ВѢЧНЫЙ ГОРОДЪ

I По Италіи за четверть вѣка

Съ театра франко—прусской войны. — Ницца, перевалъ черезъ Корничо. — Генуя. — Флоренція. — Римъ „итальянцевъ".—Неаполь. — Итоги первой поѣздки зимой 1870 г. — Лѣтомъ 1871 г, — Озера. — Послѣ петербургскихъ сезоновъ. — Болѣзнь. — Годъ въ Тосканѣ.—Римъ въ 1874 г. — Малярія. — Позднѣйшія поѣздки по Италіи. — Частое житье во Флоренціи. — Римъ не давался» — Новое стремленіе въ вѣчный городъ.

Первая поѣздка въ Италію отошла уже въ моей памяти больше чѣмъ на четверть вѣка. Всего сильнѣе тянула туда потребность отдохнуть отъ войны, разъѣздовъ, тяжкихъ картинъ, адской погоды, грязи, переутомленія, все надвигавшейся бѣды на ту страну, которую, въ то время, я жалѣлъ почти какъ свою родину.

Шесть недѣль положилъ я на эту прогулку. Къ русскому новому году хотѣлось быть уже дома.

Изъ Ниццы путь лежалъ тогда по Корниче, во французскомъ дилижансѣ на Ментону, до которой еле доходила желѣзная дорога, на Бордигьеру, Санъ-Ремо — вплоть до Савоны, гдѣ пересаживались въ поѣздъ и ѣхали въ Геную.

Ницца, гдѣ черезъ двадцать лѣтъ я сталъ жить по зимамъ — тогда оставила по себѣ совсѣмъ непривлекательную память. Погода стояла хмурая. Городъ совсѣмъ пустой. Въ Грандъ-Отелѣ кое-какіе иностранцы-игроки, въ томъ числѣ и русскіе, жившіе для рулетки. Въ столовой блестѣлъ даже ведерный самоваръ — не знаю ужъ кѣмъ подаренный. Монте-Карло еще съ тѣсноватымъ казино — и то хмурое, какъ будто и безшабашнымъ игрокамъ было совѣстно предаваться своему безпутству тутъ, на порогѣ Франціи. Еще печальнѣе, чѣмъ игорныя залы, показался мнѣ спектакль въ самой Ниццѣ, гдѣ плохіе актеры играли «Le gendre de m-r Poirier».

Я простился съ этимъ «парадизомъ» безъ всякаго сожалѣнія. И роскошная природа казалась мнѣ тусклой, горы голыми, прибрежье плосковатымъ. Море не тѣшило. На всемъ лежала дымка чего-то тусклаго и ординарнаго. Солнце упорно не хотѣло выглянуть. Уличная жизнь отзывалась провинціей; кафе съ кое-какимъ сбродомъ мрачнаго вида, проститутки съ непріятнымъ мѣстнымъ акцентомъ.

Дилижансъ оживилъ сразу. Съ высотъ Корниши видно было, какъ море дѣлаетъ безпрестанные загибы; оно искрилось подъ проглянувшими лучами солнца. Безпрестанно мелькали городки и поселки съ итальянскими крышами. Лимонныя и апельсинныя деревья золотились отъ назрѣвающихъ плодовъ. Рыбаки въ цвѣтныхъ колпакахъ, дѣти, мулы, ослики. И надо всѣмъ небо — темносинее, бездонное, умиротворяющее. А внизу — въ заливахъ — изумруды тихаго прибоя.

Поѣздка начиналась, какъ я мечталъ. По дальше пошло не совсѣмъ такъ. Наступила скорая — въ томъ году — зима и накинула на все свой невеселый пологъ.

Ъхалъ я безъ малѣйшаго намѣренія писать объ Италіи. Я слишкомъ много работалъ перомъ, съ самаго объявленія войны. Каждый день я отправлялъ корреспонденціи и долженъ былъ съ августа каждый мѣсяцъ высылать въ Отечественныя Записки по цѣлой части романа Солидныя добродѣтели, который еще въ іюлѣ обязался доставлять на послѣднія четыре книжки 1870 г. И я выполнилъ это обязательство. Вездѣ, и по окраинамъ — въ Германіи, въ Бельгіи, и во Франціи, и въ Швейцаріи я продолжалъ писать романъ. Мнѣ предстояло его доканчивать въ Римѣ, гдѣ я разсчитывалъ пробыть болѣе трехъ недѣль, чтобы вернуться въ Россію, объѣхавъ сѣверъ Италіи — Туринъ, Миланъ, Венецію, Тріестъ, передъ обратнымъ переваломъ черезъ Альпы.

Но объ Италіи не думалъ я писать и не писалъ ни въ эту первую поѣздку, ни потомъ — на протяженіи цѣлыхъ двадцати семи лѣтъ. Никогда я не былъ корреспондентомъ изъ итальянскихъ городовъ, и если мнѣ случалось задѣвать итальянскія темы, то развѣ въ рецензіяхъ, вродѣ, напримѣръ, статьи «Генеральскія нескромности», появившейся въ Отечественныхъ Запискахъ въ началѣ 70-хъ годовъ, по поводу книги генерала Ламармора, надѣлавшей тогда много шуму. Писалъ я ее во Флоренціи.

