышит.

— Где карабин, Ое! — хватает старика Егор. Тот удивленно продирает глаза.

— Беги, Егор! — донеслось до слуха Дракона, и он увидел в отблесках костра худенького, совсем дряхлого старика, загородившего медведю тому путь к нему.

Шатун рявкнул. Встал на дыбы. И тут Егора словно подбросило вперед. Туда, где немощный старик своею угасающей жизнью, остатками сил своих, спасал его.

Перед глазами Дракона будто костер вспыхнул ярко. Словно не здесь в тайге, а в зоне, освещенной десятками прожекторов, встретился он один на один не с медведем, а со Скальпом. И, закричал зверино так, что собаки, сдернув со страха остол, бросились в темноту, выхватил нож из-за пояса и бросился на медведя. Тот махнул лапой у самого лица.

— Я те, с-с-сука! Блядский выродок! Душегуб проклятый! — ревел Егор, втыкая нож во что-то мягкое. — Вот тебе, падла! — и нож вошел в живот медведя. Егор резко рванул его вверх. И вдруг страшный удар откинул его в сторону. В глазах вспыхнули десятки радуг. И сразу погасли. Стало темно и тихо. Старый Ое дрожащими руками ощупывал Егора. Пытался привести его в сознание.

Лишь под утро Дракон, открыв глаза, увидел, что лежит на освежеваной медвежьей шкуре. Рядом, на снегу сидит Ое. О чем-то с Кухтом[13] говорит. Трясутся запоздалой дрожью собаки, запряженные в нарты, нагруженные доверху медвежьим мясом. В костре догорает медвежье сердце. Так делали коряки, чтобы ушедшая жизнь зверя возродилась на этой земле. А потому, кровь и сердце отдавали всевышнему.

Егор ощупал себя. Все цело. Все на месте. Он все помнил. Кроме одного. Что за удар?

— Ое! — позвал коряка Дракон.

Старик оглянулся. Быстро подвинулся к Егору. Улыбался.

— Сильный мужик!

— Кто?

— Ты, однако.

— Злой, а не сильный.

— Злой шатун. А ты сильный. Не охотник, а ловкий. Большого мишку убил. Хорошо однако. Шибко хорошо. И меня спас. Хороший ты человек. Только кричал странно. Но это надо. — Теперь в селе тебя уважать станут. Не всякий охотник на шатуна пойдет. Да еще один. Это особый медведь. Медведь-убийца. Он в наше село еще вернулся бы, если б ты его не убил. Много горя сделал бы он. Ты не только меня, село от беды спас. Всех. Хороший ты человек, однако.

Вернулись Егор с Ое по весне. Следом за трактором, увозившим последний лес. Старик Ое, взяв нарту у Егора, отдал ему медвежью шкуру. А сам взялся распрягать своих собак.

Дракон шел к избе. Сейчас он ляжет спать. Впервые за эти три месяца, как человек. На кровати, на подушке, на свежей простыне. Хорошо бы в баню сходить. Но нет ее в селе. Нет. Придется греть воду.

Лешки в доме не было. В печке догорали угли. Значит, недавно ушел. Видно на работу. Интересно, чем он занимался это время. Хотя какая разница?

Вечером Соколов пришел весь в опилках, стружках. Обрадовался возвращению Егора. Похвастался, что заканчивает строить баню. На самом берегу Воямполки. Скоро котел будет устанавливать. Но увидев медвежью шкуру — осекся. Замолчал. Спросил неуверенно:

— Сам убил?

— Сам.

— С ружья?

— Ножом.

— С берлоги подняли?

— Нет. Шатун. Тот, что Аклова поймал.

— Откуда знаешь?

— Не я — Ое узнал его. В боку рана была. Прежняя. От карабина.

— Его здесь ждали. Всю зиму. И боялись. За детей, конечно.

— Теперь все. Отгулялся, — отодвинул шкуру в угол Егор.

— Как тебе удалось? — не отставал Лешка.

