Утро без рассвета. Колыма

КЛЕЩ

Беник сидел в холодной комнате. Зябко поеживался. Растирал руками продрогшие колени и все косился в окно. Бурчал недовольно:

— Центр. Район. Территория — половина Эстонии! Чем хвалятся? Ни одного приличного заведения для культурного человека нет. Не знаю за Эстонию, но только эта дыра самая что ни на есть поганая! В магазинах — одна селедка, на улице — одни старухи. То ли дело Одесса! Выйдешь на Дерибасовскую, каких только женщин нет! Все веселые, нарядные. Подойдешь — обязательно уговоришь. А магазины! Чего в них только нет! Поневоле вором станешь. Тут же, кого воровать? Эх, деревня! Лаптежники, скобари одни тут живут, — морщится Беня и смотрит на себя в осколок зеркала, оставленный прежним хозяином.

— Такая наличность здесь пропадает! В этой яме! В дикарстве! — разглаживает Беня морщинки, собравшиеся на лбу. И, горестно вздохнув, оглядывает жилище. Из сырых, захолодевших углов несет враждебностью. Паутина, запустение, пыль смотрят на Беню серыми застывшими глазами.

Поселенец брезгливо сплюнул, и, ссутулившись, пошел за дровами, какие ему разрешили брать. Неохотно печь затопил. Принес воды. И, подняв огрызок веника, смел паутину, пыль. Потом до ночи отмывал с мылом свое жилье. Стены, пол, окна ожили, словно помолодели, а поселенец все еще мыл их, скоблил. Даже стол приобрел нормальный вид. И, попросив у соседа извести, побелил печку.

— Пусть не в Одессе, но одессит здесь живет, — пыхтел поселенец. Закрыв отмытые окна свежими газетами, сел у стола, закурил, огляделся. Теперь комната имела вполне приличный жилой вид. И Беня умытый, переодетый в чистую одежду, расхаживал по комнате горделиво.

— Конечно, не хоромы, но и не лагерь, — рассуждал он сам с собой. И передернул плечами, вспомнив, где он был еще три дня назад.

…Усть-Камчатск. Сюда отправляли только за самые страшные провинности. Лагерь продувало всеми ветрами. Насквозь. С одной стороны — море, с другой — река. От ветров и морозов разве укроешься за проволокой? Вокруг ни жилья. Лишь тундра, то под дождем, то под снегом стонет. А человеку — живой душе здесь каково? Небо всегда серое, злое, на самые плечи лечь норовит.

Коренным жителям здесь тяжело, а каково приезжему, да еще одесситу? Любимцу удачи и женщин? Впервые познавшему холод лишь тогда, когда ему надели наручники. И леденящий голос милиционера сказал совсем жестко:

— Пошли, Клещ.

Сопротивляться было бесполезно. И наверное, в отместку, в насмешку за все, прислали его из теплых мест на самую Чукотку. Но там еще хоть можно было тряхнуть кентов. Жить с их помощью. А вот в Усть-Камчатске… Не выручил и веселый одесский нрав. Ни кулаки, ни угрозы не помогли, кентов он для себя не сыскал. Перевелись они на холоде. В хамсу измельчали. Пришлось работать самому. Это помогло. Заработал право на поселение. Неважнецкое место. И все ж не лагерь. Тут хоть наполовину сам себе хозяин. Никто хлеб на пайки не порежет. Вот буханка. Ешь хоть всю сразу. И селедка. Ничего. Как-нибудь надо отбыть свои пять лет, а потом — назад, в Одессу.

Одесса… Вспоминаются улицы, напоенные запахом цветущей белой акации, каштанов. Гомон людей. Ленивое, южное солнце.\рыло ли это? Или только приснилось?

— Нет! Было! А как-же иначе? Там он прожил всю жизнь! Там его любили! А он? Увлекался. Случалось такое. Но ненадолго. Его сердце любило тепло и удовольствия. А кто это не любит?

— Крепись, Беник! Пять лет — не жизнь! — успокаивает себя поселенец. Но кто это стучит в стенку так зло? И ругается. На кого это? На пего?

— И чего бормочешь? Угомона на тебя нет! Иль не видишь, который теперь час? Сам не спишь, другим не даешь! Понаедут тут всякие! — ругался кто-то зло.

— Послушай, соседка, нам здесь долго жить! Зачем ругаешься?

— А мне плевать, кого сюда поселят. А будешь орать — милицию вызову и все тут.

Клещ замолчал, мысленно обложив бабу таким одесским матом, что ей, знай она о том, всю ночь бы не спалось.

На утро Беник пошел в милицию, узнать, куда его направят работать. Начальник милиции, завидев его, спросил:

— Ну как? Отдохнул? Осмотрелся?

Где там отдохнул? До часу ночи грязь от прежних жильцов вычищал!

— А ты чего хотел? Дом — новехонький? А за какие такие особые заслуги? Я здесь в Тигиле уже вон сколько лет живу, а квартира не лучше твоей! Так у меня семья! Дети! Добавь и биография не твоей чета! Всю жизнь на Севере тружусь! Как человек! И не жалуюсь! Грязь! А руки на что? Не нравится? Поезжай назад! В лагерь! Такой подарок — никому здесь не нужен. У нас в районе таких, как ты единицы. А в селе — ты первый! Не было заботы на нашу голову, так прислали! — глянул он на Клеща зло.

Беник даже онемел от подобного гостеприимства.

— Кочегаром будешь работать! — гаркнул начальник отдела милиции. И сказал кому-то по телефону сердито: — Ты его там не очень балуй. Он из категории наездников. Конем не был! Так ты его запряги.

Это не очень понравилось Бене, но возражать, спорить с начальником милиции — опасался. Но, как говорится, не так страшен черт, как его малюют. И поселенцу пришлась по душе маленькая, уютная котельная и механик — добродушный, мягкий человек. Он объяснил новичку, что ему нужно будет делать, когда выходить на работу, каковы его заработок и льготы. И, выдав спецовку, простился до следующего дня.

Клещ, вернувшись домой, пересчитал наличные. Деньги еще были. Их хватило бы на год жизни без забот и работы. Но поселенцу вспомнился начальник милиции и пришлось забросить все мысли об отдыхе.

Каждый день Беня работал в котельной. Сдавал смену хмурому, неразговорчивому старику и шел домой. В магазинах с наступлением холодов появилось мясо. Всякое. Тут и медвежатина, и оленина, и даже куропатки.

И Беник ожил. Вот только одно его мучило — скука. Негде было развлечься, нечем было заняться в селе. Знакомства с ним никто не хотел заводить. Оно и понятно, в райцентре жили с десяток русских, они крепко держались друг за друга. Остальные — коряки. С ними как говорить, не зная языка?

Беник же был не из тех, кто легко отступает. И решил хоть как-то скрасить свое одиночество. Однажды под вечер собрался в кино. Щеголевато баки причесал, волосы набриолинил. Надел новую рубашку, бабочку прицепил. И… Кто-то стукнул в дверь. Беня удивился. До сего дня никто даже не оглянулся на него. А тут… Когда он сам решил выйти «на охоту», кто-то пришел.

— Войдите! — бросил он через плечо.

— Сосед! Помогите! — вошла совсем молодая женщина. — Вы не сможете побыть с дочкой? — просительно смотрела она на Клеща.

— С вашей? Если она такая же, как вы, — то с удовольствием.

— Меня на работу вызывают срочно. А дочь больна. Оставить не с кем. И с собой взять не могу. Холодно в кинобудке.

— А вы киномеханик? — удивился Беня.

— Да, — глянула она на часы досадливо.

— Ну что ж, ведите сюда вашу мадемуазель.

— Ведите! Ей же только восемь месяцев.

— А что же я с нею делать буду? — вскрикнул Беня.

— Покачайте. Она спокойная. И соску дайте. Я через полтора часа приду, — глянув еще раз на часы, она вскочила. А вскоре принесла ребенка, молоко и пару пеленок.

— Договорились? — спросила она онемевшего от удивления Веника и умчалась.

— Хм! Да! Всякое видел. Всяких женщин. Но такую! Не зная меня — нате вам! Наверное одиночка, раз дите оставить не с кем, — решил Беник, и растерянно глянул на малышку.

Девочка не спала. Смотрела на него не менее удивленно и не знала— плакать ей или смеяться. Кругленькое личико ее спряталось в пеленки. Из них виднелись лишь глаза. Девочка… Когда это было… Сколько лет прошло с тех пор? Беня вспоминает Одессу. Сырую холодную квартиру. Мать. Она постоянно болела. А потом и совсем слегла. Две девчушки — его сестренки, то ли грелись ее уходящим теплом, то ли ее согревали своими крохотными тельцами. Сколько им было тогда? Они были близнецами. Пожалуй, по полтора года. Они не умели смеяться. И не умели плакать. Даже есть просить разучились. Лежали молча, с серьезными личиками, как две старушки.

Сколько лет было ему? Десять? А может чуть меньше? В тот год умерла мать. Умерла молча. Тихо. О ее смерти он и не узнал бы, если бы не сестренки, поднявшие дружный рев. Они заплакали впервые. И сразу по-взрослому. Этот крик выкинул его на улицу. Ведь надо же им что-то есть. Отец не вернется. Никогда. Он бросил их. Бросил и забыл. А девчонки уже три дня ничего не ели.

