ВѢЧНЫЙ ГОРОДЪ

II Римъ и западная интеллигенція

Подготовка къ послѣднему пребыванію въ Римѣ.—Идея книги о „столицахъ міра“. — Лѣто 1896 г. — Романъ Э. Золя Rome. — Поднятіе интереса къ Риму, какъ центру борьбы Ватикана съ свѣтской властью. — Поѣздка осенью 1897 г. — Беллетристика на темы „вѣчнаго города“. — Романы братьевъ Гонкуръ и П. Бурже. — Научная литература о Римѣ. —Очерки знакомства съ Римомъ западной интеллигенціи съ эпохи Возрожденія. — Раблэ, Монтэнь, Вуатюръ, Бальзакъ. — XVIII вѣкъ: Монтескьё, Бюффонъ, президентъ де-Броссъ, кардиналъ Берни, Поль-Луи-Куррье; Адиссонъ, Винкельманъ, Гёте и его Italienische Reise. — XIX вѣкъ: Бонстеттенъ, Шатобріанъ и Римская Кампанья, Байронъ, г-жа Сталь, Лямартинъ, Стэндаль, Абу, Тэнъ, Гастонъ Буассье. — Новѣйшіе научные труды. — Заключеніе.

Римъ надолго пересталъ тянуть меня нъ себѣ. Такъ прошло болѣе двадцати лѣтъ со дней маляріи, схваченной тамъ, и не менѣе десяти съ той ночи, когда, въ началѣ 80-хъ годовъ, въ отелѣ, и опять на Piazza di Spagna, внезапно схватилъ меня припадокъ лихорадки.

Къ 1895 году пришла мнѣ мысль связать мои воспоминанія о заграничной жизни съ характеристикой нѣсколькихъ столицъ Европы, гдѣ я всего больше живалъ. Такіе итоги нужно было подвести, во-первыхъ, двумъ «столицамъ міра» — Парижу и Лондону. Одну тогда я зналъ уже ровно тридцать лѣтъ, другую — слишкомъ четверть вѣка.

Я задумалъ пожить еще въ двухъ столицахъ — въ Вѣнѣ (или Берлинѣ) и Римѣ. Въ Парижъ и Лондонъ ѣздилъ я весной и лѣтомъ 1895 года; но и тогда уже я сталъ готовиться къ римскому зимнему сезону; а раньше, въ Петербургѣ, доставалъ рекомендательныя письма къ иностранцамъ и русскимъ и дополнялъ потомъ эту коллекцію въ Ниццѣ, Парижѣ и Лондонѣ.

Изъ Петербурга выѣхалъ я въ началѣ зимы, съ цѣлью отправиться на Германію и Швейцарію сначала въ Римъ и попасть въ него не позднѣе февраля. Но опять Римъ точно нарочно не допускалъ до себя. Я заболѣлъ въ Висбаденѣ инфлюенціей. Зима стояла въ томъ году суровая вездѣ, вплоть до Ривьеры. Нездоровье отняло нѣсколько недѣль и, вмѣсто Рима, я очутился въ Ниццѣ, съ тѣмъ, чтобы оправиться и провести тамъ недѣль шесть до большой поѣздки въ «столицы міра». Случилось даже такъ, что я въ эти переѣзды потерялъ всю коллекцію рекомендательныхъ писемъ въ Римъ, которую такъ старательно собиралъ.

Рѣшительно не давался мнѣ вѣчный городъ! Охота заново знакомиться съ нямъ послѣ житья въ 1870 и 1874 гг. остывала. Парижъ и Лондонъ требовали усиленной работы для подведенія долголѣтнихъ итоговъ. Они могли послужить содержаніемъ цѣлой книги. Къ замыслу ея я пришелъ еще передъ отъѣздомъ изъ Петербурга и тогда уже сообщилъ о своемъ планѣ одному изъ петербургскихъ издателей. Поѣздка въ Парижъ и Лондонъ окончательно выяснила мнѣ программу этой книги. Подробный планъ ея я выработалъ къ концу лѣта; а въ ноябрѣ 1896 г., въ Петербургѣ, приступилъ къ моимъ «Столицамъ міра», гдѣ тридцать лѣтъ воспоминаній были вставлены въ рамки цѣлаго ряда характеристикъ различныхъ сторонъ жизни Парижа и Лондона, съ придачею портретовъ всѣхъ тѣхъ извѣстностей въ политикѣ, наукѣ, искусствѣ, съ какими я сталкивался во Франціи и Англіи съ конца 1865 года по 1895 годъ включительно.

Трудъ этотъ взялъ всю зиму, до марта, и нѣсколько утомилъ меня. Я разсудилъ ограничиться двумя «Столицами міра», а Римъ оставить въ видѣ pium desiderium, когда судьбѣ угодно будетъ довести меня и до него, уже безъ намѣренія писать о немъ.

Но… вышло по другому. Въ Берлинѣ, въ началѣ мая 1896 г., когда я отправился на воды въ Баденъ, Unter den Linden, во всѣхъ книжныхъ магазинахъ цѣлыми рядами желтыхъ томиковъ появился Римъ Эмиля Золя. Тамъ я купилъ его и поѣхалъ съ нимъ въ Баденъ, гдѣ читалъ его болѣе недѣли, ходя по горамъ и лѣсамъ.

Книга эта, какъ цѣльное художественное произведеніе, не захватила меня. Слушатели и читатели моихъ публичныхъ чтеній на эту тему знаютъ, какъ я смотрю на Воте, какъ на романъ, и здѣсь я не желаю повторяться. Но эта книга заохотила къ Риму, потянула туда, на то седмихолміе, откуда пошла вся исторія Европы, и потянула съ особенною силой. Ничего безусловно новаго не говорила она тому, кто зналъ Римъ не по одной наслышкѣ, а видѣлъ его и читалъ о немъ много цѣннаго и въ ученомъ, и въ литературномъ смыслѣ. Но Золя писалъ ее подъ первымъ натискомъ личныхъ настроеній, картинъ, образовъ, думъ — всего, что Римъ влилъ ему въ душу. Онъ любовно готовился къ этой поѣздкѣ, и она не обманула его. Весь свой сильный творческій темпераментъ и ясный обобщающій умъ онъ вложилъ въ тѣ мѣста книги, гдѣ Римъ— urbs, Римъ — центръ всемірнаго, сначала свѣтскаго, потомъ духовнаго властительства, выступаетъ, какъ огромное живое существо.

Эти страницы, — а ихъ чуть не цѣлая треть книги, — даже и съ длиннотами, вредящими ходу собственно романа, съ неизбѣжнымъ повтореніемъ вещей, извѣстныхъ каждому образованному читателю, — вызывали во мнѣ, все сильнѣе и сильнѣе, неудовлетворенность личнаго чувства къ Риму. Стало жаль долгихъ годовъ, проведенныхъ внѣ этого города, когда была, въ сущности, возможность пожить въ немъ. Явилась боязнь, что, быть можетъ, такъ и не удастся заплатить свою недоимку.

Одно изъ лучшихъ мѣстъ романа, и въ чисто-художественномъ смыслѣ, это — пріѣздъ аббата Пьера, первыя ощущенія вдоль римскихъ улицъ, панорама города съ террасы церкви S. Pietro in Mon-torio на Яникулѣ. Эти страницы сразу охватили меня вновь воскресшимъ интересомъ къ Риму. Я почувствовалъ, что теперь только, когда мнѣ уже минуло шестьдесятъ лѣтъ, я въ состояніи буду оцѣнить Римъ такъ, какъ онъ того заслуживаетъ, найти въ немъ все то, что онъ даетъ человѣку, долго работавшему головой, самаго цѣннаго, показывая перспективы и просвѣты, какихъ не получишь нигдѣ.

Золя, для своей задачи, вылившейся у него въ видѣ трехъ городовъ, взялъ въ романѣ Римъ и Ватиканъ такъ, какъ его неизбѣжно было взять въ концѣ XIX вѣка. Прежде руины и памятники античнаго искусства, церкви и палаццо Возрожденія, карнавалъ, Святая недѣля, ея процессіи и службы въ Петрѣ — составляли почти исключительные предметы, какими занимались тѣ, кто писалъ о Римѣ. Теперь значеніе столицы католичества, новая борьба Ватикана съ духомъ времени, его уступки и соглашенія, роль, какую онъ сталъ играть въ послѣдніе десять-пятнадцать лѣтъ — все это освѣщалось романистомъ гораздо ярче, чѣмъ когда-либо, въ книгѣ, написанной для сотни тысячъ читателей. По старому о Римѣ уже нельзя было говорить. Для насъ, русскихъ, эта сторона книги Золя получала еще болѣе новый интересъ. У насъ и вообще-то о Римѣ писано мало, а въ новѣйшее время, кажется, еще менѣе касались этого новаго Рима, двоевѣрія и двоевластія, царствующихъ въ Италіи, и всего разительнѣе — въ ея столицѣ.

Книга Золя, какъ химическое бродило, вызвала во мнѣ душевную работу на тему вѣчнаго города, и уже не для одного меня, русскаго писателя, пожелавшаго подвести итоги своимъ заграничнымъ странствіямъ. Меня стало забирать желаніе — въ связи съ освѣженнымъ изученіемъ Рима, и стараго, и новаго — посмотрѣть поближе и на то, какъ этотъ городъ прошелъ по русской интеллигенціи и душевному складу тѣхъ изъ нашихъ соотечественниковъ, которые не только живали въ немъ, но и писали о немъ, начиная съ эпохи, когда такой писатель, какъ Гоголь, сдѣлался страстнымъ поклонникомъ Рима, — шестьдесятъ лѣтъ тому назадъ.

Но чтобы говорить объ этомъ, надо было самому, еще разъ, пройти не спѣша, по крайней мѣрѣ въ теченіе цѣлаго римскаго сезона, черезъ настроенія, думы, образы, черезъ какіе могли проходить и тѣ русскіе, во всемъ, что въ Римѣ до сихъ поръ осталось стародавняго, исконнаго — и въ людяхъ, и въ природѣ, и въ памятникахъ.

Задача расширялась и стала сильно подмывать меня. Я вернулся съ нею въ Петербургъ еще на цѣлую зиму и тамъ началъ дѣлать развѣдки о тѣхъ, кто живалъ въ Римѣ и писалъ о немъ. Нѣкоторыхъ стариковъ мнѣ удалось еще захватить въ живыхъ. Одинъ изъ нихъ, À. Н. Майковъ, вдохновлявшійся Римомъ, какъ поэтъ, еще съ начала сороковыхъ годовъ, умеръ вскорѣ послѣ бесѣды со мною. Другіе два его сверстника, Д. В. Григоровичъ и Я. П. Полонскій — теперь и онъ покойникъ! — также прошли черезъ римскія впечатлѣнія, но гораздо меньше. Нашелъ я и П. М. Ковалевскаго, свѣжо помнившаго цѣлый четырехлѣтній періодъ своего житья въ Римѣ, съ зимы 1853 — 54 годовъ, и всѣхъ тѣхъ, кого онъ тамъ знавалъ изъ русскихъ, отъ художника А. Иванова до такихъ писателей, какъ Тургеневъ, Некрасовъ, Фетъ.

Обозрѣвать все, что о Римѣ или итальянскомъ искусствѣ писали у насъ художники, и какъ они жили въ Римѣ — хотя бы со времени Гоголя, т.-е. за шестьдесятъ лѣтъ, — не входитъ въ мой замыселъ. Я ограничивалъ задачу, главнымъ образомъ, русской пишущей интеллигенціей и тѣми изъ художниковъ, кто печаталъ что-нибудь о Римѣ, оставилъ мемуары, статьи и замѣтки.