— Не его я убивал. Другого. Говорил я тебе о нем. Медведя может и не осилил бы. Да перед лицом не медвежье, а то мурло увидел. Ну и озверел. Силы откуда-то взялись. Не убивал, да и в глаза впервые встретился с мишкой. В неровен час он на мою дорогу вышел. Злом его взял. А вот убил его и все…

— Что все?…

— Боль меньше стала. Вроде и впрямь Скальпа убил. Расквитался. Эх, сколько раз я его во сне убивал. Душил. И этого бедолагу из-за него…

— Но появившись там, он помог выжить тебе. Ведь из-за него ты медведя убил. А мишке все равно кто попадется под руку. Подранок, да еще шатун, до смерти людям бы мстил. Скольких бы загубил? Тебе село многим теперь обязано. Герой ты для коряков.

— Иди ты с этой мурой, — отмахнулся Егор.

Весна в этом году пришла ранняя. Тундра вокруг Воямполки вся покрылась проталинами. Лед на реке вспух. Вот-вот лопнет и очистится река от пухлой зимней шубы.

Кавав, приходивший на строительство бани, смотрел на реку, головой качал:

— Хотя бы успели охотники до вскрытия реки домой вернуться, — говорил он каждый раз.

Егор уже знал причину беспокойства. Ледоход на Воямполке продолжается не менее десяти дней. Каково же будет людям, находящимся в сотне метров от села, сидеть на другом берегу? Возможно — без еды.

Но и это полбеды. Может случиться, что тронется лед под чьею-то нартой. А может и не под одной.

С каждым днем в селе становилось веселее. Возвращались охотники. Рассказывали о всяких случаях на угодьях. Уважительно с Егором здоровались. На угодьях оставалась лишь старуха Хабарова со своею внучкой. Старая всегда возвращалась позже всех.

И каждый день встревоженный Кавав приходил к реке. Вглядывался. Не едут ли в село две припоздавшие нарты Хабаровой. Порой до вечера ждал. Но старуха с внучкой все не возвращались.

И вот однажды, когда все село еще спало, пошел Дракон на речку. По воду. Леха еще спал. Егор с ведрами бодро прошагал по улице выворачивая пятками. Так, что увидь кенты — глазам бы не поверили. Но что не сделает с человеком наступающая весна? Она будит кровь. И вчерашние подслеповатые, дряхлые, как мхом — сединою заросшие старики, те — каких даже собаки бояться перестали — теперь на баб стали поглядывать. Втихаря подмечать стройные ноги у девушек, линии бедер. И — грех сознаться в эдакие годы — даже на девичьи груди заглядывались. А потом во снах видели себя совсем молодыми. Эх, весна, пора расцвета, пора— кудесница! Уж что только с людьми не творишь. Вон и Егор. Тоже жених, на макушке— ни одного перышка не уцелело. Плешь такая, что впору в постель в шапке ложиться. Ан тоже— грудь колесом вздыбил. Эдаким чертом на дома баб-одиночек поглядывает. Играет мышцами. Не мужик — молодец. Если б не кривые, согнутые в коромысло ноги, да не трясущиеся поджилки, в темноте, когда морщины на лице не так приметны, совсем за парня бы сошел.

Да и чего собственно стариться, когда в душе бесенята пляшут? Ведь душу свою не истратил. Для весны она вся в целости. Что ни говори — третий год поселения пошел. Еще немного и — свобода.

Егор бегом спускается к реке. Набирает воду, ставит ведра на берег. Закуривает. Сейчас он отдохнет и вернется в избу. Дракон оглядывается на Воямполку. Из двух труб уже дым вьется. Лешка встал. А еще? Наталья. Тоже не спится бабе. Верно и здесь весна виновата. Лицо у Натальи всегда улыбается. А вот глаза грустят. Все понятно. Хоть и врачиха она, но жива в ней баба. Может ласковая, нежная. А может вовсе неумелая, стыдливая? Но живет и берет верх над всем остальным.

— Ух-х-х! — громыхнуло где-то.

— Жш-ш-шш — послышалось рядом.

И вдруг чей-то отчаянный полный ужаса крик резанул по слуху. Егор глянул на реку. Лед тронулся. Вон уже льдина на льдину лихим наездником влезла. Но что это? Кто кричит? Собаки? Откуда они? На берегу рядом с Егором стояла груженная, хорошо увязанная нарта. На ней старуха Хабарова не своим голосом кричит. А там, на середине реки, бьется во льдах еще одна упряжка. Собаки пытаются выскочить на лед, но не получается. Они кричат, зовут на помощь. Кусают постромки. Сами бы выбрались. Но нарта не пускает. Она застряла в трещине и пошла вниз. А тут еще хозяйка! Вон ее голова. Черная, мокрая. Держит собак. Сама тонет, хоть бы их отпустила. Так нет. За собой на дно тянет. К Кутху. Может и рано ей помирать, но всевышнему виднее.

