Утро без рассвета. Колыма

МУХА

Удалившейся от морских, суетливых забот, неприступной, молчаливой крепостью далеко в море едва виднелся Карагинский остров.

Зачастую он прятался в завесе туманов, штормов, бурь. Будто не хотелось ему видеть твердый берег с его жизнью. Оторванной, отболевшей частью тела, он жил вдали от земли, оставаясь ее частицей, затерявшейся каплей тепла в простуженной, морской дали.

Именно к нему, пыхтя и откашливаясь, мчался буксирный катеришко. «Жучок», как их здесь называют. Он увозил на остров заросшего колючей щетиной до самых глаз мужика, что смотрел с интересом на приближающийся остров.

Берег сумрачно наступал на катер. Вот уже показалось и само село — Ягодное. Полтора десятка кособоких домов, рассыпавшихся по берегу кому как захотелось.

Катер ткнулся носом в песок. Старшина вылез из него. Бросил трап. И, глянув на заросшего мужика, гаркнул:

— Чего стал? Иди! Иль оркестров ждешь?

Приехавший, раскорячась на трапе, сходил неуверенно. Вот он встал на берегу. Огляделся. Почесал затылок. То ли матюгнул, то ли поздоровался с островом.

Старшина меж тем поставил «жучок» на цепь. Пристегнул его как собачонку к столбику, вбитому в песок, глянул на приезжего. Канай за мной!

Муха пошел, поминутно оглядываясь назад. Старшина привел его в дом. И, указав на койку, сказал хрипло:

— Вот твое место. Располагайся. Будь как дома — на забывай, что в гостях.

Муха зло глянул на старшину. Спросил резко:

— Здесь власть есть? Мне отмечаться надо.

— У кого? Я тут власть! Я тебе и милиция, и прокурор. Потому ходить далеко не придется. Жить вдвоем станем. На лето сюда рыбаки прийдут. А с осени до весны — ты, да я. Понял? — ответил старшина.

— А чем я здесь заниматься буду?

— Работы много. Без дела сидеть не дам.

— Сам-то ты кто? — удивился Муха.

— Я? Хозяин этого острова. Его мэр и бессменный президент.

— Вот так да! — удивился поселенец, а про себя подумал — от одного «президента» избавился, к другому попал.

— Вот тебе продукты. Приготовь себе. Поешь и спи. Завтра за работу. Я сегодня в поселок поеду. Там заночую. Утром вернусь, — сказал старшина.

— Хоть бы меня с какой кралей познакомил! — осклабился Муха. И добавил: — Я рыжих баб уважаю. В них огонь и снаружи и внутри. И толстых. Чтоб было за что ухватить.

— Ты хоть морду умой. Приведи себя в порядок! Глянь! На тебя со страху, не только баба, свинья и то обоссытся. С такой харей только на мосту с ножом стоять.

— Стоял! Да долго сидеть пришлось. А вот насчет мурла— так ты б на себя глянул. Ишь, как у кобеля по весне — вся в рубцах. Не с добра! Видать одного поля ягода. Только я не за баб! А ты — знамо дело, из-за них сидел! — не остался в долгу Муха.

— Была одна баба. Войной звалась, не то рожу — душу изувечила! И ты меня— флотского с собой не равняй. Иначе всю жизнь на свою задницу глядеть будешь!

— Ладно! Грозило! Валяй! Воюй! — хмыкнул Муха. И отвернувшись, раздеваться стал.

Старшина, глянув на поселенца неприязненно, молча вышел из дома.

Проследив, как катер отошел от берега, новичок решил не терять времени зря. И начал осваиваться с избы.

«Интересно, что это за тип, с каким мне жить придется? Матрос! Вояка! Вся задница в ракушках! Видали мы таких!» — думал он внимательно рассматривая вещи матроса.

В старом, деревянном чемодане ничего не нашел, кроме пары тельняшек и запасных флотских брюк покроя «клеш». Еще шапка, вся облезлая, из непонятного меха, висела на гвозде.

Муха полез под койку. И глаза у него загорелись. Увидел поллитровку водки. Выхватил ее, на стол перед собой поставил. Сегодня отдых! Пей! Не беда, что бутылку сам будешь пить, без него — президента острова! Кому что! Кому баба, другому — водка.

Пошарив в столе, отыскал банку тушенки. Открыл бутылку, потом банку и, потирая руки, подумал, что этот день еще не самый худший в его жизни. Взяв бутылку, он приложился к горлу, сделал большой глоток и, передернув плечами — ведь успел отвыкнуть, погладил себя по животу. В нем потеплело, заурчало.

Муха прищурился блаженно. Взялся за тушеное мясо. Ел с жадностью. Не думал об утре. Ешь — покуда имеется. Кто знает, что на завтра будет, — решил он и хлебнул из бутылки еще разок. А вскоре — рот к ушам потянуло. Стало тепло и легко. Он вышел из дома и шатаясь побрел оглядеть Ягодное. Ему хотелось найти собеседника. Но пустые дома были все заколочены досками. Вокруг ни души. Тогда Муха решил веселить себя сам и запел:

Налей скорей бокалы!

Забот, как ни бывало!

Налей скорей нам рому!

И Бэтси нам грогу нальет!

Услышали осиротелые дома, как орала глотка новичка:

Ну да! Нам выпить нужно!

За девушек всех дружно.

Бездельник — кто с нами не пьет!

Удивлялось все живое реву Мухи. Ну и голос! Ну и глотка! Удивлялся медведь, вот уже много лет живший неподалеку от Ягодного.

Набродившись вдоволь по селу, Муха стал трезветь. И вспомнил, что в доме на столе стоит добрых полбутылки водки. Изрядно покачиваясь, он пошел искать свой дом. Долго блудил. И, наконец, нашел.

— Ох, мать честная, а я-то думал в деревню попал, тут же целый юрод. Даже устал, пока свой дом нашел, — говорил он сам с собою. И, решив немного отдохнуть, уснул.

Проснулся под утро, тут же о водке вспомнил. Захотелось похмелиться, осушил поллитровку до дна. Снова на душе повеселело. И Муха, забыв обо всем, стал расхаживать по избе, оттопырив губы, что-то под нос напевая. А потом — не рассчитал. Лбом в перегородку угодил. Грохнул по ней кулаком. Зло. Рассвирепело.

И вдруг удар в живот, потом в челюсть, потом в солнечное сплетение. Целый каскад резких, больных до почернения в глазах ударов посыпался на Муху. Он не успевал опомниться. Он хотел ответить тем же, но очередной удар сшибал его с ног, он летел в какой-нибудь угол. Что-то подкидывала его на отмщение, но кулак влипал в челюсть и, кляцнув зубами, прикусив вспухший, прокушенный язык еще раз, снова ругаясь, впечатывался спиной и затылком в печку. И только он открыл глаза, как сильнейший удар кинул его в дверь. Он открыл ее своим телом, и, вылетев наружу, распластался лягушкой неподалеку от дома.

Хмель давно прошел. Муха сидел на земле, вспоминая, кто его мог так отделать. В лагерях так драться умели только «президенты». Он ощупывал вспухшее, посинелое лицо, ноющую шею. И решился войти и дом. Посмотреть. Но только он открыл дверь, удар прежней силы кинул его назад. Мелькнуло на секунду бледное, искаженное злобой лицо старшины катера.

— Ах, падла! — Вырвал застрявший топор из полена Муха и рванулся в дом. Замах топором и — он снова кубарем летит, кувыркаясь через порог. Враг сдавил руку, вырвал топор, двинул кулаком в зубы. Потом поднял его за грудки.

— Ну, собирайсь! — услышал голос старшины.

У Мухи дрогнуло внутри. Он ошалел от страха. Снова лагерь. И горячий пот по спине побежал быстрыми ручейками.

— Живо! — скомандовал матрос. Но Муха не шевелился.

Он медленно пошатнулся и сполз на землю. Очнулся на своей койке. В доме было темно и тихо. Муха открыл глаза. Где он? И быстро встал. На кухонном столе, склонившись у свечи над листом бумаги, что- то писал матрос.

— Встал? — спросил он, не подняв головы.

— За что ж это ты?

— Не понял? — удивился старшина. — Я говорил тебе, что работать будем, отдыхать велел! А ты чем занялся?

Муха пошарил по карманам, достал пятирублевку. Положил перед матросом:

— Плачу.

Старшина медленно встал из-за стола. Резко двинул кулаком в зубы.

— А это тебе сдача.

Но тут же на пол повалился, грохнувшись о стену головой. Муха кинулся на него зверем. Он бил моряка, не давая ему поднять голову. Бил так, что тот не смог сопротивляться. Бил не жалея. И вдруг рукам тепло стало. Глянул — кровь. Вскочил. Морячок вставал тяжело. Молча умылся. Закурил.

— Завтра в другой дом жить пойдешь. Сам. И ко мне — ни ногой, — сказал старшина.

— Где этот дом. Я сейчас пойду.

— Ступай. Но подальше от меня. На другой конец села. Вот тебе буханка хлеба, коробка спичек, шмотки свои забирай и уматывай, — напутствовал Муху старшина.

«Хорошо хоть не в лагерь, буду сам здесь жить. Один, никому не подчиняясь», — радовался поселенец.

Утром морячок стукнул новичку в окно. Тот вышел:

— Твоя работа — заготовка дров для коптилки. Всю зиму этим заниматься будешь.

— На своем горбу, что ли? — перебил Муха.

