ВѢЧНЫЙ ГОРОДЪ

Вступленіе

Италія! Римъ! Вотъ два обаятельныхъ звука. Кто на нихъ не отзовется, даже изъ тѣхъ, кому привелось дожить до старости, въ глуши, и никогда не переѣзжать границы своего отечества?

Но, обращаясь къ русскимъ моего поколѣнія, т.-е. къ людямъ шестидесятыхъ годовъ, особенно къ тѣмъ, кто родился и воспитывался въ провинціи, я спрошу ихъ:

Что они вынесли изъ своего дѣтства, и даже юношескихъ лѣтъ, такого, въ чемъ Италія и Римъ, — куда имъ суждено было впослѣдствіи попасть, — назрѣвали въ ихъ душѣ? Какіе запали въ нихъ идеи, образы, впечатлѣнія отъ разговоровъ, книгъ, произведеній искусства, наконецъ, отъ встрѣчъ и знакомствъ съ людьми, которые сами видѣли страну оливъ и апельсиновъ, развалины Палатина и римскаго Форума?

У большинства всего этого было мало, очень мало. Говорю такъ увѣренно потому, что смотрю на свое воспитаніе какъ на нѣчто средне-культурное, въ періодъ отъ половины сороковыхъ до половины пятидесятыхъ годовъ.

Вотъ уже болѣе двадцати лѣтъ, какъ у насъ царитъ строгоклассическая система въ гимназіяхъ. Теперь, быть можетъ, гимназисту въ послѣднихъ классахъ гораздо ближе все, что связано съ Римомъ, съ Италіей древности, Средневѣковья и Возрожденія. Говорю «быть можетъ», хотя въ отзывахъ тѣхъ, кто хорошо знаетъ теперешнихъ гимназистовъ, преобладаютъ сѣтованія о малой общей развитости юношей, объ ихъ переутомленіи отъ чисто-формальныхъ занятій древними языками. Но, во всякомъ случаѣ, если не въ классѣ, то дома, у товарищей, изъ книгъ, газетъ, журналовъ, зрѣлищъ, выставокъ, они могутъ вобрать въ себя многое, что, съ раннихъ лѣтъ, въ состояніи возбуждать интересъ къ той странѣ, куда тянетъ всѣхъ за красотами природы и творчества, къ тому мѣсту, которое не даромъ зовутъ до сегодня «вѣчнымъ городомъ».

Мы были полуклассиками. Насъ также, съ перваго класса гимназіи, учили одному древнему языку — латинскому. Италія и Римъ могли и въ насъ вызывать особый интересъ. Но этого совсѣмъ не было. Древній Римъ заслоняли для насъ тошные уроки этимологіи и синтаксиса или подневольные переводы изъ Корнелія Непота, Тита Ливія, Цезаря, Цицерона, и въ послѣднемъ классѣ, съ великимъ грѣхомъ пополамъ, кое-какіе отрывки изъ Горація и Вергилія. Никто любовно не говорилъ намъ о римской культурѣ, о древнемъ искусствѣ, не называлъ даже именъ античныхъ художниковъ, не упоминалъ о тѣхъ памятникахъ зодчества, какіе сохранились понынѣ, о всемірно-извѣстныхъ храмахъ, статуяхъ, театрахъ, термахъ, тріумфальныхъ аркахъ, базиликахъ.

То же самое и по части христіанскаго искусства первыхъ вѣковъ. Ни одинъ учитель, — словесности, исторіи или латинскаго языка, — не разсказывалъ намъ о римскихъ катакомбахъ, объ ихъ подземной жизни, о фрескахъ, гробницахъ, криптахъ, тайномъ богослуженіи. Не было объ этомъ рѣчи и въ урокахъ церковной исторіи. Средневѣковая Италія и судьбы Рима, — до эпохи Возрожденія, — значились въ «Смарагдовѣ», зазубривались къ экзамену и только.

Не помню, чтобы когда-нибудь учитель исторіи, словесности или латинскаго языка, или же учитель рисованія (а рисовали мы до седьмого класса) принесъ какой-нибудь альбомъ или нѣсколько гравюръ и показалъ намъ Колизей, церковь св. Петра, Аполлона Бельведерскаго, Венеру Медицейскую, что-нибудь изъ огромной области изящнаго творчества, какой-нибудь хотя немудрый снимокъ съ одной изъ всемірно-прославленныхъ картинъ итальянскихъ художниковъ.