В тот день он долго ходил по городу. А к вечеру — повезло. Стащил у одного тугой кошелек. И, набрав молока, хлеба, мяса, мчался домой угорело. Кормил сестренок как галчат. Мелко нарезал мясо, совал в раскрытые рты поровну. И, похоронив мать, собрал сестре-нок, повез в деревню к родственникам. Хотел оставить их там ненадолго, чтобы самому хоть как-то определиться. Но родственники отказались взять сестер. И Беник, давясь слезами, вернулся с ними домой. Что делать? Девчонки не отпускали его ни на шаг от себя.

Покуда были деньги, можно было терпеть. Но потом и они стали кончаться. И Беня снова вышел на улицу. На этот раз не повезло, мужик поймал его за руку, вытаскивавшую кошелек, и долго, нещадно колотил по голове. Выручил мальчишку какой-то мужик. Вырвал п о от избивающего. И, поддев того кулаком под подбородок, крикнул Бене: «Беги!» Мальчишка его запомнил. Три дня боялся он выйти из квартиры. А потом нужда заставила. К обеду у толстой дамы кошелек вытащил.

А когда домой вернулся — увидел, что заболели девчонки. Сыпь выступила на лицах. И к вечеру их забрали в больницу. Корь. Выжила лишь одна сестра. Ее он берег и любил больше своей жизни. Ее баловал, наряжал. Ей позволял все, для нее готов был рисковать своею головой каждую секунду. И рисковал много лет. Ведь одна она у него осталась. Одна на всем свете. Больше никого! Ей он говорил, что работает большим начальником. И она верила. И охотно принимала от него все. А потом догадываться стала. Начала отговаривать. Но поздно. Слишком поздно. Он завяз в малине, как в болоте. Шли годы. Выросла сестра. И однажды, вернувшись домой, он увидел на столе записку:

«Я ушла. Не ищи. Мы чужие. Ты мне не брат. Я не хочу быть сестрою вора».

Ушла. И опустело в душе. Ведь жил для нее. Хотел разыскать. Вернуть домой хотя бы силой. Но кенты предложили дело. Отложил, потом снова. А когда начал разыскивать — не нашел. И если бы не кенты, кто знает, что могло бы случиться. Уход сестры ожесточил. Сделал Беню злым. Ко всем и ко всему. Он жил пока было для чего, пока она его ждала и любила. А теперь к чему?

Но отняв сестру, судьба подарила удачу, словно пыталась ошибку исправить. Заполнить пустоту. Потом появились и женщины. Сколько их было! Озорных и кокетливых. Ласковых и нежных. Имена не помнит. Лишь лица их, как звезды, в памяти…

Заплакала девочка. Сморщила крохотный носишко. Слезы бусинами из глаз покатились.

— Тихо. Ну, не плачь, — взял ее на руки Беник. Сунул в рот бутылку молока. Девчушка головой замотала.

— Погоди, сейчас. — Стал раскутывать ее Беник. И растерялся. В глаза бросились крохотные красные пятнышки. Сыпь. Она уже разошлась по всему телу. Девочка кричала.

— Подожди! — Беник быстро меняет пеленку. И вдруг вспоминаются слова врача об умершей сестренке: — Раньше надо было!

Поселенец забыл, что в руках у него не сестра. Чужой ребенок! А сердце колотится испуганно: так ведь и умереть может! Скорее. Заворачивает он девочку в свое одеяло. И, наскоро одевшись, бежит в больницу. Там сонный врач никак не мог взять в толк, почему Беник не знает ни имени, ни фамилии ребенка, какого сам принес в больницу. И сидел перед пустой анкетой.

— Послушайте, зачем в бумагу смотреть? Посмотрите ребенка.

— Без анкетных данных — не могу! — отвечал врач.

— А если она умрет?

— Скажите анкетные данные.

— Я потом скажу.

— Потом и посмотрю.

— Слушай, если ты не посмотришь девчонку и не поможешь ей, я знаешь что из тебя сделаю? — подскочил Клещ, сцепив кулаки.

— Ведите себя прилично. Давайте ребенка, — проснулся врач.

Вдвоем они неумело распеленали малышку. Врач внимательно осмотрел ее. Замерил температуру.

— Ничего страшного. Обычная потничка. Надо меньше кутать, чаще купать и прогуливать.

Беник, пристыженный, нес девчушку назад домой. Та заснула по дороге. И поселенец, боясь разбудить ее, пошел тише. Соседка еще не вернулась с работы. И, затопив печь, поселенец положил малышку на койку. А сам стал ждать. Время тянулось медленно. Он и не заметил, как уснул за столом. Проснулся оттого, что кто-то осторожно прикрыл дверь. Девочки на кровати не было.

Но уже на следующий день Беник забыл о соседке, о ее дочке. Когда он отработал свою смену, пришел механик, сказал, что старик, сменяющий Беню, заболел и сегодня не придет. И попросил подежурить за старика.

Беня согласился, но к концу дежурства так устал, что вернувшись домой, сразу уснул. Но и во сне все еще продолжал рубить дрова, кидать в прожорливую топку уголь. Лопату за лопатой. Руки, плечи — гудят. Еще лопата. Топка разинула красный прожорливый рот. Еще лопата. Стрелки манометров давления пара в котле показывают предел. Можно отдохнуть. Но кто это там за котлом? Опять этот Скальп. Что он там делает? Ого! Перстни прячет. Перстни Клеща! Отнятые. Вон Скальп показывает Бене свой перстень — с рубином. Смеется оскален-но. Над кем? Беник вскакивает, хватает Скальпа за шиворот, тащит к топке, только хотел швырнуть его в пламя — тут конвой подоспел. Миг. И на руках Бени опять наручники. Холодные. Жесткие. Клещ пытается снять их. Но куда там. Скальп нахально улыбается.

— Ну, подожди! Придет мое время! — кричит ему Беня. Но Скальп подталкивает Клеща к выходу. Куда это его ведут? — Перед глазами «шизо». Опять… Темнеет в глазах.

— Отдай мой заначник — кричит Клещ. Но Скальп, порывшись в кармане достает перстень с черным бриллиантом, крутит его перед лицом Бени.

— Дай сюда!

Грязная фига Скальпа просунулась сквозь решетку.

— На! Выкуси!

— Убью! Паскуда! — кричит Беник. Но руки крепко схваченые наручниками.

Перстень… Его ему отдала мать за день до смерти. Сказала, что ей он достался от его бабушки, той — тоже от матери. Пять поколений его пошли. От несчастий этот перстень берег. И просила мать Белю не продавать этот перстень даже в случае крайней нужды. Беречь его для детей и внуков.

И берег он подарок. В те дни, когда сестренки с голоду умирали, воровать стал, но перстень не продал. Удачу имел. Деньги, золото дарил женщинам, но перстень сберег. И даже в тот день… В тот страшный, черный день…

Не знал Клещ, что трое кентов из его малины, играя в карты, поставили на кон перстень Бени или его жизнь. А он в тот день изрядно подвыпил. А жизнь, вместе с перстнем была уже проиграна. Кенты подступили совсем близко. Ножи к бокам — один — к горлу. Остальные кенты отступили. Воровать умели. Но не убивать. А эти трое — душегубы. Кто осмелится пойти против них?

— Снимай перстень!

— Живо!

Беня все понял. Проживший много лет в малине, он хорошо знал ее приемы. И сделал вид, что снимает перстень. Кенты лишь на секунду забылись. Глаза загорелись у них. Перстень… Его ни за какие деньги не соглашался продать Клещ, а вот теперь он в их руках. Пальцы дрожат от нетерпения. Вот. Еще немного и… Но в следующую секунду оба лежали с распоротыми животами. Захлебываясь мечтой, жадностью, кровью. Третий орал, придавленный на полу.

— Кто еще желает получить перстень? — спросил он обезумевших кентов.

Те от страха слова забыли. Вся банда «Черная кошка» признала Клеща. Никто теперь не зарился на перстень. Все узнали о случившемся и обходили Беню стороной.

Да и потом не раз он вправлял мозги душегубам. Избивал не щадя. Калечил. За малейший намек на обиду. Скольким жизни укоротил! И пошла молва среди фартовых о Клеще. Боялись его больше, чем милиции. За крепкие, будто стальные пальцы его — и прозвали Беню «Клещом». Говорили воры меж собой, что они у него крепче ножей и тисков, надежнее любых наручников. Ими он не только кентов, а и удачу свою крепко в руках держал. Намертво.

Но нашлась сила и на его пальцы. Разжала их. И то, что не смогли сделать убийцы, сделал Скальп. Это он пронюхал, где прячет Беник свое богатство. И завладел им, обеспечив Клещу вторую судимость. В тот самый день поклялся в лагере сам себе, что не только перстень вернуть должен, а впридачу к нему заполучить и шкуру Скальпа. Любой ценой, как бы ни была она высока.

Беня беспокойно ворочается во сне. Вот он Скальп! Попался! Беня хватает врага за горло. Вот-вот все кончится! Но что это! Вместо горла в руках ножка койки.

