Утро без рассвета. Колыма

ГИРЯ

Семен шел берегом моря. По серому, мокрому песку. Море тихо вылизывало, словно причесывало берег шершавым языком. Волны, засыпая в песке, пели Семену свою старую-старую песню. Он остановился. Оглянулся.

За ним тянулись следы длинной цепью. Они шли неровно, как и судьба. Там, где он останавливался, оглядывался назад, следы, словно узелки на веревке завязанные, оставались на память берегу, морю.

Недолгой будет эта память. И первый же прилив смоет следы Семена. Нет их, нет памяти. Он сотрет их навсегда. Исчезнут с берега н и мокрые, налитые водою, словно слезами, следы от сапог. Им недолго жить на берегу. Ох, как недолго! Никто не вспомнит здесь о нем: ни люди, ни море.

Он уходит. Уходит навсегда, он теперь не поселенец, нет. Он свободный человек. Свободный как море, как чайка. Он уходит. Совсем…

Шесть лет поселения прожил он здесь, на этом берегу. Холодном, неприветливом. Теперь они позади. Вычеркнуты из жизни. Лишь всесильная память не выкинет их из сердца со временем…

Семен садится на гладкий валун. Решил перекурить. И снова смотрит на узкую прибрежную полосу. По ней он шел Гирей шесть лет назад. А возвращается, уходит Семеном.

Шесть лет… Но зачем вспоминать? Они ушли, как умерли. Назад оглядываться не стоит. Прошлое, как умерший родственник, сколько ни жалей о нем, его не воскресить, ничего не исправить. Лишь горечь утрат, да ошибок осталась за спиной, о них лучше не вспоминать.

Но человек — не море. У него есть сердце и память. Больная, цепкая, она не дает забыться и грызет совесть, крепко держит в своих руках душу человеческую.

Прибрежный камень. Здесь он отдыхал шесть лет назад. Поделив его с угрюмым сопровождающим. Тот сказал, глядя на море:

— Тяжело тебе здесь будет. И все ж — это не лагерь. Люди вокруг будут хорошие. Станешь ты их уважать — тебя никто не обидит. Сердце-то, оно у всех одинаковое. Тепло, да привет, кто не уважает? И, передав Семена с рук на руки председателю сельсовета, вскоре ушел.

Совхоз «Октябрьский». Дома вдоль морского берега выстроились, как утлые лодчонки, готовые по первому знаку сигануть в море, то ли за лучшей судьбой, то ли за рыбой, то ли за собственной погибелью своей.

Когда-то, совсем недавно, здесь ловили жирнющую селедку. Одна под три кило весила. А потом забросили промысел. То ли селедку решили приумножить, то ли картошку ей предпочли и занялись полеводством.

Немного было пригодных для этого земель в совхозе. Картошка с фасолину рождалась. А вот капуста — отменная. Потом и коров, и лошадей завели. И когда Семен сюда прибыл, хозяйство уже встало на ноги. Изголодавшиеся за войну люди — охотнее сюда потянулись.

Их устраивал на работу председатель сельсовета — плотный, безногий мужик. Сам — бывший фронтовик. Артиллерист. Василий Иванович Панкратов.

Встретил он Гирю насмешливо, зло, даже не скрывал своей враждебности.

— Пополнение? — спросил у сопровождающего. И, глянув на Семена, сказал:

— Что ни говно, то все к нашему берегу.

— Он — мужик работящий, — вступился сопровождающий.

— Оно и видно. Ишь сколько заработал! Целых десять лет на одной Чукотке. Да здесь…

— Ничего. Он уже все осознал, — встрял сопровождающий.

— Посмотрим, — хмуро отозвался Панкратов. И, глянув на Гирю, спросил:

— Что умеешь делать?

— Многое, — ответил Семен.

— За многое много и получил. У нас что-то одно делать будешь! Дизелист нам нужен. Свет давать селу. Сможешь? Я смотрю, ты в лагере электриком был.

— Сумею.

— Двигатель у нас имеется. «В2-300». Проводку всюду подвели. А дизелиста нет.

— Горючее есть? — спросил Гиря.

— Соляр подвезли еще давно.

— Тогда меня — туда. Хоть сегодня, — обрадовался Семен, что работать будет в помещении, в тепле. На одном месте. И не вкалывать физически.

— Вот это мне нравится! Значит, нужного нам прислали. Но смотри — без фокусов. Если что, своими руками с тобой разделаюсь. Они у меня слава богу целы! — показал он поселенцу крепкие, потрескавшиеся руки свои.

Гиря побледнел. Он не терпел угроз. Но на этот раз сдержался.

— Жилье мы тебе дадим. И все остальное. Ну и с тебя спросим, как положено, — пообещал Василий Иванович. И, встав из-за стола, повел Семена к дому на окраине села, прихрамывая на оба протеза.

— Устраивайся. Тут жить будешь. Три дня тебе хватит?

Семен глянул на черную утробу дома. И голову опустил.

— А! Не нужно мне этого. Покажи, где работа моя.

— Не нравится?

— Мне все равно.

— Тогда пошли. Покажу дизельную.

По дороге Панкратов свернул к какому-то дому. Попросил Гирю подождать. И, войдя, пробыл там минут пять. Вышел. Следом за ним — старушка.

— Иди, убери у него в доме. А то испугался. И наведывай его, чтоб мехом не зарос. Все ж дизелист. Свет давать будет, — сказал Василий Иванович, указав на Семена, и повел его к дизельной.

Там все было готово к работе. И, осмотрев двигатель, подводку, рубильники, проверив смазку, Семен заправил двигатель. Включил малые обороты. Прогрел двигатель. Прибавил обороты п включил свет.

— До одиннадцати работать будешь. С восьми утра.

— Один? — удивился Семен.

— Пока один. Ученика тебе дадим. Чем быстрее его выучишь, тем скорее тебе сменщик будет, — сказал Панкратов и довольный ушел из дизельной.

А через пару часов пришла к Семену старушка, которую Панкратов просил прибрать в доме. Поесть принесла.

— В доме у тебя я немного убралась. Но завтра — основное. Побелить надо. Печку замазать. Почистить, — говорила она, вытаскивая из сумки миску, баночки, свертки. — Ты ешь, ешь сынок, не гляди на нас. Ведь вон ты какой умелый. В свете разбираешься. Знать, не совсем плохой. Ешь.

И он ел торопливо, ложку за ложкой в рот пихал. Что ни говори

— сутки во рту ничего не было. Тут уж ни до чего. И, забыв поблагодарить старушку, Семен заспешил. Завтра может снова есть не придется. Когда он первую зарплату получит! А живот свое требует. И Гиря спешил.

— Не торопись, сынок, я тебе, часа через три, еще принесу поесть,

— прижала платок к глазам старушка и отвернулась. Семен тогда ничего не понял, ни о чем не спросил. Обрадованно разулыбался.

Она ни о чем не спрашивала. Молча смотрела на Семена. То ли свое вспоминала, то ли поселенца жалела, втихомолку. Когда он поел, она тихо собрала в сумку миску, банки. И неслышно ушла.

Семен на сытый желудок — думать стал: «Что это за женщина? Почему о нем заботиться взялась? И что, чем он должен будет ответить ей на это? Отказаться? Но такое невозможно. А принимать — платить нечем. Но и она о плате не говорит. Хотя… Возможно, Панкратов ей велел. Но нет. Весь разговор я слышал. Хотя в доме… Там он ей мог сказать. Да чего я голову ломаю? Получу зарплату и рассчитаюсь. За прошлое съеденное. И за предстоящее расплачусь», — успокоил себя Гиря.

Было девять часов, когда старушка, приоткрыв дверь, снова вошла в дизельную. Семен еще не успел окончательно проголодаться, но и не отказался. Ел с завидным аппетитом.

— Ты мне оставь завтра, что постирать тебе нужно. Я сделаю, — сказала она тихо.

— Стирать? Так если я отдам, в чем ходить буду? Весь гардероб, как у улитки — на мне. Заработать надо. Потом и поговорим.

— Вот оно что? — горестно вздохнула старушка. И, покачав головой, сказала: — Ладно. Придумаем что-нибудь. И, тихо собрав все в сумку, ушла, не сказав больше ни слова.

Вернувшись домой, Гиря опешил. Даже при свече увидел разницу. В доме было жарко. Вымытый пол сверкал свежестью. В углу кровать белизной манила. На печке — ведро с горячей водой. Чайник шипит. А на столе, отмытом до завидной белизны, банка с вареньем, хлеб, сахар, чашка. И даже пепельница.

— Вот это да! — почесал затылок Гиря удивленно и подумал: «И когда она успела? Ведь старушка совсем. А такая быстрая, да ловкая».

Семен оглянулся. В углу уже был прибит умывальник. Под ним — таз. Мыло, мочалка. Все как положено. И даже полотенца. Показалось на минуту, что он здесь живет уже не первый день.

Семен долго плескался под умывальником. Оттирая всю грязь с себя. Потом за стол уселся. И поневоле задумался. Вспоминал весь сегодняшний день. Порадовался. И лагеря в памяти всплыли.