Сомнѣваюсь, чтобы кто-нибудь, даже изъ самыхъ способныхъ учениковъ, зналъ хоть нѣсколько именъ живописцевъ и архитекторовъ Ренессанса, кромѣ Рафаэля, да Микель-Анджело, да, можетъ быть, Леонардо да-Винчи.

Такая же скудость была и дома, въ обществѣ взрослыхъ, родовыхъ, знакомыхъ, домашнихъ учителей и гувернеровъ. Еще на мою долю выпала удача въ лицѣ французскаго гувернера, о которомъ, въ другомъ мѣстѣ, я говорилъ уже въ печати. Онъ былъ, въ наполеоновское время, молодымъ военнымъ врачомъ посланъ въ Италію, въ началѣ вѣка, провелъ тамъ два года, выучился немного по-итальянски и разсказывалъ мнѣ про Римъ, Венецію, Миланъ, Неаполь, но все это урывками, безъ всякаго умѣнья и даже желанія развить своего питомца въ культурно — эстетическомъ направленіи.

Разговоръ взрослыхъ, цѣлыми годами, вращался вокругъ чисторусскихъ темъ. Изрѣдка кое-что изъ политики, воспоминанія о 1812 годѣ, потомъ венгерская кампанія и толки николаевскаго времени о разныхъ строгостяхъ и экзекуціяхъ. Но Италія и Римъ стояли тамъ гдѣ-то, въ туманѣ, вдали, которая если и манила къ себѣ, то случайно, въ видѣ подвернувшагося гдѣ-нибудь рисунка, или стихотворенія, имени, отрывка.

Тогда, т.-е. съ половины сороковыхъ годовъ, въ губернскомъ городѣ, даже и въ богатой помѣщичьей средѣ, рѣдко попадались люди, побывавшіе «въ чужихъ краяхъ». И я за все свое дѣтство и отрочество, вплоть до окончанія курса въ гимназіи, не помню ни одного мѣстнаго дворянина, барыни или пріѣзжаго столичнаго жителя, которые бы разсказывали у насъ объ Италіи и Римѣ.

Римъ! Въ томъ освѣщеніи, какое мы теперь даемъ ему, «вѣчный городъ» и не могъ быть обаятельнымъ для насъ въ тѣ времена. Мы съ дѣтства узнали, что тамъ живетъ «папа». И этотъ звукъ «папа» давалъ сейчасъ же всему старорусское окрашиваніе. Папство, латинство, іезуиты, индульгенціи, инквизиція — вотъ рядъ идей, всплывавшихъ въ нашей головѣ. Рознь религіозная, при значительномъ равнодушіи къ вопросамъ вѣры, была унаслѣдована, висѣла въ воздухѣ, вошла въ обиходъ представленій о томъ городѣ, гдѣ свило себѣ главное гнѣздо католичество, «польская вѣра», искони враждебная русскому Богу».

Съ образомъ папы мы соединяли что-то и опасное, и чуждое, вродѣ Далай-Ламы, у котораго надо цѣловать туфлю. И когда я, мальчикомъ лѣтъ десяти, услыхалъ, какъ въ нашемъ домѣ, на домашнемъ спектаклѣ, въ пьесѣ Хмельницкаго «Не любо не слушай, а лгать не мѣшай», моя тетка произнесла съ комическимъ выраженіемъ лица: «И папы римскаго зеленые очки», я долго потомъ не могъ себѣ иначе представлять римскаго первосвященника, какъ курьезнымъ старикомъ въ зеленыхъ очкахъ.

Вѣковой предразсудокъ противъ латинства и его соблазновъ несомнѣнно повліялъ на то, что Римъ со всей Италіей уходили въ даль, не становились настолько предметомъ интереса, какъ Парижъ, Лондонъ, даже нѣмецкія столицы.

Вообще можно сказать, что театръ и литература владѣли нами въ ущербъ изобразительному искусству и его классической родинѣ, въ особенности театръ. Съ ранняго дѣтства я и многіе мои товарищи жили впечатлѣніями сцены, а лѣтъ тринадцати я уже могъ по-нѣмецки декламировать монологи изъ «Вильгельма Телля» и «Дѣвы Орлеанской».

Русская литература въ лицѣ Гоголя заставила меня едва ли не впервые остановиться отроческою душой надъ Римомъ, когда, послѣ перваго тома «Мертвыхъ душъ», пошли и въ провинціи толки о томъ, что Гоголь утомитъ свой талантъ, живя слишкомъ долго за границей, именно въ атомъ самомъ Римѣ. Помню, съ какимъ любопытствомъ мы разсматривали, нѣсколько позднѣе, большой листъ каррикатуры (кажется, Новаховича) съ изображеніемъ всѣхъ тогдашнихъ корифеевъ литературы, въ видѣ погребальной процессіи. Гоголя везли на томѣ «Мертвыхъ душъ».