— Собак сегодня тебе привезу. А ты составь список на продукты для себя. Из зарплаты вычтут.

— Кто?

— Госпромхоз! От какого ты тут будешь работать.

— А собак я чем кормить буду? Тоже своими харчами?

— Для них юколу привезу. Это не твоя забота.

Список Муха составил быстро. Глянул на него морячок и рассмеялся:

— С такими харчами ты через год законченным язвенником станешь. — И составил список сам.

К утру действительно привез продукты, собак. И, крикнув Муху, велел забрать. Тот перенес в дом продукты, сетуя на президента за то, что он ни одной бутылки водки не купил. И занес это в черный список памяти.

Стояла осень. Поселенец заготовил кучу дров. Они топорщились выше его дома. Все порубил. Сложил в сарае. Не уместились. Аккуратно во дворе примостил. Прикрыл только, чтоб не мочило дождем.

Серые дни тянулись нескончаемо. Он ездил за дровами до темна. Возил их теперь к коптилке. Потом возвращался домой. Наскоро ел. Ложился спать.

Единственный в селе человек не приходил к нему. Вот уже целый месяц. Даже в окно больше не стукнул. Не спросил — жив ли поселенец или умер давно. Лишь по вечерам замерял он дрова, привезенные Мухой за день. И снова молча уходил, даже не оглянувшись на поселенца. Поначалу это устраивало обоих. Но потом Муха стал мучиться.

Даже у себя в лагере, где он был «бугром» барака, ему всегда выдавали по куску туалетного мыла на месяц. Здесь же — лишь серое хозяйственное. Ни свежего белья, ни носков. Все порвалось за этот месяц, но просить старшину об этом не хотелось. Только он — Муха знал, как тяжело обходиться без курева. Но просить — нет! Ни за что!

Старшина целыми днями готовил петли, капканы, ловушки на пушного зверя и забывал частенько о поселенце. Знал, к зиме надо успеть подготовиться хорошо. До глубокой ночи он был занят делом н не слышал, ничего не знал, как там живет поселенец.

А гот доведенный одиночеством до отчаянья, жил трудно. Вечерами, садясь у стола, все лагерь вспоминал. Кентов. И подумав, что они быть может, счастливее его — находясь там — ведь есть с кем поговорить, поотдыхать, спать ложился. Во сне видел свой барак. Икры как открытые гробы. В них те, с кем он прожил в лагере дети, трудных лег. Он подходит к каждому, говорит о чем-то, спрашивает. Кенты отвечают не открывая рта. Что с ними? Виделся и «президент» Касатка. Муха зло смотрел на него. «Ведь ни за что! Ни за что меня кенты покалечили!»— хочет крикнуть ему. Но Калика показывает в угол. Там Скальп висит на перекладине, подвешенным за ноги. Уже мертвый.

— Я! Я должен был это сделать! Почему сами? — кричит Муха. И просыпается.

За окном осенняя ночь от холода дрожит. Слезы пустила по стеклу.

— Опять дождь! Ну и погода, — досадливо морщится поселенец. И, отвернувшись, подходит к печке, вытаскивает из остывшего пепла еще теплую печеную картошку. Ест жадно. И снова ложится в постель.

Утром, едва над Ягодным проснулся рассвет. Муха снова поехал в тундру. За день на собаках он успевал сделать по восемь ездок. И заготавливал по два кубометра дров. Сегодня, это он уже высчитывал, к нему приедет кассир из госпромхоза, выдаст зарплату. «В другом месте бутылку купил бы. Здесь… Ну зачем тогда человеку деньги выдаются»,

— думал с горечью поселенец. Но кассир и слушать не стал о просьбе Мухи еще в прошлый раз. Сморщился весь, головой замотал, вроде не о бутылке, как мужик мужика попросил, а о том, кому содержимое параши сожрать надо. И, обложив кассира очень матерными словами, поселенец думает, как скрасить свою жизнь. Он напрягает все свое воображение, но так ничего не придумал.

Руки проворно укладывают дрова на нарты. Еще немного и можно возвращаться домой. Последняя ездка. Семь. Восьмую сделать не успеет. Темно станет совсем. Заметно день на убыль пошел.

Муха увязывает нарту и вдруг Отпрянул. Прикрикнул на собак. Они взбудоражены. Смотрят на ближнюю сопку. Глянул и он. С сопки спускался волк. Матерый.

При виде поселенца не испугался. Продолжал спокойно приближаться к нарте.

— Ништо, ты — душегуб, я — тоже. Одного поля ягода, — налились злобой глаза поселенца, он крепко схватился за топор.

Волк приближался. Муха спокойно выжидал. Зверь остановился. Потянул носом воздух. Сел. Поднял морду кверху. Завыл истошно. Муха рассвирепел:

— Меня хоронишь? Ах, гад! — И, сцепив пальцы на ручке топора добела, кинулся к волку. Тот вскочил, приготовился к прыжку. Зарычал. Его тело пружинило. Но Муху нельзя было остановить. И он мчался напролом.

Но вдруг толчок. Муха упал на спину. Раскрытая волчья пасть у горла. С языка зверя слюна. Волк смотрит — откуда начать. Муха хватает его за горло. И, задрав голову зверю как можно выше, сдавливает руками глотку. Волк царапает лапами воздух, пытается вырваться. Но Муха не выпускает. Еще усилие! Еще! Поселенец знает — волки живучи. Если не прикончить — на куски порвет. Волк пытается достать зубами руку Мухи.

— Куда! Аль не знаешь к кому попал? — делает поселенец последнее усилие. Тело зверя обмякло, лапы повисли в воздухе беспомощно.

— То-то! Слабак ты еще был на меня выходить, перевстречать. Я сам — с таких. И подюжее тебя попадались. Ни один не вырвался! Куда ж ты-то пер, — кидает его на дрова Муха и собаки, неодобрительно поглядывая на дополнительный груз, рыча недовольно, бегут к селу.

Волка поселенец оставил у своего дома, сбросил на порог, сам дрова поехал сгрузить. Когда он хотел домой поворачивать, старшина подошел внезапно.

— Деньги иди получай.

— Где?

— У меня кассир, в доме, — и собрался уходить.

— Слушай! Что мне с волком делать? — остановил его Муха.

— Каким волком? — Насторожился старшина.

— Да привез я его. Шкуру содрать хочу, а не умею!

— Где он — твой волк? — недоверчиво смотрел на поселенца матрос.

— На пороге избы кинул.

Старшина направился к дому поселенца. Муха, вернувшись, застал лишь шкуру волка, растянутую в доме на стене, для просушки.

«Интересно, что ты теперь про меня скажешь?» — подумал Муха о старшине. Но тот держался так, словно ничего не произошло.

И вот проснулся однажды Муха, а на дворе — зима. Снег лежал пи земле, на домах. Казалось, что село умылось сегодняшней ночью. А теперь стоит свежее, чистое, как это утро. Муха вышел на порог. Не мог надышаться молодою зимой. Как хорошо было ему. Как легко. Поселенец потянулся. И голос услышал:

— Собирайся. В баню тебя повезу сегодня, пока море льдом не схватилось. Отмойся, как человек, сразу на всю зиму. Да хоть подстрижешься. А то волк тебя не иначе, как за барана принял.

— Меня за барана?

— Ну конечно! Какой же нормальный волк по осени на человека кинется? Вон — полна тундра еды. Зайцы, куропатки — пешком ходит. Л он тебя выбрал. Не с добра же.

Муха и поверил старшине. Что или волк дурной, или у него у самого ничего от человека не осталось.

Конечно, он охотнее верил в первое, и решил сам для себя— что сам решит, как он жить будет. А когда закончится срок поселения уедет, навсегда забыв остров с его президентом.

Правда, в баню он съездил. И постригся. Даже в магазинах побывал. Купил что нужно. И даже три поллитры втихаря от старшины сумел приобрести. Папирос целый чемодан набрал. И теперь запит куда как веселее. На ночь — глоток водки. В доме от табака мужичьим духом запахло. Одиночество уже не казалось таким тоскливым и серым.

Но зима есть зима. На Севере она особенная. Длинная, бесконечная. И, хочешь ты, или нет, — все равно душа запросит общения и не сможешь ей перечить. Отказать в насущном. Тем более, что и человек под боком есть. Надо только суметь заставить себя сделать первый шаг, первому протянуть руку и тогда все станет на свои места.

Муха, громко топая, вошел на порог дома. Постучался, зашел, не дождавшись ответа. Старшина сидел на табуретке у печки, что-то тер в руках.

— Чего ж не откликаешься, когда стучал? — спросил Му ха

— Решился прийти, так скажи я тебе — нет, все равно бы вперся. Какая ж разница — ответить или смолчать?

— А почем знал, что я пр и йду?

— А кто ж еще кроме тебя? — усмехнулся старшина. И предложил: — Садись, коли пришел, в ногах правды нет.

Муха сел на табурет, искоса поглядывал, что там теребит морячок. И не выдержал:

— Ты чегоделаешь?

— Шкуру горностая выделываю. Вчера в ледянку^{9} трое попали.

— А ты еще и охотник? — удивился поселенец.

— Немного. Но я в промысле не силен. Только приучаюсь. Тут есть в районе профессионалы. Вот это охотники! А я — не то.

— А чего промышляешь.

— Горностая, норку, соболя.

— А медведя.

— Так на острове их всего трое. А «хозяин» — ручной. К людям с детства приученный. Неподалеку от села живет. Что ж на него охотиться?

— Ну вот, а волки? Этот прямо пер на нарту. А у меня, сам знаешь, ни ружья, ни ножа нет.