Гиря тяжело вздыхает. Давно ли это было? Детство. У деда оно прошло. В деревне. Среди лесов. В зарослях орешника аукнуло коротко. Радовалось землянике. Бежало, босоногое, за грибами. Визжало, плескалось в речке беззаботно! Ловило пескарей, плотву. Гоняло в ночное лошадей. И замирало под тулупом, слушая дедовы сказки про ведьм и леших, про зеленых болотных кикимор и про красавиц русалок, но смыли вешние дожди слезы детского страха. Вырос Семен. Дюжим парнем стал. И захотелось деду выучить внука, отдать его в науку, чтоб большим начальником стал. Бухгалтером в деревне, а может и самим председателем колхоза. Продал старик корову и повез внука в Брянск. Считал, что дело почти сделано. Но… Стащили деньги из кармана у старика. В магазине. Куда он привел внука за костюмом. Чтоб появиться в науку человеком. И умер старик. От горя. Удар был слишком сильный. Вместе с деньгами заветную мечту старика стянула чья-то безжалостная рука. И, похоронив деда, оставшись без гроша в кармане, решил испытать свою удачу и Сема. За деда хотел отплатить. За его смерть — невидимому врагу. Неузнанному. И стал вором.

Грабил днем и в ночи, в магазинах и в подворотнях, на вокзалах и на улицах. Отнимал, отбирал, вырывал. За деда! За его смерть! За украденную мечту! Грабил женщин и старух, отнимал у мужиков и стариков. За деда! За себя! За корову! За науку! За мечту!

Грабил, отнимал, выдирал. Всякое было. Потом и дружки появились. Кенты. Вместе мстить стали тем — кто имел, за тех, кто не имел. Кулаки и внешность Семена всем страх внушали. Он был похож на глыбу. Но прозвали его Гирей. За правый кулак. Который, замахнувшись однажды, любого с ног сшибал. Второго замаха повторять не приходилось. Бил, чтоб отдавали не сопротивляясь. Но однажды он выпил лишнего. Зря. «На дело» надо ходить трезвым. И попался. В руки милиции. Кенты смылись. А он не успел.

Старуха еще не пришла в себя. А когда открыла глаза и увидела Гирю в наручниках, не закричала. Заплакала. Сказала ему:

— Сын у меня — геолог. Он мне на жизнь высылает. Сказал бы ты! Я б сама с тобой поделилась. За что ж убить хотел? Внуков кто ж стал бы растить? Эх, ну что я плохого тебе сделала?

— А за что у моего деда деньги украли?

— Не я! Те — с кем ты был! У них спроси. У своих друзей.

— Пошел! — подтолкнул Семена милиционер.

Потом был суд. Гиря искал в зале кентов. Они ведь обещали выручить, если что случится. И он верил. Ждал. Ждал. Верил. Но в зале суда они не появились. А он все ждал. Как чуда. Ждал и тогда, когда поезд миновал Урал. Ждал — когда в порту Ванино по трапу вошел на пароход. Перестал ждать лишь на Чукотке. Понял. Все понял. Но слишком поздно.

Кенты в лагере смеялись над ним. Еще бы! Вор! А в лагерь с пустыми руками прибыл. Ничего не провез с собою, чтоб хоть на первых порах продержаться, положенный «налог» «президенту» и «бугру» уплатить. Себе на жратву ничего не было.

Первые дни в лагере — чуть не сдох от голода. Кенты поддерживали иногда. Кто пайкой, кто чифирем, кто сухарем поделится. Конечно, не за здоров живешь. Платить надо было. За одну пайку

— потом две отдать. А где их взять? Если своей не хватало. Стал сам прижимать. Своих же. Зэков. Тех, кто послабее. И снова… Отнимал, отбирал. С долгами рассчитался. Да и сам стал сытнее жить. Вольготнее. По три пайки в день съедал. Все молчали. Боялись его кулаков. Расправы. Но судьба и здесь поставила подножку. И посмеялась зло.

Приметил Семен Скальпа. Тот уже с «мушкой» ходил. Ну и взыграло. Решил его пайку к своим прибавить. Тряхнул раз, второй. Он отдавал трудно. Сопротивлялся. Гиря из него душу выколачивал с пайкой. Целый месяц. Каждый день силой отбирал. И надоело. Плюнул Семен на Скальпа, решил обходиться тем, что имел. И забыл о нем. Но Скальп все помнил. И вот однажды, на последнем году пребывания в лагере, кто-то из кентов на воле вспомнил про Гирю, посылку прислал. В ней все, что хочешь. К этому времени у Семы уже совсем желудок сдал. И, заполучив посылку, решил спрятать, скрыть ее от кентов, чтобы не делиться. Самому все съесть. Ведь ему тоже не все и не всегда из посылок давали. А если и давали, так только объедки, что не по зубам было или завалялось. Потому свою посылку он хотел сберечь себе. Целый месяц есть и не показывать вида. Не сознаваться.

Но Скальп пронюхал. И вечером, вернувшись с работы, увидел Сема свою посылку на нарах «бугра». Все было съедено. Все дочиста. Рядом с разъяренным бугром нахальная морда Скальпа ухмылялась. В глазах у Гири потемнело. Он кинулся на Скальпа, хотел горло ему перегрызть. Но куда там? Весь барак за Скальпа вступился. Накинулся на Гирю. Кенты знали куда бить. Кулаки, ноги их — в желудок больной влипали. Били до искр, до жуткой боли, до потемнения в глазах. До тошноты. До крови, которой стало рвать Гирю, но и тогда кенты не остановились. Куда там? Ведь он «закон» нарушил. «Закон»! По которому он должен был принести посылку бугру и тот бы сам поделил. По своему усмотрению. Что-то бы и Гире осталось. Не без того. Что осталось бы — неважно. Это забота и дело бугра.

Но Гиря нарушил этот закон. И Скальп об этом донес. Он тоже бил. Ногами. Орал. Плевал в лицо ему — Гире. Семен вздрагивает. Три ночи он лежал без сознания. Три ночи желудок не давал опомниться и встать на ноги. Не помнит, как он оказался в больнице. Кто его сюда принес. Желудочное кровоизлияние не скоро удалось остановить. Лишь через два месяца встал на ноги. Встал, но Скальпа в лагере взяли под защиту кенты, а Сему судили. По доносу и свидетельским показаниям все того же Скальпа. И, добавив срок, отправили на Камчатку!

— Эх-эх, ну попадись же ты мне! Я всю твою требуху на нитку вымотаю. И глаза выжгу. Гвоздями раскаленными вытеку! За все! За плевки, за стукачество, за то, что чуть не сдох. За то, что всех кентов натравил. За то, что ты, падла, на жизнь мою руку протянул! Я тебя все вспомню, и за эти десять лет! За каждый день, за час! За муки! За боль свою. За отнятые годы — жизнь поганую твою своими руками у тебя вырву из глотки!

Он долго сидел в ту ночь у стола. Отдохнувшие плечи его снова тяжесть придавила. Тяжесть прошлого, тяжесть воспоминаний. Он долго не мог уснуть. А только сон коснулся его глаз, кто-то за плечо тронул:

— Вставай, сынок!

Гиря со сна не понял. Кто его зовет? Кто? Кому это он сынок? Где он? И, вскочив с койки, смотрел ошалело на старушку, стоявшую перед ним. И с трудом все вспомнил.

— Поешь, сынок, — вышла старушка на кухню. И добавила: —На работу тебя пришла разбудить. Вставай.

— А сколько время теперь? — продирал глаза Гиря.

— Семь часов.

Семен подскочил к умывальнику. Плеснул в лицо воды. И только хотел рубаху натянуть, старушка подошла. Остановила.

— Чистое надень. На вот. Подойти должно.

— Чье это?

— Сына моего. Он последним погиб. В войну. Берегла, как память. А она только болит от того сильнее. Носи ты. Пусть тебе на здоровье будет. Носи, у меня все дети хорошие были. Все трое, — отвернулась старушка.

— А что? Все погибли?

— Все. Все война проклятая. Ни одного не оставила. Младшенький мой, такой же, как ты был. Высокий, сильный. Но и он погиб. В Берлине. Неделю до победы не дожил.

— Так у вас никого нет?

— Нет, сынок. Одна я. На всем свете одна. Никого. Была матерью, а бабкой не стала. Мужик-то мой тоже на войне погиб. На первом же году. Война меня сиротой сделала. Война, сынок…

Тихо вздрагивали плечи у старушки. Она доставала из сумки свитер, брюки, носки, рубашки. Все чистое, выглаженное.

— Носи, сынок. Ты ведь тут у нас тоже навроде сироты. Нехай матери твоей теплее будет от того, что я здесь при тебе буду.

— Нет матери у меня, — опустил голову Семен.

Старушка подошла ближе.

— И шарф возьми, — подала Гире сыновнюю память.

— Ваш сын на войне погиб, а я, сами знаете, — замялся Семен.

— И верно. Не сравниваю. Да только сын мой, младший, тоже свет селу давал. После него, как ушел — некому стало. Свечками обходились. А ты пришел и работу моего сына делаешь. Движок-то, как и при нем, поет. Тем же голосом. Навроде, мальчик мой с войны вернулся. Живой. И снова людям светит сердцем своим.

— Может еще вернется, — допивая чай, сказал Гиря.

— Как?

— Может в плен попал?

— Нет. С ним один был. Из совхоза. Своими руками хоронил. Все рассказал.

— Жаль парня.

— Оттуда не вертаются, — вздохнула старушка.

— А как мне вас звать? — глянул на нее Гиря.

— Как хочешь. Теткой Таней, либо бабкой Таней. Так меня все в селе зовут. И ты зови. Как тебе глянется. Иди, сынок. Я в обед приду. Принесу поесть. А покуда в доме приберу, — проводила она его за порог.

Часам к десяти пришел к Семену в дизельную Панкратов. С собой парнишку привел. Черного, как галчонка.

— Принимай в ученики, — сказал он хмуро.

— Сколько ж ему лет?

— Пятнадцать — ответил подросток.

— Не рановато ли? — удивился Сема.