Его отрывокъ о Римѣ,—быть можетъ первый, по времени у насъ, дифирамбъ вѣчному городу, — я могъ прочесть еще въ гимназіи, но прочелъ ли — не припомню. Думаю, что нѣть, что я съ нимъ познакомился, когда онъ уже изъ журнальной книжки перешелъ въ отдѣльное изданіе. Могу утверждать только то, что и передъ выходомъ изъ гимназіи, и въ первые годы университетскаго ученія «Римъ» Гоголя не взволновалъ меня настолько, чтобъ я сталъ мечтать о вѣчномъ городѣ.

Въ Петербургѣ, въ Москвѣ и въ сороковыхъ годахъ можно было и мальчику встрѣчаться съ художниками, видать хорошія картины, зданія, коллекціи. Въ провинціи артистовъ, кромѣ заѣзжихъ музыкантовъ и пѣвцовъ, да учителей музыки совсѣмъ почти не было; а архитекторы, для насъ, приравнивалить къ чиновникамъ, только въ вицмундирахъ другого цвѣта. Живопись существовала въ видѣ иконописанія и помѣщищьяго любительства. И не мало ходило, вокругъ насъ, разсказовъ о крѣпостныхъ живописцахъ, которые, кромѣ писанія копій, образовъ и расписыванія комнатъ, употреблялись и какъ свои театральные декораторы.

Нельзя сказать, чтобы тогдашнее дворянское общество было совершенно равнодушно къ хорошихъ картинамъ. Но этотъ интересъ не шелъ дальше случайнаго охотницкаго чувства. Въ гостиной полагалосъ повѣсить нѣсколько масляныхъ картинъ. Но откуда онѣ, какой школы — до этого не допытывались. Дворянское «дитя», мальчикъ или дѣвочка, должно было учиться рисованію, но я уже говорилъ, до какой степени учителя рисованія и въ гимназіяхъ скудно развивали насъ эстетически, мало заохочивалп къ тому, чтобы хоть немножко устыдиться своей невѣжественности по исторіи искусства.

Въ нашемъ губернскомъ городѣ проживалъ всего одинъ академикъ (кажется, мѣстный уроженецъ нѣкій Веденецкій) и успѣлъ даже нажить себѣ домъ расписываньемъ церквей, а главное — писаніемъ портретовъ, что тогда было очень въ ходу. Но этого «академика» я никогда нигдѣ не видалъ, ни у насъ, ни въ знакомыхъ домахъ. И въ видѣ какого-то гриба на тогдашней крѣпостной почвѣ выросла въ уѣздномъ городѣ нашей губерніи (въ Арзамасѣ) цѣлая школа нѣкоего Ступина, о которой впослѣдствіи писали въ журналахъ и газетахъ. Она существовала до конца пятидесятыхъ годовъ и выпустила цѣлый контингентъ иконописцевъ, декораторовъ и учителей рисованія. Этотъ Ступинъ, на свои скудныя средства, устроилъ у себя галлерею гипсовыхъ снимковъ съ античныхъ статуй, тогда какъ въ губернскомъ городѣ не было и намека на какое-либо художественное собраніе. Толковыхъ собирателей тоже не водилось даже и между богатыми людьми.

Едва ли не «Послѣдній день Помпеи» было то русское произведеніе, которое, къ началу пятидесятыхъ годовъ, заставило провинцію говорить объ искусствѣ, о личности знаменитаго живописца, о ого жизни въ Римѣ и тамошнемъ громкомъ успѣхѣ. Случилось такъ, что романъ Бульвера съ этимъ же заглавіемъ былъ раньше прочтенъ многими и въ русскомъ переводѣ.

Тогда только, т.-е. передъ самымъ моимъ поступленіемъ въ университетъ, міръ искусства и его колыбель — Италія, Римъ и наши пансіонеры, вмѣстѣ съ сильнымъ увлеченіемъ итальянской оперой, шедшимъ изъ столицъ, стали немного расшевеливать провинцію. Но Римъ, какъ вѣчный городъ, и другіе центры Италіи: Флоренція, Миланъ, Венеція, Неаполь — лично притягивали ничтожное меньшинство и почти только изъ столицъ. Тогда уже началась мода на зимніе сезоны въ Ниццѣ, Флоренціи, Неаполѣ. Стоитъ вспомнить встрѣчу героя «Тарантаса» съ княземъ, возвращающимся въ имѣніе, и ихъ разговоръ о русскихъ «львицахъ», проводящихъ сезоны въ Неаполѣ и другихъ мѣстахъ.