Поэтому въ этихъ «Итогахъ пережитаго» и не рискую повторяться. Если Италія и Римъ прошлись по моему писательству, то почти исключительно въ беллетристикѣ, и я перечислю здѣсь то, что читатели могутъ найти у меня итальянскаго въ повѣстяхъ, романахъ и разсказахъ.

Это, во-первыхъ, цѣлая вторая часть романа Полжизни, гдѣ дѣйствіе происходитъ лѣтомъ, во Флоренціи и Ливорно. Весь романъ и былъ написанъ въ этихъ двухъ городахъ въ 1873 г. Потомъ одна глава въ началѣ повѣсти Въ усадьбѣ и на порядкѣ, съ картиной изъ римской жизни на Piazza di Spagna, у лѣстницы къ S.-Trinita de monti и фонтана Бернини у «барки». Есть пейзажи и штрихи въ повѣсти Презрѣнный а въ романѣ По-другому, навѣянные Неаполитанскимъ заливомъ и Капри — гораздо позднѣе, въ девяностыхъ годахъ, и цѣлый разсказъ прямо изъ флорентийской жизни, за зиму 1873 г., Вамбино, написанный болѣе десяти лѣтъ спустя. Вотъ, кажется, и все.

На мою первую поѣздку въ Италію я смотрѣлъ какъ на то, что въ оперѣ представляетъ собою увертюра. Мнѣ хотѣлось вѣрить, что я ѣду не въ первый разъ. Поѣздка могла выйти удачной или нѣтъ; я съ этимъ заранѣе мирился.

Переѣздъ по Корнишѣ до Савоны далъ сейчасъ чувство страны, непохожей ни на что остальное. Франція, Германія, Австрія, Швейцарія — все это уже успѣло примелькаться въ цѣлыя пять лѣтъ. То же было и съ картиной вечерней уличной жизни въ Генуѣ—первомъ большомъ городѣ, куда я попалъ по желѣзной дорогѣ изъ Савоны.

Разумѣется, Парижъ или Лондонъ захватываютъ въ первый разъ сильнѣе — нѣтъ никакого сравненія. Но Генуя, ночью, съ своею характерною толпой, въ улицахъ, похожихъ на проходы между дворцами, и по мостовой точно изъ бѣлаго мрамора — давала чувство «заграницы»— какъ нынче говорятъ, не меньше, чѣмъ Севилья или Барселона. Тогда ѣхать прямо въ Ливорно еще нельзя было. Приходилось нанимать «веттурино» на площади, гдѣ театръ Карло-Фличе. Мой гидъ (первый по счету гидъ, какихъ мнѣ привелось брать) посовѣтовалъ мнѣ переѣхать на пароходѣ. Погода стояла еще прекрасная. Въ одну ночь я могъ очутиться въ Ливорно. Я такъ il сдѣлалъ и проспалъ въ каютѣ безъ малѣйшей тревоги.

Приступъ къ Италіи былъ удачный. Генуя не всѣмъ нравится, но она даетъ сейчасъ же предвкусіе того, что влечетъ къ Италіи. Архитектура домовъ, палаццо съ удивительными Ванъ-Диками, оперный театръ, уличное оживленіе, типъ женщинъ, ихъ кружевныя косынки, суета порта, Кампо-Санто, воздухъ, апельсинныя деревья и оливы, садъ Паллавичини, вблизи города, морской берегъ вправо и влѣво; вы уже чувствовали себя совсѣмъ въ Италіи.

И послѣ Франціи, тогда зловонной, унылой — васъ молодила жизнь объединенной страны, только что достигшей исполненія своихъ завѣтныхъ упованій. Римъ былъ уже взятъ 20 сентября 1870 г. Во всемъ сказывалась свобода конституціоннаго государства. Дышалось полною грудью. Было какъ-то особенно отрадно и ново — проводить цѣлые дни на воздухѣ, до поздней ночи; а въ дома, церкви, театры заходить только затѣмъ, чтобы видѣть и слышать что-нибудь художественное.

Послѣ Пизы съ ея четырьмя памятниками архитектуры, выстроенными точно на большомъ подносѣ — для удобства форестьеровъ — во Флоренціи сразу измѣнилось настроеніе. Это было въ самыхъ первыхъ числахъ заграничнаго декабря. Выпалъ снѣгъ, задулъ вѣтеръ, которымъ Флоренція такъ богата зимой. Пришлось «работать» въ галлереяхъ и церквахъ — на атотъ разъ уже безъ гида ища убѣжища отъ погоды.

Но тогда Флоренція была еще столицей Италіи. Дворъ еще не переѣзжалъ окончательно въ Римъ. Тотчасъ же по пріѣздѣ, я присутствовалъ на какомъ — то патріотическомъ парадѣ, на Piazza Signoria, въ Palazzo Vecchio. И площадь, и палаццо сразу захватывали васъ и давали вамъ ноту итальянскаго средневѣковья, какъ, быть можетъ, никакой другой пунктъ старыхъ городовъ Италіи. И Уффици, и палаццо Питти, и соборъ, и бабтистерія, и другія церкви и зданія Флоренціи интересовали и нравились; но не было приволья для созерцательной жизни. Погода продолжала хмуриться. Этотъ милый городъ не могъ тогда привлекать такъ, какъ позднѣе, когда судьбѣ угодно было поселить меня въ немъ на долгій срокъ.