— Сам знаю! Да спасения от него не стало. Школу бросил. Работать нигде не хочет. Дома от него тоже толку нет. Шпана растет. А зачем нам такие? Последний шанс ему даем. Не получится — пусть сам на себя пеняет, — побагровел Василий Иванович.

— А отец есть? — спросил Гиря.

— Погиб. Потому и возимся. Будь жив, таким бы не был, — морщился Панкратов то ли от досады, то ли от собственной боли,

— Хорошо. Пусть учится, — улыбнулся Семен парнишке и Панкратов, уходя, сказал ему:

— Сбереги нам парня. От своих ошибок сбереги, грешно к тебе сына фронтовика отдавать. Но ведь что-то человеческое в тебе осталось. Как мужик от горя удержи его. Сам битый. Дите разуму научи.

— Не беспокойтесь. Я понял, — кивнул ему Сема и Панкратов, скрипя протезами на все село, вышел из дизельной, понурив голову.

Андрейка, так звали парнишку, оказался сообразительным, подвижным мальчуганом. Он с неделю не отходил от движка. Изучил с помощью Семена каждый узел. Все вероятные и невероятные поломки и неисправности. Узнал, как ремонтировать, где смазывать, как ухаживать и заправлять двигатель. И скоро стал незаменимым помощником Семену.

Любопытный Андрейка минуты не сидел спокойно. Все носился вокруг двигателя. Присматривался. Обнюхивал его со всех сторон. А через месяц Семен уже спокойно оставлял его одного в дизельной и уходил домой на час, на два.

Вернее, не домой, к бабке Тане. Не спрашивая ее можно ли, он наготовил ей на зиму дрова. И, урывая по два-три часа подмены в дизельной, все перепилил, порубил. Сложил в сарае. Потом и крышу дома покрыл новым железом. Покрасил, чтоб не ржавела. Этим нехитрым занятиям у деда научился. В деревне. Потом, когда время пришло, сам вскопал огород. Вместе со старушкой посадил картошку, капусту. Бабка за это время привыкла к Семену. И, забыв, что он поселенец, приезжий, часто оставляла его дома, когда ей нужно было съездить в район.

Нет, Семен помогал ей не из привязанности. Все было куда проще. Добром на доброе отвечал. Помощью на помощь. Помня свое одиночество, о другом одиноком заботился. Знал, что старушка всегда помнила о его рубашках, еде. И даже, когда он предложил ей деньги за ее заботы, обиделась и выругала его, как мальчишку.

Он знал о бабке все. Не столько от нее самой, сколько от Андрейки, родившегося здесь и хорошо знавшего село и людей.

Бабка когда-то была красавицей. Это парнишка слышал от людей. Многие на нее заглядывались. Но она вышла замуж за самого невзрачного парня. И жили они на зависть всем. Дружно. Крепко. Но тут война. К тому времени выросли в семье трое сыновей. И все вместе с отцом на фронт ушли. В совхозе в тот год одни женщины, да дети остались. И тяжело им стало. Совхоз тогда занимался промыслом сельди. Ну, а когда мужчин не стало, опустели и суда. Некому стало ловить рыбу. И вот тогда решилась она — нынешняя бабка Таня. Сколотила бабью рыболовецкую бригаду. И вышла в море. Никто не верил в успех. Но он был. И бабка всю войну, заменяя в море мужа и сыновей, ловила рыбу.

По ее примеру и другие бабы еще бригаду сколотили. Уже не только село кормить начали, но и на фронт посылать. Другие бабы — за землю взялись. Картошку посадили. Два года земля картошку с горох давала, но люди заставили ее родить.

Андрейка рассказывал, как стали приходить в дома «похоронки». О них он знал только по рассказам. Помнил лишь об одной. Гой, какую принесли к ним. В тот день у них все бабы села собрались. Половина — вдовые. В.черных платках. Они не утешали. Сами такое же пережили. Лишь гладили Андрейку по голове дрожащими, холодными руками.

От горя постарела за день мать Андрея. Старухой стала. И не только она. Лишь третья часть семей дождались своих отцов и мужей. Но и они были не прежними. Израненные, усталые за годы войны, они тут же стали работать, чтоб хоть как-то облегчить жизни семей.

Некому было помочь лишь вдовам. И ей… Бабке Тане. Четверых проводила она на фронт. Домой никто, ни один не вернулся.

Андрейка маленьким стариком в углу съежился. Давно просился у матери на работу. Хотел помочь ей. За отца. Она все не пускала. Говорила, что мал, что нужно учиться. Его досада брала. Но теперь… Он обзавелся книгами, учебниками, а Семен его еще и подзадоривал:

— Я в твои годы не только двигатель, а и посложнее технику знал. И если бы не беда — профессором бы стал. Но твоя голова маленькая. Не смогла вместить науки больше, чем семилетку. — И Андрей стал теперь ходить в вечернюю школу. Решил доказать Гире, что и он кое на что способен.

Времени у парня совсем не оставалось. Целыми днями он работал, а когда выдавалось свободное время, брался за учебники, вечером бежал в школу.

Панкратов внимательно следил за парнем. Боялся, чтоб тот не сорвался, не устал от ритма. И не охладел к занятиям. Но шли дни, Андрейка хорошо учился, работал. Приносил матери всю зарплату. И понемногу начал готовиться к поступлению в техникум.

К этому времени в совхоз привезли второй запасной двигатель. Установили. И Семен вместе с Андреем стали готовить его к работе.

Все шло хорошо. Но в то лето Андрей как-то наглядно изменился. Из любопытного подростка стал замкнутым парнем. Раздражительным, вспыльчивым, грубым. Сколько ни ломал голову Василий Иванович, не смог найти объяснение столь резкой перемене и решил поговорить с самим парнем. Но тот ничего не сказал. Панкратов всерьез встревожился за судьбу сына своего фронтового друга. И, немного поколебавшись, пошел в дизельную. Была не была! Решил поговорить с Семеном. Может он ответит, может знает, может сам дурно повлиял на мальчишку.

Гиря дежурил сегодня с трех часов дня. Так они условились с Андрейкой для удобства самого парня. И потому Семен сидел один. Регулировал обороты работающего двигателя.

Панкратов вошел неожиданно.

— Здравствуй Семен!

— Здравствуйт.

— Я по делу к тебе, — присел Панкратов.

— Давайте. А что случилось?

— Неприятность у нас получается.

Гиря нахмурился. Напрягся. Он знал, Панкратов мужик подозрительный и вспыльчивый. Такой ни одного человека в селе в покое не оставит, ничего хорошего для себя от предстоящего разговора не ждал и Семен. Хотя вины за собой никакой не знал.

— Послушай, что это с Андреем стряслось? Я его не узнаю. Ни с кем говорить не может. Хамит. Матери грубит, на каждом шагу. Твоя это работа?

— С чего бы такое? Я тут при чем? — опешил Гиря.

— Как при чем? Он же с тобой работает. От тебя и нахватался всего.

— Ошибаешься, Василий Иванович. Парень мужчиной становится. Меняется характер.

— С твоею помощью меняется!

— Это от меня не зависит. А ты чего хотел? Чтоб вырос скользким и сладким как леденец?

— О такой леденец, каким он становится, все мы скоро зубы поломаем.

— Надо переждать это время.

— Нет уж! Мне некогда.

— Но ты не кипятись, я сам с ним поговорю. Узнаю, может что случилось? Ты не лезь пока. А то дров наломаешь, — уговаривал Панкратова Семен.

— Ты понимаешь, я с его отцом всю войну в одном полку прошел. Я хоть и без ног, но жив. А его нет. При переправе через Вислу был ранен. Умирал в сознании. Просил, если повезет мне, о сыне его не забывать. Так-то вот. А у меня не он один. Все село. Весь совхоз в думках моих сидит. И страх, и радость за них ночами спать не дают. Так ты пойми меня. Я за этого — до смерти своей, перед погибшим в ответе. Поговори с ним. Может еще не опоздали мы. Характер ломать сложно. Но он еще мальчишка. Помоги мне, Сем. Уставать я стал нынче… Один не могу управиться.

На следующий день. Гиря пришел в дизельную утром. Андрей, увидев его, немало удивился. Не знал, не догадывался о причине прихода. Ведь двигатели работали нормально. Ремонта не предвиделось. Но поселенец сел у столика. Внимательно смотрел на парня, изменился он. Вон и усы пробиваться стали. И лицо посуровело. Глаза не шныряют по углам мячиками.

— Сядь, Андрей. Поговорить я с тобою пришел.

Парень сел. Удивленно смотрел на Гирю.

— Не нравишься ты мне. Почему такой стал?

— Какой? — покраснел Андрей.

— Ты почему сволочью стал?

— Что? — побледнел парень.

— Что слышал.

— Уж не ты ли меня переделать собрался? На себя бы глянул! Кто ты? Вор!

— Молчи, поганец! — подскочил Гиря. Он схватил Андрея за грудки.

— Щенок! Тебе ли говорить! Я за свое отсидел. За каждую ошибку свою. Кровью рассчитался!

— Ты! Кровью? Молчал бы! — крикнул Андрей

— И кровью! И жизнью! И здоровьем! И не тебе, засранцу, говорить мне гадости! Язык вырву! Я свое отбыл. Прошло. А ты зачем суешься? Куда лезешь? Иль тебе моих ошибок не достает? Сопляк!

— Отпусти меня! Не прикасайся!

— Я тебе покричу! — резкая пощечина сбила Андрея с ног. Он упал на пол. Из носа кровь хлынула. Парень встал. Вышел из дизельной.

— Иди! Беги! Жалуйся! — крикнул вслед Гиря.

Прошло полчаса, Андрей не возвращался. Семен не на шутку испугался. И вышел из дизельной. Андрей сидел у бочки с водой, останавливал кровь.