Тогда уже большіе баре — одни съ толкомъ и знаніемъ, другіе изъ тщеславія — стали болѣе интересоваться древностью, искусствомъ Возрожденія, жить домами въ Италіи, изучать Римъ по цѣлымъ годамъ. Но все это было тамъ гдѣ-то. Это отражалось на вкусахъ и настроеніяхъ высшаго столичнаго общества; а провинція оставалась почти въ томъ же равнодушіи и незнаніи, въ такомъ же смутномъ или несвободномъ отношеніи къ той странѣ и къ тому городу, откуда можно было вывезти:

«И папы римскаго зеленые очки».

Университетскіе мои годы начались также въ провинціи — въ Казани. Цѣлыхъ два года прошли въ пробъ своихъ силъ и способностей, въ грубоватомъ прожиганіи жизни студенческой братіи, въ выѣздахъ въ губернскій свѣтъ и въ осмысливаніи дальнѣйшей научной дороги. Италія и Римъ были такъ же далеки, какъ и въ гимназія. Къ искусству, кромѣ музыки, къ археологіи, къ исторіи культуры, вообще къ красотѣ — не хватало повода обращаться всѣмъ тѣмъ, кто попадалъ въ факультеты, кромѣ словеснаго. Словесникамъ читалось о древности. Существовало даже нѣчто вродѣ кафедры исторіи архитектуры, съ кое-какимъ собраніемъ моделей; но слушатели были, сколько помню, не словесники, а математики.

Кто оказался серьезнѣе и воспріимчивѣо ивъ моихъ ближайшихъ товарищей, тотъ увлекался точными науками, правомъ, читалъ журнальныя статьи по критикѣ и публицистикѣ; но врядъ ли кто-нибудь мечталъ о той странѣ, откуда пришла Миньона. Не думаю, чтобы на сто человѣкъ хоть одинъ читалъ «Вильгельма Мейстера» или «Italienische Reise» Гёте. Можетъ быть, «Письма изъ Франціи и Италіи» и попадались въ руки моимъ товарищамъ (Современникъ въ то время уже не выдавался ни студентамъ, ни гимназистамъ); но такія «Письма» могли возбуждать скорѣе политическій интересъ къ событіямъ до и послѣ революціи 1848 года — картинами тогдашняго римскаго движенія въ искристой и хлесткой передачѣ уже и тогда знаменитаго автора романа «Кто виноватъ».

Въ Дерптѣ, въ университетѣ съ чисто-нѣмецкими традиціями и нравами, куда я перешелъ въ 1855 году, нашлось больше поводовъ расширить свой кругозоръ по части Италіи и Рима. Не говоря уже о филологахъ, которымъ читалась исторія искусства и культуры, эстетика, какъ отдѣлъ философіи, всемірная литература (на эти лекціи можно было попадать и студентамъ другихъ факультетовъ, въ томъ числѣ и мнѣ), не трудно было встрѣтить людей развитыхъ болѣе по-европейски, читавшихъ авторитетныя тогда книги по эстетикѣ, знакомыхъ съ Винкельманомъ и Лессингомъ, знавшихъ по-итальянски, изучавшихъ Данте, Аріоста, Петрарку и Боккачіо, видавшихъ если не подлинныя статуи и картины, то хорошія копіи и цѣнныя собранія эстамповъ. Историческая начитанность обращалась часто къ классической странѣ изящнаго творчества, въ связи съ изученіемъ судебъ Рима — древняго, средневѣковаго и эпохи Возрожденія. Не даромъ же такіе нѣмцы, какъ Нибуръ и Ранке, дали, въ свое время, толчокъ научнымъ трудамъ въ этихъ двухъ направленіяхъ.

Нечего таить грѣха, въ средѣ ближайшихъ моихъ сверстниковъ по Дерпту, въ русской корпораціи, да и вообще въ буршиюзной сферѣ, на сходкахъ и «кнейпахъ», «коммерсахъ» и «шкандалахъ» — все дышало смѣшноватымъ ухарствомъ и поглощено было своими пересудами, «вицами», задорной болтовней, въ которую истые бурши погружались на цѣлые годы.