Флоренція была тогда гораздо люднѣе и бойчѣе. Съ тѣхъ поръ она все пустѣла и засыпала. Никогда уже потомъ не случалось мнѣ видѣть такіе блестящіе, оперные спектакли въ Pergola, какъ въ тотъ пріѣздъ. Тогда во Флоренціи жило, кромѣ свѣтскаго итальянскаго общества, много иностранцевъ, особенно русскихъ. Жило тогда и посольство, пріѣхавшее звать принца Амедея на испанскій престолъ. Въ театрѣ Никколини давали придворный спектакль, гдѣ Ристори — уже очень пожилая, въ костюмѣ театральной пастушки, выходила произносить по-испански монологъ изъ шиллеровской «Іоанны д’Аркъ».

Заживаться во Флоренціи мнѣ не хотѣлось. Тянуло въ Римъ, съ надеждой на другое небо и другой воздухъ. Римъ взялъ болѣе трехъ недѣль, и въ немъ мои дни неизмѣнно проходили такъ: все утро до двухъ — прогулки и поѣздки по городу, развалины, музеи, церкви, палаццо, Ватиканъ, Колизей, Термы. Съ двухъ до поздняго обѣда работа надъ концомъ Солидныхъ добродѣтелей въ темноватой и сыроватой комнатѣ отеля Минерва, до сихъ поръ существующаго, у камина, который надо было топить каждый день. Время продолжало стоять сѣрое, дождливое, но гораздо болѣе мягкое, чѣмъ во Флоренціи. Задавались и солнечные дни, и тогда все получало совсѣмъ другое освѣщеніе и вызывало тѣ думы и состоянія духа, черезъ какія проходишь только въ Римѣ.

Но въ это первое посѣщеніе «вѣчнаго города» въ душѣ еще не сложилось чего-нибудь цѣльнаго. Прошлое Рима чаще давило, чѣмъ восхищало. Трудно было отрѣшиться и отъ вчерашняго дня. «Итальянцы», — какъ ихъ зовутъ и до сихъ поръ римляне, — только что овладѣли Римомъ, гдѣ рѣшена была судьба папской власти. Прошло всего два съ небольшимъ мѣсяца послѣ взятія Рима. Ватиканъ облекся въ трауръ и въ добровольное затворничество папы. И, въ связи съ погодой, на всемъ городѣ тяготѣло что-то тяжеловато-сѣрое и тусклое. Хотѣлось видѣть что-нибудь болѣе яркое и оживленное. А находили вы вездѣ слѣды стараго порядка, вѣковые устои церковной власти, физіономію города, гдѣ живописность и оригинальность дворцовъ и церквей выступали на фонѣ неустройства, грязи, запущенія цѣлыхъ кварталовъ, бѣдности жизненныхъ соковъ и интересовъ. Корсо — узкая и цѣлыми часами пустая улица, съ плоховатыми лавками. Сотни и тысячи запущенныхъ каменныхъ ящиковъ-домовъ, безъ всякой архитектуры, плохіе театры, тѣсные и закопченые кафе. Никакихъ еще признаковъ обновленія національной жизни. Ничего, въ чемъ бы бился ея пульсъ.

Этому помогало и житье въ отелѣ Минерва, гдѣ, за табльдотомъ, вы были окружены пріѣзжими патерами и клерикальными иностранцами.

Доступъ къ хранилищамъ Ватикана, въ станцы Рафаэля и Сикстинскую капеллу требовалъ особыхъ разрѣшеній. И я долженъ былъ подниматься на самый верхъ дворца, — въ канцелярію кардинала Антонелли, — выправлять входные билеты. И обстановка тогдашняго «узника» не вызывала особенной симпатіи во всякомъ, кто въ первый разъ попадалъ въ Ватиканъ и проходилъ черезъ пикеты швейцарцевъ въ разноцвѣтныхъ камзолахъ и жандармовъ на каждой площадкѣ и на каждомъ дворикѣ громаднаго помѣщичьяго дома главы католичества, создававшагося на долгихъ, безъ фасада, съ пристройками и флигелями, поражающаго своею гадательною цифрой 30,000 комнатъ.

Не скажу, чтобъ и Петръ сразу поразилъ меня. Ему недоставало уже тогда торжественныхъ папскихъ служеній. Его тишина и безлюдье говорили ежедневно о томъ «non possumus», какое, съ тѣхъ поръ, все еще не сдается.

Колизей настраивалъ иначе. Безъ всякихъ, комментарій вы выносили оттуда чувство универсальности древняго Рима. И все остальное античное — Палатинъ, Форумъ, Термы Діоклетіана и Каракаллы, арки, своды отнимали у васъ охоту осматривать церкви, если и не одного и того же стиля, то, въ большинствѣ, испорченныя семнадцатымъ вѣкомъ. А религіозная жизнь куда-то ушла въ то время. Вы не видѣли ни процессій, ни богомольцевъ, ни благоговѣйныхъ службъ.

Римомъ, въ то хмурое время, трудно было наслаждаться такъ, какъ бы вы желали. Одно, что не обмануло и привлекало много разъ въ Ватиканъ и Капитолій, это — скульптура. Она какъ бы дополняла то, что навѣвали на васъ руины, говорившія о многовѣковомъ величіи. Ею можно было упиваться, забывая все остальное, отводить на ней душу за всѣ недочеты и пробѣлы того Рима, о какомъ вы мечтали.

Послѣдняя глава романа «Солидныя добродѣтели» была дописана въ сыроватой и темноватой комнатѣ отеля Минерва. Потянуло подъ болѣе чистое небо, въ тепло и блескъ Неаполитанскаго залива. Захотѣлось иной природы.

