Утро без рассвета. Колыма

АЛИБИ

Яровой прилетел в Усть-Большерецк под вечер. И сразу стал узнавать, как добраться до совхоза «Октябрьский».

— Ой, милый, на что ж тебе туда ехать? Ведь измаешься весь. Ить дыра страшенная! Три транспорта сменить надо. Три раза ноги в руки брать, — сочувственно покачала головой сторожиха аэропорта, грузная, добродушная старуха.

Лишь через два часа нашел человека, еле согласившегося доставить его в поселок Октябрьский; от него до совхоза предстояло еще проехать и пройти около полсотни километров.

Угрюмый, изможденный лодочник долго возился с мотором. Он чихал, кашлял. И никак не хотел заводиться.

— Не бензин, а барахло, — ругался мужик и, поплевав на ладони, снова дергал шнур.

Резкий, холодный ветер пробирал до костей. Яровой проявлял терпение, молчал. Наконец мотор затрещал весело и мужик, оглянувшись, сказал, подобрев!

— Садись.

Лодка, осторожно разрезая воду, вышла на середину реки.

— Приезжий что ль? — спросил мужик.

— Да. А что?

— Только вас по потемкам и носит, — буркнул он недовольно.

Аркадий отвернулся от лодочника. Решив не отвечать ни на какие вопросы и не вступать с ним в разговор.

По обеим сторонам реки лежала тундра. Оттаивающая, она пустила в реку длинные тонкие слезы — ручейки. Мутила воду у берегов и плакала в реку звонко, не переставая. Лодка огибала повороты, то прижималась, к берегу, то, словно осмелев, выскакивала на самую середину реки. Урча боролась с течением, огибала затонувшие коряги, осторожно уходила от воронок.

Небо темнело, лодочник глянул на часы. Аркадий молча ждал конца пути. Вот лодка обогнула сопку, вышла на широкую вольную воду. Он заметил, что неподалеку в эту реку впадают еще две реки.

— Эта река называется Широкая. Сейчас ты ее увидишь во всей красе, — пообещал лодочник.

Минут через десять лодка обогнула еще один поворот и Широкая предстала во всем великолепии. От одного берега, до другого не хватает взгляда. Широкая, спокойная река неторопливо несла свои воды к морю, как щедрый подарок земли. Аркадий увидел на правом берегу реки огни какого-то поселка. Они приближались.

— Вот и Октябрьский! — вздохнул лодочник. Подогнав посудину к берегу, взял деньги и, круто развернувшись, тут же погнал лодку обратно.

Поселок Октябрьский. Он весь уместился на песчаной косе. С одной стороны его море омывает, с другой — река. Холодные ветры гуляют здесь в любое время года, в любую пору дня. От них нет надежного укрытия, нет спасения. Эти ветры всегда начинены песком. Он хрустит на зубах, забивает глаза, нос, уши. Он колет и режет лицо. Он набивается за воротник, в обувь. Он поднимаемся рыжим, хвостатым змеем посреди дорог и, взвихрив столбом к нему, несется угорело по улицам поселка, обгоняя мальчишек, собак. Сбивая с ног людей, стуча во все окна и двери. Заметает на ходу все пороги. Здесь даже цветы не поднимают голову от земли. Они стелятся по ней, прижавшись, как к единственной спасительнице от ветра и песка. Они такие маленькие и неброские, жалкие и живучие. И ни у кого не поднимается рука сорвать их.

Яровой осматривается. Куда податься? Разумнее, конечно, пойти в гостиницу. Отдохнуть ночь. А завтра продолжить путь. Но ему не терпится сегодня же добраться до совхоза во что бы то ни стало. Ведь убийца ходит на свободе. Дорога каждая минута.

Он идет к причалу. Может, хоть какое-нибудь судно пойдет к устью. Не идти же пешком к нему целых восемнадцать километров. И ждать, покуда хоть какое-нибудь судно или лодка перевезет на другой берег. На причале пусто и тихо. Суда стоят пришвартованные к берегу. Но ни одного человека на палубе, ни одного голоса. Все спали. Лишь сторож, узнав что нужно ему, сказал, усмехнувшись:

— Бог с тобой! С чего бы это они на ночь глядя в устье поперлись? Они ж рыбаки. Им в море утром выходить. И пассажиров они не берут. Воспрещено. Не полагается.

— А как же мне добраться, отец?

Вежливое обращение подействовало на старика и он, приблизившись вплотную, сказал:

— Иди-ка ты, сынок, по косе. Вон той дорогой. Шесть километров пройдешь, там будет причал колхозного флота. Они в море в четыре утра выходят. Попроси их. Эти возьмут. Наши — нет. Регистр[35] на выходе проверяет. А тех — нет. Так ты к ним. В шесть утра на устье будешь, высадят тебя на берегу. И иди куда надо.

— А ежедневный пассажирский транспорт туда не ходит?

— Раз в неделю. Значит тебе четыре дня ждать.

Темнота подступила сразу, как только Яровой покинул освещенный причал. Ветер трепал одежду. Морозил. Аркадий шел, угнув голову, время от времени смотрел, далеко ли еще до колхозного причала. Леденело лицо, руки. Они, казалось, потеряли всякую чувствительность.

Время тянулось бесконечно, как ночь. Наконец, колхозные суда выглянули из темноты неясными контурами. Небольшие катера жались к громадным морозильщикам, досыпали свои последние, спокойные часы, перед выходом в море. Аркадий заметил, что на палубе одной из мэрээсок[36] кто-то курит. Кому-то тоже не спалось.