Но мнѣ лично посчастливилось — именно въ русскомъ кружкѣ— сойтись съ человѣкомъ большого образованія, учившимся когда-то въ Берлинѣ, въ ту эпоху, когда тамъ слушалъ лекціи Кудрявцевъ. Онъ выдержалъ въ Дерптѣ на магистра и доктора словеснаго факультета (съ диссертаціями на обязательномъ тогда латинскомъ языкѣ) и остался вѣчнымъ студентомъ — энтузіастомъ, вплоть до тѣхъ годовъ, когда я, въ послѣдній разъ, встрѣтилъ его — послѣ тридцатилѣтней разлуки.

Въ немъ культъ Рима и Италіи нашелъ я какъ нѣчто совершенно особенное, исключительное, даже и среди тогдашней нѣмецко — балтійской умственной культуры. Онъ уже побывалъ въ Италіи, страстно любилъ поэзію Данте и Аріосто, чувствовалъ обаяніе Рима и античнаго, и папскаго, умѣлъ, въ бесѣдахъ со мною, ббразно возстановлять цѣлыя эпохи. Изученіе античнаго мира, особенно эллинской жизни во всѣхъ ея изящныхъ проявленіяхъ, въ пластикѣ и драмѣ, придавало всѣмъ его оцѣнкамъ, характеристикамъ, указаніямъ и личнымъ воспоминаніямъ особую привлекательность и часто глубину, рядомъ съ проблесками своеобразнаго юмора, въ которомъ сказывался высококультурный русскій баринъ сороковыхъ годовъ.

Безъ знакомства съ этимъ знатокомъ и любителемъ античнаго міра и Ренессанса и мои дерптскіе годы прошли бы, быть можетъ, безъ всякой подготовки къ тому, что Италія и Римъ представляютъ собою въ дѣлѣ гармоническаго развитія человѣка. Меня затягивало въ Дерптѣ, послѣдовательно, изученіе естественныхъ наукъ и медицины; а досуги шли на слушаніе лекцій по философіи, исторіи литературы, политическимъ наукамъ, на чтеніе нѣмецкихъ классиковъ, на Шекспира, на все, что тогдашніе русскіе журналы, возродившіеся съ 1856 года, давали оживляющаго и содержательнаго.

Римъ напомнилъ о себѣ въ ту поѣздку на вакаціи, когда я попалъ въ Петербургъ, какъ разъ во время выставки картины Иванова «Явленіе Христа народу». Я очутился на Васильевскомъ островѣ въ воздухѣ рьяныхъ споровъ на студенческихъ квартирахъ и, въ особенности, въ томъ ресторанѣ, по близости университета, гдѣ былъ недорогой общій столъ. Молодежь была за картину Иванова, но болѣе университетская, чѣмъ академическая. Нападали на нее художники съ именемъ и тогдашніе присяжные критики. Личность Иванова трогала своей беззавѣтной и полумистическоЙ любовью къ «святому» искусству. Имя его было связано съ именемъ Гоголя. Черезъ него на всѣхъ насъ пахнуло Италіей и Римомъ сороковыхъ годовъ, когда тамъ заживались русскіе люди, какъ въ какомъ-то Эльдорадо, жертвуя всѣмъ счастью оставаться въ Римѣ, дышать тамошнимъ воздухомъ, видѣть тамошнее небо, наслаждаться, цѣлыми годами, сокровищами вѣчнаго города.

Но тогда въ беллетристикѣ стали уже появляться вещи изъ жизни русскихъ художниковъ, вродѣ повѣсти Григоровича «Неудавшаяся жизнь», гдѣ отмѣчались рисовка и смѣшноватое фразерство разныхъ широкихъ натуръ, въ плашкахъ Альмавивы, съ закатываньемъ глазъ и безпрестаннымъ возгласомъ: «Roma, Napoli!»

Такъ подкрались и шестидесятые года. Я выступилъ какъ писатель въ самомъ началѣ этого десятилѣтія, и Петербургъ взялъ у меня около пяти лѣтъ усиленной работы и житейскихъ испытаній, куда затягивало меня издательство журнала.

До Италіи и Рима было и изъ тогдашняго Петербурга еще далеко. Жизнь захлестнула такъ, что не привелось проѣхаться за границу даже до Берлина. Но въ Петербургѣ міръ искусства, все, что связано съ классической страной красоты и ея центромъ — вѣчнымъ городомъ — стало все-таки ближе. Это сдѣлалъ Эрмитажъ, его богатства, до сихъ поръ такъ мало воспитывающія вкусъ нашей публики, ежегодныя выставки, знакомства съ артистами, новые русскіе таланты, толки, споры, борьба русскаго гражданскою направленія съ академіей, участіе, въ качествѣ сотрудника и редактора большого журнала, во всѣхъ художественныхъ интересахъ столицы.