— Тебе это и не нужно. Без них можешь справиться. Не новое ремесло для тебя. Помогать и учить нечему. Если б знал тот волк с кем он встретился, без оглядки бы убежал, — усмехнулся матрос.

— А еще есть они на острове.

— Имеются. Только убивать нельзя. Мало их. Иначе в тундре опять болезнь начнется.

— Без волков? По-моему, зверье лучше жить без них станет.

— Черта с два. Сдохнет лиса от старости — беда. Заяц слабый

начнет плодить — тоже плохо. Чума без волка в тундре начнется. Слабых зверей она наплодит. Волк — навроде дворника в ней. Все плохое подбирает, нельзя без него.

— Значит и я заместо мусора! — побледнел Муха. Старшина даже голову не повернул.

— Волк особый. Я его целый год выслеживал. Именно его. Убить хотел. Но остров большой. Сам понимаешь— есть куда убежать, где скрыться.

— А как — ты его узнал? Они все одинаковые.

— Этого я пометил. Ухо у него прострелено. Выделывал — видел.

— Нашел с кем враждовать! Что он у тебя — пайку украл что-ли?

— Хуже, — умолк старшина.

— Тебя как звать-то? — спросил Муха.

— Николай. А тебя?

— Сенькой.

— Ну вот и познакомились наконец-то!

— Так скажи, что волк этот тебе сделал? — не вытерпел поселенец.

— Давно это было. Приехали сюда на лето школьники. Помогать на путине. Рыбу обрабатывали. Так вот один мальчуган особо любопытный был. Тундру любил крепко. Как минута выберется — убегал. Этот гад и поймал мальчишку. Тому огольцу лет десять было. Не больше. Только кости нашли. По клочьям одежды узнали.

— А откуда ты знаешь, что именно этот волк его сожрал? — удивлялся Сенька.

— По следам. Я их во сне даже видел долго, у него когти передней правой лапы сбиты были.

— У каждого в жизни свой волк имеется. И своя обида на него. У меня тоже один на примете. Тоже своего часа жду, — вспомнил Муха о Скальпе.

— А что он тебе сделал?

— Жизнь погубил. Вот из-за него сюда попал. Лютее его никого в свете нет, — крутнул головой Сенька.

— Сам-то ты тоже не одну жизнь загубил? Верно за то и наказан?

Я хоть «понт»[21] имел. А этот… Ну за что меня окалечили? Ведь

и не мужик, и не человек, — жаловался Муха.

…. «Понт»? Ишь какой! Загубить-так с «понтом»? А если в тебе кто-то «понт» сыщет?

Чья возьмет! — ответил поселенец. И добавил зло: — Вот ты, к примеру. Озлился, что выпившим меня увидел. Бутылку пожалел. А н п- таешь сколько лет не видел? Неужто ты меня понять не мог? Я от чего угодно тогда мог отказаться. Но не от нее. Выпил и поверил, что жив, что не в лагере. Далеко от «шизо» и «кентов». Они мени чуть не убили из-за того падлы. Моего волка. Горе свое заглуши и и тогда меньше болеть стало. Я б тебе эту бутылку добром вернул бы. За то что не попрекнул. А ты…

— Ни бутылки жаль. Я в тот день тебе спирта десять литров принес большую канистру. Пей хоть задницей. Но не бери в моем доме без спроса. Терпеть этого не могу. Сам бы с тобой выпил в тот день за знакомство Да у тебя терпения нет. А ведь это НЗ был. На самый крайний случай берег. Бывает, вернешься с охоты — руки, ноги не гнутся. Весь простужен. Ну хоть сдохни. Жизнь не мила. Вот когда она мне пригодилась бы. А у тебя что за нужда? Горе заливал! Кто тебе виноват? После сладкой жизни всегда бывает горькая расплата. Я на войне был, когда ты как сыр в масле купался. Пользовался отсутствием мужиков и расправлялся с женщинами! А теперь сочувствия ищешь, на жалость давишь! Не на того попал. Я, браток, на флоте воевал. В глаза смерть видел. Ты хоть знаешь. Что такое торпеды? А я от них пять раз ушел. Это все равно, что заново пять раз родиться! А знаешь, сколько братвы нашей погибло в войну? Им надо было жить. Им. Они и за вас, говнюков, гибли. Вот если бы мой балтиец сюда попал! Но нет их! Не пришлют мне на помощь. Моя братва флотская по тюрьмам и лагерям не скиталась.

— Там у нас всякие были. И флотские. От тюрьмы, как от сумы никто не гарантирован. Думаешь — счастье, ан — беда на пороге. Она должностей не спрашивает. И ты не больно ерепенься. Не дюже начальник какой. Не шибко выбился, коль на досмотр за мной приставлен, — прищурился Муха.

— Нужен ты мне! Не хватало прохвостов всяких опекать. Я тебя сколько не видел? И еще бы видеть не хотел. Сам выплыл, как говно из проруби!

— Это я говно! — побелел Сенька.

— Ты! — подскочил Николай.

— Твое счастье, что тут я на поселении! Но даст Бог на свободе свидемся.

— Свидемся! Не беспокойся! Я тебе за надзирателя — всю шкуру пряжкой порву.

— Рви, падла! — рванул рубаху на груди Муха и подскочил к морячку. Но тут же отлетел, перевернув собою табуретку, ведро, развалив дрова у печки. — Ты на фартового! — подскочил Муха тут же. И, грохнув кулаком в висок Николая, вышел из дома, поклявшись никогда сюда не заходить.

Но через пару недель кончился запас папирос и продуктов. А Николай проходил мимо Мухи, как будто тот был дровяной кучей. Сенька урезал себя на харчах. Но и это не спасло. Продукты таяли. Чем меньше их оставалось, тем больше падало настроение.

Однажды он опять решился. Подошел к дому морячка. Увидел, что у того дрова кончились. Но, видимо, из гордости, не хотел брать дрова от коптилки. И носил их из тундры вязанками. Но этого не надолго хватало. И в доме стоял холод. Окна изнутри толстым слоем льда покрылись.

— Еще сдохнет, гад. А подозревать опять же кого начнут? Меня? Придется ему дров привезти, чтоб из-за него еще срок не получить, — велел сам себе Муха. И весь следующий день, покуда Николай был в тундре, возил ему Сенька дрова. Сухие. Крепкие. Сложил у порога, чтоб перенести быстрее. Не меньше трех кубометров наворочал. Старался. А вечером, когда темнеть стало, и морячек должен был вот-вот вернуться, ушел Муха к себе домой. Стал ждать. Как отреагирует старшина на его робкий шаг к примирению.

Шло время. Вот уже и одиннадцать часов. Ждать больше нечего. Надо спать ложиться. И только рубаху снял, шаги под окном услышал. Идет. Муха отвернулся к печке. Поднял с пола газету, в какую продавец бутылки завернула. Разгладил на колене. Сделал вид, что читает. Что тоже не лыком шит. Николай вошел в дом.

— Привет, фартовым!

— Здорово, матросня!

— Ты чего это устроил у моего дома?

— Дрова привез тебе. Прошлым одним не согреешься.

— Заботу проявил? — прищурился старшина.

— А хоть бы и так. Я — не ты.

— Чем же не угодил?

— Жрать мне скоро нечего будет. Без курева сижу. Последний коробок спичек остался. А тебе хоть бы что!

— Ты б так и сказал, — сконфузился Николай.

— Тебе скажешь, ты заместо хлеба торпеду предложишь, либо еще чего, — хохотал Муха.

— Ладно, хватит трепаться, пошли ко мне. Поедим. Я зайцев сегодня принес. Уже стушил. Пошли.

Сенька спешно натянул телогрейку. Быстро сунул ноги в сапоги. «Ведь к зайцу и выпить даст. Иначе быть не может. Сухая ложка горло дерет». — Думал Муха пыхтя.

В доме старшины жара стояла несносная. Но запах… От него у поселенца под ложечкой засосало.

Садись, располагайся, — предложил хозяин и, раздевшись, загремел ложками, тарелками, вилками.

Сеня сел поудобнее. Четыре дня на кипятке со старыми сухарями давали знать о себе. И голова закружилась. Поселенца стало тошнить. Он выскочил во двор. И, упав на снег, кричал больным желудком. В глазах зеленые звезды прыгали. Крутились заполошно. Режущая, злая боль сводила судорогой весь желудок. Руки коченели. А внутри все горело.

— Господи! За что мне такое! — стонал Муха.

— Сенька! Сенька, вставай! — поднимал его из снега Николай.

— Не дергай! Не трогай!

— Быстрее вставай! Идиот! — выдернул его из холода Николай. Схватил в охапку, втащил в дом, положил корчащимся комком на шконку. Засуетился. Судорожно вытащил из-под койки канистру. Налил целый стакан спирта.

— Пей! протянул Сеньке.

— Не хочу, — еле шевелил губами тот.

— Пей, говорю!

— Отстань! Уйди!

— Пей, скотина! — задрал ему голову Николай. Муха удерживал стакан, выпил спирт одним залпом. Откинулся на подушку. Николай отскочил к ведру с водой. Сунул в него полотенце. Мокрое приложил на живот. Через десять минут приступ прошел. И обмякший Муха едва не уснул.

— Погоди! Выдрыхнуться успеешь. Поешь сначала. А уж потом спать, — совал ему в руки вилку старшина. Сенька ел вначале неохотно. А потом во вкус вошел. Ел мясо, обжигаясь, торопливо.