— Послушай! Скажи, твое судно сегодня пойдет в море? — спросил он курившего.

— Слушай, друг, а зачем мы тогда здесь торчим? Конечно, пойдем! — ответил голос с палубы.

— Возьмите меня до устья!

— Давай! Почему не взять! — зашевелился человек на палубе и опустил трап. — Проходи в каюту! — услышал он голос рядом с собой. И человек открыл перед ним дверь. — Иди, согрейся, весь дрожишь.

— Когда пойдем? — спросил его Яровой.

— Через полчаса. Ложись. Два часа можешь спать. Как будем подходить к устью, разбужу, — и, укрыв полушубком, вышел из каюты.

Яровой не слышал, как судно отошло от берега. Не чувствовал, как капитан заботливо поправил полушубок на нем. Как сушил его ботинки и куртку над раскаленной печуркой. Как долго стоял в задумчивости — разбудить или не надо? А горячий, только что сваренный краб, обжигал руки.

— Э-э! — ломал капитан крабьи ноги и засовывал в пакет. Немного подумал и, тронув за плечо, сказал:

— Вставай, скоро устье! Поешь! Еще успеешь! — и, выловив из бака второго краба, стал отламывать клешни.

— Нет! Не надо!

— Прости! Но больше нечем угостить, — развел руками капитан. И подвинул Яровому кружку чая.

Тот пил. Вдыхая аромат, греясь теплом.

— Откуда будешь? — спросил капитан.

— Из Еревана. А ты откуда?

— Ленинаканский я!

Они смотрели друг на друга удивленно.

— Кэп! По правому борту баржа! — всунулся в каюту дизелист.

— Дай малый ход! — скомандовал капитан. И в один прыжок исчез из каюты.

Сверху из будки послышалась ругань. Отчаянная, злая — рвали душу.

— Куда ты прешь? Дурак! Зачем свое корыто развернул? Равняй по фарватеру! — крикнул капитан по рации. В ответ неслось:

— Течение развернуло! Я не виноват.

— Обходи воронку! Там коряги. Напорешься! — орал капитан. Баржа остановилась. Но вот течение развернуло нос и подхватило в круг.

— Равняй!

— Не могу штурвал удержать! — закричали в ответ испуганно.

— Лодку за борт! — скомандовал капитан боцману.

— Прыгайте! Все! — крикнул капитан. И, оглянувшись на Ярового, заторопил:

— Быстрее!

Аркадий глянул вниз, в лодку. И отрицательно покачал головой. Рыбаки не стали уговаривать. Тут же отчалили от борта.

Мэрээска пошла к барже. Капитан не видел, что Яровой не прыгнул в лодку и спокойно вел судно навстречу барже. Он знал, она возвращалась с рейда вместе с пассажирами, взятыми с борта теплохода, знал, что через пять-десять минут они могут погибнуть в воронке. Надо срочно помочь барже. Если удастся. Если успеть.

Лодка отошла далеко. Вода в устье была спокойна. Аркадий вошел в рубку. Капитан онемел от неожиданности. Лицо его вытянулось. А потом вдруг просветлело. Понял. Догадался.

— Спасибо.

— Что? — не поняли на барже.

— Держи штурвал. Готовься трос принять!

— Понял!

Сейнер шел к барже, уже надежно попавшей в воронку.

«Самого может закрутить. И еще как! А там и следом за баржей

— на дно. Мало ли тут погибло?» — думал капитан. Но тут же отогнал от себя мрачные мысли.

— Эй, вы! На черепахе! А ну, кто трос примет? Выходи! Рулевой вышел. Капитан оглянувшись на Аркадия, попросил:

— Держи штурвал. Намертво держи! Иначе пропали! Вот так! Видишь? Давай! — и выскочил на палубу.

Штурвал дрожал, вырывался. Норовил крутнуть в другую сторону, драл кожу с ладоней. Настырным конем из рук выдирался.

— Врешь! Не взять меня! — уперся Яровой ногой в порог рубки. А на барже все никак не могли поймать трос. Кричали

суматошно, бегали по борту. Но вот трос грохнулся на баржу. Там заликовали. Закрепили, и баржа пошла по кругу, потянула за собою мэрээску.

Капитан вскочил в рубку, включил ход. Успел отойти от воронки. Стал понемногу натягивать трос. Вот он струной протянулся от баржи к судну. Мэрээска пыхтит. Стала. Баржа слишком тяжела. А тут еще течение. Встречное течение. Как все это преодолеть? Капитан сбавляет ход. Судно дрожат. Того и гляди перевернется. Но надо удержать. А баржа стоит, как вкопанная.

Капитан прибавляет ход. Мэрээска рванулась. Но тут же стала. Еще усилие! Еще рывок! Пассажиры столпились на борту баржи, молчат. Все поняли. Как на грех, ни одного судна, какое могло бы подключиться, помочь. Двойной тягой быстро бы управились. А тут что — муха слону помочь решила.

Мэрээска пыхтит загнанно. Баржу не крутит, но и сдвинуть не удается. А долго ли вот так удержать ее сможет? И капитан, не выдержав, дал полный ход. Баржа удивленно вздрогнула, словно кто- то, озлившись, дал ей по заду, как норовистой лошади злым хлыстом. И, не выдержав упрямства мэрээски, развернулась носом к суденышку, послушно, словно бык на веревке, поплелась следом за мэрээской.