Но это составитъ особую, вторую половину моего труда. Въ первую должно войти проведенное черезъ мое писательское «я» то, что русскіе, уже бывшіе въ Римѣ и попадающіе въ него теперь, могли и могутъ еще переживать. Я не хочу ограничиваться чисто-личными впечатлѣніями и замѣтками, а желалъ бы предста вить читателю нѣчто вродѣ собирательныхъ итоговъ, въ какихъ всякій русскій средняго образованія въ состояніи былъ бы участвовать. Мнѣ захотѣлось, когда я рѣшилъ новую поѣздку въ Римъ, во всѣхъ прогулкахъ, знакомствахъ, изученіяхъ, даже мимолетныхъ замѣткахъ всегда имѣть въ виду и «собирательную психію» моихъ соотечественниковъ. И то, что я на первыхъ порахъ успѣлъ собрать, перечесть и опросить въ Петербургѣ, служило подготовкой и къ первой половинѣ моей задачи. Я разузнавалъ тогда еще о тѣхъ русскихъ, какихъ я найду въ Римѣ, доставалъ письма къ нимъ, а позднѣе — къ иностранцамъ, и римлянамъ изъ Парижа, Флоренціи, Неаполя, отовсюду, откуда могъ, къ такимъ жителямъ Рима, которые могли мнѣ быть полезными.

Въ концѣ лѣта 1897 года изъ Баденъ-Бадена я двинулся — въ который разъ не помню — на С.-Готтардъ, прожилъ во Флоренціи весь сентябрь и ровно перваго октября, по нашему стилю, выѣхалъ въ Римъ, — болѣе десяти лѣтъ послѣ той ночи, когда я, по пути изъ Неаполя, остановился въ отелѣ, и внезапный припадокъ лихорадки зловѣще напомнилъ мнѣ о маляріи 1874 года, которой страдалъ не одинъ годъ.

Романъ Золя, вызвавшій охоту заново пожить въ Римѣ, не давалъ мнѣ самому желанія сдѣлать Римъ исключительнымъ сюжетомъ цѣлаго беллетристическаго произведенія. Не знаю почему, еще до переѣзда моего въ Италію, пошли слухи, что я сбираюсь писать романъ изъ римской жизни. Вѣстовщики мелкой прессы оповѣстили это. И позднѣе, въ теченіе всей зимы 1897—98 г., та же молва упорно держалась. Безпрестанно встрѣчаясь съ русскими и съ иностранцами, уже въ самомъ Римѣ, я долженъ былъ увѣрять, что вовсе не за тѣмъ пріѣхалъ въ Римъ, чтобы писать романъ. Въ Ватиканѣ такія увѣренія были особенно нужны. Тамъ, по выходѣ въ печать книги Золя, стали тревожнѣе относиться къ писателямъ, и всего больше къ романистамъ.

Мнѣ кажется, что всецѣло воспроизводить въ романѣ жизнь такого города, какъ Римъ, иностранцу, хотя бы и съ матеріаломъ за два, за три года и болѣе — рискованная задача. Золя принялся за ея выполненіе всего послѣ шестинедѣльнаго житья въ Римѣ. Поэтому онъ и написалъ многое de chic, многаго совсѣмъ не коснулся въ тшм итальянскаго общества послѣднихъ годовъ, а лица, нравы и подробности семейнаго и общественнаго быта обобщилъ слишкомъ быстро и односторонне. Но каковы бы ни были недочеты, промахи и преувеличенія этого романа, онъ все-таки представляетъ собою декорацію, захватывающую васъ силой и яркостью общей картины. Съ этой книгой необходимо считаться каждому, кто захочетъ писать о Римѣ, въ какихъ бы то ни было направленіяхъ, исключая, конечно, научно-археологическія задачи.

Изъ романовъ, писанныхъ на римскія темы, ни одинъ нельзя поставить рядомъ съ Римомъ Золя по ихъ общему содержанію и колориту. Два читаются, до сихъ поръ, международной публикой. Это — Госпожа Жервезе братьевъ Гонкуръ и Босмополисъ Поля Бурже. Ихъ нельзя ровнять. Романъ Гонкуровъ гораздо выше и по замыслу, и по художественной манерѣ, съ какой обработаны главныя лица, обстановка, психическія настроенія. И сегодня такой сюжетъ былъ бы самымъ новымъ и реальнымъ: показать, какъ Римъ производитъ въ душѣ свободомыслящаго существа переворотъ въ сторону мистицизма. Гонкуры взяли женщину, воспитанную въ воздухѣ научнаго скептицизма, и заставляютъ ее проходить черезъ рядъ вліяній римскаго «ambiente», по любимому выраженію итальянцевъ. Въ какой степени убѣдительно для мыслящаго читателя обрамленіе г-жи Жервезе — это другой вопросъ. Но Римъ, въ его воздѣйствіи на художественное чувство каждаго чуткаго человѣка, любящаго изящное, склоннаго къ впечатлѣніямъ высокаго — схваченъ во множествѣ мѣстъ романа съ артистическимъ чутьемъ и тонкостью. И до сихъ поръ цѣлый рядъ описаній и характеристикъ не устарѣлъ. Рима въ этой вещи неизмѣримо больше, чѣмъ въ Космополисѣ Поля Бурже.

Романъ этотъ сильно читался у насъ. Въ немъ не мало притязаній на «couleur locale»; но Римъ взятъ только какъ эффектная декорація, да и какъ на фонѣ картины, въ немъ нѣтъ ничего дышащаго Римомъ, что бы относило читателя (даже и бывавшаго тамъ) къ знакомымъ впечатлѣніямъ, и чисто-зрительнымъ, и болѣе интимнымъ, внутреннимъ.

Бурже, по слабости своей къ изображенію жизни того, что зовется «le monde chic», взялъ въ Римѣ такой слой общества, который онъ могъ помѣстить куда угодно — въ Біаррицъ, Монте-Карло, въ Баденъ или Трувилль. Всѣ эти «растакуэры» ни мало не характерны для римской жизни. Даже его героиня — венеціанка, почти такая же пріѣзжая, чужая, какъ еслибъ она была француженка или американка. И герой — полякъ, попавшій въ Римъ совершенно также, какъ онъ попалъ бы въ Ниццу или Баденъ-Баденъ.

Для иностранца романиста неизбѣжно играть на такихъ сюжетахъ съ переодѣваньемъ, давать читателямъ то, что имъ болѣе знакомо, или самихъ себя, или своихъ соотечественниковъ въ римской обстановкѣ. Такой типъ беллетристики идетъ съ романа г-жи Сталь Corinne ou el ltalie.

Эта кнрга построена такъ, какъ построилъ и Золя свой Римъ-, но г-жа Сталь, дѣлая изъ себя самой полуитальянскую поэтессу, вставляетъ въ рамки античнаго и католическаго Рима любовныя перипетіи связи Коринны — опять-таки съ иностранцемъ, съ англійскимъ лордомъ. У ней нѣтъ претензіи создавать настоящихъ итальянцевъ, римлянъ XIX в., отъ чего не воздержался Золя.

Ограничься онъ испытаніями своего аббата Пьера въ тѣсныхъ предѣлахъ того, что самъ видѣлъ и узналъ, — его романъ не давалъ бы законнаго повода всѣмъ знающимъ жизнь современнаго Рима указывать на его ошибки, вымыслы или легковѣріе, неточности всякаго рода.

Въ слѣдующихъ главахъ я буду не разъ имѣть случай отмѣчать всѣ эти промахи и неумышленныя «сочиненія». Римляне не скупятся на указанія всѣхъ прорухъ моего знаменитаго собрата; да и не будучи римляниномъ, если вы давно знаете Римъ и прожили въ немъ, въ послѣднее время, хоть одинъ сезонъ, изучая разныя стороны его быта, вы легко убѣдитесь въ томъ, до какой степени реальной правдѣ романа Золя вредятъ всѣ ати провинности.

Въ англійской и нѣмецкой беллетристикѣ найдутся также романы, повѣсти, разсказы изъ самоновѣйшей римской жизни. Говорить о нихъ было бы излишне. Почти всѣ они пишутся для читателей той національности, къ какой принадлежитъ авторъ. Въ нихъ на первомъ планѣ англичане или нѣмцы и дѣйствіе происходитъ или въ римскомъ «Космополисѣ», или въ своей колоніи, въ отдѣльномъ мірѣ писателей, археологовъ и, всего чаще, художниковъ.

Одна изъ самыхъ послѣднихъ вещей въ такомъ родѣ—романъ нѣмецкаго писателя Тальмана изъ жизни нѣмецкихъ же художниковъ въ послѣднее десятилѣтіе — Подъ голубымъ небомъ Рима.

Такія вещи и для своихъ соотечественниковъ имѣютъ интересъ чисто-личный. Въ нихъ ищутъ портретовъ, нескромностей всякаго рода. Если авторъ и не злоупотребитъ своимъ авторскимъ правомъ лица, чувства, нравы, подробности быта — все это вызываетъ толки, недовольства и заслоняетъ совершенно и ту долю художественныхъ и общественныхъ достоинствъ, какія могутъ быть въ такихъ произведеніяхъ.

О «вѣчномъ городѣ» писаны сотни томовъ, если начать только съ эпохи Возрожденія. Весь культурный свѣтъ прошелъ черезъ воздѣйствіе Рима и каждая раса, каждая нація, въ лицѣ своихъ самыхъ чуткихъ людей, силилась сказать свое непремѣнно новое слово.

Я далекъ отъ мысли исчерпать здѣсь обозрѣніе всей международной литературы о Римѣ. На это не хватило бы моей жизни. Но для меня, какъ и для всякаго писателя конца XIX столѣтія, ближе и значительнѣе, какъ образцы сравненія и отрывныя точки — тѣ книги или отдѣльные этюды, главы, гдѣ о Римѣ говорится во всѣхъ тѣхъ смыслахъ, которыхъ нельзя обѣжать мыслящему и сколько-нибудь воспріимчивому человѣку.

И я думаю, что во всей — не спеціально-научной — литературѣ документъ, съ которымъ надо всего больше считаться, это — та часть перваго тома Voyage en Italie Тэна, гдѣ онъ занимается Ри-иомъ. Приходится сказать тоже, что и про Флоренцію Тэна. Это не ученый трактатъ, не строго-научное изслѣдованіе. Въ немъ вы многаго не найдете. Иное и на взглядъ спеціалиста, и весьма часто — отзывается слишкомъ личными оцѣнками и односторонними приговорами. Никто и не поставитъ этихъ бѣглыхъ «писемъ» къ пріятелю-художнику наравнѣ съ такими авторитетными изслѣдованіями, какъ труды Гастона Буассье, Грегоровіуса, Бурхарда Фойгта и другихъ нѣмцевъ. Но въ тѣхъ монографіяхъ и компендіяхъ вы находите Римъ древности и Возрожденія. Нѣтъ цѣльной панорамы города, какъ она развертывалась слишкомъ тридцать лѣтъ назадъ передъ такимъ наблюдателемъ, какъ французскій высокодаровитый писатель.

Съ 1864 года, когда Танъ прожилъ нѣсколько мѣсяцевъ въ Римѣ, Италія сплотилась въ одно цѣлое. Папскому свѣтскому владычеству давно пришелъ конецъ. Столица папской области превратилась въ метрополію объединеннаго большого государства. Но и теперь, въ 1898 году, по прошествіи тридцати четырехъ лѣтъ, вы найдете у Тэна отвѣты на главные запросы и моменты, какихъ вы не избѣжите въ Римѣ. Измѣнился политическій бытъ, общество не то, нравы подчинились событіямъ, городъ сталъ во многомъ почти неузнаваемъ (кто говоритъ, къ лучшему, кто — къ худшему); но первенствующіе моменты всѣ еще на-лицо; прошлое Рима, памятники античнаго искусства, христіанство первыхъ вѣковъ, средневѣковье, Возрожденіе, искусство во всѣхъ своихъ изобразительныхъ формахъ, Ватиканъ съ его верховнымъ вождемъ двухсотъ пятидесяти милліоновъ католиковъ, борьба неподвижной традиціи и свободомыслія… На все это есть у Тэна отвѣты. И стоитъ вамъ пересмотрѣть то, что до него и послѣ писалось въ литературной формѣ о Римѣ XIX вѣка, начиная съ 20 хъ годовъ, и вы почувствуете до какой степени письма Тэна сильнѣе и оригинальнѣе всего остального — въ предѣлахъ требованій обще-образованнаго человѣка. Не считаться съ ними — нельзя.

Городъ — «urbs», какъ римляне звали Римъ, издревле вызывалъ въ людяхъ мысли краснорѣчія, изреченія оставшіяся монументальными. Горацій любилъ деревню и поля; но такіе настоящіе горожане, какъ Цицеронъ, прославляли «urbs» даже въ дружеской перепискѣ. Уцѣлѣли слова его въ письмѣ къ Руфу:

«Urbem, mi Rufi, cole, in ista luce vive» [2].