Страх ей рот закрыл. А может холод? Вон как зубы стиснула. Нарту из воды выталкивает. И надо же! Получилось. Вот дурная! Обрезала бы, да сама вылезла. Ан нет! Собаки, сделав усилие, рванули через лед, выли. Вот льдина под ними провалилась, они на другую вскочили. Успели. Нарта тянула, мешала. Душила за горло. Собак гнал страх, ужас. Они изредка оглядывались назад. Может удалось выскочить хозяйке? Но нет. Ее не было видно. И собачьи глотки кричали двойную тоску. От страха за себя и за хозяйку. Вот льдина под ними накренилась, придавила собою другую. Но вода выкинула верхнюю на берег. И собаки, в момент спрыгнув с нее, побежали в село без оглядки.

Старуха пыталась удержать свою упряжку. Но куда там. Псы, угорело задрав морды, понеслись подальше, от реки, увозя за собою орущую старуху.

Секунды… Их, бывает, так много для жизни отпускает судьба. Никчемных, пустых. Бывает, и мало. Так мало, что не успеваешь сделать такой нужный глоток воздуха, чтобы удержать в слабеющих руках ускользающую тонкую нить жизни. Всего один глоток…

Егор скинул сапоги, телогрейку и кинулся вперед— теряя из виду ту льдинку, на какой увидел собак. Она должна быть там. Там. Та женщина, которую звала старуха Хабарова.

— Кутэне! Кутэне! — вспомнился крик старой охотницы.

Лед обжигал и резал ноги. Егор почувствовал, как тонет под ногами льдина. Прыжок на другую. Та треснула. Еще прыжок. Эта такая бокастая, на ней не удержаться. Егор падает в трещину. Моментальное усилие. Тело словно под током дрожит. Руки цепенеют. Вот ноги нащупали выступ в льдине. Рывок. И снова он наверху. Бежит как по ножам. Как по колючей проволоке, обтянувшей зону. Вот! Вот она! Еще держится на льдине. Значит жива!

Егор наклонившись выхватывает ее вовремя из воды. Едва успел отскочить, как на эту трещину навалилась такая глыба, которая не только их двоих — всех воямпольцев могла бы придавить.

Дракон хватает бабу, закидывает мешком на плечо. Она молчит. Наверно без сознания. А может от страха? Кто знает.

Егор бежит, перепрыгивая с льдины на льдину. Тяжелую ношу на плече бережет. Вот уже половину проскочил. На берегу коряки собрались. Что-то кричат ему. Один старик кулаком грозит. Кому? Конечно же этой сумасшедшей реке, не сумевшей дождаться возвращения последней охотницы.

Егор перескакивает еще на льдину. Бежит. Потом, обождав, когда к ее боку подойдет вторая, потолще, понадежнее — прыгает на нее. Снова бежит. Ноги одеревенели от холода и ничего не чувствуют. Лишь где-то в коленях что-то нудно воют кости.

Когда до берега осталось не более двадцати метров, Егор глянул на людей. Увидел Леху. Его лицо. Глаза полные ужаса, удивления. Рот то ли в крике, то ли в страхе открыт.

«Удивляется. Глазам не верит. Ведь бабу тянул из реки! И это я! Не позволявший даже говорить о бабах! А тут сам! Никто не просил. Не полюбовницу! Чужую. Совсем незнакомую. Вот он и ошалел. А ведь не бабу! Жизнь я спасаю. Если повезет, конечно. Может — ее жизнь куда как важней, чем моя. Глядишь — мальчонку какого родит. Она еще не опоздала для этого. Не то что я! Она кому-то будет нужна. Нужна жизни! Этим людям! Тундре! Она! Но не я! И нечего тут рот разевать! Нечему удивляться. Сам никого после себя не о ставил, пусть хоть эта даст. За себя и за меня!» — мелькали мысли.