«Не побежал жаловаться. Значит, крепкий характер будет», — подумал Гиря.

— Иди в дизельную. Чего сопли распустил здесь? — подошел он к Андрею.

— Уйди!

— Я уйду сейчас! Я так уйду! А ну пошел! — рванул он Андрейку так, что тот не вошел, влетел в дизельную.

— Ты говоришь — я вор! Да? Ну, вор! Да только не забывай — бывший! И я у чужих воровал! Но не у своих, как ты!

— Я у своих ворую? — опешил парень.

— Не деньги, как я! Здоровье! Деньги нажить, заработать можно. А ты воруешь то, что ничем не приобретешь. Ты не просто вор! Ты становишься душегубом! Убийцей! И не кого-нибудь, а собственной матери! А это — похуже любого воровства!

— Ты мою мать не трожь!

— Заткнись, поганец! Ее, кроме тебя, никто в могилу не сводит. Была война! Теперь ты! Негодяй! Паршивец!

— Тебе какое дело?

— Мне? Да я тебе, паскудину, душу вытряхну, если ты мать свою гробить начнешь.

— О своей заботься.

— Если бы она у меня была! Да только умерла она, когда я еще ходить не начал. Отец, как и у тебя, погиб. Только в гражданку. С дедом я рос. А матери не помню. Совсем не помню ее. Если бы она у меня была. Эх ты! Я б жизнь свою отдал, чтобы она жила. Моя мать. Я в детстве все пытался вспомнить ее и не смог. Все звал ее. Но она не слышала. Я замерзал в кровати и искал ее, чтоб согреться.

Я был мал. Я рисовал ее. Такою, какой представлял по рассказам деда. В лесу я блудил не раз. Звал не деда — ее! Болел — к ней обращался! Но ее не было! Нет!

Андрейка с удивлением смотрел на Гирю, таким он его никогда не видел.

— У меня не было игрушек в детстве. Была одна. Старый дедов носок набитый паклей. Я его матерью звал. Нарисовал углем глаза, нос, рот. И прятал от деда. От чужих глаз. Я ей рассказывал все. И жаловался. И просил у нее поесть. Ее укрывал одеялом, чтоб не замерзла. Сам себе придумал мать. И грелся. Душою. Да разве тебе это понять! Ведь только она могла уберечь меня от беды. Сердцем, руками своими. У игрушки этого не было! Да и детство прошло. А ты живую мать не ценишь! Ты, не знавший горя, другим его причиняешь! А за что? Тебя разве били чужие люди! У тебя отнимали хлеб? Ты кого отталкиваешь? Чьи руки? А ты имеешь на это право? Так кто из нас больший вор и негодяй. Кто преступник?

Андрей сидел тихо, молча, смотрел в пол.

— Я за свою жизнь, пусть и поганой она была, никогда не сделал зла тому, кто мне добра хотел. А деду не только плохого слова за все годы не сказал, даже помыслом худым не обидел. А мать… Да что там. В лагерях, где все дерьмо в одну кучу было собрано, слово это было свято. Для всех! Понял? Даже там! Где все человеческое давно потеряно. А ты!

— Да я ей ничего плохого не сделал.

— А почему хамом стал?

— Я тебе не обязан отчитываться! — вспылил Андрей.

— Себе отчитаешься. Но только смотри, чтоб поздно не было.

Андрей сник. Сидел в углу стола. Молчал. Семен курил, отвернувшись от парня.

— Ты когда-нибудь любил? — спросил неожиданно Андрей. Гиря даже спиной вздрогнул от неожиданности. Растерялся. Ответил честно:

— Нет.

— Да. Вот я слышал, что без этого человек впустую прожил, — сказал Андрей.

— Хм. Кто это тебе натрепался?

— Все так говорят.

— Ерунда! Как это впустую? Вот, положим, на войне, я тоже слышал, гибли парни. Без любви. Так что зря жили?

— Они — особый случай.

— А в лагерях сколько таких, кто про любовь эту ничего не знал.

— Эти сами виноваты.

— Ишь ты! Виноваты! Много понимаешь!

— А я вот полюбил, — сказал Андрей.

— Что?! — Семен подскочил, словно ему кто-то исподтишка нож и бок воткнул. — Ты что сказал?

— А что? — вжался в угол Андрей.

— Покуда техникум не закончишь, чтоб я от тебя не слышал этих глупостей!

— Почему глупостей? — удивился Андрей.

— А и верно! Разве себе прикажешь? — остановился Гиря среди дизельной задумчиво — Кто хоть она?

— Практикантка. На агронома учится.

— Из-за нее с матерью нелады?

— Да. Тоже говорит — глупости, рано, молод. На ноги встань. А я люблю.

— Надолго эта практикантка к нам?

— В совхозе еще два месяца будет.

— Ну, а дальше, что решил? — глянул Семен на Андрея.

— Учиться поеду. Туда же, где она.

— А мать как? Одну оставишь?

— Ну все равно же, не сидеть мне около нее всю жизнь.

— И то верно. Да только приглядись ты еще к ней. К той. Хотя

о чем я. Слыхал я, что у влюбленных глаз нет, слепые они. И разума у них не бывает. Покуда по любови заморозки не ударят, друг на друга не надышатся. А вот мороз не все терпят. А жизнь — она такая. Не все солнышко дарит. Случаются и метели. Коль любят — руки никакой ветер не порвет. А если все только показалось — оба могут погибнуть.

— Что ты хочешь сказать?

— Спросить хочу. Вот ты ее любишь, а она тебя? Она за тобой поедет? Бросит вот так, как ты, свою мать?

— Она же девушка, слабая. Разве можно от нее такое требовать?

— А почему бы и нет? Девушкой она сколько будет? А женой? Всю жизнь. Нельзя требовать? Можно! Нужно! И именно теперь, покуда еще хомут на шею не надел!

— Ладно. Все с советами. И ты тоже. Как и они. Все вы одинаковы, — отвернулся Андрей.

— Смотри сам. В этом деле тебе никто не поможет. Однако знай, мать беречь надо. Пусть ее тебе никто не заслоняет. Плоха та любовь, что матери горе приносит. Не в радость она. Никому. Да и любовь ли это, — хмыкнул Гиря и собрался уходить.

— Ты торопишься — спросил Андрей.

— Нет. А что?

— Побудь здесь.

— Зачем?

— Просто.

Семен сел на прежнее место. Курил.

— А знаешь, у бабки Тани сын сыскался, — сказал Андрей тихо.

— Как это?

— Так. Он в особом госпитале лежал. Слепой он. Совсем. Но жив. Самый старший. Она за ним скоро поедет.

— Хорошо хоть жив. То-то радость бабке.

— Может и мой отец найдется, — вздохнул парень.

— Эх, Андрейка, хорошо бы было. Да не всем везет.

— Бабка Таня тоже так говорила. Всех считала погибшими. А вчера письмо получила. От медсестры. Жив. И еще. На Панкратова два раза похоронка приходила. А в третий раз он сам пришел. Живой. Хоть и калека.

— Он не калека. Он инвалид. Калека тот — у кого душа от рожденья горбатая. Ее не вылечишь. Протез не вставишь. Это не от войны. От себя.

Андрей нахмурился. Замолчал. Понял, о ком сказал Семен. А тот, побыв еще немного, ушел.

Шли дни. Неласковое, дождливое лето сменилось холодной осенью. Ничто не изменилось в селе. Разве только в жизни бабки Тани. Сына привезла. Тот и впрямь ничего не видел. И старушка не отходила от него. Семен иногда заходил к ней. Помогал по старой памяти. Но и это было редко. Чаще он сидел дома. Один. Или работал в дизельной.

Этой осенью Андрей уехал учиться в техникум. Сначала прислал письмо. А потом, видно не до Семена ему стало. И Гире дали другого ученика.

Привел его опять Василий Иванович. Войдя в дизельную, вздохнул трудно.

— Подучи и этого. Мать хворая. Еще двое сорванцов растут. Отец — инвалид. Кому-то помогать надо.

И Семен, бегло глянув на парня, молча головой кивнул. Согласился.

К следующей весне подменять его парень стал. А тут и Андрей внезапно в село вернулся. Совсем. Перевелся на заочное. И, никому ничего не объясняя, на следующий же день пришел на работу. Увидел нового дизелиста, коротко, сухо поздоровался. Подошел к Гире.

— Составь график. Кому когда дежурить. Я с Панкратовым виделся. Он сюда, к тебе прислал.

— Ну и хорошо. Снова вместе. Только от чего это ты решил вернуться?

— Потом, Семен, потом, — нахмурился парень.

— Потом — так потом. Твое дело, — пожал недоуменно плечами поселенец и решил больше никогда и ни о чем не спрашивать Андрея.

«Да и какое мне до него дело? Уже не маленький. Вон ростом, уже меня догнал. А я его все мальчишкой считаю. Хорош мальчишка. Целый жеребец».

Каждый из них жил своею жизнью, стараясь не задеть друг друга ни словом, И вот однажды Семен пошел на берег моря. Просто так. Погулять, чтобы еще раз насладиться своей, пусть относительной — свободой.

Море было как всегда серым, неприветливым. Волны со стоном рассыпались на песке. Семен шел вдоль берега. Прилив оставил здесь, на берегу, осколки морской расправы с человеком. Вот доска от лодки. Видно, разбита штормом. Жив ли тот, кто был в ней? Может, да — если лодку от берега пустую оторвали волны. А может и нет. Море молчаливо. И страшно в шторм. Следы жестокости своей лишь потом людям покажет. Не сразу. А показав, пригрозит. Не суйся. Не выходи на поединок! Но человек не может жить без борьбы.