— Тьфу ты! — встает Клещ и, протирая сонные глаза, медленно собирается на работу.

День за днем тянулся однообразно, как серая вереница туч, уходивших далеко, туда — где за снежными перевалами жила и пела забывшая о Бене легкомысленная, полная смеха и радости его Одесса.

Но ничто не длится вечно. Заканчивалась зима и в Тигиле. С сопок все быстрее ручьи побежали. Превратили улицы в липкое, не— проходимое болото. Вскрылась и река — Тигиль. Она оказалась много шире, полноводнее, чем представлял себе Беник.

А когда закудрявились деревья, и сопки прикрыли голые бока, в село окончательно пришло лето. Жаркое, знойное. Оно расцветило сопки, украсило цветами тундру, высушило грязь на улицах, выгнало жителей Тигиля на берег реки. На солнышко позагорать.

Теперь в селе трудно было встретить человека идущего в рубашке. Дети нагишом носились целыми днями по берегу, по улицам, радуясь теплу, солнцу. Мужчины шли с пляжа в одних трусах. И, давно привыкшие к этому жители, старались не упустить ни одной крупицы лета. Зашел как-то Беник в столовую пообедать, она на самом берегу реки стояла. Народу — немного. Одни мужчины. Все в трусах. Мокрые. Морс со льдом пьют. Хотел и поселенец охладиться. Вдруг кто-то окликнул его. Поселенец оглянулся:

— Иди к нам! — позвал его толстый, потный человек, с выгоревшими на солнце волосами. Беня подошел.

— Что? Не узнал? — смеялся мужчина.

— Нет.

— То-то! — хохотал тот.

— А кто вы?

— Твой начальник! — рассмеялся мужчина.

Беня с трудом узнал начальника милиции. Загоревший до черна, без мундира, он совсем не походил на того человека, с каким он разговаривал несколько месяцев назад.

— Ну! Как наше лето? Не уступает твоему?

— Нет.

— Да ты садись. Не стесняйся. Садись! Пей морс. Фирменный! Наш! Клюквенный! Охлаждает хорошо. Пей, — налил начальник милиции полный стакан морса. Подал Бене. Тот выпил.

— Ну, как?

— Хорошо!

— А ты чего не загораешь? Что в рубашке, в брюках ходишь? У нас летом все вот так, по форме номер один, — шлепнул себя по мокрым трусам начальник милиции и добавил: — Не опасайся! За >то мы не припишем тебе нравственного падения или нарушения общественного порядка. Север есть Север! Здесь здоровье прежде всего! Раздевайся и загорай. Выколачивай из себя все гнилое! — хохотал начальник.

— Не могу. Рад бы. Да…

— Почему не можешь, если я тебе разрешаю.

— Раздеться не могу.

— Трусы не надел?

— Надел, — отвернулся он, покраснев от такого вопроса.

— А в чем дело?

— Наколки у меня. Не могу, — понизил голос Клещ.

— Ну и черт с ними! Загорай, как есть!

Беня растерялся и пожалел, что зашел сюда.

— А они у тебя что, похабные? — не отставал начальник милиции.

— Всякие.

— Эх ты! Дурак! Зачем же себя изуродовал? У нас загорать не можешь, а как же в Одессу вернешься? Иль до старости не собирался жить?

— Да что теперь? — ерзал Беня на стуле.

— Ты чем занимаешься сейчас?

— Котел ремонтируем.

— А в выходные?

— Сплю.

— На рыбалке был?

— Нет.

— Давай завтра со мною! На форель. С рассвета. Ухи сварим. А?

— Я — с вами?! — Клещ ушам не поверил.

— А что? Компания неподходящая, а? В рабочее время для всех — начальник милиции, а в выходные — обычный человек. Ну что? Идет? Завтра к шести утра выходи. У меня как раз запасной спиннинг имеется. Там и загоришь и рыбы половим, — не дал отказаться Клещу начальник милиции.

Беник весь вечер мучительно размышлял, почему это так настоятельно звал его с собой на рыбалку начальник милиции? Что ему нужно от Клеща? Ведь, наверное, желающих пойти с ним на форель больше, чем достаточно. А он пригласил с собою его — поселенца. Хотя знает о нем все. Да и разговаривал в тот день приезда с Беней не очень уважительно. С чего эта перемена? Но отказ может повредить. Кто их знает, этих северян. Да и убудет с меня что ли? Ну и черт с ним! Пойду! — Решил Беня и ровно в шесть вышел из дома.

Начальник милиции шел рядом. Молчаливо поглядывал на реку. Торопился. Дышал тяжело. Прошли километра три берегом.

— Давай здесь. В прошлый раз я тут с десяток таких хариусов наловил, что забыть не могу.

— Давайте— равнодушно ответил Беня. Такая рыбалка его никогда не привлекала. Он не понимал ее. Считал, что рыбу можно поесть и в ресторане. А поэтому, совсем не обязательно самому торчать на речке целыми часами.

— Ну что, забросим? — улыбнулся начальник милиции и закинул леску далеко-далеко, потом стал быстро наматывать ее. И вздохнул, увидев пустой крючок. Но продолжал забрасывать леску.

Клещу надоело наблюдать. И он от нечего делать тоже забросил леску. Потянул. И глазам не поверил. На крючке билась, пытаясь сорваться — форель. Он забросил леску еще раз. И снова вытащил крупную форель. А начальнику милиции тем временем не везло.

Восемь рыбин вытащил Беня. Они, нанизанные на ветку, радовали глаз, вызывали зависть у начальника милиции.

— Счастливый ты, — вздыхал он.

— Велико ли это счастье. Подарил бы его незнакомому, — сплюнул Беник.

— А что? Иль плохо жил?

— Да как сказать? Плохого вроде не было.

— Ну вот! Верно никаких забот в жизни не знал? У вас ведь ни родных, ни друзей не бывает. А тут мне, например, за жизнь каждого алкоголика приходится дрожать больше, чем за свою собственную.

— А почему? — удивился Беня.

— Потому что все они работают либо в котельной, либо водовозами. Ан ни без воды, ни без тепла, ни одного дня село жить не сможет. Вот и нянчись с ними. Они знают— заменить их некем. А нормальный человек на эту работу не пойдет.

— Значит, я тоже в ненормальных?

— Ты — хуже! Ты вор! А мы в районе своем в глаза воров не видели. Не приходилось. По газетам, по журналам о них знаем. У нас условия другие. Зарабатывают все хорошо. Всем хватает. Потому воров нет. А за тебя я, честно говоря, побаивался. Думал дашь ты мне рост преступности. Начнешь воровать. Испортишь показатели. А у меня в районе самое серьезное правонарушение это — пьянка. Ну муж жену, будучи под кайфом, поколотит. Или алкоголики меж собой подерутся. Вот и все. А воров не было, — гордо вскинул голову начальник милиция.

— Так у вас воровать нечего, — ошарашил его Беник.

— Что?

— Бояться не стоит. Тут любой вор деквалифицируется. Красть нечего.

— Как так? — изумился начальник.

— Да так! В магазинах ничего стоящего. А тряпки кому нужны? Уважающий себя вор не на это смотрит. Вот в Одессе, к примеру, в магазинах есть все, что душа пожелает. И золото, и камни, и деньги! А здесь? Их выручки за неделю мне не хватило бы и на один вечер в ресторане посидеть.

— Вот это да!

— К тому же, имей я здесь кучу денег — тратить их все равно негде. Ну что? В столовой пять порций икры возьму? Так она копейки стоит. Ни ресторана, ни женщин. А деньги застоя не любят, им нужен оборот. Иначе нет смысла их приобретать.

— Ишь ты! А я-то думал, что ты по сознанию перестал воровать.

— И по сознанию! Кому охота назад в лагерь возвращаться. Там не сладко. За пайку хлеба весь день без отдыха вкалывай.

— Ну, а когда освободишься, что делать станешь?

— Работать, — не сморгнул Беник и нехорошо подумал об

умственных способностях начальника.

— А по какой специальности.

— Я их теперь много имею. А Одесса — город большой. Все пригодятся.

— Да. Вот у меня тоже друг был. С детства вместе росли. Оба без отцов. Мой — в гражданскую погиб, его — на самолете. Пилотом был. А самолеты тогда хлипкие были. Несовершенные. Вот так. Вместе с ним мы ФЗО закончили. Вместе ходили вагоны разгружать. Есть хотелось обоим. Одну и ту же девушку полюбили. Вдвоем. Да только погиб он. В войну погиб. А ты внешне— его копия. Даже своим глазам не поверил, когда впервые тебя увидел. И если бы не хоронил своими руками — в чудо бы уверовал. Что жив мой друг. Потому и позвал тебя с собой. Вернее— не тебя, его тень. Ты уж прости меня. Каждому хочется немного в молодость свою вернуться. Я даже, дурак старый, про себя его именем тебя называл, — вздохнул начальник милиции.

— А как его звали?

— Жора!

— Жорка! А вас?

— Меня — Евгений. Евгений Иванович.

— У меня не было друзей. Кенты — не в счет. Они «по делу». В жизни — не годятся.