Вот, она уже вышла из воронки. Миновала беду. А вскоре отошла от опасного места, дала гудок капитану. То ли просила отпустить ее с привязи, то ли благодарила. Тот остановил мэрээску. Принял трос. Вернулся в рубку. Баржа пошла своим ходом.

— Спасибо, Гриша! — донеслось по рации. Капитан молча выключил ее. Огляделся по сторонам. С берега к мэрээске торопилась лодка с рыбаками.

— Отправил их на случай, если перевернулся бы! Уж если что

— так сам, — оправдывался капитан. И, глянув на Ярового, добавил:

— Хотя, говорят, говно, не тонет.

— Ты это о ком? — не понял Яровой.

— О них. И о себе немного.

— Сейчас этих подождем, и отвезу тебя. Устье уже вот! Видишь? Рядом!

— Да, брат, не думал, что и в спокойную погоду утонуть можно, — покачал головой Аркадий.

— Еще как! Причем, заметь, в реке!

— Обидно!

— Всякое бывает, — вздохнул Гриша.

Рыбаки цепляясь за борта один за другим влезли на палубу.

— Здорово ты их выручил, кэп!

— Пусть магарыч ставят!

Капитан молчал. Яровой старался не смотреть на рыбаков.

— Подержи штурвал! — сказал Гриша боцману и спустился в каюту. Через несколько минут вернулся. Что-то бережно держал в руках, завернутое в полотенце. Молчал.

Судно подходило к устью. Рыбаки вышли на палубу. Курили. Кто-то готовил к спуску трап. Яровой смотрел на берег, куда ему через несколько минут предстояло сойти.

— Спасибо тебе, пассажир!

— За что?

— Не бросил.

— Не будем об этом!

— Вот это подарок тебе. Коралл. Возьми его. На память. Он такой же розовый, как наш туф. И красивый, как узоры на камне, что умеют делать только у нас в Армении! Он из кружев. Как из дыханий. Коралл обо мне напоминать тебе будет. Возьми, не обижай меня! Пусть он тебе поможет, как помог мне ты.

Следователь сошел на берег. Кто-то тут же убрал трап. Резкий ветер хлестал по лицу. Яровой, не оглянувшись, поднялся на сопку. Пошел по дороге, торопясь. Вдруг резкий гудок, снизу, с реки, догнал его. Остановил. Погудел еще. И еще. Яровой глянул вниз. Капитан, высунувшись из рубки, махал ему рукой, прощался как с моряком. Гудок замер.

Семен сидит в дизельной. Нетерпеливо поглядывает в окно. Ждет… Ровно работает двигатель. Сколько лет прошло. Ан, ничего. Как старый друг, ни разу не подвел. Гиря поглаживает двигун по защитной сетке. Чуть было не оставил сиротой…

… В тот день, когда он ушел из совхоза — решил не возвращаться сюда никогда. Мало ли что просили остаться. «Потеплело на минуту на душе у Панкратова, вот и попросил. А потом, через час, сам себя, наверное, ругал», — думал Гиря. И решил пожить сам. Как захочет. Имеет же он право после стольких лет о себе вспомнить. Ведь мужик, человек! И захотел развлечься. Но лишь первое время. Дело! О нем Семен не забывал и ночью.

Скальп… Он напоминал о себе ежедневной болью. Скальп… И снова сжимались в гири пудовые кулаки. Скальп… И спине становилось жарко, будто он вот — рядом, стоит только руку протянуть.

Но сначала отдых. Где же? Да, конечно, в своей деревне. Развлечься с бабами, ведь не стар. Выпить с мужиками. Сходить на могилу деда. Обновить ограду. А может и вовсе заменить ее на чугунную. Витую. С узорами. И поговорить с дедом. В темноте. Как бывало в ночном. Может даже признаться во всем. Сказать, что много раз отомстил он за украденные деньги, за проданную корову, за отнятую науку, за смерть деда. Мстил. Но и его судьба не обошла. Поймала за шиворот. Тоже отплатила. За все— с лихвой. Чуть жив остался.

И Гиря, вздохнув, пошел на посадку в самолет. Через половину суток, а может немного больше, сядет в поезд. Шесть часов пути и — в своей деревне.

Самолет летел высоко, над облаками. Внизу земля. Вся как на картинке разноцветными карандашами разрисована. То река синей ленточкой внизу вьется, то поля, как зеленые ковры проплывают. Леса сверху кажутся посадками. Молодыми. Дома, что детские игрушки. А люди — муравьи. Даже меньше.

— Чудно-то как! Навроде, когда на земле — все боимся друг друга. А сверху-то глянуть жалко и смешно. Мошки, слабые, — усмехается Гиря.

— Приземлился он в аэропорту в Москве лишь ночью. Приехал на свой железнодорожный вокзал. И, узнав, что поезд в его сторону отходит через сорок минут, купил билет. А вскочив в вагон, с трепетом ждал когда тронется поезд.

— В деревню! К себе! Домой! — сумасшедше колотилось сердце.

Ночь… Она тянулась долго. Гиря не спал. Названия знакомых станций напоминали о приближении к дому. Семену хотелось выскочить и побежать по этой зеленой, такой пахучей молодой траве. Обгонять поезд, ветер, вернуть все назад, в прошлое. Эх, если бы можно было его вернуть! Тогда бы все было иначе. Но теперь что сделаешь. Надо сейчас наверстать. Теперь. Ни дня не упустить из отведенного. Ведь сейчас он, как все. Он свободен. Он — человек…

Поезд идет все дальше. Вот и потянулись леса. Хмурые. Загадочные. В детстве он боялся их, а теперь готов каждой березе в ноги упасть, каждой елке в пояс поклониться, каждую рябинку обнять. Они проплывают задумчивые, величавые. Они рисуют в памяти картинки далекого прошлого.