Семен идет вдоль хмурых скал. Какие они черные! Ветром, словно оспой избиты. Здесь он не впервой. И все же каждый раз холодом веет от угрюмых гранитных великанов. Но видно такова природа человеческая. Чем страшнее предстоит схватка, тем сильнее влечет к ней человека.

«Кто это там? — внезапно заметил Семен фигуру у скалы. Она едва видна. Человек сидит молча, тихо. — Кто это?» — Семен направился к нему.

Слепой сын бабки Тани сидит настороженно. «Что он здесь делает? Зачем пришел? Как сумел добраться сюда, так далеко от села».

— Кто здесь? — спросил слепой Гриша.

— Я, — ответил Гиря.

— Семен?

— Да.

— Гуляешь?

— Отдыхаю.

— Один?

— Да.

— Садись. Отдохни — предложил Гриша.

— А ты зачем здесь?

— Я? Это мой дом. Дом юности.

— Село?

— Нет! Эта скала. Ты о ней знаешь?

— Нет.

— Она называлась раньше пьяный Посейдон. Посейдон — это бог морей. А эти три скалы он — будто в насмешку — вот уже много лет убрать с пути не может. Сколько кораблей тут разбивалось раньше. Особо в прилив. Он здесь, в этом месте до шести метров воду вверх поднимает. Так вот моряки так назвали это место. Не любят они этот берег. А я родился здесь. И тут мне каждый камень дорог. Не мне одному. Всем. Каждому. Живым и погибшим. — Гриша замолчал, потом продолжил: — В тот день мы все ушли на войну. Нас было четверо. Отец. И мы — трое братьев. Вот тут мы с матерью по— прощались. У этих скал. Дальше не велели провожать. Я этот день как сейчас помню. Будто это было час назад. А прошло уже много лет. Их нет. Только я. Один. Да и то… Лишь наполовину человек. Трое там… Они погибли. Вот и зову я эти скалы нашей фамилией — Качины. Ты посмотри, их головы тоже в пилотках. И плечи есть. И на совхоз они все трое смотрят. В ту сторону. Когда мы уходили, отец это заметил. И сказал — то ли втроем вернемся, то ли трое погибнут. Живой — кто останется — сюда приходить будет.

— Ты часто здесь бываешь? — спросил Семен.

— Каждый день.

— Сам.

— Да.

— Не страшно тебе? — удивился Гиря.

— Страшное прошло. Но не совсем. Страшно оказалось выжить. Да и это ни к чему.

— Почему ты так?

— А как? Ведь смысла нет! Мужчина не должен жить нахлебником на шее матери. А я им стал. К стыду своему.

— Ты — радость ее.

— Послушай, мужик до тех пор мужик, покуда жизни нужен. Я был нужен. А теперь?

— Ты ей нужен.

— Знал, что ты это скажешь. Но не все так просто, Семен. У меня добрая и сильная мать. Все верно. Да только я, как сын, не хочу быть слабее ее. Ты понимаешь?

— Нет.

— А жаль.

— Скажи.

— Что говорить? Я кормить ее должен, а получается, наоборот. А это страшно.

— Ты в этом не виноват!

— Она тоже! Она тоже не виновата! Ни перед кем!

— Ты думаешь, одной ей было лучше? Ты хоть понимаешь, как это ей доставалось? Как она жила одна? Ты для нее все! Ее жизнь.

— Остановись, Семен!

— Но почему?

— Моя жизнь — помеха! И прежде всего мне самому. Мне! Не ей! Я все понимаю. Но только струсил я. Один раз струсил. Не смог в тот день пустить себе пулю в лоб, когда понял, что ослеп. Потом в госпитале утешали. Я надеялся. Я верил в чудо. А его не случилось, Семен.

— Но ты жив. И это чудо! Нашелся! Разве не чудо! Другие погибли!

— Они счастливее! — перебил слепой.

— Не тебе судить! Ты у Андрейки спроси — легко ли расти сиротой?

— Он не сирота! Он сын погибшего! Героя!

— Он рад бы был быть сыном живого отца.

— Но не инвалида! — перебил Григорий.

— Он завидует тебе!

— Нечему. Поверь слепой — это живой труп. Он ощущает жизнь, но не видит ее.

— Тогда, что ж мне остается? — развел руками Гиря.

— А что тебе? Ты здоров.

— Здоров. Но жизнь ушла. А на что? Ты хоть воевал.

— А ты теперь доброе делай. Вот с Андреем ты молодец! Знаешь, ведь это он из-за тебя в совхоз вернулся. К матери! Обдумал. Или одумался, кто знает, что вернее. Но ты ему сердце в нужную сторону повернул. Ты. А это тоже большое дело. И за мою мать

— спасибо тебе. Она мне о тебе много рассказывала.

— Не стоит об этом, — перебил Семен.

— Так дело даже не в этом. Но когда я приехал, тебя первого услышал. Вернее, движок. Раньше свет селу мой младший брат давал. Услышал я, и легче стало. Вроде жив он. Я все боялся, что сломается двигун и замолчит. Ведь старый. А он молотит. На всю, как тогда. Когда не было войны…

Григорий умолк. Слушал что-то.

— На фронт нас триста человек ушло. А вернулась горсть. Мало. Мы там были нужны. Тогда. А теперь… Мы свое сделали, теперь ты людям нужнее, чем я, — вздохнул Григорий. И добавил: — Каждому, всему свой черед. Твое или мое прошлое — теперь значения не имеют. Прошлое умирает. А мы живем. В радость себе или нет — неважно. Но ты нужнее сегодня. Нужнее меня.

— Если бы в лагере кто-нибудь вот так заговорил…

— Его бы сочли ненормальным! Так? — рассмеялся Гриша: и продолжил: —Лагерь — не война. Война учит ценить не того, кто живучее, а того — кто нужнее. Вот у нас, к примеру, совсем] молодой солдат генерала старого своею грудью, собой прикрыл. От пули, от смерти. Он — молод, генерал — старик. Но солдат знал, что генерал нужнее. Нужнее, чтобы выжили другие. И заслонил собой. Так-то вот. А в лагере такого не бывает. Потому тебе; и непонятно многое, — вздохнул слепой. — Я ведь при матери специально таких разговоров не веду. Ни с кем. Зачем ее расстраивать? И так ее жизнь била. А заговори — пугаться начнет. Никуда из дома не выпустит. Будет по пятам ходить. Караулить. А я этого не хочу. Пусть спокойно живет, пусть ничто не терзает ее сердце.

— Она давно заслужила этот покой.

— Не спорю. Ей трудно приходилось. Теперь вот не легче. Когда она меня привезла домой, женщины пришли. Вдовы. Спрашивали все. Нет ли в госпиталях их мужей. Не встречался ли я с ними? А что я им отвечу? Ведь они такие же, как моя мать! Но если бы и видел — не сказал. Раз сам мужик похоронил себя для семьи, значит так надо. Ему виднее. Мужчиной надо суметь остаться до конца.

Семену тогда стало неприятно. Не по себе от слов слепого. И он предложил Григорию вернуться домой. Тот подумал и согласился. Шли они по берегу. Шли тихо. Переговаривались вполголоса.

— Когда твое поселение заканчивается?

— Еще не скоро.

— А что потом? Останешься в совхозе?

— Нет, уеду.

— Куда же?

— В Брянск, на родину.

— Свои есть?

— Нет. Никого.

— А к кому?

— Где-нибудь приткнусь.

— Да, теперь везде руки нужны. И глаза. И здоровье. Кто в силе — не пропадет, — поддержал Григорий, стараясь идти увереннее и не отставать от Семена. Тот тоже не спешил.

— Андрей вчера вечером у нас был. Все о тебе говорил. Хвалит.

— Не за что. Мы ведь с ним и ругались бывало, — вспомнил Гиря.

— С кем не случается. Мы до войны с его отцом тоже не всегда ладили. Хотя и друзьями нас все считали. А вот погиб он, и вроде у меня у самого полжизни отняли. Хороший был человек. И справедливый. Но это я теперь понял. Тогда иначе думал. А все — время. Оно нас чуточку мудрее делает. Терпимее.

— Терпимее!! Это к кому же? — усмехнулся Семен.

— К людям. К друзьям. К родным. Ведь вот когда на войне человек погиб — тут все без слов понятно. А вот когда в обычной жизни, то тут…

Гиря голову опустил, покраснел до макушки. Ведь и он в свое время кому-то здоровья убавлял своими кулаками. А за что? Хотя и деда кто- то тоже не пощадил.

Когда они вошли в село, Семен насторожился. Оглянулся в сторону дизельной. Оттуда не слышалось голоса дизеля. И что-то неприятно кольнуло внутри. Словно что-то выпало из рук. И, забыв проститься, пошел к дизельной. Оттуда навстречу ему Панкратов выскочил. Дрожащий, бледный.

— Что случилось? — остановил его Гиря.

— Не знаю. Кажется двигатель в разнос пошел.

— Что?! — Гиря в два прыжка оказался около дизельной. В ней дверь нараспашку. На минуту мелькнуло перед глазами испуганное лицо Андрея.

— Я не виноват! — крикнул он.

Семен рванулся к двигателю. Поплавленные подшипники еще не остыли. От них несло гарью. Масляный фильтр вырвало, отбросило в сторону. Он так накалился, что к нему нельзя было притронуться.

Семен глянул на часы. Удивился. Ведь всего полчаса назад Андрей принял смену и вдруг такое. Где тот? Где третий дизелист? Дома…

Гиря проверяет смазку, заправку. Нет. Все в порядке. Так что случилось? Он повернулся к Андрею. Тот от страха не мог и слова сказать. Дрожащими руками поднимал вырванные части.