— Я сына своего его именем назвал. Тоже Жора. Эх, да только пока он вырастет!

— Но он растет. А у меня ни отца, ни сына, ни друга. Никого. — Евгений Иванович посмотрел на Беника печально.

— Ты — как он! У него, кроме меня, тоже никого не было. И девушка… Моя жена. А он погиб. Жил один. И погиб. Эх-х…

Начальник милиции закинул леску. Беня видел как, отвернувшись, он вытер рукой глаза.

— Иванович! Дай закурить, — попросил Беня.

— Возьми во внутреннем кармане куртки.

Беня курил, смотрел на Евгения Ивановича, ставшего ему понятным и неосознанно приблизившимся от того, недавнего начальника до обычного человека, умевшего помнить друзей и через годы. Знавшего голод.

«А кто меня помнит? Кто? Скальп? Но таких, как я на его счету др черта», — думал Беня.

— А где твой отец? — спросил вдруг начальник.

— Бросил он нас. Ушел. К другой бабе.

— Не знаю. У нас в Тигиле тоже один завелся. Детей наделал и ходу на материк. Я его разыскал. Привез. Велел детей вырастить сначала. Ведь трое мальчишек. Ну и пригрозил — мол вздумаешь удрать, найду и

посажу. Ну и глаз с него не спускаю. Уже пятый год.

— Счастливые мальчишки, — вздохнул Беня.

— Кой там черт счастье? Не отец, а кобель! Сущее наказание. Всех баб в селе перещупал. Кто его не бил! Зародится же такое дерьмо!

— Я не о нем,

— А-а! Так должен же кто-то детворе помочь.

— Помочь… Мне один раз помогли. Выручили. А потом непомерную плату за это потребовали. Всю жизнь в должниках ходил.

— Это за что? — удивился Евгений Иванович.

— Спас меня один мужик. Украл я в детстве кошель у одного. И поймался. Тот бить стал. А тут мужик подоспел. Вырвал. Выручил. Но вором оказался. Все годы потом я за то спасение платил ему. Так-то. После этого сам старался обходиться. Чтоб без долгов.

Ни Беник, ни Евгений Иванович не заметили, как встало солнце, как прошел день. Как пролетело время. Спохватились, когда стало темнеть. А у ног трепыхались десятка три форелей.

— И ухи не сварили. Голодный ты со мной остался. Вот беда! Как завтра работать будешь.

— Завтра у меня немного работы.

— Знаешь, когда свободная минута будет — забегай. Просто. Договорились?

— Хорошо.

Но скоро увиделись они вновь. В этот вечер вернувшись домой, услышал Беня шум по соседству. Плач. Вскочил. Соседка, та, что приносила девочку — сидела на полу вся в синяках. А муж ее у стола допивал водку.

— С-сука! Потаскуха! — орал он на нее.

— Ты за что ее избил? — подошел Беня.

— Явился! Это к тебе она бегала! — подскочил сосед.

— А ну выйди! Я тебе покажу как с женщиной надо обращаться! — дернул его Беник.

— Не трожь его! — крикнула баба с пола.

Но поздно. Сосед ударил Беню кулаком. На койке закричала девочка. Поселенец устоял. Хотя в глазах, как в колесе все закрутилось, волчком. Он напрягся. И его знаменитые во всех одесских малинах кулаки заработали четко, ритмично.

Удар в челюсть. Лязгнули зубы. Удар в сплетение — нарушено дыхание. Удар в грудь — сломано сопротивление. Еще пара ударов в челюсть. Потом под ребра. Сосед на полу. Глаза обезумели от боли и злобы.

— Не смей! — подскочила баба.

— Пардон, мадам! Но я из этого плебея сделаю отменный кровяной бифштекс, если услышу из его вонючей пасти хоть одно плохое I ново, сказанное в ваш адрес.

Мужик медленно поднимался с пола. Беня уже подошел к двери. Хотел выйти. И вдруг отшатнулся. Нож воткнулся совсем рядом. У самого виска. Вмиг повеяло знакомым холодком. В груди все вспыхнуло. Смерть… О! Ее он привык видеть в лицо. Кенты не раз держали Веника под ножами. Но разве можно испугать того, кто этим закален? В глазах Бени не огонь, пожар вспыхнул.

— Он охотник! Уйдите! — крикнула баба.

— Я тоже! — рыкнул Беня. И одним страшным прыжком сбил с ног соседа. Вцепившись в него стальными пальцами вытащил на улицу. Он не видел, как выскользнула из дома баба и побежала куда-то оголтело.

Поселенец забыл обо всем, перед глазами вспыхивало лицо матери, потом лицо соседки, лица сестренок и лицо девчушки на койке.

Сосед влипал телом то в землю, то в стену, то в угол дома… Да так, что они вздрагивали. Лицо охотника стало черным. Вспухло. Но он не отставал. И снова кидался на Клеща. Тот, жалеючи, бил вполсилы.

— Это ты меня рогоносцем сделал! Вор! Ты опозорил меня и дочь. Тебе в тюрьме гнить! Я посажу! Не найдешь нигде угла!

И Беня не выдержал. Не удержал кулак, влипший в висок. Сосед осел. Затих. Упал. Поселенец услышал топот ног. Оглянулся. К нему бежал Евгений Иванович и милиционер!

— Собирайся!

— За что?

— Вот за это!

— Так он сам виноват.

— Нечего в чужую семью лезть! — крикнула подоспевшая соседка.

— Евгений Иванович!

— Ну что?

— Он бил ее. Я заступился. Он вором назвал. А что я у него украл! Грозило! Он же нож в меня кинул!

— Какой нож?

— Он в двери торчит.

— Огляди! Жив он? — велел милиционеру начальник.

— Да живой! Я его не убил! Проучил гада, — сказал Беник. Милиционер внимательно слушал пульс. Все смотрели на него.

— Жив, — вздохнул он.

— Что случилось у вас? — спросил Евгений Иванович женщину.

— Ну выпил он немного. Поругались.

— От того и синяки? — усмехнулся начальник.

— Приревновал он меня, — созналась женщина.

— К нему? — кивнул начальник на Беню.

— Да. Дочку он однажды нянчил. Меня на работу вызывали. А он вернулся из зимовья и узнал. Молчал. А выпил и начал. Но ничего бы не случилось, если б этот не вмешался.

— Так-так, значит, вступаться не надо? — улыбался Евгений Иванович.

— Сами бы разобрались, — подтвердила соседка.

— Эх, бабы, ну куда ваша гордость девается. Или с замужеством забываете, что принадлежите к роду человеческому?

— Мы с ним еще не расписаны. А теперь он и вовсе уйдет от нас, — всхлипывала женщина.

— Ну! Как он там? — повернулся Евгений Иванович к милиционеру, приводившему в сознание охотника.

— Дыхание лучше, скоро в себя придет.

— А ну-ка, пойдем поговорим с тобой, — позвал Веника начальник.

— Ты кулаки свои почаще в карманах держи. Меньше ими работай. Не забывай, что на поселении живешь.

— Не хотел! Но он, сволочь, сказал, что я с его бабой спал. И задел меня тюрьмой! Вроде он вояка бабий — человек, а я говно.

— Так обратное разве кулаками доказывают?

— А как ему иначе мозги вправишь?

— Свои сначала в нужную сторону поверни.

… А через неделю сосед уехал. Совсем. Не простившись ни с женой, ни с дочкой. Втихую забрал вещи и исчез из Тигиля. Соседка ночами плакала. Успокаивала дочку. Уговаривала саму себя. Все это слышал Беник, но решил никогда больше не заходить к соседке.

Однажды, когда измученный жарой, он вернулся с работы и уснул, кто-то забарабанил в дверь. Беник проснулся. Стояло утро. Слишком раннее, чтобы идти на работу.

— Беник! Бень! Скорее встань!

Евгений Иванович в расстегнутом кителе, побледневший, стоял перед ним.

— Тайга горит! Наверное мальчишки! Двое пропали. Помоги! Мужчин мало в селе. Все на рыбе. Далеко.

— Пошли, — стал собираться Беник.

Над селом плотной завесой висел дым. Горела тайга. Искры летели так низко над домами, что грозили сжечь село.

— Бери лопату! — крикнул Евгений Иванович.

В дыму суетились люди. Много. Их лиц нельзя было различить. Одни копали траншею. Другие носили воду, обливали горящие деревья, кусты, траву. Но огонь тут же сушил их и охватывал пламенем снова. Деревья вспыхивали как свечи. Трещала хвоя. И вспыхнувший стланник гудел на всю тайгу. Рев вспугнутого зверья, крики людей, шум огня — все слилась в единый стон.

Кашляя, задыхаясь в дыму, люди спасали тайгу кто как мог. Вместе со всеми, почерневший от дыма, со слезящимися глазами работал и Беник.

Прошел день. Наступила ночь. Люди не уходили. Еще день. Одежда на многих обгорела. Висела клочьями. Под слоем сажи нельзя было распознать лица. Еще ночь. Людей шатало от усталости.

— Ты хоть поешь, — тронул Клеща за локоть изменившийся до неузнаваемости Евгений Иванович. И, присев с Беней неподалеку, достал сверток.