И ноги, посинелые, дрожащие, привыкшие ходить, а не бегать, прыгали козлино с льдины на льдину. Но вот трещина. Надо переждать. Еще прыжок. Снова бегом. Еще льдина. Макушка у нее, как чирей. Ноги не держат. Еще прыжок. Опять трещина…

В глазах темнеет. «От чего бы это? Наверное устал? А может от холода? Но ничего, ничего! Держись, Дракон. Выжил в лагере! Одюжишь и здесь, — думал он и вспомнил о бутылке спирта, купленной про запас. — Сейчас она будет кстати. Согреюсь и все пройдет. До берега три хороших прыжка — не больше. Но чего они так кричат? Зачем так глотки рвут? Помочь делом не могут, так оглушают советами. Уж лучше бы молчали». Он делает последний прыжок и несколько неровных шагов по земле.

Егор кладет на землю Кутэне. Садится рядом. Никак не может понять, о чем кричат воямпольцы.

— Что ты наделал?

— Как что? Не видите?

— Зачем у Кутха жертву отнял? — подступил к Егору старик Аклов.

— Какую жертву?

— Кутэне!

— А ты откуда знаешь, что ее Кутх в жертву хотел?

— Мы тонущих не спасаем.

— Тонущий — жертва Кутха!

— Так всегда было!

— Зачем ты спас?

— Беда теперь в селе будет!

— Кутх накажет нас за это!

— Пускай уходит Кутэне! Совсем из села!

— И Егор тоже!

Дракон знал, что коряки не умели плавать. Знал, что не спасали утопающих. Не знал лишь причину. И вот только теперь все понял. Все! И черная злоба на коряков проснулась в нем. Сорвала с земли. Подкинула пружиной. Он заорал так, что они утихли:

— Кутх! Кутх, говорите! Жертва нужна ему? А почему же когда медведь в село пришел не приняли его за бога? Когда он тебя, Аклов, чуть не задрал? Почему ты не сказал, что всевышний тебя в жертву требует? Или тогда это тебя касалось! И вы взялись за карабины. Ледоход тоже несчастье, как и медведь! Но вы ни с тем, ни с другим не можете сладить. Вы согласны выкинуть из села охотницу, нежели расстаться с прошлым. А она Воямполке нужна больше, чем ваш Кутх! Она женщина и будет чьею-то женой и матерью! Она родит охотника. А кого родите вы? Старые мухоморы!

— Не серчай, Егор! Но так всегда было. Деды наши Кутха не обижали! И мы боимся! — вышел вперед старик Аклов.

— Я — старый вор! Я всю жизнь крал! И никогда, никого не спасал от смерти! Вы научили меня жить иначе. Вы верили мне и оставляли открытыми свои дома и души. Вы не боялись меня! Меня, которого боялись все! Меня, которого не случайно прислали к вам. И я стал вашей частью, вашей жизнью. Стал жить, как вы! Вашими заботами! И вот когда жизнь этой женщины, а она ваша, стала мне дороже своей жизни, вы прогоняете ее и меня! Но за что? Ведь это не Кутх, а она со своей бабкой охотилась в тундре. Не Кутх, а я с Лехой ремонтируем и строим дома для вас. Не Кутх, а я убил подранка. И если кто-нибудь из вас тронет хоть пальцем Кутэне, он тоже будет иметь дело не с Кутхом, а со мною! Это я вам обещаю! Старый вор! И уж если я один, не в пример вам, сумел справиться с медведем, то с любым из вас справлюсь! Да так, что никакой Кутх тому не поможет. Поняли?!

Коряки удивленно слушали. Смотрели на небо. Но оно смеялось весенним солнцем и не грозило ничем русскому Егору. А тот натянув на ноги сапоги, накинул на плечи телогрейку и, подняв с земли бледную, мокрую Кутэне на руки, понес ее к дому Хабаровой.

— Погоди, паря, давай мы ее отнесем, — подошли старики к Егору.

— Девку лечить надо. Чтоб не хворала, — угнул голову старик Аклов.

— Возьмите. Не на беду, на счастье ваше я ее спас, — улыбался Егор.

— Спасибо, сынок! Спасибо тебе! Пусть будешь ты братом ее, — плакала рядом старуха Хабарова.

Навстречу им шел Кавав. Он уже знал о случившемся. Подошел к Егору.

— Амто, тума — протянул он руку.

— Здравствуй, Кавав!