— Что произошло? — спрашивал вернувшийся в дизельную Панкратов.

— Сейчас посмотрю.

— Смену принимал — все проверил? — спросил Семен Андрея.

— Все было нормально. Двигун работал. Я не стал смотреть.

Гиря повернул шипящий масляный фильтр, оттуда понесло гарью.

Семен взял щуп, попробовал проверить патрубок. Оттуда вылетел обгорелый войлочный пыж. Андрей подскочил, увидев это.

— Вот! Вот! Кто это сделал? — заорал Гиря.

— Я не знаю! Это он! Мой сменщик! — лопотал Андрей.

— Масло не пропускало. Видишь? Пыж забит был в патрубок! Подшипники и поплавило. Хорошо, хоть вовремя вырубили двигатель. Мог в разнос пойти. Тогда все. Но зачем, кто это сделал? — побелел Гиря.

— Не знаю, — трясся Андрей.

— Сейчас узнаем! — рванулся Панкратов из дизельной и бросился к селу. Гиря закурил.

— Дай и мне, — впервые попросил Андрей.

К вечеру их обоих вызвали в сельсовет. Багровый от досады, злой на всех, сидел за столом Василий Иванович. Напротив него третий дизелист. Рядом — его отец.

— Вот полюбуйтесь! — сказал Панкратов то ли Гире, то ли Андрею, то ли — обоим сразу.

— Вредитель! Отец на фронте воевал, а сын государственное имущество портит!

Семен удивленно смотрел на парня, которого сам учил работать. Объяснял. И вдруг… А ведь еще тогда, сразу он ему не понравился. Ленивый, туповатый, он завидовал Гире, во всем. И не скрывал этого. Завидовал силе, здоровью его. Завидовал заработку и все хотел скорее работать самостоятельно. Взмокшие рыжие пряди были взъерошены. Видимо, отец по фронтовой привычке не сдержался. Поработал.

— Зачем ты это сделал? — подступил Семен к сменщику. Тот голову угнул.

— Под суд отдам! Как вредителя! — грохнул кулаком по столу Панкратов.

— За что ты мне нагадил? — сцепил кулаки Андрей.

— За премии, какие мы вам дали, а его обошли! Вот за что он вам подделал! Злобу на вас решил сорвать! Вам дали, а ему — нет! Ну я тебя премирую! — кричал Панкратов.

Андрей и Семен опешили от удивления.

— А чем я хуже их? — подал голос третий дизелист.

— Молчи! — въехал ему кулаком отец.

Панкратов подошел к телефону. Стал ручку крутить, вызывать коммутатор.

— Ради всего, умоляю, не звони! — повис на его руке отец дизелиста. — Не сажай его. Сам знаешь, меня этим убьешь, мать. Пощади. Высчитывай! Убери из дизельной. Но не отдавай под суд. Ради меня!

Панкратов оттолкнул его. Взялся за телефон снова.

— Не надо, Василий Иванович. Мы исправим. Не вызывай милицию! — подскочил Андрей.

— Тебе что до него? Заступник нашелся!

— Не смейте! Вы же его совсем погубите!

— А и верно! Не трожь! Только убери от нас это дерьмо! Не то рука может сорваться, — подошел Семен. И, взяв аппарат из рук Панкратова, поставил его на шкаф, от греха подальше.

Вечером Семен завел второй, запасной двигатель. И решил посмотреть, что можно сделать с испорченным. Он долго разбирал его. Знал, что восстановить дизель обязательно нужно. А как иначе? Голос этого двигателя хорошо знаком бабке Тане и ее сыну. Они отличают его сразу. Для них этот двигатель — голос сына, голос брата. Он должен работать, петь и помогать им жить. Жить, не чувствуя себя совсем одинокими. Голос двигателя. Такой обычный. Ничем не отличающийся на первый взгляд от голосов десятков других, а для Качиных он — память.

— Эх, подлец, — ругает Семен последнего ученика. И копается и ящиках. Где-то там должны быть запасные подшипники. А там п фильтр надо менять. Патрубок — тоже. Проверить и заменить прокладки.

В дизельную еле слышно входит Андрей.

— Ты чего?

— Помогать пришел.

— Сам справлюсь.

— Вдвоем быстрее.

— А тебе зачем спешить? — удивился Семен.

— Нужно. Иначе Панкратов шума наделает.

— Тебе сменщика жаль? — глянул Семен.

Андрей не отвел глаза. Посмотрел на Гирю.

— Как тебе сказать. Мы росли вместе. В войну играли. В школе за одной партой сидели. Потом я бросил школу. Он один не осуждал. Когда меня к тебе послали, никто за меня не радовался. Все в совхозе говорили, что будущего уголовника к бывшему уголовнику послали. Я тебе тогда ничего об этом не говорил. И только он над моей бедой не смеялся. Если это можно назвать бедой. Потом на мою зарплату мне мать первый костюм купила. Он первый заметил. Позавидовал. Он всю жизнь в отцовских обносках ходил. Нового не покупали ему. Вот и взыграло в нем самолюбие. Дома его обделяют и на работе премии не дали. А ведь человек же он… Кому-то и пожалеть его надо. Но некому. Все гонят его от себя. На танцах девчонки от него шарахаются, как от чумного. Ребята тоже его не признают. А мне жаль его, — вздохнул Андрей.

— Падлюка он! Не жалеть, а убивать таких надо.

— Я сам не лучше его был. Но ты мною не побрезговал. Взял.

— Так и его в зял.

— Но меня ты помнил. И платили нам одинаково. Вдобавок, я не знал обносков. А его самого обноском в селе зовут. А это же обидно!

— Кто чего заслужил, тот то и получил.

— Прости ты его. Ведь ему теперь в совхозе показаться никуда нельзя. Всюду напомнят.

— И правильно сделают, — оборвал Гиря.

— А что правильно? Быть злопамятным? Так тогда и тебе бы здесь у нас тяжело пришлось. Но ведь тебе простили, забыли твое прошлое.

— Я о нем помню. И не тебе в мою жизнь соваться! — вспылил Гиря.

— Давай мы его пр о с тим.

— Мы и так его простили. Видишь, собираем дизель. Если бы отказались, знаешь, где он сейчас был?

— Знаю, — выпрямился Андрей.

— Ну, а что тебе еще надо? — удивился Семен.

— На работу его вернуть.

— Еще чего не было! Ты понимаешь, что ты предлагаешь? Да ведь будь Панкратов иным, или случись это в мою смену — мне, а не ему вредительство бы пришили! Он меня своими руками в лагерь бы снова упек. А с меня и так достаточно. И так помогли. Один! Вот такой же гад, как этот! Всю жизнь поломал. Тоже зависть, злость! Нет уж! Сыт я! И жалеть не могу. Самого никто не жалел! От тюрьмы его избавили. И на том пусть всю жизнь свою собачью спасибо говорит. Ты разве после всего сможешь доверять ему?

— Смогу я, нет. Меня били за то, что я не добил! И убили бы. Второй раз не хочу судьбу испытывать!

— Ты больше прожил. Больше пережил. Но жизнь научила тебя только защищаться. И не прощать, — нагнулся Андрей над двигателем.

— И за это ей спасибо, что не всю жизнь в дураках прожил, — бурчал Гиря.

Через две недели Семен с Андреем отремонтировали двигатель. И он запел звонко, знакомо. На весь совхоз. Заслышав его голос, улыбался Панкратов довольно. Оживили. Бабка Таня, остановившись, прислушалась. Слезу смахнула. Сам виновник — голову опустил. Вот если бы все можно было починить: и ошибки, и подлость на подвиг заменить. Но человек — не двигатель, запасных деталей к нему не имеется.

Гиря знал, Андрей где-то в глубине души еще обдумывает случившееся. И все еще сомневается, а может и поругивает Семена, что не научился он прощать.

Шло время, миновала еще одна зима. Гиря отмечал черными крестиками прожитые дни. Считал, сколько еще предстоит прожить. Число получалось немалое. И Семен досадливо качал головой.

А совхоз жил своею жизнью. Растил детей. Залечивал раны. К утру высыхали на подушках вдовьи и сиротские слезы. Надо жить. Зажимали в кулак саднящие раны фронтовики. И помутневшими от боли глазами, уставясь в небо, поминали войну так, что солнцу холодно становилось.

Каждое утро, проклиная жизнь и смерть заодно, надевал на уцелевшие култышки скрипучие протезы Панкратов, пристегивал их ремнями к животу, плечам. Дети уже привыкли. Не пугались. А вот сам… К вечеру култышки горели нестерпимо. Каждый шаг — боль. Но… Надо жить.

Росли, мужали дети погибших. Сироты… Они все еще ждали своих отцов. Ждали, что случится чудо. И их отцы вернутся. Возьмут их на руки. Погладят по голове большой теплой ладонью. Какая она родная и добрая! К ней можно прижаться щекой и поплакать. О прошлом. Ведь вернулся отец! Живой. Ведь вон чья-то тень идет по берегу моря! Но почему так медленно. И дети смотрят пристально. Чей отец? — прыгают сердца, измученные ожиданием. Чей отец? — льются слезы пусть не за свою, за чужую радость того, кто рядом, кто тоже ждал. Чей отец?…

Но это слепой Гриша. Сын бабки Тани. Не ставший, не успевший стать ничьим отцом. И переставший ждать, разуверившийся в чуде. Нет его у солдата. Есть лишь память, что черною вдовою плетется рядом. Плечо в плечо. Как погибшие братья, отец и друзья.