— Ребятишек не можем найти. И пожар не стихает. Если не будет дождя — село не знаю как сберечь, — покачал он головой.

— Мальчишки, наверное, испугались. Убежали от страха. Их теперь трудно найти будет. А вот с огнем… Мне кажется, надо встречный дать. Пал навстречу палу. Куда ветер дует? Вот навстречу ветру и огню.

— Слушай! А ведь это мысль! — Подскочил начальник милиции, забыв о еде.

Через час перегороженный рвом, отделенный от соседних деревьев небольшой участок тайги вспыхнул. Огонь пошел навстречу огню. Вот они слились. Столбы пламени, казалось, решили поджечь само небо. А через час огонь стал слабеть.

— Держи границу! — Стереги! — Не пускай огонь! — повеселели люди.

К вечеру пожар совсем ослаб. Лишь дым от сгоревших деревьев, да тление углей еще напоминали о случившемся. А к ночи нашлись и мальчишки. Их привели в село, забыв о пожаре, о беде, грозившей всем. Ведь живы дети! Живы! Радовались люди. Никто их не ругал. Не спросил — виновны ли в пожаре? Живы! Это главное. И усталый начальник милиции радовался, словно не чужих — своих детей нашел. Беня стоял в стороне. Чужой для этой радости. Один. Теперь он был не нужен. Люди расходились по домам.

— Жизнь мальчишек… Странно, но ведь они сами себе сделали беду. И другим… А вот нашли их и беда в праздник повернулась. Домов могли лишиться. Крова. И забыли, — удивлялся поселенец, возвращаясь домой.

Он долго приводил себя в порядок. Отмывался горячей водой. И, наконец, узнал себя в зеркале.

А ночью снова гонялся во сне за Скальпом. Тот бегал с факелом и все норовил ткнуть им в лицо Клеща. Беник все хотел догнать его, но Скальп ускользал из-под рук.

— Попадешься, гад! Я из себя такое сделаю, вся Одесса смеяться будет! — ревел Клещ во сне.

Через неделю Тигиль и вовсе забыл о пожаре. А мальчишки из героев снова стали обычными огольцами и спокойно бегали по берегу реки. Ныряли, загорали, плескались. Все забыли все. Помнил лишь начальник милиции. Помнил и о Вене. О его подсказке. И, встретившись с ним как-то на улице, спросил:

— Что не заходишь?

Беня замялся. Что ни говори, душе не прикажешь, хоть и грызло одиночество, но, воровская натура никак не желала признавать человеком начальника милиции. А потому, увильнув от честного ответа, сказал:

— Все времени нет.

— Чем занят? — деланно удивился тот.

— На работе. К зиме готовимся.

— А я хотел тебя опять на форель уговорить. Как раз завтра выходной.

Они пошли ранним утром. И Беник спросил, вроде невзначай:

— Удивился я тогда, ну живы мальчишки — хорошо это. Ну, а если снова тайгу подожгут?

Евгений Иванович оглянулся на Беню, прищурился:

— А по-твоему их руганью встретить нужно было? Да ведь они сами себя и без нас исказнили. А добавь? Так тут и до настоящей беды недалеко. Попробуй на ранку соль насыпать! Втройне заболит. Ты ж сам мальчишкой был. Вспомни, как на ругань реагировал! Озлоблялся?

— Меня не ругали и не хвалили. Некому было.

— Прости. Не хотел, — сконфузился Евгений Иванович. А немного погодя, снова заговорил: — У меня несколько лет назад неприятность тут случилась. Мальчишка один воровать было начал. Поймали его в книжном магазине. Он книг под куртку напихал и, не заплатив, хотел уйти. Потом — в культтоварах тоже попался. Дома у отца деньги из кармана потягивать стал. Сначала по рублю, потом и по пятерке. Ну отец — кулаки в ход. Сын — из дому. Сначала на день. Потом на три. А дальше — хуже. Пришлось и нам на поиски подключаться. А отец на высокой должности. Сознаться стыдится. Ну, а мы несколько раз его поискали, да и надоело. Дай, думаю, узнаю, в чем дело? Пробовал с отцом говорить. Не признался. Тогда я к мальчишке. Понемногу узнал от него, в чем дело. Оказалось — банальная ситуация. Он любил приемники. И сам собирал. Такой маленький, а уже в полупроводниках разбирался. А всего-то— шестой класс. Ну и собирал он себе какой-то приемник высокочастотный. Все сам, заметь. Без чьей-то помощи. И оказалось, что его приемник куда совершеннее, чем те, какие в магазине — последний выпуск. Отцу гордиться таким сыном надо, но это с одной стороны. С другой — сам понимаешь. От гения до преступника — один шаг. Мальчишка сознался, что на запчасти отец денег не давал. Вот он и проявил частную инициативу. Ну, я ее легализировал. Поговорил с учителями и они создали при школе кружок радиолюбителей.

— И как тот парень? — спросил Беня.

— Он? Начальник нашей радиостанции. Институт закончил с отличием.

— Ну, а я к какой категории отношусь? — засмеялся Беня.

— Ты? Я тебя там, на пожаре наблюдал. Да и до этого тоже. И потом.

— Ну и что?

— Пока не определил.

— Что именно?

— Где кончается твое человеческое? И откуда в тебе берет начало зло? Ведь вор в тебе умер. Осталось лишь его нутро. Но чем оно живет? На кого ты зол? На прошлое?

Беня растерялся. Но быстро взял себя в руки.

— Я такой, какой есть. Жизнь, обстоятельства человека меняют. Но здесь, в Тигиле, я никому зла не причинил. Если вы соседа вспомнили, так он сам виноват.

Евгений Иванович молчал. А Беня и совсем замкнулся. Понял, что совсем неспроста вытаскивает его на рыбалку начальник милиции. Что не так-то он прост, как показалось сначала. И решил обходить его и никогда не бывать один на один.

«Все выведывает, щупает, чем я дышу, простачком прикидывается. Басни рассказывает про добрых мусоров. Слыхал я их. И навидался. Все одинаковы. Чуть что — за задницу и в конверт. Со мною у тебя не пройдет», — злился Беня.

Войдя в комнату, он тут же разделся и вдруг стук. Беня срочно натянул рубашку.

— Войдите!

— Простите. Дочку можно у вас еще оставить?

— Извините, мадам. С меня достаточно.

— На улице дождь. Простудиться может. А мне на переговоры идти. С мамой. Может долго ждать придется.

— Отвезите к подруге.

— Нет у меня их.

— Ну, а я не нянька, мадам. Какое мне дело до вашей семьи?

— Да. Вы правы. Простите, — тихо вышла она.

— Дура! Я за нее тогда вступился, и она же меня обвинила. А теперь — нате вам! Снова! — ругался Беник так, чтобы соседка могла услышать.

Но за стеной было тихо. Беник слышал, как соседка ушла и лег спать. Но только он начал дремать, как за стеной закричала девчонка. Беня ждал, что она вот-вот успокоится. Но нет. Поселенец натянул одеяло на голову. Не помогло. Не спасла и подушка.

— Ну и горластая! Вся в мать! — подскочил Беник.

Девчушка не испугалась, увидев его. Протянула к нему ручонки

доверчиво. Беник хотел ее взять. Но увидел, что она привязана к спинке кровати, чтоб не упала с койки.

— Тоже мне! Мать! — отвязал поселенец малышку. И, прикрыв пиджаком, принес к себе домой. Согревшись, она уснула у него на руках.

— Эх, баба! Разве дитем привяжешь призрак? Кого ты удержать хотела? Твой охотник лишь на расправу с тобой силен был. И не из-за меня, из-за росписи сбежал. От дочери. А ты его удержать хотела. Руки у тебя слабые. А девчушке и верно, отец нужен. Ну что ж, мужа ты не имеешь, зато дочь есть. И то не зря. Кому-то да нужна. Радуйся, пока она мала. А вырастет — может тоже скажет, обвинит, как моя сестра. В чужой жизни ошибки искать просто. Куда как труднее понять другого.

За спиною тихо вскрикнула дверь. На пороге стояла соседка.

— Кричала?

— Чему ж ей было радоваться?

— Простите, — потянулась она к дочке.

— Куда? Руки мокрые. Плащ тоже. Иди сними, застудишь ребенка. Ведь не щенок, чтоб к койке привязывать. Мать называется! Сама еще дите. А туда же!

— Не сердитесь. Я виновата. И перед вами. И перед ней. Кругом виновата. Маму просила приехать, чтобы с дочкой побыла. Не может.

— Не верит, — перебил Беня.

— Как не верит?

— Тебе не верит.

— Почему?

— Легкомысленная ты. Слепая. Потому не верит. Перед сволочью не оправдываться надо, а гнать! В шею. А ты висла на этой шее. Ну и что получила? Потому и мать отказалась. Разве этим мужика удержишь? Да он не хуже тебя знал, что ни в чем ты перед ним не виновата. Но надо же ему было найти предлог к разрыву. Не получилось. Так он все равно ушел. Но ты лицо свое потеряла. Мужа ты и так не имела. Какой это муж?