— Спасибо тебе. Помог ты мне шибко. Знать, в светлый день чья- то голова решила прислать тебя к нам.

— А, брось ты! — отмахнулся Егор. И, оглянувшись, увидел рядом бледное, испуганное лицо Натальи. Она смотрела на Егора так, что где- то в сердце защемило непривычно. И в груди тепло стало. Значит, боялась, переживала за него. Значит дорог. Ведь вон как побледнела. К чужому душу не притянет. И рядом неспроста идет. Вон как в лицо старается заглянуть Егору. Эх-х! Наталья! Наташа, Наташка! Ну иди! Что ж сделаешь? Иди! При них не буду! Потом поговорим.

Но не только «Дракон», а и Лешка заметил взгляды Натальи и решил повернуть незаметно назад к бане. Не мешать этим двоим. И, дернув за руку Кавава, заговорил о работе. Пусть и он отстанет. Не мешает им своим присутствием.

Председатель не сразу понял. Все еще пытался идти рядом с Егором. И тогда Лешка крепко сжал его руку. Удержал силой.

— Ну куда ты прешься? Дай им поговорить, — ответил, опередив вопрос, Соколов.

Кавав понял. Разулыбался.

А Егор с Натальей шли оттаивающим, оживающим селом. Шли молча. Тихо вошли в дом.

— Садись, Наташа, садись. Да не обессудь. Переоденусь я. Промок до костей.

Наталья к окну отвернулась:

— Испугалась я за тебя, Егор. Страшно стало. А вдруг не сможешь вернуться? Думала с ума сойду. Все так внезапно.

— Что внезапно? — стягивал Дракон мокрые носки и краснел впервые в жизни. Никогда еще бабы не говорили ему таких слов. От них так тепло и хорошо становилось на душе.

— Река, лед тронулся внезапно.

— А-а, — разочарованно протянул он.

— Больно мне за тебя было. Ты такой сильный. И честный.

— Как медведь, — хохотнул Егор натягивая сухие брюки.

— Я давно об этом знала. Но ты, как слепой! Неужели не понял.

— Понял, потому и кинулся спасать.

— Егор! Я не о том!

Он подошел к ней. Стал рядом. Совсем близко. Так близко, что волосы Натальи щекотали подбородок. Они пьянили. Егор тихо обнял ее за плечи. Бережно притянул к себе.

— Я люблю тебя, Егор.

Он тихо отстранил ее. Усадил на табуретку. Сел рядом. Посмотрел грустно.

— Знаю я о том, Наташа. Вернее, сегодня понял. Хорошая ты, добрая. Мне бы радоваться такому счастью. Да сил нет. И — что врать — сам каждый твой взгляд ловил. Улыбки стерег, чтоб другим ты их не дарила. А право на это не имею.

— Но почему?

— Поздно, Наташа. Слишком поздно встретил я тебя, голубушка моя. Ведь для тебя счастье — небо, а для меня лишь полоска света. Для тебя любовь — пожар, а у меня одни угли в душе судьба оставила. И тем недолго тлеть осталось. Что дам тебе взамен того, что ты мне даришь? Пепел? Но зачем он тебе?

— Не надо так, Егор!

— Ты выслушай меня, Наташа, радость моя последняя. Выслушай. И пойми, — он взял ее руку. Долго разглядывал хрупкие, слабые пальцы. Словно набирался в них силы для разговора с нею. А может с самим собой. Впервые честно, не кривя ни разумом, ни сердцем.

— Не подарила мне судьба ни одной. Никого до тебя по настоящему не обнял. Ни с одной так не говорил. Не туда меня дорожка повела. Долго я воровал, Наташа. Кенты, деньги. Легко жил. Вашего брата избегал. Семьи, как огня, боялся. Ведь дети сиротами бы росли. Потому свободно жил. Больше одного раза ни с какой не встречался. Боялся привыкнуть, увидеть в ней такое, за что полюбить бы мог. Потому старался меньше говорить, чтоб не завязнуть. Да и кенты не простили бы. С ними разговор короткий. Так годы шли. А потом попался. Ну, понятно, суд, приговор. Лагерь. Там тоже не всегда гладко было. Понятное дело. Добавили. И на Камчатку. По лагерям столько лет прошло. Да здесь… Что жизни осталось?