— Не спеши. Ешь спокойно. Эх, дураки! Ведь вот вдвоем. Никого больше на острове нет. Чего не можем поделить. Все стычки. Нет бы по- людски. Так мы скорее сдохнем, чем помиримся. А кому это нужно? Ни тебе, ни мне. Война прошла. Лагерь твой тоже, позади. Нет его! Пора бы и позабыть, хватит! Здесь нам не обойтись друг без друга!

Сенька ел, отвечать было некогда. Странно, целый стакан спирта выпил, а не захмелел.

— Ешь, — подвинул ему еще одного зайца Николай. Муха едв^.а успевал глотать. Но потом глянул на старшину и неловкостало:

— А ты чего не ешь?

— Не хочу.

— Не темни.

— Я уже поел.

— Тогда и я не буду.

— Да есть еще, просто желание пропало, я тут жрал, а ты подыхал с голода. Вот и я чуть душегубом не стал.

— Э! Кой с тебя душегуб? — рассмеялся Сенька. И, помолчав, сказал: — Зайца и того на капкан ловишь. Не стреляешь. А все от жалости. Волка и то только пометил. Убить не смог. Очко сыграло.

— И верно. Крови не люблю. Но вот насчет волков ты зря. Я каждую весну волчат гублю. Прямо в логовах. Десятками. Покуда малы. Бензином заливаю. Чтоб задохнулись. Не даю им плодиться. Иначе, кроме них на острове никого не будет. Есть пятеро, хватит, чтоб беды меньше было.

— А что ж волчихи? — удивился Муха.

— Волчицы людей боятся. Как только я подхожу к логову — уходят — Детей бросают.

— А не мстят.

— Нет. Я их повадки знаю. Сами по себе, без волка, они не кинутся на человека. Знают, не одолеть.

— А сами волки? Тоже боятся.

— Эти — нет. Эти не боятся. Но их всего двое. Не справятся в открытую. Но отомстить постараются.

— Как? — испугался Сеня.

— Просто. Один за мной уже следит. Всюду. Куда бы я не пошел, он неподалеку от меня. Своего часа выжидает. Когда я в тундре бываю, а потом возвращаюсь, всегда вижу, что и сегодня он за мною шел. Провожал, стерег.

— Это он тебе за волчат мстит?

— Да.

— А ты убей его.

— Не так-то просто. Он никогда мне на глаза не попадается.

— Так ты его не видел ни разу?

— Нет. Не видел.

— Так может это волчиха?

— Она на куст мочиться не может, — рассмеялся Николай.

— Поставь капкан на него, — предложил Сеня.

— Ставил, всю зиму. Он на него не попадает. Чует подвох.

— А чего он ждет?

— Своего случая. Может холод меня одолеет. Или покалечусь, а он прикончит. Или внезапность какую караулит. Не знаю. Только враг у меня имеется. Надежный. Этот ни одного промаха моего не упустит. Все увидит.

— Прямо как у нас! Как мы! — крутнул головой Сеня.

— Что ты имеешь ввиду?

— Малину, кентов. Тоже так. Наметил кого загробить, — ни на шаг не отпускаешь. Ждешь. Тоже своего. Все подмечаешь. И промахи, и удачи. Случается, кент провинился. Надо убрать, чтоб не стукнул. А он тоже душегуб. Не слабее тебя. Все знает. И тоже… Капканы ставит. На случай. Вдруг я в него попаду. Ну попадает тот, у кого первого нервы сдадут, либо память подвела, либо ума не хватило.

— Видишь ли, меж мною и волком большая разница. Я умею мыслить, думать. А он живет только злобой. Инстинктом мести. У него кроме злости нет ничего. Я же все рассчитываю.

— Черта с два! У него эта злость не голая. Он противопоставил тою жизнь жизни волчат. И взвесил по-своему, что ему его детва, ее жизни куда как дороже твоей. А как он их может сберечь? Только убрав тебя с пути. Вот! Именно потому, он не просто мстит и выслеживает злобой, он разумно стережет тебя. И не забудь, что он — душегуб и крови не боится. Знает, что ты не душегуб и крови боишься, о значит, слабее его. Иначе бы так явно не выслеживал. Покажи его мне. Я на него пойду! Поверь, что с острова рад будет сбежать, только бы со мной не встречаться. Знает, поди, как я с его собратом разквитался.

Он на тебя не пойдет. Ты волчат не губил. А убил его конкурент, соперника. Волк не станет мстить за волка. А только за волчат и волчицу. Их он всегда будет отстаивать. А волчицам хватает и этого. Они ни за кого не мстят. Так что на тебя не пойдет. Ты ему не враг. Наоборот. Услугу оказал большую.

— Давай вместе на него пойдем, — предложил Муха.

— Нет, Сеня. Жизнь дает каждому своих врагов и своих друзей. Она делит их по справедливости. У меня с волками свои счеты. Только свои. Ты тут не при чем. Я сам справиться должен. Сам! Без тебя! Ты себя с ними сравниваешь, восторгаешься их разумом. А у меня перед глазами все еще тот мальчишка стоит. Веришь, то, что от него осталось. И мне не до сравнений, не до восторгов. Правда, опыта маловато в убийстве зверей. Но ничего. Охота — есть охота. Никто не может сказать заранее ничего. Кто окажется сильнее — зверь или охотник. Кому повезет. Но поверь, я не люблю убивать. Это всегда жестоко и несправедливо. Но человек должен регулировать природу по разуму. И не давать выживать сильному за счет слабого. Иначе все слабые будут уничтожены.

— А так и надо. Не умеешь за себя постоять — сдыхай! Зачем слабый! Только жрать? — удивился Сенька.

— Тот ребенок был слаб потому, что волк не дал ему стать мужчиной.

— Я не о людях. О твоем.

— Ну предположим. Что ж! Тогда нам вместо зайчатины надо будет есть волчатину.

— Почему?

— Так волки всех зайцев сожрут на острове! А я хочу сохранить и тех, и других.

— А зачем такой ценой? Из-за паршивого зайца своего шкурой рисковать? Ить не казна какая. Не велика потеря! Не станет — ну и хрен с ними! Что? Больше жрать нечего?

— Ты понимаешь, что волки по льду смогут в поселок перебежать. Когда их станет много, они никому жизни не дадут. А в поселке дети… То-то. Пока им на острове еды хватает, они никуда отсюда не уйдут.

— А почему на мальчишку напал волк?

— Как на слабого! Знал, что осилит. Взял, что поближе. Вот я и хочу, чтоб это не повторилось. Хочу им внушить страх перед человеком. Отбить даже желание померяться силами. Ведь волк, попробовавший однажды человечины, обязательно повторит эту охоту. И мне нельзя с них глаз спускать. Два раза в году я убиваю волчат. И буду это делать покуда жив. И ты мне в этом не помощник. Убеждения разные. Ты знаешь, волк волку тогда горло перегрызет, когда один из них на грани смерти и не способен достойно защититься. Так что не надо. У тебя не с ними разногласия. Живи спокойно. Я сам справлюсь, — закурил Николай.

— То говоришь, что мы тут друг без друга не обойдемся. То — сам справлюсь. Попробуй тебя пойми — чего хочешь. Волки тебе помеха, я — тоже. Вроде, как с ними заодно. Чудак. Это ж как же я с зверями заодно? Разве такое бывает? Их много, а ты один, сам хочешь с ними сладить? Но их — пятеро! Так и нас хоть двое быть должно.

— Не надо. Помощи в этом не надо. А в жизни, в повседневном, нам с тобою, конечно, вместе нужно быть. Где ты мне поможешь, как сегодня, где я тебе.

— Имеешь в виду мелочи?

— Ну да! — подтвердил старшина.

— Значит так, тряпки — вместе, жизни — врозь?

— Мы сами разные. И даже слишком. Потому возможное. — вместе, а уж разное — порознь.

— Понимаю на что намекаешь, — вздохнул Муха и поднялся из-за стола.

— Пойду я! Не стану мешать гордому одиночке. Живи, как знаешь, только харчей мне привези. Может и я научусь жить по-волчьи.

— Это почему?

— Они тоже живут вместе, а жрут врозь. Добычу ловят вместе, а кусок всякий себе больше урывает. Как в малине. Только что они на дело ножей не берут. А так— совсем кенты. Вот их жизнь ты мне и предлагаешь. Но ничего. Я к ней привычный. Только не думал, что ты мне это предложишь. От тебя не ждал. Но, видать, и верно говорят — спаси волк человека, тот все равно будет думать, какую выгоду волк ищет теперь. Так кто же из них больший зверь? В драке сойдутся — оба рычат. Дерутся до смерти, всяк другому не верит, в живых оставить боится. Знает — выживший победу не простит. А победитель — волк или человек — неважно, потом всю жизнь, помыкает тем, кого однажды победил. Покуда не сдохнет, либо зубы на соплеменниках не поломает. Такова природа. В каждом из нас зверь сидит — злой, свирепый. Только у волка это от природы, а у нас… Пожалуй от того, что в каждом встречном, себе подобном, мы самих себя узнаем. И еще не зная— в глотки друг другу вгрызаться готовы. А за что? Видать за то мы и ненавидим других, что они нам себя слишком напоминают.

— Это ты брось! Да и что ты в жизни понимаешь, что видел и ней? Ты не знаешь, какими бывают друзья.

— У вас — друзья, у нас — кенты. Какая разница?