— Знаю. Поняла. Да что теперь?

— Теперь уж все. Для нее живи, — протянул Беник малышку. Но девочка проснулась. И, словно испугавшись чего-то, ухватила Клеща за шею ручонками, прижалась.

— Да что с тобой? Ты не хочешь домой? — спросила мать. Девочка отрицательно замотала головой. — Иди ко мне, — попыталась она взять дочь. Но девчонка подняла такой крик, что женщина удивилась.

— Привязывать не надо. Она хоть и мала, а понимает, обиду помнит.

Но девочка вдруг запросилась на койку. И когда Беник подолбил ее, она тут же повернулась спиной к матери и к Бене. А вскоре уснула. Соседка молча сидела у печки.

— Давно ты тут? — спросил Беня.

— Три года.

— А как здесь оказалась?

— Из-за отца. Пьяница он у нас. Дрался. Всех бил. Вот и уехала.

— А мать с ним живет?

— Со старшей сестрой.

— Тоже не повезло!

Беник меж тем начал поднимать давление в котле. Через час он позвонил в интернат. Там сказали, что батареи греют хорошо. Утечки воды нет. Беник дозвонился сторожам яслей, садика, школы, райкома. Там, проверив, сказали, что и у них все в порядке. И тогда, успокоившись, он открыл вентиль на полную мощность.

Г удел котел, манометр показывал нормальное давление. Поселенец присел отдохнуть на табурет. Достал хлеб, кусок мяса, хотел перекусить, как вдруг в котельную вошел механик.

— С наступившим годом, тебя!

— Спасибочки, уже поздравили меня тут.

— Знаю. А ты молодец! Правильно сказал. И правильно поступил. Приходил ко мне Евгений Иванович. Я ему объяснил. Он все понял. И извиняется перед тобой.

— Нужно мне его извинение, как псу финач.

— Зря ты так. Он неплохой мужик. Неглупый. Много пережил.

— Ну и что? Я, может, не меньше его пережил! Но приказывать, там где не волокет — не слишком ли? Кто он здесь? Лучше б поискал куда сменщик делся?

— Уже знаем. Напился. Жена его увела домой. Пока отхаживала, время шло. Позвонить мне забыла. За тобой послать некого. А котлы и погасли.

— Ну и дела, — покачал головой Беник.

— Придется тебе опять по две смены поработать, покуда он на ноги встанет. Больше его подменить некому. Сам знаешь — вздохнул механик.

— Нет уж. Спасибо. С меня тоже хватит. Я не двужильный. И прислали меня на поселение работать за себя одного.

— Я не могу требовать. Я прошу.

— А я отказываюсь! — взвился Беня.

— Ладно, я сам за него буду дежурить. Но я тебя, как человека прошу — три дня ты сможешь подежурить за него?

— Нет!

— У меня сестра сегодня умерла. В больнице. Ее не смогли прооперировать вовремя. Опоздали. Аппендицит лопнул. И все в полость и в кровь пошло. У врачей скальпели к рукам примерзали. Не смогли. Двое детей осталось.

— Вот как, — опустил голову Клещ. — Что ж ты не позвонил мне? Я б сразу давление дал на всю катушку!

— Нельзя, Бень! В интернате пятьдесят детей. В круглосуточных яслях— тоже. Сколько на ремонт ушло бы… Нельзя было рисковать. Там тоже жизни. Да и помогло бы ли ей это? Я сам виноват. Это я опоздал. Я…

— Ты иди. Иди, — не мог поднять на механика глаза Беня, и добавил: — Сразу бы сказал. Конечно, подежурю за него.

Утром, когда над Тигилем проснулось первое солнце первого дня нового года, люди еще не все узнали о случившемся. И только поселенец, тяжело вздыхая, ворочал уголь, забрасывал в топку полные лопаты.

К обеду руки так устали, что не могли уже слушаться, стали чужими, неповоротливыми. Глаза слипались. Беник выскакивал наружу, тер лицо снегом. Это помогало ненадолго. Через полчаса веки снова тяжелели и закрывались глаза сами по себе. Тогда Клещ начал обтирать снегом голову.

— Нельзя спать! Нельзя! Встряхнись же ты! — ругал себя поселенец. И все время смотрел на часы.

Когда до конца работы оставалось два часа, в котельную пришел Евгений Иванович. Он молча прошел, тихо сел у стола.

— Ну что вам от меня надо? Что?! Чего по пятам ходите? Чего караулите?

— Откараулил. Все. Кончилось мое дежурство сегодня. Умерла она…

— А что я мог сделать?! Рисковать другими? Так они — дети! Где гарантия?

— Разве о том теперь стоит говорить? Давай я лучше расскажу тебе о ней. А?

— Зачем?

— Не знаю, — пожал плечами Евгений Иванович. И, нахмурившись, добавил:

— Раньше — не стоило. А теперь…

Клещ отошел к котлу. Подкинул уголь в топку. Долго не подходил к столу, за которым сидел Евгений Иванович. Но тот не собирался уходить. И Клещ, сделав вид, что ему нужно сделать запись в журнале, подошел все же к столу.

— Так вот. Жила девушка. Познакомился я с нею на втором году войны, — сказал Евгений Иванович.

— Потом она вашей женой стала.

— Нет, я об умершей. Она не была моею никогда, — замолчал Евгений Иванович на время, а потом продолжил, словно себе самому.

— Под Сталинградом я впервые ее увидел. Худенькая, угловатая. Она так была похожа на мальчишку, что мы на нее и не обращали внимания. И была она медсестрой в танковой бригаде. Может слышал, там, под Сталинградом мы воевали с Гудерианом и Паулюсом. Не дали им соединиться вместе. Этим двум армиям. Страшно вспомнить. Сколько ребят полегло! Сосчитать трудно. А скольких покалечило.

— Всех жизнь калечила. Кого на войне, кого в лагере. Всякого по своему.

Евгений Иванович молча глянул на Беню. И продолжил, вроде не слышал его слова:

— Иной раз загорится танк, а в нем снаряды. Взорвется, погибнет не только экипаж, а и те машины, что поблизости. Но танкисты не уходили. Уводили загоревшийся танк, чтоб других не покалечить, не убить. И выведя танк подальше, открывали нижний люк и уходили из машины, пока огонь на бензобаки не попал. Но все это нужно было успеть сделать в две-три минуты.

— Мы «на деле» быстрее управлялись, — снова перебил его Клещ.

— Не всем удавалось спастись таким путем. Случалось, взрывалась машина в последнюю секунду. Когда люк уже был открыт. Бывало, двое выскочить успевали, а остальные — нет. Случалось отскочить не удавалось. Осколки — тоже штука опасная. Танкисты знаю. Бывало, покуда выскочат — все обожгутся ребята. Их она спасала. Лечила раны, ожоги. Ночи над ними не спала. А скольких из танков вытащила! Даже из горящих. Под обстрелом, во время боев, на себе в землянку перетаскивала. Сама такая маленькая, худая. Откуда у нее силы брались. За день до пятнадцати, а иногда и по двадцать мужиков, здоровенных парней-танкистов, из огня выносила. И спасала, не только жизни. А и здоровье. Сколько она видела крови и наших ран! Такое не всякому мужчине по плечу. Мы, когда выздоравливали, песни ей слагали. Теперь даже неловко. Корявые, нескладные они были.

— У кентов моих надо было подучиться. Мы тоже в лагерях баловались этим. Только не бабам, самим себе пели, — встрял Клещ.

— Меня она тоже спасла. Трижды штопала шкуру. В последний раз — едва выжил. Если б не она — все. Погиб бы.

— Судьба шанс подарила, — усмехнулся Беня.

— Шанс? Этим шансом она была. Одна на всех.

— Невелик выбор, — сморщился поселенец.

— Невелик, но надежен. А главное, верили мы ей, нашей медсестричке, больше — чем самим себе. Она нам письма читала. В боли утешала, как могла. С нами от Сталинграда до Берлина прошла. Через всю Европу. Через всю войну. Сама два раза в госпиталях лежала. Из-за нас. Собою рисковала. А мы ничем ей не могли помочь. Она нам помогала. И всегда оказывалась терпеливее нас. Сильнее. Она и в бессознании своем не стонала. Никогда ни на кого не обижалась.

— Хороший кент. Жаль, что баба! Нам бы ее в свое время.

— А вот мы не видели в ней бабу. Она была нашим другом, сестрой. Никто из нас за всю войну так и не посмел влюбиться в нее. Это было бы предательством дружбы. И нам по глупости своей казалось кощунственным не только увидеть, но даже представить ее чьею-то женой. Нет. Мы не любили. Она была гораздо большим для всех. Она жила в нас. Она была нашей сутью, дыханием. Нашим талисманом жизни.

— А нам бы удачей была.

— В Берлине, когда мы ворвались в город, она ранение получила. Так мы и тогда… Из госпиталя ее украли. Чтоб вместе нам в Россию вернуться. Все вместе и сюда приехали. На Север. Тут тоже каждым куском хлеба делились. Каждой радостью. А потом она замуж вышла.

— За фронтового дружка?

— Не за дружка. За друга.

— Какая разница? — ухмыльнулся Клещ. Пожал плечами.