И въ самомъ дѣлѣ, вѣчный городъ надо «воздѣлывать», «вживаться» въ него, пользуясь его «свѣтомъ».

Но въ литературномъ сознаніи европейца Римъ сталъ выясняться только съ эпохи Возрожденія. Не перечесть всѣхъ выдающихся иностранцевъ, писавшихъ о Римѣ съ XVI вѣка. Нѣкоторые этапы я все-таки приведу. Каждый вѣкъ по-своему относился къ Риму, если взять, въ видѣ образчика, Францію, какъ страну и общество, всего ближе стоявшее къ центру господствующей религіи. Французъ, вобравшій въ себя протестующій юморъ скептика-язычника, носившаго черную рясу — Раблэ — точно нарочно попадалъ въ Римъ и живалъ въ немъ по-долгу. У него, быть можетъ впервые, вы найдете безцеремонное и безпощадное освѣщеніе всѣхъ тогдашнихъ порядковъ папскаго режима, распущенныхъ нравовъ и злоупотребленій. Но его влекло въ Римъ, какъ ученаго человѣка-гуманиста, но гораздо меньше, какъ археолога, способнаго восхищаться каждою античною рутиной, всякою кучей древняго мусора. Онъ поѣхалъ въ качествѣ домашняго врача при французскомъ послѣ кардиналѣ Жанѣ дю-Беллэ и жилъ въ Римѣ до трехъ разъ.

Его галльскій юморъ подсказалъ ему откровенное высмѣиваніе тѣхъ господъ, которые впадаютъ въ восторги передъ каждымъ обломкомъ. «Je ne scais, — восклицалъ онъ, — que diantu vous trouvez ici tout à louer. J’ay aussi bien contemplé comme vous et ne suys aveugle plus que vous!» [3] Но когда въ одинъ изъ его пріѣздовъ въ Римъ, для торжественнаго въѣзда Карла Пятаго стали ломать памятники для того только, чтобы очистить путь императору, — Раблэ, хоть и довольно равнодушный къ красотѣ древней архитектуры и пластики — возмущается и очень искренно. Вотъ подлинныя его слова:

«C’est pitié de voir des églises, palais, maisons que le Pape faiet démolyr et abattre poul lui dresser et complaner le chemin. Poul lequel chemin dressé et égalé on a.demoly et abatu plus de deux cens maisons et trois ou quatre églises ras-terre, ce que plusieurs interprètent en mauvais présage». [4]

Но еще больше достается отъ него Риму зато, что по его улицамъ кишмя кишитъ черная братія, что цѣлый день звонятъ колокола, и что постели до нельзя скверны, особенно съ тѣхъ поръ, какъ нѣмецкіе ландскнехты «растащили всѣ тюфяки».

Онъ не стѣснялся и прежде, когда писалъ объ «lie sonnante», подъ которой разумѣлъ Римъ, изображая этотъ островъ, какъ мѣсто, гдѣ «les cloches suspendues au dessus de leur cage font chantér les monagaux (т.-е. монаховъ) cette isle des prestergaux, des capucingaux, des évescaux, des celdingaux… cette isle au l’on montre avec grande difficultée l’oiseau merveilleux, unique, comme le phénix de l’Arabie le Papegaud».

A этотъ «Papegaud» — никто иной, какъ самъ папа. Смѣлость для того времени изумительная!

Послѣ Раблэ два знаменитыхъ француза посѣтили Римъ, одинъ во второй трети, другой — въ концѣ шестнадцатаго вѣка, Опиталь, впослѣдствіи канцлеръ, поэтъ и романистъ, и Монтэнь — скептическій сенсуалистъ-мыслитель, воспитанный на культѣ древности и литературы грековъ и римлянъ. Онъ, быть можетъ, не былъ такъ разносторонне ученъ, какъ авторъ Гаргантуа, но онъ въ своих! оцѣнкахъ тогдашняго Рима уже гораздо ближе къ намъ. Его наблюдательность обращена на все то, что и туристъ XIX вѣка отмѣтитъ непремѣнно. Ему, скептику и эпикурейцу, этотъ городъ пришелся особенно по душѣ. Онъ съ дѣтства изучалъ и латинскій языкъ, и римскіе памятники, и самъ говоритъ, что, походивъ по Риму, онъ могъ бы исполнять должность гида. Но онъ, какъ истый сынъ тогдашней эпохи, еще глухъ и нѣмъ къ впечатлѣніямъ Кампаньи, гдѣ люди XIX вѣка стали находить чарующую и меланхолическую поэзію. Для этого надо подождать цѣлыхъ два вѣка, что и показываетъ еще разъ, что психія человѣка — созданіе собирательной, а не единичной жизни.

Монтэнь мѣтко опредѣлилъ отличительную черту Рима, до сихъ поръ еще характерную для этого города, какъ для привлекательнаго центра, чужестранцевъ.

«C’est la plus commune ville du monde, — пишетъ онъ, — où l’étrangeté et la difference de nation se considère les moins, car de sa nature c’est une ville rappiècée d’étrangers chacun y vit somme chez soi». [5]

Это опредѣленіе «ville rappiecée d’étrangers» [6] выдумано точно сегодня, — до такой степени до сихъ поръ Римъ сшитъ, какъ изъ кусковъ, изъ разноязычныхъ элементовъ и безъ иностранцевъ потерялъ бы двѣ трети своего престижа и значенія.

Монтэнь провелъ въ Римѣ около полугода и все-таки долженъ былъ сознаться, что изучить его вполнѣ слишкомъ трудно, и онъ ограничился тѣмъ, что доступно иностранцу. Тогдашнее блистательное искусство, шедевры Микель Анджело и Рафаэля не нашли въ немъ почитателя, и онъ ничего о нихъ не говоритъ, не желая напускать на себя ложный энтузіазмъ. Зато онъ прямо заявляетъ, что нигдѣ въ католическихъ городахъ нѣтъ менѣе истинной вѣры и серьезнаго благочестія, какъ въ Римѣ. Онъ присутствовалъ при папскихъ торжественныхъ службахъ и отмѣтилъ, какъ папа и кардиналы, сидя во время обѣдни, болтали между собою, не обращая никакого вниманія на божественную службу.

Какъ правдивый писатель, онъ говоритъ, что узналъ Римъ «que par le visage public» [7]. И добившись того, что ему — вѣроятно, за деньги — дали званіе «римскаго гражданина», онъ вернулся домой, подсмѣиваясь надъ тѣмъ, какъ этотъ дипломъ «civis romanue» доставилъ ему удовольствіе.

На рубежѣ двухъ столѣтій и въ началѣ XVII Италія и Римъ сильно привлекали французовъ своею литературой и искусствомъ. Въ Римъ попадали даже такіе прозаики и умники, какъ Бальзакъ и Вуатюръ. Правда, Вуатюръ самъ признается въ печати, какъ онъ адски скучалъ въ Римѣ; но Бальзакъ — одинъ изъ первыхъ — попыталъ на себѣ поэтическое обаяніе вѣчнаго города; онъ хоть и восхваляетъ сладости римскаго far nientе и всего, что утонченная чувственность и легкость нравовъ той эпохи доставляли иностранцамъ, но онъ отдавался и другимъ впечатлѣніямъ, понималъ величіе памятниковъ, и его можно даже считать предвозвѣстникомъ Шатобріана по тѣмъ настроеніямъ, какія онъ переживалъ при видѣ многовѣковыхъ развалинъ. До него ни одинъ французъ не испытывалъ этихъ оттѣнковъ чувства. Онъ говорилъ своимъ друзьямъ парижанамъ, посѣтителямъ отеля Рамбулье:

«Rome est cause que vous n’étes plus barbares; elle vous a appris la civilité et la réligion» [8].

Но съ царствованіемъ Людовика XIV французскіе писатели, создавая свою классическую литературу, дѣлались равнодушными къ Италіи и Риму. Если не считать Скаррона, перваго мужа г-жи Ментенонъ, который вывезъ изъ своей поѣздки въ Италію въ 1634 году, тотъ «genre burlesque», который далъ ему имя въ литературѣ, то вѣкъ короля солнца, прошелъ вдали отъ чисто-римскихъ впечатлѣній для всей тогдашней парижской интеллигенціи. Правда, въ лучшіе годы царствованія, какъ разъ въ ту годину, когда Мольеръ поставилъ своего «Мизантропа» (1666 г.), Кольберъ основалъ въ Рвиѣ Французскую Академію, до сихъ поръ существующую, которую позднѣе одинъ изъ ея директоровъ назвалъ «le séminaire des arts»; но выдающихся французовъ во вторую половину вѣка болѣе не тянуло въ Римъ, несмотря на то, что ихъ соотечественникъ, Пуссенъ, пріобрѣлъ тамъ громкую славу.

Совсѣмъ другое принесъ съ собою XVIII вѣкъ. Тутъ мы видимъ цѣлый рядъ крупныхъ именъ: Монтескье, Бюффонъ, Дюкло, президентъ де-Броссъ, кардиналъ де-Берни, вплоть до знаменитаго сатирика П. Л. Курье, который писалъ о Римѣ въ самомъ концѣ столѣтія. И нѣкоторые изъ этихъ французовъ, раньше англичанъ и нѣмцевъ, ознакомили съ Римомъ читающую публику, а черезъ Версаль и Парижъ поднимался къ нему интересъ во всей тогдашней грамотной Европѣ.

Монтескьё ѣздилъ въ Италію не какъ поэтъ или страстный любитель искусства. Въ немъ публицистъ и экономистъ преобладали надъ всѣми прочими частями его умственнаго склада. Онъ поѣхалъ въ Италію, главнымъ образомъ, для того, чтобы изучить конституцію старыхъ республикъ. Для него, по выраженію Вильмэна, итальянскіе города представлялись какъ «музеи маленькихъ республикъ». И въ своемъ «Esprit des lois» онъ пишетъ (кн. ХXIII, гл. XXIX): А Rome, les hôpitaux font qne tout le monde est à son aise, excepté ceux qui travaillent, excepté ceux qui ont de l’industrie, excepté ceux qui cultivent les arts, excepté ceux qui ont des terres, excepté ceux, qui font le commerce» [9].

Одна эта цитата достаточно говоритъ о томъ, какъ трезво и смѣло онъ смотрѣлъ на тогдашнее папство. Онъ разсказывалъ, что ему принесли, въ бытность его въ Римѣ, индульгенцію, разрѣшающую ему цикогда не поститься, требуя за это бездѣлицу… въ пять тысячъ скуди, что, по тогдашнему времени, равнялось цѣнности въ пятьдесятъ тысячъ франковъ, если не больше. Монтескьё отказался на отрѣзъ и обошелся безъ индульгенціи.

Не за наблюденіями и фактами по государственной наукѣ ѣздилъ въ Римъ и Бюффонъ. Онъ былъ тогда еще очень молодъ и въ Римѣ, какъ и въ Венеціи, давалъ ходъ своему темпераменту въ обществѣ куртизанокъ и врядъ ли вынесъ что-нибудь изъ посѣщенія римскихъ памятниковъ. Онъ ничего и не оставилъ въ памяти о пребываніи своемъ въ Римѣ.

Не такъ поступилъ другой французъ, очень мало у насъ извѣстный, едва ли не первый туристъ, оставившій объ Италіи и Римѣ книгу, которая можетъ поспорить со всѣмъ, что о нихъ было писано въ теченіе цѣлаго столѣтія. Это Voyage en Italie ou Considérions sur l'Italie [10], составляющее седьмой томъ полнаго собранія сочиненій этого наблюдательнаго, умнаго и прекрасно писавшаго француза, попавшаго въ Римъ старымъ человѣкомъ, лѣтъ шестидесяти, какъ и тотъ, кто бесѣдуетъ съ вами въ эту минуту. Книга эта стоитъ рядомъ съ знаменитыми письмами другого француза, президента de Brossen, но гораздо менѣе извѣстна даже и во Франціи.