Италія и Римъ стали въ началѣ шестидесятыхъ годовъ ближе къ нашему обществу не потому одному, что поднялось эстетическое развитіе, и не потому также, что античная старина или эпоха Ренессанса сдѣлались предметомъ всеобщаго культа, — нѣтъ, тутъ подоспѣло политическое движеніе. Гарибальди былъ уже и для насъ легендарнымъ героемъ. Освобожденіе и единство Италіи радовало и волновало и столицу, и провинцію. Въ крестьянскихъ избахъ появились лубочные портреты «генерала» въ красной рубашкѣ. Мы всѣ ненавидѣли чужеземное иго итальянцевъ, бурбонскіе дворы, сильнѣе всего черную братію и папскій тронъ — не первосвященника, а прислужника Австріи и Наполеона III, засѣвшаго въ своемъ Ватиканѣ, подъ прикрытіемъ цѣлаго французскаго корпуса.

Тогда и потянуло въ Италію не однихъ пансіонеровъ академіи или досужихъ любителей искусства, богатыхъ и скучающихъ баръ или чахоточныхъ петербургскихъ чиновниковъ, а всякаго, кому можно было проѣхаться за границу. Дешевизна паспортовъ уже существовала. Обаяніе новой, освобождающейся Италіи было гораздо сильнѣе, чѣмъ притягательная сила вѣчнаго города и музеевъ и памятниковъ зодчества Милана, Флоренціи, Неаполя, Венеціи.

Эстетическій интересъ, даже и въ разгаръ русской кампаніи противъ «итальянщины», антиковъ, Рафаэля и флорентійской «византійщины», все-таки поднялся. Этому помогъ, несомнѣнно, и Тэнъ — его книга объ Италіи, его первыя статьи по философіи искусства. Едва ли не тогда только русскій средній читатель сталъ зачитываться блестящей прозой, гдѣ такъ ярко и образно, горячо и многосторонне говорилось о томъ, что, до того, ученые нѣмцы, проникавшіе къ намъ — Куглеры и Любке — описывали сухоивязко, хотя и очень основательно, безъ красокъ и даровитыхъ, широкихъ обобщеній. У нѣмецкихъ историковъ искусства, вродѣ этихъ двухъ знаменитостей, развитіе изящнаго творчества во всѣхъ его областяхъ являлось слишкомъ отрѣшеннымъ отъ дѣйствительности, при всѣхъ ихъ ученыхъ указаніяхъ на связь между исторіей и искусствомъ. Тэну посчастливилось свести красоту къ живой жизни. Даже излишняя прямолинейность его метода помогла тому, что и, тѣ, кто смотрѣлъ на искусство и красоту съ пренебреженіемъ (а такихъ тогда въ средѣ русской молодежи было не мало), поддавались обаянію его обобщающаго таланта, мирились съ красотой и творчествомъ, какъ съ яркими признаками расы и эпохи какъ со средствомъ изучать настоящую суть жизни, общественные устои и нравственныя задачи прогрессирующаго человѣчества.

Вырвавшись изъ Петербурга, я съ конца 1865 года по январь 1871 года провелъ за границей, съ однимъ только пріѣздомъ въ Россію на нѣсколько мѣсяцевъ въ 1866 году. За цѣлыя почти пять лѣтъ заграничнаго скитанья, до конца 1870 года, я не нашелъ ни времени, ни случая попасть въ Италію, а въ то же время доѣзжалъ до Кадикса и Севильи.

Почему такъ вышло? Неужели совсѣмъ не тянуло туда? Доказательство тому, что къ Италіи я не былъ равнодушенъ за этотъ періодъ — налицо. Въ Парижѣ я впервые сталъ довольно усердно заниматься итальянскимъ языкомъ. Національное возрожденіе этой страны, геройская эпопея Гарибальди, завоеваніе имъ цѣлаго королевства, дальнѣйшая судьба, война 1866 года, окончательное освобожденіе отъ нѣмецкаго ига, французская оккупація Рима — все это и волновало насъ, особенно за границей, и дѣлало итальянцевъ ближе и симпатичнѣе.