— Большая. Дружки у вас бывают. У нас — друзья. Проверенные, надежные.

— Мы тоже прежде, чем в «закон» ввести, проверяем. Не хуже, чем вы.

— Замолчи! — побледнел Евгений Иванович. И опустил голову.

— Разве можно фронтовиков с ворьем всяким сравнивать? Мы на фронте все оставили. А вы? Вы где себя потеряли?

— Каждому своя война на долю выпала. Иной вор, может потому и вор, что другого ему не оставалось. Выбора не было. Вы за спинами отцов и матерей росли. Легко было остаться чистыми, да честными. А другим? Не всем же так везло! Не всем медсестрички на пути встречаются! — подскочил Беня.

Он отошел от стола. Подошел к топке. В руках лопата зазвенела. Полетел в топку уголь. Черными пригоршнями посыпался на золото огня.

«Подумаешь, умерла их сестричка. А я виноват! Ну, а что мог сделать? Испортить всю систему? Потом меня и обвинили бы! Кого же еще? За шиворот берут тех — кто безответнее. Знаем мы вас! Не первый случай! А потом в лагерь. К кентам! Нет уж! Хватит. Достаточно! За одного гада срок добавили ни за что!» — думал Беня. И швырял в топку уголь, будто Скальпа заживо в ней хоронил. Засыпал понадежнее, чтоб не выбрался он из раскаленной топки никогда.

«Десять лет… Сколько они отняли у него? Десять лет — это целая жизнь. Сколько стерпеть пришлось, сколько вынести, сколько пережить. На десяток мужиков с макушкой хватило бы. Но все обрушилось на его голову. Не дробясь и не делясь. Десять лет… Он не хотел повторить ни одного дня и избегал ошибок.

Умерла женщина… А сколько раз мог умереть он сам? И сколько раз он умирал? Разве это кого интересовало? Его об этом никто уже не спросит. Его жизнь никому не была нужна. Его не спасали. А умри — никто не вспомнит. Некому. Да и что из того? Все умрут. В свое время. Какая разница годом раньше или поздней. Жизнь не украдешь нигде, ни у кого. Даже у смерти. Чего ж из этого устраивать трагедию? Был человек и не стало его. Это же закономерно. Но эти смешные люди так держатся за нее, вроде им никогда не приходила мысль о том, что смерть неотвратима. Но чем больше держатся люди за эту жизнь, тем быстрее умирают. Смерть приходит к каждому в свой час и забирает из жизни людей не спрашивая, нужны ли они в ней, нужны ли детям или друзьям? Смерть не признает нужности и родства. На то она и смерть. Бездушна, холодна, как покойник. Ее не трогают слезы, ее не разжалобить воспоминаниями и похвалами. Она безжалостна. И неразборчива. Вон Скальп, его она не взяла. Побрезговала, видать. Даже ей это гавно не по нраву. И оставила. Как в насмешку над жизнью. Мол, пусть еще походит. А вот бабу у детей отняла. Знать, не совсем без мозгов эта смерть? Хотя — как знать, может оставила его для рук Трубочиста, ведь заплатил я ему! Должен сделать! Иначе я и этого заодно с «сукой» уложу. Лбами друг в дружку— мозги по сторонам. А там пусть разбираются… Кого за что? Даром ничего не бывает. И хлеб, и смерть надо заработать», — думает Беня. И, оглянувшись, замечает, что Евгений Иванович не ушел. Внимательно наблюдает за ним, словно подслушивает его мысли. От этого даже спине холодно стало. Неприятная дрожь пробежала по телу. Беник отвернулся.

«Вот прицепился лягаш проклятый, как репей. Ничем не отодрать. Чего ему от меня нужно? То орет, то про баб своих тут всякие басни рассказывает. На хрена бы это? Чего он от меня хочет? Что выслеживает? Какого черта ему надо? Смола липучая! Мусор! Вояка! Танкист сраный! Видали мы таких! Чуть в углу прижмешь, — куда ваша храбрость девается? Ты не первый на моем пути. Вот знать бы мне, что ты затеял, какие сети на моем пути поставил? Иль про Скальпа дознался? Может письмецо какое от кентов перехватил?»

— Но знаешь, ей не повезло. Всего пять лет, — продолжал Евгений Иванович.

— Сбежал дружок от нее?

— Умер.

— Это как же так? Других лечила. А мужа не смогла? — усмехнулся Беник.

— Значит, не смогла. Иль не захотела?

— Никто не смог! Он в Москве два года лежал. Черепное ранение. Это не шутка.

— Не повезло. Что ж, более здорового не нашла?

— Не по здоровью выбирала. По сердцу, — осек поселенца Евгений Иванович.

— А другого дружка не приобрела?

— Нет. Дружков не искала. Мужа тоже. Сама детей растила. Мы- помогали в меру сил И ничего. Хоть и без отца, а неплохие дети. В школе — отличники. В доме — помощники.

«С таким другом как ты, иным не вырастешь. Поди дохнуть свободно не давал. Какая же еще от тебя помощь будет? Начальник лягашей всего района. Не приведи Бог такого в друзьях иметь. Не повезло ж тем детям, чья мать с таким говном, как ты, зналась. Будь они моими, я б тебя на пушечный выстрел к ним не подпустил, чтоб даже одним воздухом с тобой не дышали», — думал Беник.

— Хотя и предлагали ей тут многие выйти замуж, но она не согласилась. Для детей жила. Строгая была женщина, — говорил Евгений Иванович.

«Какой дурак мог подойти к ней при таком как ты? Одно знакомство ее с тобою — любого отпугнет. Ты ж сторож — хуже любой собаки. И чем гордишься? Баба одна жила! Велика заслуга! А вот загнулась и кто теперь детей ее станет растить? Ты что ли? Так ты вырастишь! Себе подобных. Из детей — мусоров. Хорош воспитатель. А мужик, если бы был, спокойно довел бы до ума. Глядишь, людьми бы стали», — думал Беня.

— Тяжело ей жилось. С семнадцати лет на фронте. Потом — в двадцать семь вдова. Не жизнь — сплошное испытание. Вся-то ее радость в детях была. Но и здесь не повезло. Ей бы жить, да жить. Детям разве кто заменит ее? Я, конечно, обоих заберу себе. Но жаль ее.

— Вы что? Усовестить хотите? Так я вам сказал — не имел права!

— не сдержался поселенец.

— Усовестить. Нет, Бень. Зачем? Кому это нужно? Да еще теперь,

— покачал головой Евгений Иванович.

— Ну, а зачем вы здесь в любезностях покойной передо мной рассыпаетесь?

— А и верно! Ты прав, Бень. Ни к чему это. Только знаешь, мне бы ты лучше любую подлость сделал. Но мне. А вот для нее… Знай, для какого человека просил. Она мне больше, чем я сам себе, дорога. А ты отказал. Все правильно. Если по правилам. Да только не все правила к ситуациям отдельным применить можно. Иногда исключения нужно делать. А главное вовремя — у юристов это называется — в состоянии крайней необходимости. Правда для этого сердечко нужно иметь. Не твое. Не такое — как у тебя. А то ты только своею болью живешь. Чужой боли не слышишь. А жаль. С глухим сердцем у нас на Севере невозможно выжить. Правильность нужна нам. Но не твоя. Не нужно нам таких.

— Что вы имеете в виду? — побледнел Клещ.

— А ничего. Не сможем мы с тобой в одном селе жить. Не подходишь ты к нашим условиям. Поедешь в другое место. Тоже на поселение. Но подальше от нас. Отдежурил я при тебе.

— Но я же ни в чем не виноват, все делал как учил механик.

— Он этого не мог предвидеть!

— А я что мог?

— Сердце при себе иметь! Понял?

— Мне все равно. Но знаю, что сейчас вы не имеете права отдать меня под суд. А тогда — как знать!

— Ты ничего не понял. Эх-х!

— Так мне, что, прямо после смены собираться?

— Куда?

— На переотправку?

— Я созвонюсь с начальством. И скажу тебе.

— Сколько у меня времени в запасе? — спросил Беник.

— Я после похорон позвоню, — все еще сидел у стола Евгений Иванович.

Поселенец зло косился на него. Но ничего не мог поделать. Начальник милиции упорно не уходил. Хотя разговор был закончен. И итог его не обрадовал Клеща.

«Куда теперь загонят? В какую дыру? Уж конечно, она будет гораздо хуже Тигиля. Что его там ждет? Какое это место? Что там за люди? Какую дадут работу, заработок? Уж этот тип постарается, загнать меня куда подальше, да еще припишет от себя в напутствие, чтоб мне и совсем жизни не стало. Чего ж от него теперь ожидать? Этот законопатит. Ничему не обрадуешься. Тигиль, как рай будешь вспоминать. Эх, черт! Угораздило же меня спорить с ним! Может и обошлось бы… Видать эта баба ему дороже жены. Ишь как за нее вступается. Сестричкой зовет. А я-то подумал, что она и впрямь, родная сестра механика! А она ему совсем никто. Медсестра. Вот и все. Зато мне теперь она всю жизнь помниться будет. Одни неприятности из-за этих баб. Своей не имеешь, из-за чужой в беду попадешь. Ни живые, ни мертвые они нас в покое не оставляют. Одно горе от них».