Дюкло не задавался задачей толковать о древностяхъ и изящныхъ искусствахъ и предаваться напускному энтузіазму, которымъ уже тогда, въ половинѣ XVII вѣка, туристы стали злоупотреблять. Онъ очень правдиво и просто говоритъ на эту тему: «Je ne sius guère admirateur sur paroles, j’ai eu tant de fois à rabattre les exclamations des voyageurs, qu’elles me sont toujours suspectes» [11].

Онъ никакъ не желаетъ, наприм., раздѣлять восторговъ всѣхъ, кто въѣзжалъ въ Римъ черезъ Piazza del Popolo, находя, что она обстроена плохими домишками и сараями и не стоитъ тогдашней Place Vendôme Парижа.

Онъ толково изучалъ Римъ, не столько древности, сколько тогдашній порядокъ вещей, общество и папское правительство. Ему доступны и настроенія, какія древній Римъ внушаетъ каждому чуткому человѣку. Онъ сознаетъ, что руины jettent dans l'ame une sorte de mélancolie, qui n’est pas la tristesse [12]. Это замѣчаніе очень мѣтко; именно тихая грусть, но не огорченность, выражающаяся французскимъ словомъ «tristesse». Папское правительство онъ находилъ однимъ изъ самыхъ плохихъ въ «Европѣ», когда на материкѣ царилъ вездѣ обсолютизмъ. Въ Римѣ уже знали, какихъ онъ взглядовъ на папство, и поставили въ Index одну изъ его книгъ; но все-таки вездѣ его принимали благосклонно, въ самомъ высшемъ тогдашнемъ обществѣ. И ему жизнь въ Римѣ, несмотря на его свободныя мысли, казалась чрезвычайно пріятной и онъ раздѣлялъ желаніе Монтескьё — удалиться именно въ этотъ городъ на конецъ своихъ дней. И папа (Климентъ VII) принималъ его благосклонно, подарилъ четки, за что Дюкло поцѣловалъ у него… не туфлю, а руну, что смутило окружающихъ.

Другой наблюдательный и тонкій французъ, президентъ де-Броссъ, въ свои Lettres écrites d’Italie en 1739 -40 вложилъ живость и точность описаній и характеристикъ истаго сына благодатной Бургундіи. Онъ пробылъ въ Римѣ около года, жилъ тамъ домомъ, вхожъ былъ во всѣ слои общества, начиная съ самаго высшаго рижскаго и иностраннаго. Тогда Римъ былъ городомъ легкихъ нравовъ, удовольствій, пріемовъ, созданныхъ нарочно для иностранцевъ, желающихъ прожигать жизнь — въ самыхъ утонченныхъ и оригинальныхъ формахъ. Ботъ такой Римъ де-Броссъ и описываетъ со множествомъ подробностей, въ легкомъ объективномъ тонѣ, безъ ворчанья и банальностей. Но его чувственный и веселый нравъ не понѣшалъ ему найти, для своихъ писемъ, и болѣе серьезныя идеи и настроенія. И онъ понималъ величіе и обаяніе остатковъ древности и чудесъ искусства Возрожденія. Когда онъ смотрѣлъ на Колизей или на Термы, и ему приводилось, какъ онъ самъ выражается: «réssentir dans l’âme quelque petit saisissement à la vue de la vieille majesté de lurs antiques masses révérées et abandonnées» [13]. И когда онъ достаточно вобралъ въ себя впечатлѣній античныхъ названій и ихъ несокрушимой красоты, у него вырываются такія слова:

«On peut dire qu’en France, nous ne savons presque ce que e’est que des marbres, et qu’on n’en a point vu, si l’on n’est pas venu dans ce pays-là» [14].

Это сказано пятнадцать лѣтъ до пріѣзда Винкельмана въ Римъ Но де-Броссъ, доросшій до пониманія антиковъ, былъ еще слишкомъ человѣкомъ своего столѣтія, чтобы отозваться лирическимъ чувствомъ на пустынныя низины Римской Кампаньи, находить въ нихъ ту поэтическую прелесть, которую Шатобріанъ первый, какъ мы увидимъ, выразилъ въ самомъ началѣ ХІХ-го вѣка. Остроумный и жизнеобильный президентъ такъ выражается не притворяясь нисколько туристомъ, находящимъ особую прелесть въ тѣхъ пустыряхъ и болотахъ, которые, въ то время, были еще заброшеннѣе и зловреднѣе, чѣмъ въ концѣ нашего вѣка.

«Pour aller aux maisons de campagne, пишетъ онъ, — il faut toujours traverser cette desolée campagne de Home, ou l’on n’aperçoit d’autre objet satisfaisant, que les ruines des anciens aequeducs. Il allait que Romulus pût ivre quand il songea à bâtir une ville dans un terrain aussi laidl» [15]

Какъ мы тутъ далеки отъ обязательныхъ меланхолическихъ описаній людей ХІХ-го вѣка, послѣ того, какъ Шатобріанъ далъ ноту своимъ комертономъ.

Жизнерадостный президентъ находилъ, что и такія мѣста въ окрестностяхъ Рима, какъ Фраскати и Тиволи, seraient plus admirables, si cette campagne était ornée, bâtie, peuplée comme elle pourrait l’être. Mais qu’est ce qu’une longue vue sur une plaine déserte»! [16] Какъ это дышитъ эстетикой, французовъ просвѣтительнаго вѣка, когда природу любили украшенной и приспособленной къ удобствамъ человѣка! Да вѣдь и древніе, не исключая и эллиновъ, не умѣли еще восторгаться дикостью природы, горами, пропастями, пустынями. Они также цѣнили, прежде всего, благодѣтельность природы, а не ея живописные ужасы или поэтическую грусть. Потому-то де- Броссъ и не стыдится своего возгласа: «Cela fait peur»! [17]

Также искренно передаетъ онъ и то, какъ на него подѣйствовалъ Петръ. И теперь, если не впадать въ напускной тонъ, — придется повторить это «свидѣтельское показаніе» умнаго бургундца особенно въ первой его половинѣ. Когда онъ въ первый разъ глядѣлъ на Петра, у него не было никакого опредѣленнаго впечатлѣнія. «il ne parait ni grand, ni petit, ni baut, ni large, ni bas, ni étroit» [18]. И онъ нарочно не оставался никогда подолгу внутри церкви, чтобы она не теряла для него свѣжести впечатлѣнія и чтобы, изучая его въ деталяхъ, оцѣнить и почувствовать его громадность.

Но онъ же остается данникомъ вкусовъ своей эпохи, непомѣрно восхищаясь фонтаномъ Бернини, а еще болѣе, какъ онъ находитъ, что Jésus — церковь іезуитовъ-памятникъ пошловатаго, принаряженнаго и разоблаченнаго стиля барбкко «est tout à fait belle tant au dedans qu’au dehors» [19].

При немъ умеръ папа Климентъ VII, и веселый президентъ зажился въ вѣчномъ городѣ. Ему было тамъ такъ же хорошо, какъ его соотечественникамъ Дюкло и даже Монтескьё. «On у est si bien, — воскликнулъ онъ, — si doucement, il у а tant à voir, que ce n’èst jamais fait» [20]. Какъ это вѣрно! Каждый, прощаясь съ Римомъ, оттягиваетъ день своего отъѣзда, — столько еще остается недосмотрѣннаго или недостаточно изученнаго! Вдобавокъ, въ новые папы попалъ его пріятель, кардиналъ Просперо Ламбертини (Бенедиктъ XIV), извѣстный своими нескромными рѣчами, пристрастіемъ къ скоромнымъ анекдотамъ и, для своего сана, весьма свободныхъ мыслей, — не даромъ Вольтеръ посвятилъ ему своего «Магомета».

Приближалась грозная година революціи. Римъ продолжалъ веселиться и благодушно засыпать среди чудесъ искусства. И ровно за двадцать лѣтъ до парижскаго взрыва, въ Римъ пріѣхалъ посланникомъ французскаго короля кардиналъ Berni. Онъ былъ идеальный посолъ той неунывающей эпохи. Всѣ, кто только былъ въ Римѣ, въ томъ числѣ и г-жа Жанлисъ, хвалятъ его умъ, любезность, необычайное гостепріимство и ласковость большого барина. Жанлисъ пишетъ: «On l’appelait le roi de Rome et il était en éffet par sa magnificence et la considération, dont il jouissait [21]. Также говоритъ про него извѣстная художнице г-жа Lebrun въ своихъ мемуарахъ, которую онъ угощалъ въ посольскомъ палаццо, когда посадилъ ее и другую художницу Кауфманъ около себя. Нагрянула буря, и великолѣпный кардиналъ-посолъ, отказавшійся присягнуть новой конституціи, былъ лишенъ должности и, три года спустя, умеръ въ Римѣ, наканунѣ прихода французовъ, когда Римъ постигла участь завоеваннаго города, съ которымъ якобинцы не церемонились. Въ его глазахъ этотъ захватъ былъ бы величайшей профанаціей не только священныхъ правъ Римскаго престола, но и святыни искусства.

Такъ чувствовалъ за Римъ и молодой французскій офицеръ, впослѣдствіи уже совсѣмъ не защитникъ абсолютизма, а, напротивъ, ѣдкій, свободно — мыслящій сатирикъ эпохи реставраціи и іюльской монархіи, Поль Луи Куррье. Онъ попалъ въ Римъ въ началѣ 1799 года, когда Директорія производила довольно таки циническое разграбленіе художественныхъ сокровищъ. Въ письмѣ къ другу своему онъ говоритъ:

Dites à ceux qui veulent voir Rome, qu’ils se hâtent, car chaque jour le fer du soldat et la serre des agente français flétrissent ses beautés naturrelles et la dépouillent de sa parure. Maintenant il n’y reste que ceux qui n’ont pu fuir ou qui, le poignard à la main, cherchent encore dans les haillons d’un peuple mourant de faim quelque pièce échappée a tant d’extorsions et de rapine» [22].

Для француза такая правдивость въ высокой степени замѣчательна, если сообразить еще, что Куррье былъ на службѣ той же Директоріи. И не одно населеніе было въ жалкомъ положеніи. Памятники искусства подверглись безпощадному грабежу. Куррье перечисляетъ виллы и музеи, откуда все расхищено, увезено или продано. Будущій сатирикъ обожалъ античное искусство. И для него ХVIII вѣкъ кончался въ вѣчномъ городѣ самыми возмутительными насиліемъ и варварствомъ, въ которыхъ онъ прямо обвиняетъ агентовъ правительства Французской республики — эту вакханалію военщины!

Англичане, за цѣлыхъ два столѣтія, оставили о Римѣ мало цѣннаго, что дополняло бы характеристику того, какъ мыслящая и пишущая Европа понимала и цѣнила его. Но въ ХVIII-мъ вѣкѣ Мильтонъ посѣтилъ Римъ молодымъ человѣкомъ, въ такую эпоху, когда такая поѣздка изъ Англіи была не легкимъ предпріятіемъ. Онъ жилъ тамъ въ самомъ избранномъ обществѣ; но никакихъ за — мѣтокъ, писемъ къ друзьямъ или воспоминаній не оставилъ. Извѣстно только его стихотвореніе на латинскомъ языкѣ въ честь римской пѣвицы: «Ad Leonoram Romae canentem», и ода, обращенная къ одному больному римскому поэту.

Въ самомъ началѣ ХVIII-го вѣка Адиссонъ жилъ въ Римѣ, спеціально занимался даже не искусствомъ, а только древними авторами, но не упускалъ случая наблюдать и жизнь. Поэтъ Томасъ Грей бывалъ въ Римѣ въ концѣ тридцатыхъ годовъ ХVIII-го вѣка; но вмѣсто того, чтобы оставить что — нибудь существенное о тогдашнемъ Римѣ, онъ удовольствовался сочиненіемъ восторженнаго стихотворенія на свой въѣздъ въ Римъ, куда онъ ѣздилъ вмѣстѣ съ извѣстнымъ Горасомъ Вальполемъ.

Очередь стояла за нѣмцами, и два изъ нихъ всего больше помогли тому культу Рима и античнаго творчества, который, съ тѣхъ поръ, сдѣлался какъ бы обязательнымъ сначала у нѣмцевъ, а черезъ нихъ и въ остальной Европѣ.

Это были Вилькельманъ и «Олимпіецъ» Гёте.