Неаполь взялъ у меня недѣлю. Но и тамъ бушевали стихіи. Въ первую же ночь, — въ отелѣ на набережной, — буря выперла двери балкона въ передней комнатѣ моего помѣщенія, и холодный, мокрый вихрь ворвался въ спальню. Поѣздка на пароходѣ въ Искію, въ Капри не манила, но Везувій и Помпея, уличная жизнь на Толедо и чудный видъ сверху на городъ, скульптура, музей, Санта-Лючія — все это было доступно и въ плоховатую погоду.

И тутъ же первая встрѣча съ русскими изъ Тамбова. Двѣ четы жуировъ, надоѣдливыхъ и пошловатыхъ. Мужья бѣгали, тайно отъ женъ, по всѣмъ притонамъ. Жены были едва ли еще не противнѣе мужей, съ своею безвкусною и трескучею болтовней, охами и ахами.

Послѣ Рима Неаполь всегда тѣшитъ своими красками, движеніемъ, напряженностью южнаго темперамента, вѣчно кишащимъ муравейникомъ. Точно вы попадаете изъ скита на яркое торжище. Нѣтъ такихъ руинъ, нѣтъ такой величавой исторіи, нѣтъ на каждомъ шагу памятниковъ творчества, неизмѣримо меньше собрано въ музеяхъ. Но есть не только народный бытъ настоящей минуты, жизнь крупнаго центра, полнаго суеты и живописной мизерной оборванности, — есть, въ двухъ шагахъ, на улицахъ Помпеи и нѣчто, чего Римъ уже не можетъ дать. Вы переживаете воображеніемъ весь обиходъ античнаго города, который былъ такъ же полонъ красокъ, звуковъ, шума и гама, какъ и теперешній Неаполь, хоть и въ меньшихъ размѣрахъ.

И черезъ нѣсколько дней, опять изъ Рима (на обратномъ пути черезъ Чивитта-Веккію) — все такого же хмураго и сырого, — я попалъ уже совсѣмъ на сѣверъ. Мой объѣздъ остальныхъ выдающихся городовъ начался съ Турина, гдѣ лежалъ снѣгъ и въ комнатахъ приходилось зябнуть не хуже, чѣмъ, бывало, въ Парижѣ, въ самыя суровыя зимы. Столица Пьемонта смотрѣла такъ, какъ ей полагалось: благоустроенная, совсѣмъ новѣйшая, парадная и дѣловая, созданная расой, которой суждено было объединить Италію.

Миланъ опять оживилъ, но далеко не такъ, какъ Неаполь. И тутъ хозяйничала зима. Въ типѣ населенія, въ уличной суетѣ чувствовалась и другая раса, и совсѣмъ иной характеръ интересовъ. Богатый, промышленный городъ, въ плоской мѣстности, заново точно обстроенный, съ сѣрымъ небомъ и туманнымъ воздухомъ. Соборъ своей глыбой узорчатаго мрамора и стилемъ болѣе изнѣженной готики выступалъ неожиданнымъ сюрпризомъ на фонѣ прозаическаго города, даже для каждаго, кто зналъ его по рисункамъ и фотографіямъ. А тамъ, гдѣ-то въ трапезѣ упраздненнаго монастыря, на облупленной стѣнѣ, еще сохранилась фреска Тайной Вечери — Леонардо-да-Винчи, и туда бѣжалъ каждый туристъ, прежде чѣмъ попадалъ въ музей Бреры.

Галлерея Виктора-Эммануила только еще строилась. Сосѣднее корсо и площадь передъ соборомъ были оживленнѣе, чѣмъ теперь, послѣ того, какъ весь Миланъ сталъ стекаться къ этой галлереѣ. Въ театрахъ, — и плохонькихъ, и получше, — чувствовалась привычка къ зрѣлищамъ, большая литературность и вкусъ. Въ одномъ нзъ маленькихъ театровъ показали мнѣ впервые молоденькую принцессу Маргариту, теперешнюю королеву. Ея мужъ командовалъ тогда отдѣльною частью въ Ломбардо-Венеціи. Его я видалъ въ Венеціи, въ театрѣ Фениче, а короля уже во Флоренціи, двумя годами, позднѣе. Молодую чету любили во вновь освобожденныхъ провинціяхъ.

И Миланъ, и Венеція переживали еще медовый мѣсяцъ національной независимости, особенно Венеція, всего четыре года передъ тѣмъ стряхнувшая съ себя австрійскій гнетъ.

Какъ смѣшно и даже дико видѣть теперешнее чувство итальянцевъ къ нѣмцамъ. Давно ли это было? Какихъ-нибудь 25–30 лѣтъ. Крикъ: «morte ai tedesehi» [1] — только что замолкъ, но его вибрація еще не улеглась въ груди каждаго патріота.

Слѣдами австрійскаго хозяйничанья была еще полна Венеція въ 1870 г., да и теперь не освободилась отъ культурнаго захвата нѣмцевъ.