Клещ, задумавшись, смотрит на начальника милиции. Тот на Беню глядит изучающе, молча. То ли что-то свое вспоминает, то ли решает, куда теперь ему поселенца загнать. И вдруг снова заговорил. Опять о своем. О ней.

— Она ведь тоже без папы и мамы росла. Но не совсем сирота. Нет. О ней заботились. И отказа ей не было ни в чем. Голода не знала, не помнила во всяком случае. И одевалась она не хуже других. Любимицей была. Да только однобокой. И не радовало ее это.

— А чего ж ей не хватало? Жрать было что! Одета, обута, в тепле. И даже любимица! Легко жила. Порхала. Пусть не свой, но чужой человек ей отца заменил. Душу, сердце к ней имел. Как родную берег. От себя быть может отрывал, а ей и этого мало. Знамо дело — бабы! Им еще духовную пищу подай. А духовное — оно откуда возьмется без банальной жратвы? Когда ее нет, не до идеалов. А ест она — тут и блажь заводится, как червяк. И своего требует. А в результате? Дурь! Знакомо мне это! По собственной жизни. Покуда живот пустой, каждому куску рад. Чуть набил утробу, лезет в голов всякое. Но это я не о себе. Я земной! В облаках не летаю, крыльев нет. Дай Бог ноги бы, да руки не отказали.

— А она не могла без мечты. И был у нее в жизни человек. Единственный. Он был горем ее, ее слезами, ее сединой.

— Муж всегда— в горе— когда нелюбим. Покуда встречаются — все хорошо. А жизнь она ведь и горе подсунет. Не все смеяться Мы вон тоже — украдешь — радуешься. Барыши делишь — плачешь, все кажется, что мало перепало. Пьешь-радуешься. На дело идти — трясешься. Так-то оно у всех. Не бывает все гладким, всюду выбоины да бугры. Ладно б шишкой на лбу отделался. А то и на сердце ссадины появляются. Их-то чем вылечишь? Я может не меньше той бабы доброго в жизни сделал, а что получил взамен? — развел руками, Беня.

— Ну, а что сделал-то? — спросил, глянув в упор, начальник милиции.

— А! Вспоминать неохота!

— Ну, а все же?

— Я тоже не только для себя жил.

— Для кого же?

— Ни к чему теперь… Прошло.

— Так расскажи, может зря, я так о тебе подумал. Все мы смертные, все ошибаемся. С кем того не бывает, — просил начальник милиции.

— Сестра у меня имеется. В Одессе. А может и не в Одессе. Много лет прошло. Так вот тоже! Одна! Никого у меня, кроме нее, нет, у нее — тоже! Мать умерла. Сестренка. Я на нее — единственную — надышаться не мог. Ради нее — крохотной, вором стал. За нее голову свою мог отдать. Для нее шел на все. Заболела, помню, она ангиной. Простыла. А ребенком еще была, я ей чернобурку принес, чтоб горло укрывала. Мелочь это. Надо было бы, себе брюхо вспорол, чтоб она в нем ноги свои согрела. А она ушла от меня. Стыдно ей за меня было. Отказалась от меня. Не нужен стал. Выросла. Самостоятельной стала. Верно, правду говорят, бабу в золото заверни, ходи около нее на цирлах, она же в это время себя самой несчастной считать будет. Все они такие! Все! И моя сестра! Сама жить захотела. Честно. На зарплату. Ну и что? Да уверен, счастья она не видела! Ни с кем. Никому не нужна. Так и мучается где-нибудь. Отказалась она от меня! А что? Лучшую судьбу нашла? Ее кто-то мог любить и беречь больше, чем я? Ее родной брат? Перед кем-то может и был виноват. Но не перед ней! Нет!

— У этой женщины двое мальчишек есть! Так вот в них ее счастье было. Помнишь? Это они тогда тайгу подожгли. В партизан играли, в войну. Кровь матери и отца дали знать о себе.

— Нечего сказать, хороши детки. Чуть село не спалили. За одно это уши бы открутил, если б знал поближе. Сколько людям забот дали! Сколько работы! Верно, что одна баба, какой она ни будь, не сможет из детей путных людей вырастить.

— А они и так не хуже, чем у других, — побелел Евгений Иванович внезапно.

— Другие не поджигают тайгу.

— Не поджигают, верно! Но и не растут такими, как эти, — встал из-за стола начальник милиции быстро и нервно заходил по котельной.

Беник кидал в топку уголь. Сонливость прошла. Лопата пела в его руках. До конца смены оставалось не более пятнадцати минут. Вот-вот придет сменный кочегар — угрюмый, молчаливый старик. Он дотошно заглянет в каждый угол. Все ли в порядке. Глянет на приборы. Потом распишется в принятии смены. А Беник пойдет домой. Спать. Спать, потому что через восемь часов ему снова нужно выходить на работу. А ведь соседка сегодня на ужин звала. Может виды заимела на него какие? Вон как улыбаться стала при встречах. Знакомо ему это. Довольно откровенно. Да и чем он хуже других. Не на постоянно. Но временно, отчего бы и нет? Ведь мужик же он в самом деле. Позавчера он ее дочке игрушку купил. Куклу. Лупатую, лохматую. Девчонка ее из рук не выпускает. Целыми днями то кормит, то спать укладывает. Что ни говори — подружка появилась. С нею и аппетит лучше, и сон спокойнее стал. Соседка не нарадуется. Не кукле. Вниманию к ее дочке. Саму пока молода — еще замечают, а вот дочку — нет. Клещ — первый. Он более опытный. Знает толк в этих делах. Хочешь бабу — сначала с ее ребенком общий язык найди. А уж он найдет! Вот только бы этот черт не помешал. Начальник милиции. Но может забудет о своем обещании выслать его из Тигиля. Да и не за что! Ну разве Беник виноват, что она умерла? Но покуда похороны. То, да се, а и заменить Беню в котельной некому — нет кочегаров, авось и пройдет злоба. Не век же помнить. Да и не хотел он ее смерти. Ну кто она ему? Чужая. Ничего плохого не сделала. Он ее и в глаза-то никогда не видел. А значит, и мстить не мог. Кто такое ему припишет?

— Значит, сестра говоришь имеется? Для нее ты жил. Не для себя? — подал голос Евгений Иванович.

— Для нее. Да только что об этом вспоминать? Забыла она обо мне. Отказалась.

— Умерла она…

— Да нет! Жива! Только где — не знаю.

— Ну, а если бы встретились? Что тогда?

— Не надо. Зачем я ей! Хотя… Интересно бы было глянуть. Ведь одна она у меня.

— Умерла она…

— Нет. Моя жива.

— Умерла она. Это я о твоей сестре говорил, Беник. О твоей. Она умерла. Когда она от тебя ушла — поступила в мединститут. Но тут война. И она ушла на фронт. Дальше я все тебе рассказал.

Из рук Бени со звоном выпала лопата. Рассыпались черные брызги угля на цементом полу.

— Это она… Она всегда помнила о тебе. И много рассказала. По ее просьбе я писал в Усть-Камчатск и просил, чтобы тебя прислали к нам на поселение. По ее просьбе возился тут с тобой, ходил на рыбалку, дежурил каждый твой шаг, чтоб ты не оступился где-нибудь случайно. По ее просьбе никогда не говорил тебе, что здесь живет твоя сестра. Но теперь закончилось мое дежурство около тебя. Я сдержал слово перед нею. Перед живой. Я много раз был обязан ей своим спасением и помогал ей, как другу, не как женщине. Она и мертвая — моя сестра! Наша! Ты же бедою ее был, а стал и смертью ее! Она не только за себя жила, а и за тебя. За тебя и за себя на войне людей спасала. За себя и за тебя выносила раненых. Она любила тебя. И все верила, что ты одумаешься. Станешь человеком. Мы — мужчины в иных ситуациях слабее ее оказывались. Потому, что она жила за двоих. За себя и за тебя!

Слова падали, как тяжелые камни. На голову, на сердце. Он слышал, и не слышал. Слова сдавили грудь, потом горло, голову. Нельзя дышать. Они такие тяжелые. Их не раздвинуть. Из них не выбраться.

— Ты жил, пока она была жива. А теперь ты должен будешь уехать отсюда. Навсегда. Чтоб не мешать расти ее детям. Я их возьму. Ты не должен их знать. Никогда. Они должны вырасти достойными своей матери.

Все закрутилось как в черном калейдоскопе. Сестра… Это ей он не дал тепла! Ей! У нее отнял холодом своим молодость, счастье, а теперь и жизнь! Своими руками отнял! Действуя по правилам. Боясь ошибки, он погубил ее. Свою сестру. Единственную сестру. Отнял ее сам у себя! И навсегда стал убийцей. Ее и своим…

— Нина! Нина! — вырвался из почерневших губ черный стон. Клещ бежал к больнице большими прыжками. Сцепленные добела кулаки готовы были вырвать орущее сердце и отдать его ей. Но было поздно. Она не слышала и не видела его. Она ушла. Теперь уж навсегда ушла от него…