Вот опять поезд остановился. Снова знакомое название. И радостная улыбка пробегает по лицу. А вон и деревенька за окном промелькнула. Дома под соломенными крышами, как рыжеголовые ребятишки. Словно в ночном в кружок собрались. Сказки слушают. Дремлют. Ночь, как дедова шинель, теплая. Пахнет лугами, травою. И Семену хочется сесть в этот кружок, но уже немного. Погоди. Скоро и своя деревня. Там ты каждому дереву родной. Погоди. Уже недалеко.

Проводница предлагала пассажирам горячий чай.

«Нет уж. Приеду, молока отопьюсь. Парного. Теплого. Целое ведро выпью. Сразу за все годы! Что там чай? Им только кишки полоскать. А молоко! От него пахнет лугом, цветами, травой», — думает Семен и нетерпеливо смотрит в окно.

Проводник объявляет остановку. Гиря вспыхнул. Следующая станция его. Он забирает чемодан. Выходит в тамбур заранее. Курит. Ждет. Волнуется.

От станции до деревни не так уж много. Он пройдет их пешком. Знакомой дорогой. Минует лес. Выйдет на опушку. И там, чуть вдали покажется его деревенька. Самая красивая на всей земле. Самая добрая, улыбчивая. Она такая маленькая, как сердце, ее можно взять в ладонь и спрятать в груди. Ее можно согреть дыханием. Как родного, любимого человека.

Вот поезд сбавляет скорость. Останавливается. Семен, не дождавшись пока поезд полностью затормозит, выскакивает из вагона. Оглядывается. Нет, кроме него никто не выходит. Ну что ж, так даже лучше. Никто не будет мешать.

Гиря берет чемодан, огибает станцию, проходит мимо домов, выходит на дорогу. Вот и лес! Его лес! Знакомый с давних лет. Сколько они не виделись? Ох, как давно! Почти двадцать лет. Гиря разувается. Идет босиком по знакомой дороге. Как когда-то. Ноги отвыкли. Их колет. Но Семен идет терпеливо.

Над лесом просыпается утро. Встает и солнце. Знакомое, весеннее. Птахи щебечут о чем-то. Словно рассказывают они свои секреты. А человек прибавляет шаги. Вот опушка. Знакомая, как плешина у деда. Отсюда шагов двадцать и видно деревню. Но… Где она?

— Где?! — выпал чемодан из руки.

Семен озирается. Может не там сошел? Но нет! Вот опушка. Вот и раскоряченный дуб. Вон и речка.

Семен подбирает упавший чемодан, бежит к деревне.

Нет ее. Нет домов! Нет людей! Нет детства! Где все?! Лишь зарастающие травой воронки от снарядов минувшей войны остались вечной памятью на месте деревни.

Семен растерянно оглядывается. Замечает поваленную взрывом печку, а вон и стены разнесло. Вот здесь был их дом. Дом деда. Но где он? Глубокая воронка зияла. А по краям заросли травой обломки бревен, кирпича.

— Земелька моя! — рухнул на траву Гиря и зарыдал злыми слезами.

— За что же тебя? Ехал на встречу — попал на похороны! Экий я дурак! — кричал Семен не своим голосом.

— Нет ничего! Нет дома! Все умерло! Все! И я! Зачем я жив! Возьми меня! — хрипит Семен.

— Возьми! — просит он землю. И гладит ее, и комкает.

Сухая глотка болит от стонов. Нет ничего. Нет даже памяти. Все отнято! До крохи! Кто обокрал? Да так жестоко! Кто?

Гиря встает, перед глазами солнце красной рожей смеется.

— Похорони память! — шепчет Семен. — Похорони меня.

Вот здесь под окном рябина росла. Кудрявая, тонкая. Где она? Лишь обугленный остаток ствола, как сгоревшая жизнь. Семен подходит к нему. Смотрит. Рябина вся в осколках, А вон и пули застряли в стволе. Как человека убивали. И она умерла.

— Все ты! Ты! — кричит Гиря. А перед глазами опять лицо Скальпа.

— Все они, сынок, фашисты проклятые, — услышал Семен голос за спиной. И оглянулся.

Старушка подошла к нему:

— Ты чей будешь, милок?

— Здешний я! С этой деревни!

— Эко не повезло! Где ж скитался столь долго?

— Далеко, мать! Что случилось.

— Партизан в селе было много. Почитай что все! Вот и налетели фрицы. С неба и с земли. Кого убили, кого убило, других повесили.

— В сорок третьем. В самом начале. Ни одного в живых не оставили. А у тебя кто ж тут был?

— Все моими были.

— То-то гляжу с горя кричишь.

— А ты откуда? — спросил Гиря.

— Я неподалеку. Рядом. Сюда ходим по крапиву. Густая она тут. Семен взял чемодан.

— Куда же ты теперь? — вздохнула старушка.

— К родственничку, — процедил он сквозь зубы.

— Еще есть гд е?

— Имеется.

— Ну дай тебе Бог вживе и в здравии его сыскать, — крестила Гирю вслед старушка.

«Сыщу! Уж эту блядь из-под земли достану!»— думал Семен. И, обувшись, устало поплелся к станции чужой собакой.

Через неделю он был в Ереване. Чтоб не привлечь к себе внимания, остановился в скромном номере гостиницы. Каждый день днем, и ночью искал Скальпа. Каждую минуту.