Насладиться ею вполнѣ опять-таки не удалось въ началѣ января, въ туманную и дождливую погоду. Но хмурый колоритъ неба и каналовъ, въ тѣ дни, какіе я провелъ въ Венеціи, придавали ей особую прелесть вымиранья, накладывалъ налетъ грусти, быть можетъ еще болѣе своеобразный, чѣмъ блескъ и роскошь солнечнаго освѣщенія въ другіе разы, когда мнѣ приводилось заѣзжать въ нее. Тѣмъ разительнѣе, по сочности красокъ и смѣлости рисунка, выступали Тиціаны, Тинторетто и Павлы Веронезы изъ потемнѣвшихъ золотыхъ рамъ и говорили про минувшую рьяную эпоху республики, такъ долго умиравшей среди своихъ великолѣпій.

Пьяцца и Пьяцетта, съ своею однообразною суетней города, точно не имѣющаго никакого «raison d’être», кромѣ художественно-архаическаго, промелькали передо мною, съ ближайшими уличками, какихъ вы нигдѣ не найдете на свѣтѣ, съ чѣмъ-то, что васъ сейчасъ переноситъ въ міръ гольдоніевскихъ комедій, какой-нибудь «Il ventaglio» или «La bottega di caffé». Но Гольдони уже не давали. Въ народныхъ театрикахъ шли фарсы на мѣстномъ нарѣчіи, аляповатой работы. Въ оперномъ театрѣ Фениче только публика партера сохраняла еще черты мѣстнаго быта. Первыя оперныя залы Италіи — неаполитанская Санъ — Карло и миланская Скала — стояли еще запертыми, карнавалъ еще не начинался. Въ нихъ я попалъ въ другіе годы: въ первый — спустя почти пятнадцать лѣтъ, во второй — въ началѣ 90-хъ годовъ.

Но ни въ первую мою поѣздку, ни впослѣдствіи я нигдѣ не имѣлъ случая видѣть ту чуткость къ вокальному искусству, о какой привыкъ читать, — ни въ Римѣ, ни въ Неаполѣ, ни во Флоренціи, ни въ Миланѣ, ни въ Туринѣ, ни въ Венеціи. Вездѣ публика оперныхъ театровъ ведетъ себя безцеремонно. Въ ложахъ дамы громко болтаюгь съ мужчинами, которые обходятъ знакомыхъ, дѣлая свои визиты въ театрѣ. Правда, удачная фіоритура сопрано или высокое фермато тенора сейчасъ же вызываютъ рукоплесканія. Но серьезнаго вниманія и интереса въ оркестру, къ творчеству композитора, къ музыкѣ или драмѣ вы и тогда не находили, да и теперь они очень рѣдки. Зато партеръ рѣзче и даже жесточе къ пѣвцамъ, чѣмъ гдѣ-либо. Сильныхъ схватокъ между сторонниками и противниками пѣвца или композитора я и въ первую поѣздку не видалъ. Въ драматическихъ театрахъ, особенно въ дешевыхъ, публика до сихъ поръ ведетъ себя, какъ дома, на верхахъ смѣшлива и наивна. Среднее общество въ своихъ литературныхъ оцѣнкахъ нисколько не развитѣе, чѣмъ въ Германіи или Франціи. Напротивъ, на нѣсколько градусовъ ниже.

И тогда, въ эти шесть недѣль объѣзда Италіи, мнѣ не привелось увидать ни одной изъ тѣхъ сценическихъ извѣстностей, какія потомъ увлекали своей игрой русскую публику, — ни Росси, ни Сальвини, ни одной изъ актрисъ, сдѣлавшихъ себѣ громкое имя — между Ристори и Дузе.

Въ Тріестѣ двойственная физіономія города съ итальянской культурой служила преддверіемъ къ Вѣнѣ, гдѣ я не бывалъ съ весны предыдущаго года.

Первое знакомство съ Италіей и Римомъ дало менѣе того, что, быть можетъ, сулило. Но пробѣлы и недочеты этой поѣздки не отнимали у нея своего значенія. Это была одна изъ многихъ экскурсій по Италіи, какія дѣлаютъ туристы, въ томъ числѣ и русскіе. Однихъ онѣ сразу заохочиваютъ, другихъ охлаждаютъ. Меня судьба не особенно баловала, но и не отводила меня отъ возвращеній на тотъ югъ, гдѣ, кромѣ природы, хранится столько творческихъ произведеній.

Конечно, было бы гораздо отраднѣе и цѣннѣе ѣздить, впослѣдствіи, въ Италію, съ строго опредѣленной программой, безъ всякихъ стороннихъ мотивовъ, безъ исканія тепла и здоровья. Но многіе ли изъ моихъ соотечественниковъ бывали поставлены въ такія условія? Тѣ, у кого находятся въ распоряженіи и свобода, и матеріальныя средства, часто не умѣютъ ими распорядиться, равнодушны ко всему, что не пестрая перемѣна мѣста и погоня за новизной и минутными удовольствіями. А тѣ, кто ѣдутъ въ Римъ или Флоренцію, какъ спеціалисты, кого шлетъ академія или университетъ, художники и археологи — впадаютъ нерѣдко въ другую крайность. Они засядутъ гдѣ-нибудь на десятки лѣтъ и, какъ кроты, уйдутъ въ свою мурью, ничего не видятъ и не знаютъ, кромѣ своей спеціальности, и могутъ въ Римѣ, Флоренціи или Неаполѣ прожить, какъ въ Тетюшахъ или Царевококшайскѣ, нигдѣ не бывая, кромѣ студіи или своего кабинета, архива или библіотеки, да тратторіи и кафе, гдѣ они ѣдятъ и пьютъ кофе.