— Большая. Меня друзья от смерти спасли. И не раз. Катер наш торпеда потопила. В войну. Меня оглушило. Как в воде оказался — не знаю. Спасательный круг удержал. Его на меня мой друг надел. Покуда сам на воде держался. А потом он утонул. Я этого не видел. Он утонул, хотя мог спастись. Он ради меня! Понимаешь ли ты это? Фартовая твоя душа! Тебя когда-нибудь спасали твои кенты? За тебя умирали добровольно?

— Нет! У нас дураков не было.

— Что? — растерялся Николай.

— Сам попал в переделку, сам и выкручивайся. А чем жизнь кента хуже моей? Иль ему неохота жить? Нет! Такого даже по кайфу не бывало, чтоб кто-то свою голову невинную заместо дурной головы подставил.

— При чем тут виновные? Война была.

— Дак я ж там не был. Я про нас. Ведь в малине как — попадаются по глупости, а уцелеть могут умные. Так нешто — кто уцелел должен за меня свою голову подставить? Это же смешно! Ну возьмут его, — законопатят вместе со мною. Вместе срок стали бы тянуть. Кому это нужно. Нет. Благодарствую. Не надо меня спасать и сам ни за кого свою голову в петлю не суну. На себя всю жизнь рассчитывал, так надежнее. Уж попался, так сам. Сам и ответил. А то кто-то попух, а я его спасай. Даже обидно.

— Вот видишь, а у нас о своей шкуре так не беспокоятся. Жизнь друга важнее своей головы.

— Не бывает такого.

— Случается. Я ж тебе рассказал.

— Но это один такой, выискался. Видать напился до свинячьего визга и спутал свою голову с твоей. По-нормальному так не бывает.

— Как не бываете Я тоже своего друга выручил. Рулевого. Его в руку ранило. А тут— бой. Я за управление встал. Его прикрыл собою. А проход в бухту был узкий. Я начал маневрировать. И вышел. А вот лицо мне все осколками в тот день порвало. Но ему, возможно, жизнь спас. Он с простреленной рукою не сумел бы уйти от, эсминца немецкого. А значит — всем нам крышка была бы.>

— Так это ж ты, но не он! Он о тебе не думал, что угрохать тоже могут. И спрятался. Согласился. Ему от того лишь спокойнее.

— Да не во мне дело. И не в нем одном. У нас на корабле — экипаж. Это же не только мы с ним. Целая команда! Ими рисковать нельзя.

— Им нельзя — тебе можно. Ишь как! Хитро. Вся компания за одну спину — кыш! Герои..

— Не смей так говорить! — побелел Николай.

— Ладно. Не буду! Твои они. Сам с ними и разбирайся. У каждого свои кенты, своя работа, свой кусок. И смерть своя. Ее могут приблизить, прежде всего кенты. А вот жизнь продлить никто не в силах.

— Тебя твои кенты совсем испортили.

— Меня никто не портил. Я какой есть — такой и родился.

— Ну и чем гордишься? Ведь нечем! Где кенты?

— А где твои друзья?

— Мои? На материке. Пишут. В отпуске встречаемся,

— И все?

— А что еще?

— Я со своими, когда поселение отбуду, тоже встречусь.

— Так то — твои! — злился Николай.

— А чем твои лучше моих? Они б хоть приехали сюда помочь тебе волка убить. Он же не эта — не торпеда и не эсминец. Его руками задавить можно. Особенно за друга. Ты же их спасал.

— Мелко бы я ценил своих друзей. А кроме того, тогда была война. Сейчас другое дело. Друзья для сердца, для памяти должны быть, а не для того, чтобы заботы свои на них вешать.

— Ладно. Что там, каждый берет на «дело» того, кто его устраивает и это неоспоримо. Я пойду. А то мы снова до кулаков договоримся, — шагнул к двери Сеня.

— Погоди. Я все хочу сказать тебе, что дров ты наготовил достаточно. Завтра в помещении работать начнешь. Корзины будешь плести для госпромхоза. И я с тобой. С неделю. Пока научу.

— Корзины?

— Да. А что?

— Я что? Дед?

— Это работа!

— Видал я ее!..

— Остынь. Это для рыбы. Для икры. А кто их делать будет? Велено, надо выполнять. Не для себя прошу. Не из прихоти.

— Еще бы чего не было.

— Значит, договорились?

— Попробуем, — помялся Муха.

— Почему так?

— Мы ж с тобой дня не выдержим спокойно. Обязательно подеремся. А потом опять разбегаться надо. Хорошо хоть есть куда. А то что бы делали? Давно бы в глотки вцепились друг другу.

— Ну это ты оставь.

— Давай попробуем. Но если что— я снова на дрова, а ты уж как хочешь. Сам эти штуки делай. Кстати, так для тебя и безопаснее. Твой волк глядишь и забудет про тебя за это время.

— Хватит об этом.

— Да я не смеюсь.

— Значит, я завтра за продуктами. А ты дом протопи', воды привезешь, чтоб лозу вымочить. Да и в доме порядок наведи, чтоб грязь в глаза не лезла.

— А сколько их надо?

— Чего? — не понял Николай.

— Ну этого, что делать надо.

— Двести корзин.

— Не много ли?

— Таков заказ.

— Ладно. Покуда я на поселении, не шибко откажешься. Сделаю. Только где работать станем?

— В соседнем со мною доме. Устраивает?

— Хорошо. Ну, до завтра.

— До завтра, — ответил Муха, выходя из дома.

.. В эту ночь ему не спалось.

Гребует мною. Ишь, намекает, мол куда с таким мурлом прешься? Убийца! Преступник. Всю жизнь по лагерям провел, а теперь в друзья набиваешься, иль разницу не видишь? Кто ты, а кто я? Пусть не сказал, но намекнул, что между нами пропасть. И моста через нее не перекинуть ни ему, ни мне, — думал Сеня. — А хотя на что я сетую? Он ведь иначе жил. Никого, кроме волков, не убивал. На нем ни пятна, ни клейма. Не то, что на мне. Уж и печати ставить негде. Всюду виноват. Кругом. Во всех грехах повинен. Разве может он со мной на одну доску стать. Согласиться в душе приравнить себя к убийце? Это ж все равно, что в пропасть головой. И он на последнее скорее согласиться, чем примириться со мной. Разные мы. Слишком разные. Хоть и человеки, и оба мужики. Но это с виду, а середки — ничего общего. Как два кармана. В одном — деньги, в другом-шиш. Да и мне до него уже не добраться. Не шагнуть. Шибко пропасть широка. Прошлое, как страх — за задницу держит, не дает сил шагнуть. А и шагни, так куда? Он не подвинется для меня. А срываться в пропасть — стоит ли? Опять же и было бы из-за кого? К нему сделай шаг, а он кулаки наготове. Не лезь! Не ровня! Да и на что он нужен кому? Было время — спасали, покуда понт от него был. А теперь среди своих ему места не нашлось. Не с добра же здесь на острове живет. Мало чем лучше меня. Так я хоть не по своей воле. Этот же, имея друзей, один остался. Как мытарь. Так я зато весело жил, а он за то что дураком был! А итог один. Эх, судьба! Проклятая падла, — вздыхает Сеня, поворачиваясь на другой бок.

«Вот, к примеру, — Скальп — паскуда, ну кому его жизнь нужна? Что он доброго в ней сделал? Ни одного мужика поди, водкой не угостил. Не напоил допьяна! Никому папиросу не дал. А живет. И волк никакой за ним не ходит. Разве только я заместо зверя словлю его, как выйду на свободу. Уж я его не упущу», — рычит в поселенце зэк.

На утро он встал тяжело. Всю ночь во сне видел перед глазами кулаки кентов, оскаленные, перекошенные злобой, черной ненависть лица. Слышал угрозы, проклятья. Тело болело так, будто не во сне, а наяву его избили. Не щадя.

— Ох! Жизнь проклятая. Верно, спирт впрок не пошел. Вон, как всего ломает, — вздыхал Муха. И попив кипятка, тяжело ступая, направился к дому, указанному вчера Николаем.

Надо работать. Надо как-то жить, чтоб не отправили назад в лагерь. Здесь — этот матрос. Но от него кулаком можно отбиться, волка — можно задавить, за него и срока не прибавят. От кентов не отмахнешься. Их много… И как бы здесь ни было плохо, все ж тут лучше, чем в лагере, — подходит к дому Сеня.

Едва он растопил печь, и та, задымив, пустила в комнату столб дыма, в дом вошел старшина.

— Привет фартовым! — сказал он.

— Здорово, торпеда! — рассмеялся Сеня.

— Дымишь?

— От лягавых маскируюсь.

— А где ж они?

— А волки!

— Ох! Ну и черт ты! — хохотал Николай.

— Боюсь, чтоб меня с тобой не спутали. Вот и подпустил. Мы завсегда в тумане, да в дыму работали. Одним словом — под шумок. А ты — иначе.

— Значит, контакты с волками налаживаешь?

— Ага! Заманю. А там и твоего врага приловлю.

— Хитро.

— Волк волка знает как поймать, — усмехнулся Муха.

— Все это хорошо. Но сначала пошли поедим. Тебе нельзя без завтрака оставаться. Заодно и тут печка обгорится. Дым выйдет. Отсырело все. С час нужно обогревать. А там и работу начнешь.

— Лады.

— Як обеду вернусь.

— Курева мне возьми.

— Помню.

— И бутылку. Тоже на запас.

— Спирт есть, весь бери. Твой он. Мне после контузии этим увлекаться нельзя. Голова болит от него.