— Ты ограбил! Ты отнял! Все отобрал у меня! Все! Даже смерть человеческую! На своей земле умереть не дал! Взамен боль оставил! К чему я жив! Да и жив ли? Ты во всем виноват! — Один! Я не живу и ты сдохни! — сжимал он кулаки.

Но прошла неделя. А Скальпа нет. Месяц. Нет. Два! Нигде не попадается. Весь город обходил. Еще два месяца! Зима! Еще месяц! Давно бы уехать пора. Но чутье подсказывало, здесь он! Ищи! И Гиря искал. Крутился около дома, где тот раньше жил. Вскоре понял — там другие. И снова искал. Сутра до ночи. Решил не уезжать, покуда не найдет. И повезло…

Он ел мороженное. В открытом кафе. Не один. С ним женщина. Гиря следил. Он шел за ними по пятам, ждал, когда Скальп останется один. И тогда… Он ждал когда закончится фильм. Потом до двенадцати у ресторана. Потом в такси следом за ними. Потом до двух, пока они говорили в подъезде. Потом Скальп стал прощаться и Семен подкрался ближе. Вот шаги затопали по ступенькам. Гиря сжал кулак. И…

Тронулся он вскоре в обратный путь. Вот и Хабаровск. Отсюда добирался до Петропавловска. Потом вернулся в совхоз.

Немало удивились жители. Вернулся! То-то не зря обещал. Хотя в общем ничего не обещал конкретно. Сказал, что подумает. А все ж вернулся. Панкратов радовался больше всех. Да и было чему. В дизельной хозяин будет. Серьезный, работящий человек. Не мальчишки. А мужчина! Проверенный.

И снова по утрам будил совхоз звонкоголосый двигатель. Пел, свистел, радовал, грел. И никто не спрашивал Семена, почему он вернулся в совхоз, почему не остался на материке; вернулся, значит так надо. Ему виднее. Об отпуске не спрашивали, как он его провел. Лишь улыбались завистливо.

А Семен расправил плечи. Раздобрел. Стал подтянутым. И перестал чувствовать себя в совхозе чужим. Лишь иногда всплывали перед глазами воспоминания. Недавние… И тогда он снова становился задумчивым.

«Верно ли я сделал? Стоило ль вот так! Может напрасно? Но нет, о чем это? Похорони свою память! Похорони! Пусть не терзает она больше, пусть не болит», — заставлял себя Гиря. И старался забыть все!

… Однажды вечером, когда Семен сдавал дежурство сменщику, в дизельную зашел Василий Иванович Панкратов. Семен, глянув на него, сразу понял, что председатель сельсовета не в настроении. Он хмурился. Поздоровался сухо. Руки не подал, как делал все время после возвращения Семена в совхоз. Глянув на Гирю, сказал строго:

— Разговор есть.

— Говори.

— С глазу на глаз.

Семен удивленно пожал плечами.

— Давай выйдем! — предложил Панкратов.

— Погоди минуту, — и, сдав сменщику вахту, вышел за председателем.

— Ты чего вернулся?!

— Куда? — не понял Гиря.

— В совхоз!

— Ты ж звал.

— Звал. Верно.

— Вот и приехал.

— Брешешь! — крикнул Панкратов.

— Ты что, Василий Иванович?

— Что в отпуске натворил?

— Ничего. Сам знаешь!

— Не знаю!

— Чего тебе надо? — рассвирепел Семен.

— Не мне! Им!

— Кому?

— Спрашивали о тебе сегодня!

— Кто?

— Из спецотдела областной милиции?

— А я при чем?

— Не валяй дурака!

— У них и спрашивай, раз не веришь! Какого черта пристал? — орал Семен.

— Ты полегше! Не забывайся!

— А чего ты меня пытаешь?

— Ничего! Где обосрался? Они зря не спрашивают. Знаю я их. Видать, натворил и прячешься теперь у нас?

— Послушай, выбирай слова.

— Для тебя?

— И для меня! А ты как думал?

— Погоди! Узнаю я, что ты за фрукт, а то, ишь, добреньким прикинулся. Вернулся! Знаем мы вас!

— Что знаешь? Говори!

— Скажу! И вот что! Покуда не разузнаю, почему о тебе справлялись, ни на шаг из села. Понял?

— Я-то понял! Но жалеть о понятом тебе придется, — пообещал Семен.

— Что?

— Иди ты!..

Семен, резко повернувшись, пошел домой. А председатель сельсовета, постояв немного, буркнул себе под нос что-то неприличное, заскрипел протезами на весь совхоз. Тоже домой направился. Злой. Озабоченный. Звонок и впрямь не на шутку встревожил его. Но разговор с Семеном — разозлил.

— Я тебе погонорюсь, — ворчал Панкратов в адрес Гири. Но тот не мог услышать его слов. — Ишь, боров, отъелся тут у нас и хамит. Обо мне, если я ни в чем не виноват, никто не спрашивает. А о тебе… Да еще откуда! Не было печали на мою голову. Так свалилась.

Семен не спал всю ночь. Ворочался с боку на бок. Вздыхал, думал, вспоминал. И беспокоился…

Шли дни. Настороженные. Утомительные. Ждал Семен. Ждал и Панкратов. Он много раз пытался дозвониться до спецотдела области, но из-за весеннего паводка связь была нарушена и беспокойство росло с каждым днем. Гиря заметно помрачнел и перестал разговаривать, даже замечать председателя. Тот платил тем же.