— Егор, это неважно.

— Все важно. Вернуть бы мне те годы, я в первый же день к тебе бы пришел. Казни или милуй — люблю, да и только. Не могу без тебя! Сам бы так сказал. Да с какою радостью! Но это тогда! Тогда, Наташка! Но не теперь! Ведь через пять лет я буду развалиной. Дряхлым пнем! А я мужик и не смогу, чтоб оказаться слабее тебя и своего решения. Ведь если я почувствую такое, сам себя убью. Но и тогда, и этим я причиню боль тебе! Ты понимаешь это! Ведь выхода нет! Жить и мучиться со стариком! Но ты еще молода. А и хоронить не легче! Ведь меня и тогда будешь вспоминать не песнею недопетой, а злою ошибкой своей! Ну скажи, зачем тебе это? Девочка моя! Не нужно тебе горя! Другой бы, конечно, обрадовался такому подарку судьбы. И, сорвав цветок, не вспомнил бы, что погубил его без времени. Но я так не могу! Жизнь искалечила меня! Взяла все. Я не хочу для тебя своей участи! Тебе еще встретится человек. И ты будешь счастлива с ним. Всю жизнь.

— Но я тебя люблю!

— Береги свои крылья, ласточка моя. Для жизни береги. От горя они слабеют. А тебе сильной нужно быть. У тебя еще будет море счастья! Зачем же летать над догорающим костром? Ведь опаленные крылья долго болят.

— Но мне виднее, Егор!

— Ты видишь сердцем. А оно ни глаз, ни разума не имеет. Я не могу ответить тебе взаимностью, хотя говорю это против сердца. Оно у меня давно зрячее. Не могу! Для тебя же самой. Ведь каждая новая седина твоя вдвойне мне прибавит боли. Каждая морщина рубцом на сердце моем останется. Проснись, чайка. Я не тот, кого уготовала тебе судьба. Я не тот, хотя хотел бы им быть.

Наташа плакала.

— Не надо. Успокойся. Я не стою ни одной твоей слезы. Я прах. Через него надо уметь перешагнуть.

— Но я сама пришла к тебе! Я все обдумала, Егор!

Он обнял ее. Прижал к груди голову. Руки его дрожали. Тяжело. Ох как тяжело овладеть собою.

— Прости меня. Прости, что обманул твою сказку. Но ведь, она лишь туман. А его сушит солнце. Разве старый ворон смеет любить лебедя? Он рядом с нею смешон и жалок. Ведь крылья птицы держит ветер, а я — туман. Да и то — высыхающий. Как смогу стать опорой тебе? Как смогу поддержать твои крылья? Ведь любовь не должна умирать. А я? Да и можно ли любить призрак? Ты придумала меня и поверила в это. Ведь и дети иногда любят старух. Но на то они и дети. И любят за пироги и сказки. А жизнь сложнее, моя дорожка уже у обрыва. Скоро конец. Ты прости меня. Я упаду в него один. Один! Кляня себя! И только себя, что не сберег себя для встречи с тобою. Ты украсила мой последний путь. И, сама, того не зная, подарила мне радость. Ведь не просто так уйду из жизни. Любимым был тобою. Пусть недолго, пусть ошибочно, но был! И спасибо тебе за это. Я всегда буду помнить тебя, до самой последней секунды своей. И благодарить судьбу свою неказистую за то, что подарила мне Воямполку. А в ней — тебя! Тебя, моя единственная, моя светлая. Спасибо, что ты пришла. За то, что сказала. И не сердись на меня. Ведь старикам, как и детям, нужны сказки и добрые слова. Ты моя первая и последняя. Уходя, я пожелаю тебе счастья. Большого. Какое ты мне подарила, какое сама сможешь воспринять. Спасибо, что прошлого моего не испугалась, не погнушалась им.

— Не надо об этом, Егор.

— Конечно, не надо. Оно ушло. А с ним и моя жизнь. Ты не обижайся. Я уеду и ты забудешь меня. А для меня ты останешься навсегда. И всюду будешь со мною. Ведь и над старым морем летают молодые чайки.

— И они всегда вместе. И не разлучаются, — глянула Наталья на Егора умоляюще.

— Да, они всегда вместе и порознь. У каждого своя жизнь. Они не сливаются. Как огонь со снегом, — погладил он ее по щеке, вытер слезу шершавой ладонью.