— Ничего! Я за двоих один управлюсь, — ел Сеня и посмеивался.

— В этом нет сомнений, — хохотал Николай.

Позавтракав, они вернулись в дом.

— Сегодня протопи хорошо. Воду вот в эту бочку набери. И подмети здесь. Потом вот эту лозу видишь, еще на чердаке полно забит. Так вот ты ее в бочку сунь. Побольше. Пусть отмокает. А сам иди отдыхать. За корзины завтра возьмемся. А чтоб не скучно тебе было, вот папирос возьми. Пару пачек хватит до моего приезда?

— С лихвой.

Ну давай! Я пошел, — вышел моряк.

Сенька, вздохнув, подложил дров в печь. И, взяв ведра, пошел за водою. Он видел, как отчалил катер и, пробиваясь сквозь лед, пошел н поселку. Муха вздохнул. Набрал воду. И, разогнувшись, онемел. Прямо на берегу, откуда недавно отошел катер, сидел матерый сильный волк. Он рычал вслед виднеющемуся катеру. С клыков капала слюна.

Зверь даже не повернул голову в сторону Мухи. Не обратил на него ни милейшего внимания. Вроде не было тут Сени, а если и был, то не был ею врагом. А другом. Понимающим его. Своим кентом.

У Мухи даже волосы на голове зашевелились. Не только моряк, а и этот зверь думает, что он с ним одной крови, одной породы. И враги у них общие.

Зверь с ненавистью смотрел на катер. И рычал. Вроде проклиная Николая, желая ему смерти. Вот только приблизить ее не мог. Далековато. И щелкал зубами зверь. Снег когтями рвал от досады. Кусал его.

— Ушел… Уше-е-е-ел! — кричал он, задрав кверху морду.

— Кур-рва хвостатая! Лярва! — кинулся к нему Сенька, сам не зная зачем, за что? С голыми руками! Кинулся на волка волком.

Зверь оглянулся на топот. Удивленно уставился на поселенца, вроде спросил:

— А тебе какое дело?

Но Сеню уже нельзя было остановить. Он летел как камень, падающий вниз. То ли на чью-то голову, то ли навстречу собственной смерти. Он не обдумывал. Бежал не размышляя. Волк отскочил на несколько шагов. И Сенька, с трудом изменив направление, помчался за ним. Зверь отступил еще. Словно выманивал Муху из села в тундру. Где каждая кочка — помощница.

Сенька скакал через сугробы, не останавливаясь. По пути кол; где- то вырвал. И, подняв кверху, побежал быстрее. Волк еще отступил. И приготовился к встречному прыжку. Но Сеня заметил. Миг и волчья оскаленная пасть клацнула у самой левой руки. Совсем незащищенной. Кол опустился на снег. Сеня резко развернулся. Секунда. Зубы зверя рванули телогрейку. Кол задел по спине. Еще прыжок. Удар в колено. Кол по голове хорошо проехался. Вон как глаза, от злости загорелись. Присел. Еще прыжок. У самого бока зубы полоснули. Кол по ногам пришелся. Взвыл от боли. Но не отступает. Опять прыжок. Сеня так замахнулся, рассчитав удар, что зверь мешком отлетел. Муха кинулся к нему обрадованно:

— Что, падла, получил?

Но слишком рано торжествовал. Волк подскочил, черные молнии глаза метнули. Как они были похожи в эту минуту на глаза Скальпа. Это он! Он! И кол, сжатый в руке, показался ножом. Надежным другом.

Но… Зверь понял. И, собрав остаток сил в комок, увернулся от удара. Размашисто, быстро побежал за село. На околице он присел! Поднял морду кверху. Взвыл коротко, словно поклялся отомстите и Мухе. А потом, сорвавшись, вихрем умчался в тундру.

Сенька ничего не рассказал вернувшемуся из поселка Николаю, а тот ничего особого не приметил. Работа вся была переделана и к Сене у него не было никаких претензий.

А тот долго молча размышлял, ну почему он кинулся на волка. Ведь тот и впрямь ничего ему не сделал плохого. А вот Николай? Ну кто он ему? Кто? Сосед? Так и Скальп был соседом. По бараку. Человек? Ну и что? Не рваться же вместо него в волчью пасть! Мужик. Но и это не довод! Хотя что ж — приступ был — он спас! Кенты и пих случаях орали: — «Молчи!» А то и матом… За сплетню чуть не угробили. Хотя и этот. За бутылку. Но он ему весь спирт отдал. Нею канистру. Сам. Не просил Сеня. Значит и впрямь не в бутылке /(ело. Не в ней. Нет! Украл! Без спросу! Кенты за это и убить могли. Хотя свои! Свои! А этот совсем чужой. Попадись тогда— угрохать мог! А вот теперь вступился. И ни за что! Смешно! Верно и впрямь гак бывает, что человек человека может спасти от смерти, приняв все па себя. А почему — да кто его знает? Но из стыда решил никогда в гом не сознаваться старшине.

А тот теперь каждое утро садился у печки. И, разобрав лозу, учил Сеню плести корзины. У Николая это ловко получалось. У Мухи — нет. Непривычные к работе руки — не слушались. Сеня чертыхался. Вскакивал. И только самолюбие — не уступать морячку ни и чем, снова усаживало его за дело.

— Слушай, а с чего ты убийцей стал? — спросил однажды Николай.

Сеня опешил. Но потом ответил:

— Так пришлось.

— Ну я вот немцев убивал. В войну. Так они — враги. А ты-то за

что?

— Тоже врагов. — Каких?

— Кентов. За что?

— За откол от малины.

— А зачем?

— Чтоб не «стукнули», чтоб выжить.

— И скольких убил?

— Тебе зачем? — огрызнулся Сеня.

— Всяк врагам счет ведет.

— Врагов много. Пришил только двоих. Больше не дали. Засыпали. Хотел и третьего. А он с лягавыми связался. На них работать стал. Да и что с него взять— налетчик! Продажная шкура! Тут и поймали.

— Ну и пускай бы малина с ними разделывалась. Ты зачем в это влез.

— Мне платили. Я и убивал. — А какой срок получил?

— Будь здоров! Да на Чукотке в лагере— за «суку» добавили. Полжизни по лагерям провел. А все из-за говна. Ведь не за здорово живешь. Облажавшихся убивал. Двое убитых, двое нет, вот и все, что есть на счету.

— А кличка у тебя была? — спросил Николай.

— Имелась. Как же без нее?

— И какая?

— Муха. Что? — не поверил Николай.

— Муха, такая кличка моя среди кентов.

— Ну и муха! Ты же погляди на себя! Что общего у тебя? Ты ж целый бык!

— Был бык. Да не стало. Осталась муха, — отозвался Сеня.

— Из-за чего же тебя так обозвали.

— Был случай. Просто так клички не дают, — замолчал поселенец.

— А тебе за что?

— Да-а. Что там особого. Откололся от малины один фартовый. Вор «в законе», медвежатник. По сейфам был большой мастер. Любой умел открыть без следов. Такие в малине — дефицит. Их берегут пуще глазу, ублажают. Все им дозволяется. Ну и этому. Тоже… Он и обзавелся бабой. Она ему мозги свихнула. Мол отойди, завяжи с ними. Он и пошел у юбки на поводу. А знал много. Слишком много. К тому же баба могла его заставить заложить всех нас. Один раз удалось же ей! А мы знали — бабы не умеют остановиться. Всегда мертвой хваткой в мужика вцепятся. Так и эта. Уж выйти замуж, так не за бывшего вора, а за раскаявшегося, за сознательного. Чтоб потом им всю жизнь помыкать. Ну и решила малина убрать его. Совсем. Меня на это дело и послали. Заплатили хорошо. Что ни говори, трудностей немало было. Жил этот медвежатник в общем четырехэтажном доме. А значит, попасть к нему надо было так, чтобы никто не увидел, не заметил и не заподозрил. А значит— глубокой ночью. К тому же и жил этот фрайер на четвертом этаже. В квартире бабы своей.

— Ну, а причем — муха? — перебил матрос.

— Так вот слушай. Вошел. Уже под утро. Глянул. А он один. В постели. Тряхнул. Баба его оказывается на работе была. Ну угрохал. И только в дверь — слышу, кто-то ключ вставляет. Догадался, что баба пришла. И на балкон шмыгнул. Она враз к нему. Я глянул — водосточная труба рядом. Я сиганул. Молодой ведь был. И по ней вниз. А когда баба потом во двор выскочила, все кричала: «Муха! Муху ловите!» Свихнулась, короче. Это когда я метнулся на трубу — она меня за муху приняла. Так и прозвали «Мухой». Навроде этой, что летает. Баба с дури так орала, а меня эдак наградили. За удачу, за невидимость. Умение улететь. Да только вишь как я долетел? До самой Чукотки. Все моей жопе не сидится. Летаю. А где сдохну, не знаю сам. Может тоже, как муха, где-нибудь на помойке или под забором, — опустил голову Сеня.

— Да. Ну и жизнь у тебя! Хуже волчьей. Не позавидуешь.

— Конечно. Но вот так всегда у меня. И в лагере. Никому худого ничего не сделал. А врага нажил — хуже волка. До смерти его буду помнить. Он не только мне, всем гадил. Он волк из волков. А жив. И ни одна чума его не берет. Ничей нож его не достал. Ничьи руки его поганую жизнь не укоротили. Я весь остаток своей жизни отдал бы только за то, чтоб его мертвым увидеть. И не просто мертвым, а убитым. И не хуже, чем я сам его отделал бы!