Но Парижъ, Лондонъ, Вѣна, Берлинъ тѣхъ годовъ удерживали въ центрѣ Европы. Пришлось многое заново изучать, откликаться на разныя движенія въ философской мысли, наукѣ, политикѣ, соціальныхъ вопросахъ, литературѣ и искусствѣ центральной Европы. Одинъ Парижъ захватилъ на нѣсколько зимъ. На Лондонъ пошло около двухъ лѣтнихъ сезоновъ. Къ Вѣнѣ привлекалъ театръ, музыка, приволье ея нравовъ. Берлинъ разрастался послѣ войны 1866 года и для всякаго, кто писалъ о текущей жизни Европы, дѣлался важнымъ пунктомъ. Лѣто и осень шли на разные съѣзды, конгрессы, экскурсіи по Швейцаріи, Германіи, славянскимъ странамъ. Время летѣло. И поѣздка въ Испанію, лѣтомъ 1869 года, была вызвана обязанностями корреспондента: тогда въ Мадридѣ, послѣ сентябрьской революціи предыдущаго года, разыгрывалась политическая трагикомедія съ Примомъ, Серано, новою конституціей, поверхъ болѣе скрытыхъ федеративно-республиканскихъ теченій.

Вотъ какъ и почему русскому писателю, отдавшемуся изученію среднеевропейской жизни въ постоянной работѣ публициста и беллетриста, не удавалось осуществить мечту о поѣздкѣ въ Италію. А мечта эта не замирала. Она только заслонялась пестрою вереницей событій, знакомствъ, переѣздовъ, все новыхъ и новыхъ вопросовъ, идей, книгъ, лекцій, парламентскихъ преній, знакомствомъ съ нравами, учрежденіями, свѣтлыми и темными сторонами культуры, съ упованіями тѣхъ, кто заявлялъ двигательные протесты и у себя на родинѣ, и въ изгнаніи.

Но въ эти же пять лѣтъ заграничнаго житья и въ центрѣ европейскаго материка, и въ Лондонѣ, незамѣтно происходила постоянная подготовка къ тому, что необходимо для всякаго, кто собирается въ «вѣчный» городъ. Область красоты, исторія изящнаго искусства, всѣ высшіе образцы всемірнаго творчества, собранные въ музеяхъ, коллекціяхъ, библіотекахъ, рядомъ съ памятниками архитектуры, съ продуктами музыкальнаго и драматическаго генія, на фонѣ разнообразныхъ картинъ природы — все это переплеталось съ остальными проявленіями культурной жизни. И въ этой школѣ росла и закрѣплялась потребность въ воспріятіи прекраснаго, выяснялись взгляды и симпатіи, развивалась привычка къ болѣе систематическому знакомству со всѣми областями общечеловѣческаго творчества.

Начиная съ Берлина, въ каждой столицѣ вы проходите черезъ наглядную школу. Передъ вами развиваются всѣ фазы искусства отъ самыхъ дальнихъ эпохъ. Парижъ, какъ бы онъ ни захватывалъ васъ своимъ ежедневнымъ кипѣньемъ, хранитъ такія богатства въ Луврѣ, въ Музеѣ Клюни, въ Люксанбургѣ, въ памятникахъ средневѣковаго зодчества, такъ приподнимаетъ, ежегодно, интересъ къ искусству на своихъ выставкахъ, что невозможно, живя въ немъ подолгу, не развиваться и въ этомъ направленіи. И въ немъ же раздавалось живое слово того критика-мыслителя, который и раньше сумѣлъ уже сдѣлаться для людей моего поколѣнія желаннымъ руководителемъ.

Цѣлыхъ три курса по исторіи пластики и живописи Тэна въ парижской Ecole des Beaux-Arts посчастливилось мнѣ выслушать съ 1867 по 1869 годъ. Онъ читалъ при мнѣ объ эллинскомъ искусствѣ, итальянской живописи эпохи Возрожденія и голландской школѣ. Эти лекціи, вошедшія потомъ въ его «Philosophie de l’art», получили всемірную извѣстность. Обсуждать ихъ значеніе въ исторіи критики изящнаго я здѣсь не буду. Я высказывался много разъ въ печати о методѣ и обобщеніяхъ Тэна. Если и то, и другое и не представляетъ собою совершенства, то преподаваніе Тэна было въ высшей степени привлекательно, будило въ слушателяхъ множество попутныхъ идей, позволяло, слѣдя за его изложеніемъ, чрезвычайно ярко и рельефно воображать себѣ самыя произведенія искусства и уходить въ воздухъ данной эпохи, понимать ея жизнь, чувствовать, какъ она текла, видѣть липа, костюмы, домашнюю обстановку, улицы, залы, площади, слышать тонъ и звукъ рѣчей.

Высшаго лекторскаго мастерства я никогда и нигдѣ не встрѣчалъ, а могу сказать безъ преувеличенія, что слышалъ лекціи всевозможныхъ профессоровъ и лекторовъ за цѣлыхъ сорокъ лѣтъ и въ Россіи, и на Западѣ, вплоть до самаго послѣдняго времени.