Память… Вон она заливается на окраине села, голосом двигателя. Там тоже не брат. Нет! Нет! Не он! Там Гиря. Заменил погибшего. Но от этого не стал своим в селе. Чужой он! Всем чужой! Чужая у него память. Чужие он видит сны по ночам, другая, чужая боль его беспокоит. Родная, своя она только ему. Ему, но не им. Чего он хватается за желудок! Ведь не ел в сырых окопах цвелые сухари подряд четыре года. Не пил ржавую, с кровью пополам водицу у обочин сел. Не слышал, как кричали дети в подожженных хатах. Не слышал! А сам кричит и в бреду, и в боли своей, Но не войну, нет!.. Скальпа проклинает. Его грозит убить. Да так, что стены дома злобе его живучей удивляются.

Фронтовики, и те в ночи хоть на время во сне от боли забываются. Но не он. Гиря ничего не забывает. Все помнит. Чужой он. Непохожий на других. Андрей вон сколько уже с ним работает. А и то… Не смог привыкнуть к поселенцу. Чужбиной от него пахнет. Чужими заботами.

Лишь бабка Таня время от времени забегает к нему. Матери все одинаковы. Их сердце не только о своем, а и о чужом ребенке болит. Ведь тоже чей-то сын, чья-то надежда и горе. Чья-то радость. И — сирота — дитя, хоть и чужое. Пусть у него и борода коленки прикроет, для матерей — всегда дитя.

Она одна в селе делилась с ним своим теплом. И по-прежнему ничто не изменилось: так и называла она Семена — сынок. И заботилась, как о сыне. Своем сыне.

Село не осуждало за это старуху. Понимало. Много нерастраченного тепла в душе осталось. И бабка Таня не скупилась.

Гиря с годами привык к ней. Привык поначалу, как к заботливой соседке. Потом неосознанно привязался сильнее. И жалел ее, хоть и чужой, куда как больше, чем сельчане. Он заходил к ней иногда. И приносил воду, дрова. Садился у постели Гриши. Тот за последний год совсем сдал. Весь высох. Побледнел. Словно сам себя изнутри сжигал.

Он узнавал Семена по шагам, по голосу. И, поворачивая похудевшее, слепое лицо свое, спрашивал:

— Скажи, каким теперь стал совхоз?

Семен рассказывал.

А поняв, что мать куда-нибудь вышла, говорил Гире:

— Трудно, Сем, жить мне. Трудно. Совесть грызет. Живу я вроде* как в долг. У матери здоровье отнимаю. Силы. Ох и отругал бы меня отец!

— За что?

— Не смог остаться человеком. Мужчиной умереть. Вот за что.

— Опять ты за свое? — хмурился Гиря.

— Ты знаешь, там, на войне, я думал, что вот, когда вернусь домой, буду очень беречь свою мать. Ее старость. Буду заботиться о ней. И никому, никогда не дам ее в обиду. Никогда! Ведь это моя мать! А жизнь надо мною видишь как посмеялась! Не я ее, она меня бережет.

— Не жизнь! Война во всем виновата!

Война… Щеки Гриши вспыхивают.

— Война. Ты прав. Я знаю. Ты помнишь те три скалы? Качины. Наши скалы. Я-то вот слепой на свою беду. Там, на большой скале, что посередине, я выбил нашу фамилию. И имена. Отца и братьев. Пусть они памятником будут. Вот только не знаю, как получилось. Ты как-нибудь глянь. И подправь, если что неудачно. Это моя просьба. Сделай. Для нас, — просил Гриша.

— Ладно. Завтра схожу, — пообещал Семен.

— Завтра?

— Да.

— Погоди только до обеда.

— Почему? — удивился Семен.

— Света будет больше. Солнце как раз ту сторону осветит. Лучше увидишь, — заторопился Гриша объяснить.

Семен тогда ничего не понял. Да и значения не придал.

«Будет время схожу, гляну. Чего торопиться?» — решил он про себя. А к обеду и вовсе забыл об обещании. Своя радость пришла. Сегодня у него был предпоследний день поселения. Надо готовиться в дорогу. Надо возвращаться.

Последние дни. Скоро он покинет этот совхоз с его заботами, с его людьми. Чужими и чуждыми. Последняя смена у него будет завтра. И полным хозяином дизельной останется Андрей. Теперь он стал совсем взрослым. Пусть учит, растит себе сменщика. Пусть жалеет и прощает. Но сам. Без помощи Гири. Сам. У каждого своя жизнь. Она одна. И всяк ее проживет по-своему. Подсказки не всем и не всегда хороши. Иногда, они — как камни на дороге. Помехой становятся. Не надо их. Не надо. Кто свой лоб не расшибал, тот все равно не поймет, как болят синяки. Всяк сам должен жизнь познать. И ошибаться. Без этого нельзя. Не бывает без ошибок.

Семен идет в сельсовет договориться с Панкратовым обо всем. Надо паспорт получить, характеристику. И все прочее. Панкратов встал навстречу поселенцу. По улыбающемуся лицу его понял, что тот рад концу поселения.

«Ну что ж. Всему приходит свой конец, а этот мужик мне ничего плохого не сделал. Забот не причинял. Жил, как все. Ничем особо не выделялся. Работал. И неплохо. Андрея выучил. Никого в селе не обижал. Но сколько ни живи мы — все-таки разные. И жизни. И судьбы. И дороги. Пусть едет. Оно всем так лучше. А прежде всего ему самому. Пусть не под замком, но в «клетке» жил. Пора и на свободу ему», — думает Василий Иванович.

— Значит, прощаться мы с тобой будем? Уедешь от нас? — превозмогая боль в ногах, улыбается Панкратов.

— Да. Подошло к концу мое времечко, — облегченно вздыхает Гиря.

— Ну что ж. Спасибо тебе, Семен.

— За что?

— Помощником ты был здесь. В трудное наше время. И не преступником, каким прислали тебя к нам — человеком жил. Мужиком. Понимал нас без лишних слов. Хоть в одном бою с нами смерть не принимал, а вот выжить помог. И дите сиротское, солдатское — делу научил. И забот не прибавил. Спасибо тебе.

— Не стоит, Василий Иванович. Ваша беда большой была. Как море. И горькой. Я лишь песчинка. А вы и меня не забывали. Не попрекали хлебом, какого и самим недоставало. За что спасибо говорите мне? За то, что жизнью своею меня жить по-человечески научили? За то, что боль и радость свою, не брезгуя мною — на всех поровну делили? Ни словом не обидели, ни намеком. Это я вам всю жизнь свою спасибо говорить должен. За то, что ты и в жизни остался солдатом, человеком! Не награды ради людям помогаешь. Жизни своей для нас и ныне не бережешь. Не как начальнику, как человеку тебе я обязан. Многим. Спасибо тебе. И коль обидел ненароком где

— не взыщи строго. Век тебя помнить буду.

— Ладно, Сем, и ты не помни лиха.

— Не было его, Василий Иванович.

— Документы твои готовы. Все. И характеристика. Сам писал. На, читай, — протянул Панкратов сложенный вчетверо лист бумаги.

Семен развернул его. Читал долго, медленно. Спотыкался. Снова читал. Много хорошего тут про Семена было написано. Поселенец даже вспотел от волнения. Никто в жизни ничего такого даже не думал о нем, а тут — написано. И кем! Фронтовиком! Героем! Значит не совсем уж он пропащий человек, раз сам Панкратов его хвалит. Этот прежде, чем слово сказать, сто раз подумает.

Семен бережно складывает характеристику. В ней все его долгие шесть лет. А в них немало чего было. Будет что вспомнить.

— Я тебе завтра все сразу отдам. После дежурства. Все получишь. И деньги, и документы, — улыбается Василий Иванович.

Семен идет в дизельную. Не спеша. Впервые улыбается, оглядывая дома. Мысленно прощается с ними, с людьми. Скоро он уедет. И поставит точку на поселении. На совхозе. Был он — и не станет его. Он тоже останется за спиною, в прошлом. Семен уедет. В Брянск. Решил устроиться где-нибудь в деревне. Но прежде Скальп. Его надо найти. Кенты помогут. А уж потом — в деревню. Подальше. В глухую. Жить тихо. Незаметно. Ничем не выделяться. Но Скальпа обязательно надо убрать. Ведь чудом жив. А все он! Он! Из-за него столько лет из жизни вычеркнуто! Многое не исправить. Все из-за него.

«Скальп» — сжимаются пудовые кулаки Семена и мышцы начинают наливаться знакомой тяжестью.

«Скальп» — и сердце снова колотится бешено, будто не по совхозной улице, а в ночи, по чужой, городской улице идет осторожно, выслеживает его. Нет не из-за кошелька. Тут дело посерьезнее. За свое отнятое отплатить надо. Но только большой мерой.

По лбу Семена, по вискам, пот крупными каплями бежит. Не терпится Гире, скорее бы прошли эти последние два дня. Теперь их полтора. Последняя ночь. И… В путь.

Поселенец подходит к дизельной. Открывает. Андрей, нахохлившись, сидит у стола. Скучает, а может думает о чем. Вот чудак! Скоро он закончит техникум. А решил в своем совхозе остаться. Механиком. Насовсем. Хотя может с дипломом в любой город махнуть. Там и работа, и жизнь поинтереснее. Но нет… Тут родился. Не хочет уезжать. Тут все его.