— Прости меня, Егор. За все прости.

— За что прощать? Ты знаешь, солнце все согревает. Даже могилы. И на них от этого растут цветы. Радость из горя! Жизнь из тлена! Вот так и ты для меня, моя хорошая, добрая. Не сердись. Ты знаешь, как ни много солнца — усопшего и оно не поднимет, не оживит. Для ушедшего тепло — не жизнь. Живи моею радостью и печалью моей. Будь чайкой, но счастливой. И, на горе мое — без меня.

Егор разжал руки. Тихо отошел к окну. Еле слышно всхлипнула дверь.

Сколько дней прошло с тех пор? Их трудно счесть. В ту весну приехала к Лешке семья. И снова остался один Егор, в своей избе. Один на один со своим прошлым и с безотрадным будущим. Каждое утро встречая рассвет, он благодарил судьбу за еще один подаренный день.

Сколько ветров, дождей и вьюг стучались в его усталое окно? Сколько караванов гусей и уток прилетали и опять улетали с Камчатки. С ними он передавал привет своей сторонке, что заждалась забытою невестою за далекими перевалами.

Но к невестам, как и на родину, нужно возвращаться молодыми. Ибо встреча с любимой не должна быть седою и слезливой.

Годы… В них были и радости, и горести свои. Привык к селу Егор. Незаметно для себя изучил корякский язык. И стал в селе своим.

Давно уехала из Воямполки Наталья. Вернулась в свой город. И, верно, давно забыла Егора и Воямполку. Уехал и Лешка с семьей. Верховный суд пересмотрел его дело.

Егор поначалу получал от него короткие письма. Соколов вернулся на самолет. Он снова в небе. Как птица.

Дракон сидит у окна. Сегодня утром выйдет из села моторная лодка. Она может отвезти Егора в устье реки. Там самоходная баржа доставит его на пароход. Потом из Петропавловска-Камчатского прямым рейсом на родину. Домой.

Теперь у него в кармане лежит паспорт. И он свободный человек. Свободный — как птица, как ветер, только вот нет силы в крыльях. И сердце боится высоты.

Егор смотрит на реку. Ее тоже зовут Воямполка. В переводе — страшно имя ее. Река — утопленница. И вспомнилась легенда о ней, много раз слышанная от коряков.

Жили когда-то на этом месте два брата. Старший богачом был. Оленей у него было столько, что сосчитать их даже солнце не смогло бы. Я ранга у богача была большая, теплая. Вся из белых оленьих шкур. И жен у богача было много. А младший брат был пастухом.

Стерег оленей старшего брата. И не было у него ничего. Совсем был бедный тот парень. Даже чума не имел. А мясо ел только раз в году на «хололо». Остальное время ел мороженную кимчигу[14] и ягоды. Но вот однажды решил этот парень съездить на «хололо» в соседнее стойбище. Туда же приехал и старший брат. Оба слышали о девушке, что жила в этом стойбище. Говорили, что красотою своею солнце она затмевала. Даже дикие звери тундры вылезали из берлог и логов своих, чтобы посмотреть на нее, полюбоваться ею. Шальные ветры стихали, завидев ее. Пурга котенком послушным ложилась у ее ног. Все парни тундры даже во снах повторяли имя девушки — Ая.

На счастье или на беду свою решил взглянуть на нее и бедный пастух. Хотя слышал, что тот, кто хоть однажды увидят ее, потеряет сердце свое. И никогда не сможет полюбить другую.

Богатые подарки родителям Аи привез старший брат. Хотел ее в жены себе взять. Табун для них прислал такой, что от одного края неба до другого — земли не было видно свободной. Соболей, песцов, горностаев привез. Но Ая на все это даже не взглянула. Прошла мимо, будто и не заметила.

Ничего не привез с собою младший брат. Лишь сердце свое хотел подарить девушке. Что большим костром загорелось под старой кухлянкой при виде ее. Увидела Ая парня и улыбнулась ему. Танцевать «Баккию» с ним пошла. Целый день на одного его смотрели ее глаза. И сказал он Ае, что любит ее.

И решилась девушка стать его женою. Но отец, узнав, что парень— бедняк, отказался отдать ему свою дочь. Тогда они решили бежать. Бежать от злых людей, от стойбища, от родных. Бежать навсегда.