До того времени писавшіе о Римѣ не являлись туда съ такой страстью къ изслѣдованію античной красоты. Это были больше знатные, богатые или достаточные иностранцы, пріѣзжавшіе повеселиться или набраться разнохарактерныхъ впечатлѣній. А тутъ, быть можетъ, впервые, попадалъ скромный труженикъ, съ большой подготовкой, съ жаждой знанія — не книжнаго, а живого — всѣхъ тѣхъ драгоцѣнностей древняго творчества, которыя онъ зналъ только издали, по снимкамъ и рисункамъ. Онъ былъ бѣденъ, искалъ устроиться въ Римѣ съ заработкомъ, позволяющимъ ему имѣть достаточно досуговъ. И онъ добился этого благодаря своимъ покровителямъ, въ особенности, кардиналу Альбани, такому же страстному любителю античнаго искусства. Тотъ взялъ его къ себѣ, и Винкельманъ блаженствовалъ, проводя зиму въ городскомъ палаццо кардинала, а лѣто на загородной виллѣ.

Винкельманъ пріѣхалъ въ Римъ въ 1755 году. Папа Ламбертини сидѣлъ на престолѣ уже пятнадцать лѣтъ, и римляне тяготились такимъ долгимъ царствованіемъ. И Винкельманъ находилъ, что пора святому отцу отправляться ad patres. Ему хотѣлось бы папу, способнаго больше дѣлать для его святыни — античнаго искусства. Въ этомъ онъ слишкомъ строгъ. Бенедиктъ XIV и его министръ, кардиналъ Сильва Валенти, сдѣлали не мало: собрали въ Капитоліи цѣлый музей съ Венерой, открытой тогда уже цѣлое столѣтіе. Папа въ первыя десять-двѣнадцать лѣтъ своего царствованія — дѣлалъ каждый годъ цѣнныя пріобрѣтенія, и при немъ впервые начались работы по сохраненію Колизея. Но само итальянское искусство въ ХѴIII столѣтіи приходило въ упадокъ, таланты перевелись, и Винкельианъ не нашелъ ни одною живописца или скульптора, который стоялъ бы на высотѣ, не то что уже мастеровъ Возрожденія, но даже и XVII вѣка. Римскую школу представлялъ собою едва ли не единственный крупный художникъ; но не итальянецъ, а объитальянившійся саксонецъ Рафаэль Менгсъ. Онъ-то и руководилъ Винкельмана по пріѣздѣ въ Римъ, о чемъ добросовѣстный эстетикъ сообщаетъ въ письмахъ къ своему другу Франке. Онъ прямо говоритъ, что домъ Менгса сдѣлался для него «убѣжищемъ». И тогда уже, на первыхъ порахъ, онъ почувствовалъ, какая громадная разница говорить о древностяхъ по книгамъ, или самому ихъ оглядывать и осязать. И любовь къ антикамъ сливалась въ его душѣ съ чувствомъ природы. Римскія прогулки, на городскихъ виллахъ и въ окрестностяхъ — восхищали его. Поступивъ къ кардиналу Альбани въ качествѣ библіотекаря и хранителя антиковъ его виллы къ 1759 году, онъ описывалъ тому же другу Франке, какъ ему пріятно живется.

Его обязанности сводились къ тону, чтобы провожать кардинала, когда тотъ обходилъ свою виллу, въ послѣобѣденные часы. У него были четыре комнаты, которыя онъ однако отдѣлалъ на свой счетъ. Изъ оконъ его открывался чудесный видъ на сады и развалины Рима, и горизонтъ доходилъ до видовъ на Фраскати и Кастель Гандольфо.

«Чѣмъ больше узнаешь Римъ, — восклицаетъ Винкельманъ, — тѣмъ сильнѣе онъ васъ чаруетъ. Мнѣ хотѣлось бы остаться въ немъ на всю «кизнь». Но судьба распорядилась иначе и послала ему насильственную смерть въ комнатѣ гостиницы въ Тріестѣ отъ руки лакея! И онъ прибавляетъ въ томъ же письмѣ: «Нигдѣ не можетъ быть лучше, чѣмъ здѣсь, тому, кто ничего не добивается, и кому ничего не нужно», конечно, кромѣ досуга, свободы и обезпеченнаго куска хлѣба, — прибавимъ мы.

Съ патрономъ, кардиналомъ Альбани, связывала Винкельмана и одинаковая любовь къ античному искусству, и любознательность археологовъ, производившихъ вмѣстѣ раскопки и разслѣдованія въ ближайшихъ окрестностяхъ Рима въ Тиволи, въ Альбано, въ Джен-цано и другихъ урочищахъ римской Кампаньи.

Винкельманъ — въ исторіи европейскихъ идей и вкусовъ, вызванныхъ культомъ античнаго искусства — былъ продуктомъ Рима. Въ его время не были еще найдены нѣкоторыя древнезллинскія произведенія скульптуры, которыя дали другія перспективы исторіи развитія пластики. То, что онъ считалъ недосягаемымъ совершенствомъ, то мы теперь вправѣ отставлять на другіе планы эллинскаго творчества. Но можно ли винить въ атомъ отца нѣмецкой эстетической критики ХVIII вѣка? Онъ цѣнилъ все самое цѣнное, что только нашелъ въ тогдашнемъ Римѣ, а нашелъ онъ въ немъ и тогда такія произведенія, какихъ нигдѣ въ Европѣ не было. Онъ видѣлъ Венеру, Ніобею, Аріану, Аполлона Ватиканскаго, торсъ Лаокоона.

Отъ него по прямой линіи пошла эстетическая культура тѣхъ нѣмцевъ, которые, болѣе ста лѣтъ назадъ, стали разрабатывать область прекраснаго. Безъ него и Лессингъ не написалъ бы своего «Лаокоона», безъ него, его писемъ и устныхъ бесѣдъ о Римѣ и его сокровищахъ, не назрѣло бы въ Гёте неудержимое желаніе «обновить» свою душу, очиститься, какъ въ купели, въ томъ морѣ изящнаго творчества, которое ждало его въ Италіи, и первѣе всего— въ Римѣ.

Почти тайное бѣгство Гёте въ Италію, само по себѣ крупнѣйшій фактъ въ исторіи освобожденія писателей отъ тѣхъ условій среды, которыя временно мѣшаютъ имъ быть самими собою. Въ этомъ бѣгствѣ вліяніе Винкельмана — несомнѣнно. И мы можемъ вѣрить бѣглецу, скрывшемуся изъ Карлсбада, осенью 1786 года, когда онъ изъ Рима пишетъ подъ 3-мъ декабря того же года:

«…ich zahle einen zweiten Geburtstag, eine wahre Wiedergeburt von dem Tage, da ich Rom betrat» [23].

Все, что оставилъ въ печати Гёте, предполагается общеизвѣстнымъ; а если опросить, хоть у насъ въ Россіи, большинство образованныхъ людей, развѣ многіе читали въ подлинникѣ и даже въ переводѣ его Italienische Heise? Врядъ ли!

Въ этомъ сборникѣ пріятельскихъ писемъ и летучихъ замѣтокъ мы находимъ римскій дневникъ Гёте за первую половину его житья въ Рнмѣ, съ 1 ноября 1786 г. по 21 февраля 1787 г. Остальное въ книгѣ занимаютъ поѣздки по другимъ мѣстамъ Италіи, экскурсія въ Сицилію и пребываніе въ Неаполѣ, въ два пріема. Въ видѣ приложенія очеркъ Римскаго — карнавала. И второе житье въ Римѣ было для него такъ же привлекательно, какъ и первый періодъ.

Тѣхъ итоговъ, къ какимъ пришелъ Гёте, вернувшись опять въ Римъ, мы въ Italienische Heise не находимъ. Но задолго до возвращенія его въ Веймаръ въ немъ произошелъ тотъ душевный переломъ, который казался его знакомымъ и даже нѣкоторымъ друзьямъ расцвѣтомъ его олимпійскаго себялюбія. Италія, и всего больше Римъ дали ему такой зарядъ эстетическихъ наслажденій и такую возможность углубляться въ свое я, что онъ, дѣйствительно, нашелъ опять себя послѣ дилетантскаго расходованія* по мелочамъ, въ придворномъ воздухѣ, своихъ творческихъ силъ.

Гёте жилъ въ Римѣ за какихъ-нибудь два съ половиной года до Революціи 1789 г. И какъ онъ далекъ былъ отъ предвидѣнья катаклизмы, которая потрясла весь старый укладъ Европы! Для него существовало только искусство, и притомъ античное, по тѣмъ оцѣнкамъ, какія пастилъ въ ходъ Винкельманъ. Даже и въ Италіи ко многому онъ былъ равнодушенъ, готику не признавалъ, христіанское искусство первыхъ вѣковъ не влекло его усиленно въ катакомбы, даже и Микель-Анджело онъ ставилъ высоко настолько, насколько въ немъ жилъ духъ возрожденія эллинизма. Его скульптурныя произведенія были ближе ему, чѣмъ фрески Сикстинской капеллы.

Его эстетизму многаго не доставало, на болѣе широкій новѣйшій взглядъ. Но безъ такого культа древней красоты въ твореніяхъ пластики, идеи и вкусы европейской публики не прошли бы черезъ ту Фазу, безъ которой условность и искусственность царили бы и внѣ Франціи, какъ онѣ господствовали въ Парижѣ, въ теченіе всего XVIII вѣка. Почитатель Винкельмана и другъ Гердера, Гете уже не способенъ былъ восхищаться такими памятниками зодчества, какъ іезуитская церковь и капелла св. Игнатія, на что былъ очень способенъ, какъ мы видѣлп, умнѣйшій президентъ де-Броссъ.

Жизнь Гёте въ Римѣ, тогда уже приближеннаго министра нѣмецкаго герцога и писателя съ громкой славой въ своемъ отечествѣ и за границей, автора Фауста, по своему свободному художническому складу была тоже совсѣмъ новымъ моментомъ для тогдашней Германіи. Онъ довольно строго хранилъ свое инкогнито, водился почти исключительно съ художниками, избѣгалъ всякихъ пріемовъ и представленій, отклонилъ церемонію вѣнчанія лавровымъ вѣнкомъ въ Капитоліи и если принялъ званіе члена «Аркадіи» (литературной академіи, существующей понынѣ), то никогда не появлялся на ея засѣданіяхъ.

Близкимъ къ нему человѣкомъ въ Римѣ былъ Тишбейнъ и другіе художники изъ Германіи и нѣмецкой Швейцаріи: Ангелика Кауфманъ (которой не удавался никакъ его портретъ), а изъ тогдашняго общества совѣтникъ Рейффенштейнъ и графъ Фриссъ. Въ его дневникѣ, въ видѣ писемъ веймарскимъ друзьямъ, мы видимъ жизнь свободнаго туриста, желающаго какъ можно больше видѣть и знать по античному искусству и по живописному быту Рима. По утрамъ онъ пишетъ Торквато Тассо и Ифигенію, Эгмонта и Вильгельма Мейстера, потомъ ходитъ одинъ или съ Тишбейномъ или Кауфманомъ по руинамъ и музеямъ, церквамъ, палаццо, смотритъ папскую службу въ св. Петрѣ и Ватиканѣ, бродитъ по улицамъ, наблюдая народные нравы. Онъ такъ поглощенъ собственно городомъ, что цѣлый мѣсяцъ въ первый пріѣздъ не собрался съѣздить въ Тиволи и въ Альбано. И, вообще, онъ ищетъ гораздо менѣе природы, чѣмъ творчества великихъ эпохъ. Не выдавая себя за археолога и спеціалиста по чему-либо, онъ учится, пользуясь всѣми указаніями художниковъ своего кружка, — кромѣ Тишбейна и Кауфмана, — Мейера, Гекерта, Кайзера, Ганау, Шютца, Моритца.