Такіе экземпляры водятся въ Италіи и по сіе время.

Не прошло и года, а я уже опять очутился за границей. На этотъ разъ болѣзнь погнала туда. Но я могъ бы ограничиться Парижемъ и Вѣной. Меня однако-жъ потянуло дать большой крюкъ и изъ Швейцаріи черезъ Симплонъ, въ дилижансѣ, по снѣговымъ вершинамъ, пробраться на итальянскія озера. Я на нихъ не попалъ зимой 1871 года.

Тогда всплыла передо мною Isola Bella на Лаго Маджіоре, поднимая въ душѣ вдохновенную страницу изъ «Призраковъ» Тургенева. Вся панорама озера была передо мною, когда я сидѣлъ на террасѣ отеля, въ Стрезѣ, куда дилижансъ высадилъ меня прямо и покатилъ дальше въ Миланъ.

Итальянскія озера и послѣ Швейцаріи имѣютъ въ себѣ нѣчто милое и тихо-радостное. Къ нимъ принадлежитъ и Лугано — швейцарское по географіи и чисто-итальянское по характеру своей живописности.

Тогда переѣздъ отъ Лаго Маджіоре до Лугано дѣлали въ таратайкѣ, съ веттурино, что было гораздо пріятнѣе. Вся мѣстность дышала еще памятью объ эпопеѣ гарибальдійскаго возстанія. Для меня лично это связано было съ разсказами покойнаго П. В. Берга, когда-то моего сотрудника по Библіотекѣ для чтенія. Онъ ѣздилъ къ Гарибальди въ эти именно мѣста и любилъ передавать подробности о «генералѣ», всѣхъ его повадкахъ и привычкахъ, о томъ, какъ онъ ѣздилъ верхомъ, командовалъ, исчезалъ въ горы на цѣлый день, внезапно появлялся здѣсь и тамъ.

Лугано изо всѣхъ итальянскихъ озеръ до сихъ поръ для меня самое привлекательное. Тогда оно меня восхитило особымъ освѣщеніемъ прибрежныхъ скалъ, ихъ розоватымъ колоритомъ и прозрачной дымкой воздуха. И, плывя по нему, вы испытываете гораздо больше отрады въ его тѣснинахъ, чѣмъ на Лаго Маджіоре, съ его низменными издали берегами, и на Конскомъ озерѣ, съ его вереницей виллъ и садовъ, не исключая и того прославленнаго раздѣла водъ, гдѣ стоятъ Белладжіо и Менаджіо.

Много разъ попадалъ я потомъ на тѣ же озера, ночевалъ въ Белладжіо, проводилъ цѣлыя недѣли въ городѣ Лугано, дожилъ до того времени, когда изъ Менаджіо можно уже было по узкоколейной желѣзной дорогѣ переѣзжать сквозь ущелья и крутизны прямо къ пристани озера Лугано.

Первый захватъ красокъ на итальянскихъ озерахъ ни съ чѣмъ несравнимъ и онъ уже никогда не повторяется; но полюбить ихъ можно надолго, и каждый разъ, когда я попадалъ въ Миланъ весной или ранней осенью, я ѣхалъ въ Комо за тѣмъ только, чтобы прокатиться по озеру хоть до Белладжіо, или отправлялся въ вагонѣ до пристани Лаго Маджіоре.

Въ то возвращеніе изъ Франціи въ Вѣну, лѣтомъ 1871 года, посѣтилъ я и Венецію и нашелъ ее во всей прелести ея красокъ, окутанную широкой зыбью лагунъ, безъ налета той печальной красоты, какую въ послѣднихъ страницахъ «Наканунѣ» русскій великій писатель умѣлъ схватить и передать художественными словами. Тогда можно было взять у Венеціи все, что въ ней есть самаго драгоцѣннаго. Но жить въ ней подолгу не привелось и позднѣе, вплоть до самыхъ послѣднихъ годовъ, ни въ городѣ, ни на Лидо, во время морскихъ купаній.

Проползъ въ Петербургѣ одинъ всего годъ, очень тяжелый, и болѣзнь, на этотъ разъ болѣе серьезная, погнала зимой, въ декабрѣ, лѣчиться, искать врачебной помощи, тепла и солнца. Изъ Праги и Вѣны занесло меня въ итальянскій Тироль, въ Меранъ и Боценъ, а оттуда, на конецъ зимовки, во Флоренцію.

Съ тѣхъ поръ, т.-е. съ февраля 1873 года, Флоренція сдѣлалась тѣмъ пунктомъ Италіи, гдѣ я всего больше и чаще жилъ. Тамъ провелъ я цѣлый годъ (съ сезономъ морскихъ купаній въ Ливорно), лѣчился, выздоравливалъ, много работалъ, написалъ романъ Полжизни и половину романа Докторъ Цыбулька, тамъ уходилъ въ изученіе итальянскаго языка и литературы, усердно знакомился съ искусствомъ старыхъ флорентинскихъ мастеровъ и всѣмъ, что Средневѣковье и Возрожденіе сдѣлали изъ столицы Тосканы, создавъ изъ нея нѣчто гармоническое и своеобразное, какъ бы огромный музей итальянскаго творчества по всѣмъ отраслямъ — по живописи, архитектурѣ, ваянію, мозаикѣ, литейному дѣлу, городскимъ сооруженіямъ, садамъ и отдѣлкѣ холмовъ.