— Сам думай. Иль лагери не надоели. Сгниешь ни за понюшку. А на черта жил? Ты хоть до свободы доживи! Язва ведь у тебя. Желудочная. Вон как изводит. А ты еще глупости замышляешь. Лечись. И доживи хоть последние годы как человек. Остаток лет не всади в задницу. Или она у тебя вместо головы на плечах растет? Иль в лагере лучше, чем на свободе?

— Не тебе говорить, не мне слушать, — отмахнулся Сенька.

— Так вот и живи спокойно.

— А ты чего жалеешь меня?

— Я? — удивился матрос.

— Ты!

Николай смутился, потом сказал:

— Я на войне полжизни оставил. Жена увидела мою рожу — к другому ушла. Испугалась. Больно страшный я стал. А я и теперь ее люблю. И уехал сюда. Сам. Пусть она будет счастлива с ним.

— С кем?

— С моим другом.

— Ого! — присвистнул Соня. — Да я бы их обоих бы пришил, — сказал он.

— А зачем. Любовь этим не вернешь. Тем более, что теперь у них двое детей. Их сиротами оставлять? Но при чем тут детвора? Пусть живут спокойно. Мне некому мстить. У меня нет врагов. С детьми не враждуют. С бабой тоже. С другом? Но ведь она сама его избрала.

— Так ты женись на другой.

— На ком?

— Какая понравится.

— Эх ты, Сенька! В жизни все сложнее. Баба— не казна. Ее не возьмешь так просто. Какая мне понравится, я ей не по душе. А какой я полюбился — она мне не нужна. Знаешь, есть пословица — рада б за пана, да пан не берет. Так вот оно и всегда.

— А я думал, ты к бабе ездишь, — разочарованно протянул поселенец.

— Не к бабе. К матери. К нашей. Ее сын меня спас, а сам утонул. Я рассказывал тебе. Она в Оссоре живет. В поселке на том берегу. Вот я и езжу к ней. Наведываю. Помогаю. То дров порублю. То зайцев подвезу. Мелочи это все. Но ей от того теплее. И мне отраднее, что она меня всегда ждет. Как своего сына.

— И не упрекнула?

— За что?

— Как? За сына?

— Упрекать не за что. Ему виднее было. Каждый волен распоряжаться жизнью своею. Тем более тогда. Я был без памяти.

— Странный ты, — качнул головой Сеня.

— Почему?

— Зазря живешь.

— Впустую. Не совсем. Я здесь нужен. На острове.

— Но с этим любой мог справиться.

— Справ^.иться может и не мудрено. Это верно. Труднее выжить здесь. А я выжил. И никому не стал обузой. Думаешь это легко? Нет! Но я сумел себя заставить жить здесь добровольно! И быть нужным!

— А что ты за это будешь иметь? — не выдержал поселенец.

— Не знаю, — развел руками Николай.

— То-то!

— Но я об этом и не задумывался.

— Не на волков тебе нынче охотиться надо! Не за ними гонять. А жизнь устроить, — задумчиво говорил Сеня.

— Я однолюб, к несчасть ю.

— А значит, дурак.

— Ну ты, полегше! — крикнул матрос. И Сенька замолчал. Меж ними снова легла пропасть. Холодная, бездонная…

— Потому вот видно и тебя мне жаль. Беспутного. Сам коряво живу. А ты и того хуже, — сказал вдруг Николай и замолчал.

…По весне, когда стаял снег, приехали в Ягодное рыбаки. Устроились в домах. Село наполнилось шумом, голосами. Берег ожил. Но к Сеньке никто из них не подходил. Не знакомился. Не заводил разговор. Он тоже ни к кому не набивался. Научил его Николай солить, коптить рыбу и поселенец целыми днями был занят своей работой. От коптилки на шаг не отходил. Нравился ему вид балыков, тешек, что красными гирляндами заполнили всю коптилку. Запах его работы был приятен всем. Песцы, лисы, даже осторожные горностаи, приходили попробовать свои силы и, пытаясь обхитрить поселенца, норовили стянуть недозрелую, нежную тешу или балычину. И Сенька гонял их целыми днями от коптилки, уставал к концу работы до полного изнеможения. Подстегивало еще и то, что за эту работу ему хорошо платили.

Сеня пропадал в коптилке целыми днями. Пропах дымом, рыбой. Редко виделся с Николаем. Да и не до него ему было. С утра получал рыбу. Потом разделывал ее. Солил. Потом готовил тузлук. Обрабатывал коптилку. За неделю, пока рыба солилась, ездил в тундру за дровами, чтоб меньше было забот зимой. Там выбирал березу. От нее у балыков появлялся свой особый вкус и аромат. А тешка при копчении березой — золотом отливала. Радовала глаз. Дразнилась сочностью. В такую впиться — за уши никого не оторвешь. Сеня старался. Развешивал рыбу равномерно. Чтоб каждую дымком охватывало, чтоб тепло подавалось ровно, без перегрева. Чтобы не потрескался, не повял от него ба лык. Коптилку никогда не забывал закрыть. Чтоб мухи в неё не налетели. Не засидели продукцию, не испортили его работу. Все балыки и тешу сдавал только первым сортом. Понемногу коптил рыбу на зиму для себя и для Николая.

Теперь даже кассир стал с ним вежливее. Вручая зарплату Сене, мастером его называл. По плечу похлопывал заискивающе. Все просил у поселенца тешки для жены. И не отворачивал от Мухи морщинистую, лысую мордашку. А улыбался, всеми складками. Для подписи на ведомости свою самописку протягивал. Просил только чтоб не плевал на нее Сеня. Мол, не карандаш. И без того пишет. Но когда поселенец забывался, не ругал его, как прежде. А молча вытирал носовым платком.

С Николаем не до драк было. На них попросту не оставалось ни сил, ни времени. Путина на Камчатке — пора забот. Пора коротких, усталых снов. Пора радости и тяжелого труда. В работе забыл Сенька о своем лютом враге «Скальпе», а Николай о волке. Сезонные рыбаки и те работали без обеда. Не до того.

В заботах проходило лето. На висках, на макушках деревьев ранняя осень первые залысины сделала. И вот тогда приехали на остров школьники. Собирать грибы и ягоды. С лукошками они уходили в тундру с утра. С ними на скрипучей телеге ездил старик. С ружьем. Внимательно следил, чтобы дети не убегали далеко, чтоб никто на них не напал.

К вечеру усталые ребятишки возвращались в село. К костру. К наваристому грибному супу, к жареной рыбе. С любопытством смотрели как медведица и медведь купают в речке двоих медвежат, появившихся у них весной.

Медвежата совсем не боялись людей. Они охотно играли с детьми. Выпрашивали сахар. Забавно кувыркались через голову. Боялись они только холодной воды. От нее убегали несмотря на шлепки медведицы. Но пойманные самим медведем они хоть и визжали на весь остров, но вырваться не решались! Отец был куда как строже матери. Его малыши побаивались.

Все на острове привыкли друг к другу. Песцы, растолстевшие за лето на рыбе, даже бегать разучились. Лисы, прирученные детьми, в дома забегали. Горностаи и те перекочевали ближе к селу и совсем не пугались детей.

Соболи, кунички, белки, отъевшиеся орехами, шишками, грибами, предпочитали лучше отсидеться под стланниковым кустом, чем убегать (гг детей. Да и не трогали их ребятишки. Не гоняли, не свистели вслед.

Дети увешали все село грибами. Просушивающиеся на солнце гирлянды грибов темнели, пахли тундрой, последними днями лета. И хотя тго не было очень заметно, все знали, что зима приходит в эти места без длительной подготовки. Ударит мороз. Скует, заморозит все живое, л потом снег повалит. Засыплет все.

Но пока… Тащит белка орехи. Грибы на ветках развешивает. Медведь с малышами и с матухой, усиленно ловят рыбу. Едят помногу. На зиму жир копят. Скоро в берлогу. Спать. Всю зиму. Берлога уже готова. В ней много стланниковых веток, чтоб малышам теплее было. Медведь даже бревно поставил. Чтоб спустились дети в берлогу, без ушибов. Сверху, над берлогой, толстую крышу сделал. Иначе нельзя. Дети есть. Их беречь надо.

Николай помог медведю сделать крышу. Чтоб не рухнула она на семью. Не придавила, не сделала шатунами. Надежно закрепил он бревна в земле. На них наносил веток, травы, мха. Сверху еще с десяток стланников положил и ушел. Думал, что медведь его помощь за свою работу примет. Но тот понял все сразу. Издали почуял, что Николай над его берлогой работал, по-соседски, по-мужичьи помогал. Медведь давно привык к Николаю и всегда принимал его помощь. Помнил крепко постаревший медведь, как спас его медвежонка от неминучей смерти одинокий мужик, живший на острове отшельником.

Давно это было. В тот год у медведя появились на свет два медвежонка. Первенцы. Шустрые, беспокойные. А один— особо. Все бока за зиму протолкал. Все кричал.

И только по весне, когда вылезли медведи из берлоги, поняли, что один медвежонок совсем больной. Неопытен был медведь в строительстве берлоги. И потому земляная стенка, возле которой спал тот медвежонок, была самой холодной. Северная сторона. Она и застудила малыша.