Неприязнь их заметили. И вскоре по совхозу поползли сплетни. Василий Иванович нервничал. С нескрываемой досадой крутил безмолвный телефон с утра до вечера.

Прошла неделя. И вот однажды Семен принес в сельсовет заявление с просьбой уволить его по собственному желанию. Сунул листок бумаги под нос Панкратову.

— Сбежать хочешь? От ответственности?

— Нет!

— А куда же, если увольняешься?

— Не твое дело!

— Я здесь власть! — стукнул по столу председатель сельсовета.

— Плевал я на тебя! — побагровел Гиря.

— На власть?

— На тебя!

— Негодяй! — заорал Панкратов.

— Подписывай бумагу! Я в совхоз от тебя ухожу. На трактор! Не хочу с тобой работать! И не сбегаю. Принципиально!

Яровой зашел в сельсовет, когда председатель крутил все еще молчавший телефон. Узнав, кто он, Панкратов сел за стол. Стал слушать внимательно. На вопросы отвечал коротко, старался быть объективным. Но последний разговор с Семеном где-то дал знать о себе и председатель не сдержался:

— Заберите вы его от нас куда угодно! Хоть в лагерь, хоть в тюрьму! Он, когда я его спросил, почему им интересуются, сказал, что плевал на меня!

— Ну это все эмоции. Давайте говорить по сути, — направил разговор в нужное русло Аркадий и спросил: — Сколько он отсутствовал?

— Долго, больше, чем полгода.

— Это что, у него такой отпуск был?

— Не только отпуск. Он же один работал долгое время, а значит переработанных часов набралось прилично. Вдобавок, без выходных и праздничных, все пять лет. А это в двойном размере начисляется. Потом за ночные часы. Так что сами понимаете, он перед отъездом кучу денег получил.

— Я пока не о деньгах спрашиваю.

— По документам он отсутствовал семь месяцев и двенадцать дней.

— Когда он вернулся в совхоз?

— Двадцать шестого марта.

— Билеты к оплате проезда предъявил?

— Нет.

— Почему?

— Мы ему оплатили дорогу до Брянска в один конец. Обратный проезд можем оплатить по предъявлении билетов. Но он говорит, что потерял их. Бухгалтерия и не оплатила. Кстати, вычли с него и оплату за проезд в отпуск.

— Как он объясняет потерю билетов?

— Говорит, что выслал их по почте. Но если бы и выслал, мы бы получили. А раз их нет, значит, потерял.

— А где он был в отпуске?

— Кто его знает. Я с ним не в таких отношениях, чтобы спрашивать об этом.

— Не знаете, он в Армении был?

Панкратов нагнулся к самому уху Ярового, что-то говорил через смешок. Потом сел на место и добавил:

— Оттуда и вернулся, наверное, чтоб не отняли.

— Ну, а с кем он еще общался в совхозе? — продолжал выспрашивать Аркадий.

— Бабка Таня еще его знала. Но, покуда он был в отпуске, она умерла.

Следователь, поморщившись от липкого пожатия руки Панкратова, пошел к дому Гири.

Тот рубил дрова во дворе. Завидев Ярового, удивленно отставил топор. Они сели на бревне. Закурили. Аркадий сказал, кто он. И спросил:

— Как живется тебе здесь, Семен?

— Все нормально было. Да только этот Панкратов недавно заедаться стал. И чего ему нужно?

— А как ты думаешь?

— Разве его поймешь?

— Скажи, почему решил в совхоз вернуться?

— А куда же еще? В деревню свою вернулся, от нее после войны одни угольки. А где еще? В городе остаться — специальности подходящей нет. Да и с жильем туго. В другую деревню, но там чужие. Вот; и вернулся. Ведь сам Панкратов просил. Останься…

— А где ж ты провел свой отпуск?

— В Армении, — не сморгнул Семен. И простодушно улыбался.

— А там у тебя кто из родственников?

— Никого.

— Зачем же ездил?

— Была причина. Теперь нету ее.

— С Авангардом Евдокимовым когда виделся?

— Нет его больше! Похоронил я его.

— Похоронил говоришь?

— Ну да! — улыбался Семен.

— Расскажи, как ты с этим управился, — удивился Яровой завидной откровенности.

— А что? Полгода я его выслеживал. В каждом закоулке. Днем и ночью искал. Весь Ереван вдоль и поперек исходил. В доме, где он жил, в больницах. Всюду. А нашел в открытом кафе, — рассмеялся Семен. — Иду! Гляжу, а он мороженое жрет. С вазочки. Как интеллигент. А с ним баба… Я жду! Они в кино. Я жду! Они в ресторан. Я жду! Они в подъезд! Я за ними! Они говорят. Час прошел! Все говорят. Я ни слова не понимаю. Они ж по-армянски объясняются. А я по-русски жду! Ну, думаю, раз не заходят, значит, не живут вместе. Значит, это он ее провожает. Как у нас. Слышу, кто- то по лестнице поднимается. А другой к двери. Я кулак наготове держу. И вдруг баба. Головой ткнулась мне в живот. В потемках не разглядела. А тут как закричит с перепугу. Слышу, Скальп, заместо того, чтоб вниз ей на выручку бежать, вверх по ступенькам бегом припустил. Бабу-то я придержал. Чтоб шуму не наделала. А она услышала, как Скальп удирает и удивилась. Страх у ней прошел. И спрашивает меня:

— Что ты здесь делаешь?