Семен прислушивается к голосу двигателя. Все в порядке. Тот дышит ровно. Поет. И, кивнув головой, дает знать Андрею, что тот может спокойно идти домой. Отдыхать. До завтра. Завтра он останется единственным хозяином дизельной. Ее повелителем. А сегодня ему еще можно отдыхать. Сегодня у него есть помощник. А завтра его не станет. Нет. Самому придется заботиться и думать обо всем. Верно, потому парень такой хмурый. Заботы заранее одолевают. И мысли всякие. С дипломом механика кому охота торчать в дизельной? Но ничего! Найдет замену. Выучит. И развяжет себе руки. Может ехать куда угодно. Он свое сделал. Отработал. Отдал. Теперь пусть другие. А может он иначе думает? Как знать? Но и это — его дело. Теперь все.

Семен поглаживает двигатель. Пыхтит старик. Старается. Молотит. Дотерпел-таки до конца поселения Семена. Не подвел. Завтра он в последний раз заправит его.

Неслышно встает Андрей. Сейчас он уйдет домой. А завтра — все. Неожиданно дверь в дизельную резко распахнулась. Семен повернулся. Что такое? На пороге бабка Таня. Волосы растрепаны, рот — немой крик перекосил. Глаза ищут. Андрей и Гиря застыли в изумлении.

— Сын! Мой Гриша к вам не приходил?

— Нет.

— Ушел он куда-то. Давно. И нет.

— Наверно на берегу? — вспомнил Гиря.

— Пойду я! — выскочила старушка. Андрей побежал за нею.

«Его ищут. А он опять наверное у скал. Сидит там тихонько. А мать тут с ума сходит. Хотя бы ее пожалел. Знает, что искать его будет. Так нет. Не может жить спокойно. Ему тяжело. А ей каково?» — думал Гиря, но вскоре забыл о бабке. Ведь после обеда он уедет. Ночью, возвращаясь домой, он слышал, что село не спит. Чьи-то голоса, плач, крики доносились. Но он не пошел узнать в чем дело. Чужими стали ему их заботы. Отболели. И, открыв дверь дома, забылся в предстоящих хлопотах о дороге.

Утром его растолкали чьи-то чужие руки:

— Семен! Сем, встань!

— Что? Чего надо— Помоги!

Гиря! подскочил. Перед ним Панкратов весь дрожащий, словно от мороза, стоял.

— Ну чего? — уставился на него Семен.

— Бришка пропал!

— Какой Бришка? — не понял Гиря.

— Слепой! Сын бабки.

Семен быстро натянул рубашку, брюки. Четко вспомнил лицо старушки. Да! Она прибегала вчера в дизельную. Спрашивала его.

— Везде искали. Нет нигде.

— А на берегу?

— Были!

— У скал надо искать!

— Где?

— Скалы есть. Километра три отсюда. Качины он их звал.

Гиря быстро выскакивает из дома. Следом за ним Панкратов бежит. Припадает на оба протеза.

Ветер в лицо хлещет, оголтело. Мелькает под ногами песок. Вон скалы. Вот они. Еще сотня метров. Через пять-десять минут начнется прилив. В том месте он достигает шести метров. Если Бриша там — может не успеть. Вода смоет. Унесет в море. А берег слишком обрывистый, не всяк здоровый за это время успеет. Куда же тут слепому? Но почему он не пришел? Или забыл о приливе? Но он здесь родился! Не мог забыть! Не мог!

Вода уже лижет сапоги. Начался прилив. Еще немного. Еще пятьдесят метров. Не больше. Вон тот поворот. Он там! Где ж еще? Там! Под скалой. Забыл! Он просто забыл! Вода уже подбирается к коленям. Песок захватывает сапоги. Бежать становится трудно. На минуту в памяти всплывает лицо бабки Тани, испуганное, бледное.

— Сын! — кричит испуганный Гиря.

Еще метров тридцать, не больше. Надо успеть! Скорее! Скорее! А там — на скалу. Еще можно успеть. Как дорога сейчас каждая секунда.

Вода уже обхватила колени ледяным обручем. Какая она холодная. Семен глянул в расщелину.

— Вот! Вот он!

Бриша стоял у скалы, прижавшись спиной к ее ногам. Улыбался. Вода уже охватила его до пояса. Слепой сделал усилие. И, оторвавшись от скалы, сделал шаг навстречу морю. Но в эту секунду цепкие руки Гири схватили его, выдернули из воды. И, взвалив на плечи Григория, Семен побежал к скале. Там есть узкая тропка. Сейчас! Только надо найти ее. Вот она! Вот!

Но вода уже сдавила грудь тесным панцирем. Семен двумя руками держит Гришку. Вот дурак! Но с ним потом! Сейчас — успеть бы. Из- под ног летят камни. Какие они острые, скользкие. Как трудно удержаться на них. Но нет. Надо скорее! Что это? Пот заливает глаза. Ничего не видно. Кто кричит? О чем? Ладно! Все потом. Вода! Скорее от нее. Ох, как тяжело подниматься! Но что это надумал этот дурак? Утонуть? Сам? Ну и дурак! — сплевывает Семен воду, попавшую в рот. Смотрит вверх. Кто это там? А ладно! Какое тебе дело? Осталось немного. Еще метра четыре и ты там. Наверху!

Гиря вдохнул воздуха. Шаг. Еще! Еще! Ну! Вот и все! Вода внизу. Там! Далеко. Но останавливаться нельзя. Быстрее! — Семен идет вверх. В глазах темно. В голове шумит. Вот! Все! Выбрался.

Он снимает с плеча Гришу. Тот молчит. Гиря смотрит на скалу. Вот она — надпись. Как он забыл о ней. Ведь просил же его этот! Но почему? Качины — Сергей, Олег, Владимир, Григорий. А почему Григорий? Ведь трое погибли! И моментальная догадка мелькнула.

— Он сам себя причислил к ним. Сам! Эх-х…

— Оставь меня, — отстраняет его руки Гриша.

— Заткнись, — схватил слепого Семен и, закинув мешком на плечи, побежал в село.

— Я все равно! Я должен! Я не могу жить! — текли слепые слезы по шее Семена. — Пусти меня!

— Заткнись! А то не гляну, так вломлю, что забудешь про геройство! Ишь, не может он жить! А я смог? Сдохнуть легко! Стоит захотеть! А ты жить захоти! Выжить! А то ишь расползся! Фронтовик! Баба ты паскудная.

— Пусти!

— Пущу! Принесу, вломлю и пущу! Скотина! — орал Гиря. А перед глазами снова лицо бабки Тани всплыло. Доброе. Тихое. Она одна, не гнушаясь, звала сыном и его… Мать солдатская, безвременная вдова, она любила по-своему, по-матерински и его — Семена. Любила одна. Одна за все село, за всю жизнь… А за что, и сама не знала.

— Сынок! Спасибо тебе, — седые пряди спутали руки Гири. Она все поняла. Сердцем…

Семен тихо вышел из избы. Через час ему уходить. А дел еще много. Очень много.

— Прости меня, мать, — обнял старушку Гиря.

— Как же мы без тебя будем? Что же ты? Зачем уезжаешь? Ведь не чужой! Свой ты мне. Останься, сынок! Чего по свету мотаться?

Гиря боялся этих слов именно от нее. Ведь вот недавно совсем она его выходила. А мог бы и умереть. Мог. Целый месяц она от него не отходила. И вытащила. Живым из могилы. Сколько кентов при этом в лагерях умерло. А она его спасла. Сама. Хотя свой сын слепой. Но и на Семена ее сердца хватило.

Но нет! Нет! Надо ехать! Скорее! Скорее от этих глаз! От села! Он торопливо закрывает дверь. Скорее. Не надо оглядываться. Ведь квиты! Она тебя, а ты Гришку спас. Подумаешь, некуда ехать! Есть куда. Там Скальп. Скорее!

Под ногами песок замер. Обсох валун. Пора идти. Прощай село. Прощайте воспоминания. Здесь умерли шесть лет. А он выжил и уходит. К воспоминаниям нельзя возвращаться.

— Жж-ив, жж-ив, — скрипит под ногами песок. Семен оглядывается. Вот и все. Исчез из вида совхоз. Скрылся за поворотом. Лишь узелки на песке. Но их тоже смоет. Кто вспомнит о нем. Скоро забудут. Да и что помнить? Кто он им? Чужой человек. Чужая жизнь. Она никому не нужна.

— Торопишься?

Гиря удивленно оглянулся. Панкратов! Ему-то что нужно?

— Тороплюсь, — ответил Семен.

— К кому?

— Не знаю.

— Останься.

— Зачем?

— Жить останься. До сегодняшнего дня я не просил тебя. Сам знаешь.

— А что изменилось.

— Многое. Трудно нам без тебя будет.

— Кому?

— Мне, Андрею. Да и бабке.

— Не надо, Василий Иванович, жили же без меня.

— Жили. Покуда пришлым считали. А ты вон свою жизнь подставил. За Гришку. Не испугался. Не бросил. Жить заставил. И уходишь. А к кому?

— Найду что-нибудь.

— Зачем искать? Останься. Наш ты нынче. И хоть нелегко тебе приходилось, привык.

Гиря задумался. Что делась? Остаться? Но к чему? Да еще здесь? Но тут хоть уговаривают. Привыкли. Знают. Здесь он нужен. А там? Что там его ждет? Кто? Скальп? Да! С ним надо рассчитаться.

— Пошли. Пошли домой, — взял Семена за локоть Панкратов. И тихо укорил себя, что за все эти годы не замечал в Семене человека. А вон он какой. И рука не отпускает локоть.

— Вернешься?

— Да.

— Когда?

— Скоро.

Рука Панкратова тихо опустилась. Семен пошел медленно. Потом быстрее. Вот он оглянулся. Рукой машет. «Вспомнил, значит не обманет!» — подумалось Панкратову.

— Мы ждем тебя! — доносится до слуха Семена.