Взял младший брат одну из упряжек старшего брата и поехал вместе с Аей в тундру. Куда глаза глядят. А старший брат тем временем уже уговорил отца Аи отдать ему свою дочь. А когда вышли они из чума, чтобы сказать ей об этом, узнали, что сбежала она с пастухом. И тогда кинулся за ними в погоню старший брат.

Много хребтов и сопок перевалил он, преследуя беглецов. Решил руками младшего брата убить за дерзость его. Мчался ветром на оленях. И стал нагонять упряжку брата. А тот умоляет собачек бежать быстрее. Но они устали и не могли помочь беглецам скрыться от погони.

Тогда пастух обратился к ветру:

— Ветер тундры! Братец ты мой! Помоги мне в несчастье счастье свое спасти. Помоги уйти от погони.

— Долго я помогал тебе. Поддерживал твоих собак, снегом заметал следы нарты. Но теперь устал я. Попроси помощи у солнца.

— Солнце, солнце! Останови погоню брата моего. Закрой лицо свое тучей черной. Закрой от брата мой путь. Не дай ему счастье у меня отнять.

— Не могу я больше помочь тебе. И так долго я не светило тундре. От того умирать она стала.

Оглянулся пастух, смотрит, а погоня уже совсем рядом. И взмолился парень Кутху. Впервые к нему за помощью обратился. Дал всевышний парню силы свои. И, когда нарта старшего брата была совсем близко, махнул рукой пастух и разделила его со старшим братом река. Черная, как злость богача. Крученая, как горе. Холодная, как ярость.

Утонул в этой реке богач. Ни кто не стал спасать его. И погоня отстала. Вот только оленьи табуны не пожелали расстаться с пастухом, как с настоящим своим хозяином. И, переплыв реку, так и остались с парнем. Выращенные добрыми руками его, они отплатили ему преданностью.

А реку эту и по сей день зовут Воямполкой, утопленницей зла и несправедливости. Утопленницей мести.

Утонула в ней и злость Дракона. Не осталось в его душе зла. Старость мудрее становится с годами. Она не способна на месть.

Егор сидит один в своей избе. Вот и утро наступило. Собранный чемодан сиротою к двери прижался. Можно идти. Через час отходит лодка.

Как громко кричат часы. Сейчас он последний раз пойдет по улице Воямполки. Мимо домов, где каждое бревно согрето его руками. Им он отдал не только тепло рук своих, в каждый вложил частицу сердца. Свою жизнь. Как уезжать от них? Навсегда. И снова начинать заново? Но здесь столько прожито и пережито. Здесь он свой. Свой в любом доме. Свой среди людей. Да и куда ехать? К кому? Кто ждет его там? Неизвестность? В старости она плохая попутчика и подруга.

— Нет! Нет! — кричит Егор. И, откинув от двери чемодан, долго ходит по избе, измеряя ее тяжелыми шагами. Стонут половицы, стонет сердце.

Дракон закуривает, подходит к окну.

По черной, осенней глади реки уходит из села последняя лодка. Замирает рокот ее мотора. Вот и его не стало слышно. Лишь маленькое темное пятно бежит к горизонту, торопливо. Скоро и его не станет. Растает из виду, как тяжелый сон, как прошлое, которое надо забывать. Нет его! И не было! Все это приснилось ночью. Но и она ушла.

Белый-белый стоит у окна Егор. Пальцы вцепились в подоконник. Тоже побелели. Словно испугались решения Дракона и не захотели отпустить его отсюда.

Скоро зима. Вон как выбелила она виски Егора. Говорят, чем больше холода на висках, тем больше тепла в сердце.

Но что это? Может, показалось? Отчего ты плачешь, Дракон? Плачешь в открытую? Не стыдясь ни избы, ни самого себя. Что? Хоронишь память? Но нет ее? Нет! Видишь — исчезла точка с горизонта. С нею все ушло. Не стало Дракона. Удержи в руках дрожь, Егор! Удержи свое кричащее сердце. Все ушло. Ведь и старики умеют умирать мужчинами.

Белые снежинки крутятся за окном седыми слезами, заметая следы у порога избы. Следы прошлого. Лишь жизнь звонкой песней топора заливается где-то на околице Воямполки.