Рассмеялся я и говорю ей, что, мол, тебя здесь жду. Она рассердилась, не поверила. Ну и уйти хотела. А я не отпускаю. И спрашиваю. Кем тебе приходится человек, с каким ты была? Она и говорит:

— Пока никто. Но скоро мужем будет.

— И обозлило это меня. Ведь эту женщину я видел днем. Такая молодая! Красивая! Он же рядом с ней — как сморчок напротив цветка. Ну, думаю, еще одну жизнь загубит. И захотелось мне рассказать ей все. Бабе. От ошибки уберечь, — Гиря улыбнулся.

До утра мы с ней проговорили. В парке. Она слушала меня внимательно. Я ей, как кенту, как своей сестре, как матери, все без утайки рассказал. О себе и о нем, о поисках, о том, как я оказался у подъезда. Она плакала. Потом и говорит:

— Если ты не врешь, то пойдешь со мной к нему. Но поклянись, что пальцем его не тронешь!

Я побоялся, что не сдержусь. А она смотрит на меня и говорит:

— Если пойдешь — поверю. В тебя… Не тронешь, значит, хороший ты человек. Не станешь жить местью. Значит— ты моя судьба. От беды уберег. Себя и меня…

Обнял я ее, и говорю — будь по-твоему. Как скажешь, все выполню. Но домой мы к нему не пошли. Позвонила она. В кафе пригласила. Он пришел. Да только увидел меня — и ходу… Испугался, гад…

А моя Ануш поверила. Мне поверила. Приняла мои ухаживания. И знаешь, со мною сюда согласилась приехать. У нее тоже никого нет. Кроме меня. Да еще теперь ребенка ждем, — улыбнулся Семен.

— А как же с похоронами? — не понял Яровой.

— В памяти я его похоронил. Насовсем. Мы с Ануш долго обо всем говорили. Она сказала, что никогда не станет жить с человеком, который не умеет прощать и забывать обид. Что тот, кто пережил, не к гибели своей — к жизни стремиться должен. И не воздавать злом за зло. И я заставил себя забыть Скальпа. Совсем. Ведь моя Ануш женщина, а и то сумела его забыть и простить. И никогда о нем не вспоминает. Что ж я — слабее ее? Нет. И я забыл. А потом я даже благодарил его в душе. Ведь у меня жена есть. Она могла стать его женой. И не будь он таким, Ануш не стала бы моей. Она предпочла меня ему. Не так-то просто согласилась. Ведь я тоже не ахти какой подарок. Сидел. Вор. Пусть бывший, но все-таки. Но я рассказал, признался ей. Ничего не скрыл. Она у меня одна в жизни. Самая чистая, самая светлая. Единственная.

— Значит, раздумал ты его убивать? Ануш подействовала? Ну, а когда вы выехали из Еревана?

— Одиннадцатого марта.

— Билет твой покажи.

— Свои билеты я почтой выслал. В том числе и перелет от Еревана до Москвы. Но они еще не пришли. Сглупил. Послал обычным письмом. Долго идут. Хотел, чтобы к нашему приезду мне успели деньги за проезд от Еревана до Камчатки начислить.

— Ас обратного рейса? Эти ж ты не мог послать почтой? Когда возвращался, билет от Москвы при тебе должен был быть? — настаивал следователь.

«Возможно, послал ее вперед, а сам задержался?» — подумал Яровой, подозревая инсценировку алиби.

— Эти билеты у нас в порту взяли, по прибытии на Камчатку. Расписаться мы успели, а вот пропуск не оформил. На Ануш. Оштрафовали нас за это. Но обещали выслать. Сохранились билеты лишь на пароход, но это копейки. Мы их не стали предъявлять. А билеты вместе с документами должны вот-вот прийти. Там отметки нужно ставить. А для этого они делают запрос об Ануш в Ереван. Сами знаете, пограничная область. Особые порядки. Жену не хотели сюда пускать. Но роспись! Кое-как согласились.

Из дома вышла женщина. Удивленно посмотрела на мужа, на следователя.

— Проходите в дом, зачем на улице гостя держать? — пригласила она.

Семен улыбнулся простодушно:

— А и верно! Чего мы тут, за порогом? Пошли в дом! Там и поговорим!

Яровой прошел в комнату, куда его пригласил Семен. Здесь чисто, тихо, тепло.

— Знакомься, Ануш. Это следователь. Из Армении, — сказал Семен. Женщина улыбнулась:

— Земляк?

— Да.

— А что вас сюда привело?

— Про Авангарда интересуется, — опередил Семен.

— А что с ним? — удивилась она неподдельно.

— Мертв он, — сказал Яровой, внимательно наблюдая за лицом женщины.

— Умер. Жаль. Не стар еще. С чего же это? — и вдруг поняла. Села ближе к столу.

— Вы долго знали Авангарда? — спросил ее следователь.

— Три месяца.

Гиря, извинившись, вышел из дома. Ануш молча улыбнулась.

— Вы думаете, что муж убил его? — спросила она Ярового, перейдя на армянский.

— Подозреваю, — не стал скрывать следователь.

— Да, вы имели основания. И, может быть, это и случилось бы. Но все сложилось иначе. Я помешала. В последние минуты…

— Расскажите, — попросил Яровой.

— Муж не знает армянского языка. А там в подъезде, мы немного поссорились с Авангардом.

— Причина?

— Он говорил, что у него много врагов и торопил меня с окончательным ответом, чтобы уехать из Еревана.

— Что за враги? Он говорил вам?

— Нет. Не говорил.

— О том, что был судим, вы знали?