Во Флоренціи завязалъ я впервые и личныя сношенія съ итальянской интеллигенціей. Тамъ испыталъ я тихое обаяніе жизни въ культурномъ городѣ, среди умнаго и тонкаго населенія, вдали отъ шума столичной суетни.

По здоровье погнало и оттуда. Слѣдующая зима стояла суровая, съ рѣзкими вѣтрами. Римъ былъ уже подъ бокомъ — не въ шести часахъ ѣзды, какъ теперь, но въ какихъ-нибудь восьми-десяти часахъ.

И вотъ я снова въ «вѣчномъ городѣ», передъ самымъ карнаваломъ 1874 года. Первые дни приласкали свѣтомъ и тепломъ. Бѣготня по улицамъ, въ поискахъ за квартирой, принесла съ собою простуду. Надо было гораздо зорче беречься коварнаго римскаго климата. На виллѣ Боргезе или въ другомъ какомъ нездоровомъ урочищѣ Рима, но микробъ лихорадки былъ проглоченъ, и малярія подкралась сначала въ видѣ зубной боли, а потомъ и съ болѣе яркими изнурительными признаками.

Всякій, кто получилъ этотъ подарокъ отъ Рима, знаетъ, какъ малярія дѣйствуетъ на душевное состояніе. Цѣлыми днями вы испытываете паденіе силъ, «простраціи», соединенную съ подавленнымъ настроеніемъ. Не хочется никого видѣть, ни читать, ни писать, ни говорить, ни двигаться. Когда бывало полегче, — обыкновенно послѣ полудня, — я дописывалъ Доктора Цыбульку. И эта единственная въ моемъ писательствѣ сатирическая вещь была дописана, когда римская лихорадка держала меня въ своихъ когтяхъ. Могу отмѣтить здѣсь мимоходомъ, что тогдашнее медицинское свѣтило, проф. Бачелли (впослѣдствіи министръ народнаго просвѣщенія), съ такимъ «легкимъ сердцемъ» приказалъ мнѣ взять три горячихъ ванны сряду, что послѣ второго раза я еле дышалъ. Вылѣчилъ меня покойный лейбъ-медикъ папы Пія IX, докторъ Мац-цони, по спеціальности хирургъ, чисто итальянскими прогрессивными дозами хинина, и не раньше отпустилъ меня на сѣверъ, какъ къ маю, давъ мнѣ письменную діагнозу, откуда я помню выраженіе: «Visceri sani», т.-е. здоровыя внутренности, всѣ, кромѣ, конечно, селезенки.

Этотъ подарокъ Рима давалъ потомъ о себѣ знать долгіе годы, въ видѣ головныхъ невралгій. Малярія наложила свою лапу на все мое тогдашнее трехмѣсячное житье въ Римѣ. Къ веснѣ я сталъ выходить, но настоящаго вкуса къ изученію памятниковъ, къ прогулкамъ и поѣздкамъ не могло быть, какъ у здороваго человѣка. Я больше смотрѣлъ на жизнь города изъ оконъ своихъ комнатъ, на «Piazza di Spagna», въ трехъэтажномъ старинномъ домѣ, наискосокъ отъ фонтана Бернини, у подошвы лѣстницы, ведущей на «Monte-Pincio». Каждая поѣздка куда-нибудь за черту города, въ катакомбы или «S. Paolo fuori le mura», оплачивалась возобновленіемъ припадковъ. И какъ на зло, апрѣль выдался свѣжій, съ сѣверо-восточными вѣтрами или удушливымъ «широкко».

Римъ, тѣмъ временемъ, оживлялся, сталъ болѣе похожъ на столицу, полегоньку утрачивалъ свою прежнюю физіономію.

Но эти новыя черты столичной жизни не особенно нравились иностранцамъ. Военные и чиновники, крупный и мелкій буржуазный людъ, принесли съ собою то, что извѣстно было по Милану и Турину. Даже и очень наблюдательному форестьеру трудно еще было схватить какія-нибудь характерныя черты столицы объединеннаго королевства, кромѣ двухъ-трехъ, скорѣе непріятныхъ, новшествъ.

Изъ русской артистической колоніи я видѣлся только съ Антокольскимъ. Онъ тогда уже вылѣпилъ своего „Связаннаго Іисуса“.

Какъ больной, жившій на такомъ бойкомъ пунктѣ, я не мало терпѣлъ отъ ѣзды и, главное, отъ неистовыхъ криковъ газетныхъ разносчиковъ. Свобода печати принесла съ собою бойкую уличную промышленность. Вечеромъ, до позднихъ часовъ, бывало, лежишь съ несносными болями въ вискахъ и жаромъ во всемъ тѣлѣ, а внизу, подъ окнами, мальчишки, вырвавшись изъ типографій, бѣгутъ одинъ за другимъ и бѣшено орутъ: Fanfulla. Тогда это была самая расхожая газета. Теперь она еле-еле дышитъ.

«Вѣчный городъ» во второй разъ подсиживалъ меня, не давалъ мнѣ воспринять его вполнѣ, полюбить, испытать на себѣ его обаятельную силу. И покидалъ я его съ понятнымъ вздохомъ облегченія, на пути къ нѣмецкимъ водамъ. На Германію и Швейцарію возлагалъ я самыя положительныя надежды, а между тѣмъ тамъ я заново разстроился здоровьемъ и еще болѣе года долженъ былъ убить, живя въ Вѣнѣ, до возвращенія въ Россію, въ сентябрѣ 1875 года.