И при эллинскихъ взглядахъ на любовь олимпіецъ не бѣгалъ легкихъ связей. Въ оба его пріѣзда у него были любовныя приключенія, что такъ отразилось на окисленіи его платонической (?) связи съ г-жею Штейнъ. Ни та, ни другая итальянки въ Германію съ нимъ не возвратились. Но не эти любовныя утѣхи произвели въ Гёте обновленіе. Онъ окончательно стряхнулъ съ себя въ Италіи ту эффектную игру въ интересность и героизмъ, которую замѣчали за нимъ съ юныхъ лѣтъ. До Рима онъ не только въ литературѣ, но и въ жизни былъ или хотѣлъ казаться романтикомъ, а вернулся классикомъ. Сталъ ли онъ отъ этого новее — это вопросъ. Тотъ прежній, доитальянскій Гёте представлялъ собою, конечно, идейную и творческую личность, создавшуюся на своей почвѣ. Въ атомъ смыслѣ онъ былъ оригинальнѣе и новѣе. Но въ Римѣ въ немъ достигъ высшаго культа формы тотъ поэтъ, который раньше вдохновлялся въ шекспировскомъ творчествѣ болѣе силой и яркостью реальной поэтической правды, чѣмъ совершенствомъ выполненія. Если на романтизмъ молодого Гёте позволительно смотрѣть какъ на искусъ, черезъ который онъ долженъ былъ пройти, то Римъ, безъ сомнѣнія, довершилъ его развитіе. Но, могутъ возразить всѣ, кому дорогъ Гёте Фауста и Вильгельма Мейстера, — культъ формы и колорита удалилъ его отъ живой жизни и даже его эстетическому любительству придалъ оттѣнокъ исключительности.

Но за весь XVIII вѣкъ вы все-таки не найдете такого другого документа, какъ дневникъ Гёте за первый періодъ его жизни въ Римѣ.

И въ немъ Гёте является передъ вами вовсе не тѣмъ себялюбцемъ и самодовольнымъ «олимпійцемъ», какимъ принято считать автора Фауста. Тогда Гёте было уже подъ сорокъ лѣтъ, а тонъ его писемъ-дневниковъ — самый молодой, скромный, изліятельный, говорящій намъ, въ каждой строкѣ, объ искреннемъ интересѣ ко всему, что можетъ трогать душу живо чувствующаго и разносторонне развитого человѣка.

Особенно цѣнны, во всѣхъ этихъ смыслахъ, нѣкоторыя изъ его записей, незадолго до перваго отъѣзда изъ Рима, гдѣ онъ прожилъ, въ первый разъ, около четырехъ мѣсяцевъ съ 1 ноября 1786 г. по двадцатыя числа февраля 1787 г. Припомню тѣ письма-записи, которыя помѣчены 25 и 28 января и потомъ, недѣли черезъ двѣ, въ дни карнавала — послѣднія письма, съ 13 февраля и до отъѣзда. Вы, какъ бы въ экстрактѣ, видите все содержаніе жизни Гёте и его интимный тонъ, — тонъ какъ бы устной бесѣды съ друзьями, придаетъ этимъ записямъ особенную искренность. И тутъ кстати будетъ замѣтить, что Гёте выступаетъ передъ нами очень хорошимъ пріятелемъ, обязательнымъ и готовымъ на всякое вниманіе. Онъ только избѣгаетъ лишнихъ знакомствъ и приставаній къ нему, какъ къ всемірной знаменитости. Писательскую свободу онъ ревниво оберегаетъ, но когда его просятъ въ дружескомъ кружкѣ, онъ охотно прочтетъ то, что у него есть готоваго. Такъ, передъ отъѣздомъ въ Неаполь, онъ во второй разъ читалъ свою Лишенію Ангеликѣ Кауфманъ и Рейффенштейну. Онъ передѣлывалъ въ Римѣ своего Тассо, и говоритъ въ одномъ мѣстѣ, что здѣсь идеи, образы, связанные съ этою вещью, тонъ, колоритъ — радикально измѣнились подъ воздѣйствіемъ всего, что онъ пережилъ и узналъ въ Римѣ.

То, что онъ пишетъ друзьямъ отъ 28 января 1787 года о томъ, какъ дѣлать успѣхи въ изученіи антиковъ, поучительно и теперь для каждаго, кто стремится къ выработкѣ болѣе тонкаго пониманія. Гёте останавливается на двухъ Betrachtungen — различеніе эпохъ (въ чемъ Винкельманъ далъ ему и его сверстникамъ столько драгоцѣнныхъ указаній), и проникновеніе въ то, какъ эллины, въ своихъ высшихъ созданіяхъ, умѣли схватывать божественную красоту, работая надъ человѣческими формами.

«Ich habe eine Vermuthung, — заканчиваетъ Гёте, — dass sie nach eben den Gesetzen verfuhren, nach denen die Natur verfährt und denen ich auf der Spur bin» [24].

Вы видите, какъ онъ каждый день искалъ и находилъ красоту и занимательность и въ мелочахъ пользовался луннымъ или солнечнымъ свѣтомъ, чтобы любоваться Римомъ, на извѣстныхъ пунктахъ, отмѣчалъ красивый расцвѣтъ плодовыхъ деревьевъ, каждый луговой цвѣтокъ, вплоть до тѣхъ кустовъ съ фіолетовыми цвѣтами, являющимися раньше листьевъ, которые нѣмцы зовутъ «Judenbaum», а въ ботаникѣ называется— Cercis siliquastrum. Это стоитъ въ одномъ изъ послѣднихъ писемъ отъ 16 февраля, когда онъ, вернувшись домой, развелъ огонь въ каминѣ и написалъ длинное письмо друзьямъ. Въ немъ его любовь къ природѣ, во всѣхъ ей проявленіяхъ, звучитъ особенно сильно. «Es ist mit natürlichen Dingen wie mit der Kunst, — говоритъ онъ, — es ist so viel drüber geschrieben und jeder, der sie sieht, kann sie doch wieder in neue Kombinationen setzen» [25].

Это писалось въ той квартирѣ, которую Гёте занималъ на Корсо, въ домѣ, противъ теперешняго русскаго посольства, подъ № 18, и на немъ мраморная доска, вдѣланная въ 1822 году, напомина етъ, что поэтъ: «In questa casa imagine) e scrisse cose immortal!», и что поставилъ эту доску нѣкто Wolfpit.

Послѣднія двѣ недѣли, передъ отъѣздомъ въ Неаполь и Сицилію, онъ цѣлыми днями усиленно ходилъ по Риму и многое осматривалъ по нѣскольку разъ, пользуясь всегда указаніями своихъ пріятелей — художниковъ Тишбейна и швейцарца Мейера, который, вѣроятно, при его посредствѣ получилъ въ Веймарѣ мѣсто директора рисовальной школы и сдѣлался впослѣдствіи издателемъ-комментаторомъ полнаго собранія сочиненій Винкельмана. Тогда февраль былъ чудесный, и Гёте отправлялся на виллы и за городскія стѣны рисовать виды. Онъ долго мечталъ быть живописцемъ, и его любительство помогало ему и въ изученіи антиковъ, и красотъ римскаго пейзажа. Ангеликѣ Кауфманъ, часто ходившей съ нимъ, такъ и не удался его портретъ; но Тишбейнъ былъ удачнѣе. Къ нему Гёте вездѣ относится съ большимъ уваженіемъ и, вообще, любитъ и цѣнитъ артистовъ.

Künstler belehren mich genau, — пишетъ онъ подъ 17 февраля, — denn ich fasse geschwind. Wenn ist aber, — скромно прибавляетъ онъ, — das Gefasste nicht gleich geleistet — etwas schnell zu begreifen ist ohnehin die Eigenschaft des Geistes, aber etwas nicht zu thun, dazu gehört die Uebung des ganzen Lebens» [26]. И, смотря на себя только какъ на любителя (Liebhaber), Гёте настаиваетъ на томъ, что «mit dem Künstler nur muss mann sich nicht vergleichen, sondern nach seiner eignen Art verfahren» [27].

И вездѣ вы находите у него вѣрную и правдивую ноту. Какъ протестантъ, онъ не можетъ приходить въ умиленіе отъ папской торжественной службы въ св. Петрѣ и въ Ватиканѣ. На карнавалъ смотритъ онъ съ художническимъ чувствомъ — и позднѣе описалъ его подробно; но онъ подмѣтилъ и тогда, когда всѣ туристы обязательно восхищались карнаваломъ, что настоящей веселости было мало, что не хватало и матеріальныхъ средствъ для роскошнаго веселья. Дворянство уже и тогда жило прижимисто, средній классъ былъ бѣденъ, а народъ и совсѣмъ «lahm», какъ онъ мѣтко выразился. О папской власти Гёте не распространяется, но его трезвый умъ одинаково вѣрно оцѣнивалъ и первобытность нравовъ римской черни, и печальную суть всѣхъ тогдашнихъ правительственныхъ и общественныхъ порядковъ. Вотъ фраза, которая одна даетъ вѣрное понятіе о взглядахъ Гёте:

«Der Staat des Papstes… scheint sich nur zu erhalten, weil ihn die Erde nicht verschlungen will» [28].

Это было написано еще на первыхъ порахъ, отъ 25 ноября 1786 года.

Нѣмцамъ стоило только идти по слѣдамъ своего великаго писателя въ томъ, что ихъ интеллигенція дѣлала по изученію Рима въ разныхъ направленіяхъ и на всемъ протяженіи XIX вѣка. Научная разработка Рима древности и Возрожденія дала имъ огромную литературу. И въ дѣлѣ археологія, топографіи, исторіи культуры и общества средневѣковой и новой эпохъ они стояли всегда на большой высотѣ, соперничая съ тѣми изъ итальянцевъ, которые сдѣлали себѣ крупное имя въ недавнее время, какъ Роза и Росси. Отбитъ только привести имена Момзена, Ранке, Нибура и его сотрудниковъ — Бунзена, Платнера, Гергарда, Ростеля и Ульриха, и позднѣе — Фридлэндеръ, Грегоровіусъ, Реймонтъ, вплоть до семидесятыхъ годовъ, издавали книги о Римѣ, считающіяся классическими.

Но послѣ Гёте ни одинъ нѣмецкій писатель, равнаго ему ранга, не оставилъ о Римѣ страницъ, показывающихъ, что вѣчный городъ вложилъ въ его «я». Другого Гёте не народилось; но и крупнѣйшія имена нѣмецкой поэзіи и беллетристики въ XIX вѣкѣ сравнительно мало связаны съ Римомъ. Но, вообще, нѣмцами написано достаточно книгъ, въ легкой формѣ, безъ научныхъ притязаній о Римѣ разныхъ эпохъ нашего вѣка. Ихъ совсѣмъ не знаютъ у насъ. А кто пожелаетъ составить себѣ вѣрное понятіе о томъ, каковъ былъ тотъ Римъ, который еще застали наши художники 20-хъ годовъ и Гоголь въ концѣ 30-хъ, найдетъ у нѣмцевъ совсѣмъ не знаменитыхъ, а даже и анонимахъ, прекрасныя характеристики Рима во всевозможныхъ смыслахъ.

Вотъ, напримѣръ, книга, которую не легко сразу найти въ Германіи — стихотворца и художника съ хорошимъ литературнымъ образованіемъ, вышедшая въ Берлинѣ въ 1820 году. Авторъ ея — нѣкій Вильгельмъ Мюллеръ — тотъ самый Мюллеръ, который написалъ цѣлый циклъ пѣсенъ, положенныхъ Шубертомъ на музыку. Онъ жилъ въ Римѣ и Альбано и любовно изучалъ и городъ съ его окрестностями, и нравы римскаго общества и народа, его повѣрья, языкъ, обычаи, зрѣлища. До сихъ поръ эти два томика, написанные бойкимъ, Образнымъ языкомъ, въ видѣ писемъ къ другу, читаются съ живымъ интересомъ. И многое, очень многое, въ коренной физіономіи города и его ближайшихъ урочищъ и мѣстечекъ, въ духѣ народа и даже высшихъ классовъ римскаго населенія остается тѣмъ же.

И другая книжка, еще менѣе извѣстная, Вот im Jahre 1833» анонима (кажется, нѣмецкаго дипломата тѣхъ временъ), изданная въ Штудтгардѣ и Тюбингенѣ, въ слѣдующемъ 1834 году, на какихъ-нибудь двухъ стахъ страницахъ въ мелкую осьмушку, даетъ вамъ цѣлый рядъ главокъ (ихъ 64), гдѣ кратко, дѣльно, объективно и часто остроумно авторъ касается рѣшительно всего, о чемъ стбитъ говорить. И опять коренныя*черты вѣчнаго города за цѣлыхъ пятьдесятъ лѣтъ удержались во многомъ, почти что безъ измѣненія.