— Да, немного. За какую-то оплошку в работе,

— Оплошку?

— Да! Он так говорил.

— О лагере рассказывал?

— Нет. Ничего. Никогда! Об этом я узнала от мужа. Он мне все рассказал. Ничего не скрыл. Ни в чем не соврал. Он рассказывал мне, как самому себе. Говорил, что ему незачем жить, что Авангард отнял у него все. Мне тяжело было слушать все это. Соль на рану — были его слова для меня. Он умолял меня забыть об Авангарде. И я засомневалась. Решила проверить. И позвонила. Авангард пришел. Мы сидели в кафе. Я увидела лицо. Его лицо. На нем ни кровинки не осталось от страха. Авангард не подошел. Хотя я была уверена, что Семен не тронет его. Авангард убежал, как подлец. Он даже не спросил, зачем я его звала. Он стоял несколько секунд, как живой покойник.

— Скажите, а как вы поверили Семену? Ведь знали совсем немного. Своими руками удержали от преступления…

— А он меня — от беды, — ответила Ануш и продолжила: — Поверила же сразу. Ведь не он убежал от Авангарда. А тот… Бежит лишь виноватый. Да и, когда я закричала около подъезда, Авангард не поспешил узнать, что со мной? Значит, знал, что меня вместо него поймали.

И свою жизнь спасал. Я-то ему вместо щита нужна была. Не как жена. Вот он и торопил.

— Скажите, вы знали Авангарда три месяца. И едва не стали его женой. Почему же дали согласие на брак, так мало зная человека? Или у вас была своя причина на то?

— Я жила одна. Обо мне никто не заботился. Он один проявил участие. Был внимателен. Ну и возраст в его же пользу был. Думалось, что человек переживший — это человек серьезный. Он и семьею дорожить будет.

— Скажите, а в чем проявлялось его участие в вашей судьбе?

— Помогал он мне, — покраснела Ануш.

— Чем?

— Деньгами.

— Сколько он вам давал денег?

— Когда сотню, или две приносил. Я отказывалась. Но он говорил, что хочет помочь как любимому человеку. Честно говоря, этим он и связал меня. Не знаю, что удерживало меня от согласия, но почему-то и отказать не могла, вы меня понимаете. Не знаю, сколько бы это еще продлилось. Но мне повезло. У меня муж. И я счастлива.

«И все-таки мне нужны билеты обратного рейса», — подумал Яровой и спросил: — Есть ли у вас какие-либо документы, подтверждающие день вылета из Еревана?

Ануш стала вспоминать.

— Что у нас есть? Есть счет за гостиницу в Москве. Там мы остановились, чтобы сделать покупки перед дорогой на Камчатку. Есть талоны к авиабагажу, — перечисляла женщина.

Ее лихорадочные поиски прервал гул самолета, пролетавшего над домом, над совхозом. Самолет привез почту и готовил ее к сбросу.

Два месяца из-за непогоды не было почты в селе. А теперь… Мешки с почтой падают на улицу. Один, второй, третий… Двенадцать мешков. Люди ждали почты давно. Из всех домов высыпали. Радуются. Дождались…

Сегодня в каждом доме будут читать письма, газеты, журналы. Ануш тоже выглянула в окно.

— Сегодня и мы получим. Билеты и документы, — вздохнула она. И Яровой, глянувший в окно, заметил, как Гиря, ухвативший сразу два мешка, набитые до отказа, бегом несется к почте.

— Скажите, Авангард не говорил, откуда у него деньги? — спросил следователь.

— Я спрашивала его. Он отвечал, что у него, как у всех, имеется голова и руки. Вот и все.

— Он работал?

— Не знаю. Ничего не говорил.

— Скажите, сколько примерно он брал с собой денег, когда приходил к вам?

— Я карманы его не проверяла.

— Ну, а золотые часы вы его видели?

— Золотые? У него их никогда не было. Старые. Обычные. На ремешке. Я их сразу бы узнала. Золотых не было. Во всяком случае я не видела.

— Ну, а пятьсот рублей он мог взять сразу. Бывало при нем столько денег?

— Пятьсот? Нет. Самое большее — двести. Он мне всегда подчеркивал, что человек он скромного достатка.

Через два часа в дом с шумом влетел Гиря. И сразу с порога закричал:

— Пришли! Все сразу! — и положил на стол два пухлых конверта. В них были билеты и паспорт Ануш.

Следователь проверил. Да. Дата вылета Ануш и Семена из Еревана отмечена одиннадцатым марта. Все остальные билеты, квитанции, выписанные на имя Гири, подтверждали его алиби[37].

Вечером Яровой прощается с Семеном, с Ануш. Уходит. В душе желая им самого светлого в жизни. И внезапно, лицом к лицу, сталкивается с Панкратовым.

— Уезжаете? — спрашивает председатель сельсовета, краснея.

— Уезжаю.

— Да. Счастливый человек.

— А вы разве несчастливы? — удивляется следователь.

— Кой черт! Понесу себя на поругание!

— Куда?

— К Семену!

— Почему?

— Билеты пришли. Я уже видел. Вы один уезжаете. Значит, он ни в чем не виновен. А я поторопился. Эх, жизнь! От нервов одни протезы остались. Пусть бы ругал меня, но простил.

— Зря торопился, Василий Иванович. Прошлое человеческое понимать надо, а иногда и хоронить.

— Пойду виниться к нему. Но простит ли?

— Иди! Это тоже уметь нужно! Иди! — подтолкнул Панкратова к дому Яровой.