Курсы Тэна объ Элладѣ и ея творчествѣ и объ Италіи Возрожденія были самымъ благодарнымъ средствомъ войти душой въ пониманіе и чувство того, какъ происходила эволюція человѣческаго творчества, не въ формѣ метафизическихъ измышленій, общихъ мѣстъ и афоризмовъ, произвольныхъ правилъ и каноновъ академическаго совершенства, но въ выводахъ, руководимыхъ методомъ точныхъ изученій, въ характеристикахъ, полныхъ жизни и красокъ.

Элладу, въ ея драгоцѣнныхъ памятникахъ пластики находите вы, послѣ Лувра съ его Венерой Милосской, въ Британскомъ музеѣ, съ его мраморами Парфенона, въ тѣхъ тихихъ залахъ, гдѣ, бывало, ходишь, отдыхая отъ работы въ библіотечной ротондѣ надъ какою-нибудь срочною статьей.

И «Національная галлерея» Лондона внесла свой вкладъ въ знакомство съ своеобразнымъ складомъ британскаго искусства, съ тѣмъ, какъ даровитые англійскіе живописцы трактовали природу, животныхъ, человѣческое лицо, домашній бытъ, общественную жизнь.

Памятники готики и въ Англіи, и во Франціи, и въ Германіи, и въ Австріи нуждались также въ пониманіи и оцѣнкѣ. Ихъ прелесть уживалась для тѣхъ, кто связывалъ ихъ съ эпохой, рядомъ съ признаніемъ другихъ очертаній, другихъ поисковъ идеала — съ эллинскою прямотой линій, съ римскими сводами, съ куполами, арками и украшеніями итальянскаго Ренессанса.

А тѣмъ временемъ поѣздки въ разные концы Европы давали случай и досугъ знакомству съ другими хранилищами. Вѣнскій Бельведеръ, Дрезденская галлерея, Пинакотека и Глиптотека Мюнхена, галлереи и собранія Амстердама, Гаги, Брюсселя вносили свою ноту, расширяли кругозоръ, изощряли отзывчивость на всякій оттѣнокъ искуства и мастерства.

Испанія дала свой взносъ — и какой! Еъ ней каждаго изъ насъ давно уже влекла книга Боткина. Добровольная лямка корреспондента, погнавшая въ Мадридъ, лѣтомъ 1869 года, позволила видѣть то, что готика и арабское зодчество оставили великаго и своебыт-наго, а Мадридскій музей — богатѣйшее хранилище первоклассныхъ произведеній живописи — манилъ къ себѣ, и въ самые душные, нестерпимо — жаркіе дни, отъ которыхъ русскому корреспонденту приходилось страдать больше, чѣмъ его тогдашнимъ собратамъ южанамъ.

Вотъ и подползла предательски-неожиданно война 1870 года. Пришлось продѣлать ее, съ перомъ въ рукѣ, исколесить окраины Германіи, а потомъ и Франціи — съ востока на сѣверъ и съ запада на юго востокъ. Тогда было не до Италіи, не до красотъ вѣчнаго города!…

Къ ноябрю, усталый и полубольной, увидавъ, что мои письма «съ театра войны» идутъ въ явное противорѣчіе съ тономъ газеты, куда я писалъ, гдѣ стали слишкомъ сочувствовать нѣмцамъ, я, доѣхавъ до Марселя, самъ отказался продолжать свою корреспондентскую службу и тутъ увидалъ, что я въ двухъ шагахъ отъ той обѣтованной страны, къ которой жизнь долго готовила меня, вопреки всѣмъ житейскимъ передрягамъ и диверсіямъ въ сторону.

Тогда же я рѣшилъ и свое возвращеніе домой, не пугаясь зимы.

И, въ видѣ желаннаго и заслуженнаго отдыха, предстала передо мною поѣздка въ Италію, — правда, не въ то время года, какое сулило бы прелесть климата; но съ этимъ я заранѣе мирился и откладывать поѣздку въ Италію боялся. Въ Россіи жизнь могла затянуть на долгіе годы. И было бы слишкомъ обидно, послѣ пятилѣтнихъ заграничныхъ скитаній, вернуться, не видавъ ни Миланскаго собора, ни Тайной Вечери Леонарда, ни музеевъ Ватикана, ни Колизея, ни Фарнезскаго Юпитера, ни Неаполитанскаго залива, съ Везувіемъ и Помпей.

Въ Ниццѣ, тогда совсѣмъ опустѣлой, былъ я — на порогѣ Италіи.