Не доверял тогда медведь людям, но к кому обратиться? Никто, кроме Николая, не мог помочь малышу. И, подтолкнув больного медвежонка к самым дверям его дома, заставил ждать человека. Тот вышел. Медвежонка на руки взял. Внес в дом. Две недели не выпускал. Поил разогретым медом, салом. Закутывал, в ватное одеяло. Клал в тепло. И ожил малыш. Через месяц, подрос, стал толстым, сильным. Поверил человеку медведь. Полюбил его. Перестали они бояться друг друга. Да и чего бояться? Знал медведь — не убивает никого человек. Не обижает. Звери в тундре его не боятся. Вот только волки… Но их самих в тундре никто не любил.

Сеня не раз видел медведя. Но подходить к нему так близко, как Николай — не решался. А теперь и тем более — не до кого ему было. За лето на острове были построены две дополнительные коптилки и поселенец едва успевал управляться.

Ночами он спал неспокойно. То ему казалось, что дрова в коптилке загорелись жарко и испортили всю рыбу. Он вскакивал, бежал проверять. Но все было в порядке. И свалившись где-нибудь около коптилки, засыпал Сеня ненадолго. И виделось ему будто угли совсем остыли. Березовые чурки не дымят. Он снова подскакивал…

За лето он похудел. Стал быстрым. Вот только желудок стал прихватывать все чаще. Порою ночами не мог уснуть. Все виделось, что Скальп, ухмыляясь, то колет его в живот иголками, то стеклом разрезает желудок.

Сеня просыпался, хотел вскочить, но боль удерживала. Не давала встать. Этого никто не знал. И поселенец хотел теперь лишь одного. Хоть бы день отдыха. Единственный день. Чтобы можно было лежать на постели, не вставая. Целый день, не надрываться рыбой, водой, дровами, мешками с солью. Ведь все три месяца он не видел ни одного выходного, ни одного спокойного часа, ни одной свободной минуты. Одежда уже колом на спине стояла. Некогда. Щетиной такой зарос, что медведи завидовали. За своего принимать начали. В баньку бы сходить. Некогда.

«Вот так наверное и сдохну где-нибудь в коптилке. А этот плешатый кассир, приняв меня за копченую чавычу, взвесит вместе с балыками», — думал Сеня.

— Привет, Сень! — вдруг услышал он за спиной голос Николая.

— Привет!

— Ну, как тебе можется?

— Как видишь. По малой нужде отскочить некогда.

— Покрепись еще немного.

— Креплюсь. Покуда жив.

— Хороший год у нас выдался, — улыбнулся Николай.

— Чем же?

— Рыбой весь район обеспечили. Грибов сдали два плана. Редкая удача. Икры ни килограмма не забраковали. Вся первым сортом пошла. Такого дохода госпромхоз никогда еще от Ягодного не получал. Что значит— остров попал в надежные руки!

— Сито, а не руки, — отвернулся Сеня.

— Почему?

— Требуха изводит. Боюсь не выдержу.

— Две недели осталось. Не больше. А потом я тебя в район отправлю. Лечиться. Заодно и отдохнешь. Сам видишь, не одному тебе так приходится. Все так работаем.

— Так, а я что? Я не жалуюсь. Просто сказал.

Но вечером Сенька не выдержал. После приступа пошел домой, не видя земли под ногами. Она крутилась перед глазами черным колесом. Не помнит, сколько лежал распластавшись на полу. Царапая изъеденными солью, почернелыми пальцами, бездушный, терпеливый пол. Стены вздрагивали от криков, стонов, но никто не пришел к нему. Никто не хватился, не поинтересовался.

— Корми их! А им все мало! Сколько я вам рыбы сдал, а прихватило — никому не нужен. Обжоры проклятые! У вас вместо души и сердца один желудок!! — и, разозлившись на всех и на самого себя, напился вдрызг.

Вечером он проснулся оттого, что кто-то звал его от порога:

— Сенька.

— Ну чего? — отозвался поселенец

— Что с тобой?

— Сплю.

— Коптилки остыли.

— Ну и хрен с ними.

— Что?

— Пропади вы пропадом с ними вместе!

— А ну встань!

— Иди-ка ты.

Николай чиркнул спичкой.

— Ты что сказал?

— Что слышал.

— Сволочь ты! Я так и знал, что нагадишь рано или поздно. Проявится в тебе гнилая душонка. Скотина! Опять напился. Не мог двух недель выдержать, расплылся, как баба.

— Кто баба? — встал Сенька. И, нетвердо ступая на ногах, двинулся на Николая.

— Иди проспись! — оттолкнул его тот.

— И пойду! Спать! Мне ни к чему выслуживаться перед госпромхозом. Отбуду свое и прощевайте! Это тебе нужно! Вот и иди! Сам копти! Лижи им задницы! Всему начальству! Но не моим языком!

Резкая пощечина сшибла с ног. Сеня упал. Дверь захлопнулась. Стало темно и тихо. Сеня спал. Спокойно забылся в пьяном сне. Николай всю ночь сам дежурил у коптилки. А утром увидев, как поселенец торопливо подскочил к коптилкам, успокоился. Решил сходить в тундру.

Сегодня сезонные рыбаки работали в Ягодном последний день. Вечером они уедут. Николай отвезет их в райцентр и снова опустеет село. Кончилась путина. Еще недолго будет коптить рыбу поселенец, а потом — все. Придет в Ягодное зима.

Николай неторопливо идет в тундру, в руках банка бензина. Последнее логово сегодня нужно обработать. Поздние волчата появились у третьей волчицы. Это Николай понял три дня назад. Надо торопиться пока волчата не набрали силы. Пока не могут бегать. С этим надо спешить.

Моряк ускорил шаги. К обеду нужно успеть, вернуться в село. Перевезти вещи рыбаков в поселок. А там и людей. Они уже соскучились по домам. По семьям. А потом и с Сенькой надо помириться. Вдвоем они быстро перекоптят всю рыбу.

— У-у-у — доносится до слуха истошно.

— Что? — моряк ушам не верит. Оглядывается. Сзади, не более, чем в пяти шагах от него стоит волк, незаметно преследовавший его от самого села. Морда зверя оскалена. Словно улыбается.

Николай глянул вперед— там тоже… Вожак. Моряк понял — он окружен. От села далеко. Крикни — никто не услышит. И ружья взял. А волки — вот они. Совсем рядом. Словно поняли, зачем он здесь появился и решили устроить на него облаву. Вокруг — ни деревца. Ни души. Ни голоса. Ни звука. Ни палки, чтоб взять в руки. А волки приближаются. Медленно, нагло, уверенно.

Его ждали до самого вечера. Искали всюду. Звали. Но Николай уже не мог их услышать. Лишь потом кто-то из рыбаков предложил поискать старшину катера в тундре. Пошли гурьбой. А через пару часов почти все назад вернулись. В тундре искать старшину остались лишь те, кому очень хотелось еще сегодня вернуться на катере домой. Но не нашли. Утром решили продолжить поиск. В тундру ушел один. Сам охотник. Он хорошо знал остров. Остальные рыбаки собираться стали.

Сенька, развешивающий рыбу в коптилке, был обеспокоен. Что-то саднило душу. Но он думал, что это из-за вчерашнего разговора — успокаивал себя как мог.

Часа через три, все, кто был в Ягодном выскочили на улицу от крика. Прибежавший из тундры охотник от страха был непохож на себя.

— Где он?

— Там! — показывал он рукой в тундру.

— Что с ним?

— Волк его разорвал.

Сенька кинулся в тундру. Но его удержали. Не пустили. Вызвали милицию из района.

Вечером рыбаки похоронили Николая. И вскоре уехали домой. Их отвез в поселок другой. Старый катеришко хрипло прогудев, попрощался с могилой прежнего хозяина. И люди, оглянувшись на Ягодное, в последний раз добрым словом вспомнили Николая.

Всю ночь сидел у его могилы Сенька. Не верилось в случившееся. И он говорил со старшиною, как с живым:

— Прости меня. В боли своей забыл я о тебе. О твоей смерти, что ко пятам за тобою ходила. Предупредить не успел. Ан и ты забыл, что у твоего, единственного в жизни врага был наготове свой капкан — капкан памяти, капкан вчерашнего дня. Меня ты берег. А сам не выжил. Вот и остаешься здесь навсегда. На своем острове. Единственным президентом его. Один. И только я — шелапуга непутевая, лучше твоих друзей знаю тебя. И буду помнить. Всегда. Мне бы вместо тебя в эту могилу лечь. Ведь жизнь уже мне ни к чему. Но твой враг меня не одолел. Он был предназначен только тебе. Как рок! Прости меня, Колька! Прости! Я, растерявший душу в лагерях, вовсе жизнью не дорожил. Но если б можно было, если бы это помогло, свою бы с радостью тебе отдал.

Ночь скрывала трясущиеся руки Сеньки. Но что это? У могилы, совсем неподалеку от поселенца, сидел медведь. Чавкал. Никто кроме него не знал, как выследил и поймал он в тундре того волка. Как долго драл его когтями. И принес сюда. Зачем? Но зверь и сам не знал. За мертвого друга живому врагу отплатил.

…Медленно причалил к острову катер. Сошедший на берег человек подошел к могиле. Снял шапку. Постоял. Тронул за руку поселенца:

— Пошли, Сеня! Пошли!

— Куда?

— На Сахалин поедешь. На поселение. В лучшие условия. Подлечишься. Тебе нельзя оставаться.

Катер тихо отчалил от берега. Побежал, рассекая волны, все дальше от Ягодного. Сенька держался за поручни. Все смотрел остекляневшими, остановившимися глазами туда, где был похоронен Николай. Он уезжал. Вокруг шумело море…