Нѣмцы, по выраженію А. И. Герцена, «вѣчные провинціалы» — легко всѣмъ восхищаются и падки на казенные восторги; но среди нихъ вы найдете людей истинно любознательныхъ, и привычныхъ къ серьезному изученію чего-бы то ни было. Италію они знаютъ, конечно, лучше другихъ, и въ Германіи предпринимались даже цѣлые систематическіе сборники по всѣмъ крупнымъ вопросамъ итальянской жизни и культуры, исключительно нѣмецкими силами. Въ послѣдніе полвѣка нѣмцевъ перебывало въ Италіи и Римѣ едва ли не больше, чѣмъ англичанъ; но разница та, что большинство нѣмцевъ непремѣнно что-нибудь изучаетъ спеціально. Объ археологіи и исторіи искусства, объ изслѣдованіи письменныхъ памятниковъ средневѣковья и эпохи Ренессанса нечего и говорить. Нѣмцы, раньше французовъ, имѣли въ Римѣ научное учрежденіе, а теперь и цѣлыхъ два. Нѣмецкіе художники никогда не переводились въ Римѣ и въ гораздо большемъ числѣ, чѣмъ англичане, французы или русскіе. Въ Берлинѣ существуетъ даже «итальянское общество», исключительно преданное изученію Италіи и Рима, гдѣ, на сборищахъ, всѣ обязаны говорить по-итальянски.

Словомъ, тягаться съ ними по фактическому знакомству съ Римомъ во всѣхъ направленіяхъ очень трудно. Но въ XIX вѣкѣ Римъ не былъ связанъ съ ихъ крупнѣйшими литературными именами настолько, чтобы память объ атомъ сдѣлалась общеевропейскимъ достояніемъ. Гораздо больше посчастливилось англичанамъ, особенно въ первой четверти XIX вѣка.

«Властитель думъ» — Байронъ, раздѣлявшій съ Шатобріаномъ литературное господство на зарѣ романтизма, любилъ больше всего Венецію и не выбиралъ Римъ мѣстомъ болѣе постояннаго житья. Но онъ восторгался имъ не менѣе, чѣмъ царицей Адріатики. Онъ, въ патетическихъ возгласахъ, называетъ его «городомъ своей души». Если онъ не заживался въ Римѣ, то, главнымъ образомъ, потому, что и тогда англичане уже наводняли всю Италію, а онъ бѣгалъ отъ нихъ отовсюду. Въ письмѣ къ своему пріятелю Мюррею онъ говоритъ, что нарочно медлитъ ѣхать въ Римъ до тѣхъ поръ, пока не кончится тамъ англійскій сезонъ. Онъ не желалъ, чтобы они изгадили ему видъ Пантеона, св. Петра и Капитолія. И въ Римѣ Байронъ жилъ такъ же эксцентрично, какъ и въ Венеціи, отдавался своимъ любовнымъ увлеченіямъ, ѣздилъ верхомъ въ Альбано, въ Фраскати, въ Ариццію, по городу и за чертой его. Все, что онъ воспринялъ въ Римѣ, какъ поэтъ и вольнолюбивый, протестующій умъ, выражено въ извѣстной пѣснѣ «Чайльдъ-Гарольда», которая считается лучшей въ поэмѣ. Онъ описываетъ только то, что видѣлъ и на что откликался душой. Но и при созерцаніи антиковъ, онъ не могъ воздерживаться отъ сравненій съ тѣми, кѣмъ увлекался: такъ, въ письмѣ къ пріятелю, онъ говоритъ, что Аполлонъ Бельведерскій поразилъ его своимъ сходствомъ съ лэди Аделаидой Форбсъ.

Съ Байрономъ въ Римѣ жили и вскорѣ отошли въ вѣчность два британскихъ поэта — Далонъ Китсъ и Шелли, съ которыми его связывала та же страсть къ свободѣ и смѣлость протестовъ противъ того, что тогда, въ началѣ реставраціи, стало опять царить въ Европѣ. Китсъ былъ безнадежно боленъ; но Байронъ не хотѣлъ навѣстить его изъ-за личныхъ счетовъ. Его похоронилъ Шелли, котораго уже ждала внезапная кончина въ волнахъ Адріатическаго моря. Байронъ съ двумя другими англичанами сожгли его тѣло на берегу и перевезли пепелъ въ Римъ, гдѣ онъ и хранится, до сихъ поръ, около пирамиды Кайю-Сехсту. А лѣтъ семь-восемь спустя Вальтеръ Скоттъ пріѣхалъ въ Римъ уже паралитикомъ и приказалъ привезти себя къ могиламъ обоихъ безвременно погибшихъ поэтовъ.

Мы вернемся теперь опять къ тому, что французами или по-французски было пущено о Римѣ новыхъ идей, впечатлѣній, оцѣнокъ и «состояній души», слѣдуя новому термину французскихъ беллетристовъ.

Девятнадцатый вѣкъ открылся книгой швейцарца Бонстеттена, писавшаго по-французски. Онъ жилъ въ Римѣ еще въ 70-хъ годахъ XVIII вѣка и вернулся туда тридцать лѣтъ спустя, въ 1802 году, уже какъ извѣстный экономистъ и археологъ, занявшійся спеціально тѣмъ, что зовутъ Agro Romano, и напечаталъ замѣчательную для своего времени книгу: Le latium ancien et moderne, которая и теперь, послѣ столькихъ другихъ изслѣдованій, считается довольно цѣнной. Онъ задался идеей — описать самому все, что есть на мѣстахъ, упоминаемыхъ въ шести послѣднихъ книгахъ Энеиды, Виргилія. И тутъ (книга вышла въ 1804 году) онъ одновременно съ Шатобріаномъ выступилъ съ такимъ отношеніемъ къ одичанію римской Кампаніи, какого не знали люди XVIII вѣка, т.-е. съ оттѣнкомъ субъективнаго романтизма.

Онъ писалъ:

«А Rome on а le sentiment qu’on domine le temps et la mort avec laquelle on a cessé à vivre. En voyant ce qui n’est plus, on est tenté de se croire immortel. Tout le reste de la vie de Rome est voué à l’avenir et au ciel, qui semble s’y ouvrir dans toute sa splendeur; le présent seul n’existe pas dans la sainte cité» [29]. Такихъ лирическихъ изліяній не зналъ предыдущій, трезвый, просвѣтительный вѣкъ.

Шатобріанъ приписывалъ, однако, себѣ починъ такого новаго поэтическаго трактованія пустынныхъ окрестностей Рима. Онъ правъ въ томъ смыслѣ, что его знаменитое письмо къ другу его Фонтану напечатано было въ Mercure въ концѣ 1803 года, а книга Бонстеттена появилась годъ спустя; но онъ могъ написать то, что я здѣсь цитировалъ годомъ раньше. Какъ бы тамъ ни было, но Шатобріаиъ далъ новое душевное окрашиваніе развалинамъ и болотистымъ равнинамъ, окружающимъ вѣчный городъ, на которыя трезвые люди ХVIII вѣка смотрѣли съ другимъ совсѣмъ чувствомъ. Авторъ Рене и Мучениковъ провелъ въ Римѣ два періода своей жизни, — сначала, молодымъ человѣкомъ, на дипломатической службѣ перваго консула, въ самомъ началѣ вѣка; потомъ, уже пожилымъ, посломъ, въ послѣдніе годы царствованія Карла X. Онъ остался для французовъ, да и для всей остальной литературной Европы «поэтомъ Рима», какъ Ламартинъ — «поэтомъ Неаполя». И въ первое свое житье онъ уже былъ знамеиитостью, и папа Пій VII принялъ его съ особенной любезностью, показывая ему на развернутую книгу, которую онъ только-что читалъ— Le génie du christianisme. Его письма съ описаніемъ римской Кампаньи были развитіемъ того новаго пониманія природы, которое уже, до него, выказали Бернарденъ де С. Пьеръ и Руссо.

И старымъ дипломатомъ Шатобріанъ, вернувшись въ Римъ, сохранилъ въ себѣ еще достаточно воспріимчивости, чтобы отдаваться поэтическимъ настроеніямъ и выражать ихъ прекраснымъ языкомъ, въ письмахъ къ предмету своей старинной любви, г-жѣ Рекамье, которая раньше жила въ Римѣ, еще при Наполеонѣ, въ 1812 году, влюбила въ себя скульптора Канову и окружена была большимъ обществомъ поклонниковъ.

Между этими двумя эпохами, другая женщина, съ сильнымъ писательскимъ темпераментомъ, также жертва преслѣдованій Наполеона, какъ и прелестная Жюльетта (такъ вездѣ звали Рекамье), знаменитая г-жа Сталь, проведя сезонъ въ Римѣ, пустила въ свѣтъ свой романъ Corinne ou l’Italie, о которомъ я уже говорилъ выше. Она тоже старается о живописно-поэтическомъ изображеніи Рима; но по натурѣ она была не художникомъ, а резонирующею женскою головой. Все, что она говоритъ о памятникахъ искусства, отзывается разсудочностью, а не лирическимъ настроеніемъ или оригинальностью вкуса. Стоитъ привести, напримѣръ, такія строки о св. Петрѣ: «C’est le seul travail de l’art sur notre terre actuelle, qui ait le genre de grandeur, qui caractérise les oeuvres immédiates de la création» [30]. Это — общо, фразисто и выражено стилемъ газетной передовой статьи.

Другіе акценты находитъ въ своей душѣ Ламартинъ, такъ часто ѣздившій въ Италію. Совсѣмъ еще юнымъ пріѣхалъ онъ въ первый разъ въ Римъ, въ 1811 году, и, влюбленный въ нѣкую «Камиллу», предавался обаянію римской жизни съ такой же свободой, какъ Гёте. Потомъ дипломатомъ, десять лѣтъ спустя, онъ изъ Флоренціи сдѣлалъ наѣздъ на Римъ и остался тамъ цѣлую зиму. Въ его Méditations и въ Nouvelles Méditations есть чудесныя стихотворенія изъ римскихъ мотивовъ; а старикомъ, въ своихъ Confidences онъ говорить также о Римѣ безъ сладости, съ опредѣленно выраженными оцѣнками и мнѣніями. Но его всегда влекла въ блестящую, радостную природу итальянскаго юга, на прибрежье Неаполитанскаго залива.

Въ началѣ 20-хъ годовъ, во все время царствованія Пія VII, въ Римѣ не переводилось блестящее французское общество. Кромѣ Рекамье и герцогини Девонширской (подруги кардинала Консальви), наша піэтистка Свѣчина, графиня Нессельроде и другія иностранки привлекали къ Риму на зиму. И когда Шатобріанъ пріѣхалъ туда посломъ, въ 1829 году, предметъ его запоздалой нѣжности «la belle Juliette» жила уже во Франціи, въ своей деревенской усадьбѣ «L’abbaye au bord». Онъ писалъ ей: «Enfin Rome m’a laissé froid: ses monuments, après ceux d’Athènes, comme je le craignais, m’ont paru grossiers» [31]. Это опять дата. Шатобріанъ былъ уже авторъ своего Itinéraire и первый, въ европейской литературѣ, оставилъ образцы художественныхъ описаній природы и памятниковъ творчества древней Эллады. Его эстетическое чувство утончилось, и онъ не хотѣлъ насиловать его, говорить неправду, восторгаться тѣмъ, что казалось ему уже «грубымъ» послѣ эллинскаго искусства. Только въ одномъ письмѣ къ той же «belle Juliette» онъ восторгается пѣніемъ въ Сикстинской капеллѣ, въ вечеръ подъ великій четвергъ Страстной недѣли.

Всѣ эти романтики, отдаваясь впечатлѣніямъ мертваго Рима, весьма мало интересовались тогдашнею римскою дѣйствительностью. Вопросы жизни и свободы, политическія и соціальныя идеи, народъ и его нужда, нравы и ихъ испорченность подъ отеческою властью папы — всего этого они почти не касались, живя въ обособленномъ, замкнутомъ обществѣ, въ высшаго полета космополисѣ.