Съ тѣхъ поръ прошло болѣе двадцати лѣтъ. Италія не переставала тянуть къ себѣ, — Италія, но не Римъ. Онъ пугалъ возможностью снова схватить малярію. До 1878 года я не ѣздилъ за границу, но съ поѣздки на Парижскую выставку 1878 года, почти каждый годъ, я отправлялся на весенній сезонъ на западъ и югъ. Флоренція стала моимъ любимымъ мѣстомъ. Тамъ, въ апрѣлѣ и маѣ, я обыкновенно начиналъ какую-нибудь беллетристическую работу. Флоренція чередовалась съ Баденомъ. На долю Рима пришлась всего одна ночевка за цѣлыхъ 23 года. И она меня снова смутила. Было это въ началѣ восьмидесятыхъ годовъ, кажется, въ 1884 году. Я жилъ въ Баденѣ въ маѣ и писалъ пьесу, данную въ слѣдующій сезонъ въ Москвѣ и Петербургѣ, Докторъ Мошковъ. Дошелъ я до четвертаго акта и почувствовалъ необходимость сдѣлать передышку. Но тамъ же узналъ я, что въ Неаполѣ будутъ праздновать открытіе водопровода, ожидаютъ королевскую чету, готовятъ празднества всякаго рода. Это меня заохотило пролетѣть туда на нѣсколько дней. Неаполемъ и его заливомъ мнѣ не удалось насладиться вполнѣ зимой 1870 года. Разстояніе не испугало меня. Безъ передышки очутился я на Кіяйѣ и три-четыре дня съ прогулкой по морю на Капри промелькнули, какъ нѣчто лучезарное. На возвратномъ пути я пріѣхалъ ночевать въ Римъ. И весь городъ, и его Корсо, въ девять часовъ вечера, показались мнѣ чѣмъ-то мертвенно провинціальнымъ. И только что я, придя въ свой номеръ Hôtel d’Europe легъ въ постель, со мной начался приступъ настоящей лихорадки. Римъ рѣшительно запрещалъ мнѣ оставаться въ немъ. Двадцатью гранами хинина и тревожной ночью поплатился я за эту остановку.

Малярія не возобновилась, по крайней мѣрѣ, въ видѣ лихорадочныхъ припадковъ, но впечатлѣніе осталось. И мнѣ было тяжело-видѣть, что Римъ отходитъ отъ меня. Охота ѣхать въ него, пожить и пополнить всѣ недочеты знакомства съ нимъ, не явлалась довольно долго. Флоренцію я опять навѣщалъ. А съ тѣхъ поръ, какъ сталъ проводить зимы на Ривьерѣ, въ Италію и изъ Италіи ѣздилъ по всѣмъ путямъ: и черезъ Монъ-Сени, и на С. Готтардъ, и по Бреннеру, и по Зиммерингу. Миланъ, Туринъ, Венеція, Болонья, Верона; вездѣ привелось побывать за вти двадцать слишкомъ лѣтъ, всего чаще въ Миланѣ и Генуѣ. Флоренція не переставала быть доброй, милой старушкой, которую каждый разъ посѣщаешь съ примиряющимъ чувствомъ.

Въ началѣ девяностыхъ годовъ, живя въ Ниццѣ и Монако, я возвращался мыслью къ Риму. Одинъ разъ, въ концѣ зимняго сезона, совсѣмъ было собрался, съ желаніемъ испытать, могу лй продержаться тамъ хоть мѣсяцъ. Эта поѣздка не состоялась. Зато Италія, кромѣ Сициліи, сдѣлалась еще болѣе знакома, и въ ней всего ближе Флоренція.

Но безъ возвращенія въ Римъ аккордъ былъ не полный. Слыша отъ многихъ туристовъ, что «aria cattiva» уже больше не хозяйничаетъ тамъ, какъ въ папское управленіе, тридцать лѣтъ назадъ, я сталъ заново мечтать попасть въ «вѣчный городъ», на осень и зиму, какъ только будетъ удобнѣе.

Прошло полное двадцатипятилѣтіе съ тѣхъ поръ, какъ я впервые переѣхалъ границу Италіи, а впереди все манилъ городъ, гдѣ, на склонѣ жизни, еще отраднѣе уйти въ даль вѣковъ, заново испытать, неторопливо и безъ помѣхи отъ нездоровья, все то, черезъ что прошли столько поколѣній изъ всѣхъ культурныхъ странъ ста рой Европы и Новаго Свѣта, гдѣ и русскіе люди жили и работали, отдаваясь обаянію природы и вѣкового творчества, гдѣ Гоголь писалъ свои «Мертвыя души», а А. Ивановъ свое «Явленіе Христа народу».

Кромѣ Флоренціи, о которой говорю отдѣльно, я не считалъ особенно стоющимъ помногу останавливаться здѣсь на томъ, что привелось видѣть въ моихъ поѣздкахъ по Италіи. Цѣнно то, что глубже пережито, что вошло, какъ прочный вкладъ, въ душевную жизнь. Впечатлѣнія заѣзжаго туриста въ разныхъ городахъ и мѣстностяхъ Италіи сдѣлались въ послѣдніе годы у насъ слишкомъ банальны, и было бы невеликодушно заставлять слушать или читать варіаціи на страницы изъ Бедекера.