Но наѣзжали въ Римъ и другіе французы, которыхъ интересовала и самая страна, связанная съ судьбой Рима, ея почва, экономическіе рессурсы, вопросы администраціи и народнаго быта, изслѣдователи вродѣ Турнона, Шатовьё, извѣстнаго Сисмонди. Явился и писатель, придавшій беллетристическую форму своему знанію римской городской и сельской жизни. Это былъ Шарль Дидье. Онъ еще въ 1802 году въ своей Campagne de Воте далъ полную картину тѣхъ мѣстъ, которымъ Шатобріаиъ и Ламартинъ посвящали только поэтическія описанія и размышленія. И въ его Воте souterraine онъ въ бойкой литературной формѣ воспроизводитъ всѣ подонки Рима, жизнь его народа въ темныхъ, грязныхъ закутахъ, среди развалинъ и памятниковъ античнаго міра.

Другой французъ переходной эпохи— отъ Наполеонова времени къ іюльской монархіи — романистъ Бэль-Стеидаль сдѣлался восторженнымъ поклонникомъ Италіи вообще. Онъ провелъ въ ней двѣ трети жизни взрослаго человѣка и приказалъ назвать себя на могилѣ Arrigo Beyle — milanese. Миланъ впустилъ въ него эту струю италоманіи; тамъ онъ жилъ во всю, влюбляясь, слушая музыку Россини, изучая языкъ и нравы общества, которое онъ находилъ гораздо оригинальнѣе, веселѣе и проще французскаго.

Съ Римомъ Бэль могъ хорошо знакомиться въ два періода своихъ итальянскихъ похожденій, въ началѣ вѣка и въ 30-хъ годахъ, когда онъ получилъ мѣсто консула въ Чивитта-Веккіа и безпрестанно наѣзжалъ въ теченіе цѣлыхъ двадцати лѣтъ въ Римъ.

Все, что Бэль записалъ о Римѣ, находится въ двухъ книжкахъ: Воте, Naples et Florence и Promenades dans Воте. Онѣ обнимаютъ собою болѣе четверти вѣка и написаны въ видѣ летучихъ замѣтокъ дневника. Римъ, какъ идеалъ пріятной жизни, для Бэля занималъ второе мѣсто. Эстетическое развитіе автора Bouge et Noir уступаетъ его наблюдательности, какъ знатока людей и итальянцевъ въ особенности. Врядъ ли онъ понималъ глубоко античное искусство, и даже такое творчество, какъ у Микель-Анджело. Но онъ чувствовалъ себя достаточно язычникомъ, чтобы цѣнить красивую чувственность древнихъ. Всего же больше Бэлю нравился темпераментъ итальянскихъ женщинъ, свободная игра въ любовь, простота и безыскусственность всѣхъ отношеній между женщиной и мужчиной и въ свѣтскомъ обществѣ, и въ народѣ.

Римскаго простолюдина онъ ставилъ очень высоко и не находилъ интереснымъ распространяться о томъ низменномъ уровнѣ, на которомъ его держали папскіе порядки. Для Бэля высшій идеалъ былъ всегда Бонапартъ, и онъ желалъ для Италіи вообще и для Рима такого именно человѣка, чтобы поднять ихъ и возродить.

Въ дневникахъ Бэля не мало мѣткихъ мыслей и обобщеній; но нѣтъ ничего цѣльнаго, нѣтъ крупной содержательности, которан сказывается не въ фактическомъ перечисленіи того, что онъ видѣлъ, а въ своеобразныхъ испытаніяхъ автора. Даже у весьма зрѣлаго человѣка, въ книгѣ Promenades dans Ноте вы не находите настоящей оригинальности и очень часто на васъ непріятно дѣйствуетъ склонность Баля къ анекдоту, къ остроумничанью, къ фатоватому жуирству стараго холостяка, желающаго быть постоянно въ избранномъ обществѣ. Но у него, за первую половину вѣка, вы найдете большое знакомство съ итальянскими нравами и въ другихъ городахъ, и въ Римѣ. Въ общемъ это сводится къ тѣмъ кореннымъ чертамъ римскаго быта — сверху до низу, которыя сложились нѣсколько столѣтій раньше и только измельчали подъ вліяніемъ тѣхъ событій, какія надвинулись изъ Франціи на Италію и сдѣлали Римъ на цѣлыхъ двадцать лѣтъ гарнизономъ наполеоновской арміи.

Бэль былъ слишкомъ упоренъ въ своемъ пристрастіи ко всему итальянскому; поэтому, несмотря на свой скептицизмъ и осторожное себѣ на умѣ, онъ безпрестанно впадаетъ въ банально-хвалебный тонъ. Въ немъ одно оставалось нетронутымъ — искренній или напускной культъ языческаго искусства и его воскрешенія въ лучшихъ созданіяхъ Ренессанса. Христіанское творчество, проникнутое духомъ первыхъ вѣковъ, — ни катакомбъ, ни готики онъ какъ бы не признавалъ. Въ этомъ онъ былъ солидаренъ съ Гёте. Восхищается онъ только тѣмъ, что проникнуто античнымъ духомъ красоты, и при этомъ всегда побаивается, чтобы ему не попасть впросакъ. Гораздо цѣннѣе для него все то, что онъ наблюдалъ въ нравахъ Рима первой четверти вѣка. И врядъ ли имѣлъ онъ право сказать про себя: «Je serai peut-être le dernier voyageur en Italie. Les autres pourront voir les monuments. J’avais vu et étudié les hommes» [32]. И послѣ него — даже и среди французовъ — многіе изучали нравы; но, въ свое время, онъ занимался ими гораздо больше, только въ отрывочной и часто слишкомъ личной формѣ.

Сѣ Шатобріана до конца службы Бэля Стендаля по близости Рима прошло больше сорока лѣтъ. Какъ же жила Римская область за все это время? Смѣнились цѣлыхъ четыре папы; но система оставалась та же. Послѣ изгнанія Пія VII, и возвращенія абсолютной папской власти съ поддержкой Священнаго Союза и австрійскаго войска — потянулись долгіе годы охранительной политики съ девизомъ все того же «non possumus».

Кардиналъ Консальви смягчалъ режимъ безусловнаго владычества черной братіи. Народъ жилъ въ томъ же пассивномъ подчиненіи; средній классъ питался подачками Ватикана; знать застыла въ своей сословной неподвижности и политическомъ безсиліи.

Послѣ безцвѣтныхъ царствованій Льва XII и Пія VIII, носившаго тіару всего одинъ годъ, кардиналъ Капелляри, вступившій на престолъ подъ именемъ Григорія XVI, цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ предавался полной реакціи, вѣшалъ и разстрѣливалъ, ѣлъ и пилъ— и держался опять-таки австрійскими штыками, не смущаясь тѣмъ, что и римляне еле-еле выносятъ его. Чтобъ имѣть объ этомъ понятіе, стбитъ ознакомиться только съ сонетами Велли, которыми Гоголь зачитывался. Они ходили по рукамъ въ спискахъ. Авторъ, мелкій чиновникъ папскаго управленія, цѣлыхъ двадцать лѣтъ могъ анонимно обличать папскіе порядки и то, что Ватиканъ дѣлалъ изъ общества и народа, — вплоть до того подъема освободительныхъ идей, которыя нашли выразителя въ новомъ папѣ Мастаи Феретти, въ 1847 году. Послѣ революціи 1848 года опять настала еще болѣе тупая и трусливая реакція. Къ австрійскимъ штыкамъ присоединились и французскіе.

Въ эти двадцать пять лѣтъ, — съ начала тридцатыхъ и до конца пятидесятыхъ годовъ, — французскіе писатели продолжали попадать въ Римъ и писать не объ однихъ только руинахъ и чудесахъ искусства, а также и о жизни папскаго государства, общества и народа. Изъ нихъ будущій радикалъ и республиканецъ, Эдгаръ Кине, въ первый свой пріѣздъ, въ половинѣ тридцатыхъ годовъ, отдалъ дань обязательныхъ описаній и размышленій о древнемъ величіи Рима, и даже поигралъ на тему всемірной духовной власти римскаго папы, желая, вѣроятно, показаться безпристрастнымъ и широко смотрящимъ на вещи либераломъ.

Прошло еще двадцать лѣтъ, и бойкій публицистъ съ беллетристическимъ талантомъ, Эдмонъ Абу, посланный, какъ бывшій ученикъ Нормальной школы, въ Афины, въ тамошнюю французскую школу, на обратномъ пути заѣхалъ въ Римъ и прожилъ полгода на самой Villa Medici, гдѣ уже помѣщалась французская академія художествъ. Какъ истый «homme de lettres», Абу не могъ не воспользоваться этимъ для составленія цѣлыхъ двухъ книгъ. Сначала онъ выпустилъ La Question Romaine — чисто-публицистическій этюдъ о Папской области и возможности для правительства Пія IX измѣнить систему. Книга имѣла громкій успѣхъ. Она написана въ духѣ очень умѣреннаго либерализма; во Франціи на нее смотрѣли благосклонно и въ Тюльери; а въ Римѣ, разумѣется, внесли въ Index. За ней слѣдовалъ довольно большой томъ подъ заглавіемъ Rome contemporaine, гдѣ Абу, идя по стопамъ своего предшественника Веля, собралъ въ видѣ отдѣльныхъ главъ все, что онъ записывалъ, живя на Villa Medici, интересуясь Римомъ, какъ бойкій туристъ, любитель искусства, наблюдатель нравовъ народа и высшаго общества, порядковъ папскаго режима и всего, чѣмъ могли интересоваться его читатели. Книга эта гораздо менѣе удачна, чѣмъ La Question Romaine. Если «римскій вопросъ», какъ онъ теперь представляется намъ, устарѣлъ, то все-таки въ этюдѣ Абу онъ поставленъ ясно и въ симпатичномъ направленіи. А книга писательскихъ замѣтокъ о Римѣ пятидесятыхъ годовъ страдаетъ еще большею легкостью, непріятной пестротой анекдотической болтовни и написана банальнымъ языкомъ хлесткаго газетнаго сотрудника. Но все-таки обѣ книги — документъ той эпохи.

Прошло еще нѣсколько лѣтъ. Гарибальдійское движеніе измѣнило карту Италіи. Существовало уже Итальянское королевство, и столицу перенесли во Флоренцію, откуда герцогъ бѣжалъ, какъ и Франческо изъ своего Неаполя. Вотъ въ эту-то новую эру Тэнъ и совершилъ свою поѣздку по Италіи и нашелъ Римъ все еще подъ прикрытіемъ французскаго корпуса, подъ всесильнымъ произволомъ кардинала Антонелли, попрежнему городомъ туристовъ, художниковъ и археологовъ.

Какъ я сказалъ выше, та часть Поѣздки Тэна, которую онъ отдаетъ Риму, отзывается прошлымъ только въ томъ, что онъ говоритъ про тогдашніе порядки папскаго режима. Но и тутъ наблюденія надъ обществомъ Рима, уличной жизнью, нравами народа, духовнымъ складомъ римлянъ — все это сохраняетъ еще необычайную свѣжесть. А въ описательной долѣ, посвященной Риму, какъ огромному хранилищу творчества древности и Возрожденія — у Тэна до сихъ поръ врядъ ли есть соперники. Одинъ главный упрекъ можно ему сдѣлать, — тотъ, который высказалъ въ осторожной формѣ и Сенъ-Бёвъ, — это то, что его характеристики произведеній искусства, не только въ главѣ о Римѣ, но и во всей книгѣ, часто слишкомъ обильны діалектикой, черезчуръ богатымъ наборомъ доводовъ, опредѣленій, сближеній, пріемовъ краснорѣчія. То и дѣло, читая его, хотѣлось бы замѣнить это болѣе простымъ фактическимъ изложеніемъ и, вмѣсто великолѣпныхъ тирадъ, находить почаще отмѣтки наблюдателя, дорожащаго своимъ текстомъ. Вездѣ, гдѣ Тэнъ описываетъ городскую жизнь, нравы, встрѣчи, подробности народ-: наго быта, онъ такъ и поступаетъ; и эти страницы, — а ихъ не мало! — ничего не утратили до настоящей минуты. Въ чисто же эстетическихъ оцѣнкахъ и художественно-культурныхъ обобщеніяхъ его частенько покидаетъ чувство мѣры. И Сенъ-Бёвъ былъ совершенно правъ, говоря ему въ печати: «J’aimerais en littérature à proportionner toujours notre méthode à notre sujet» [33].

Рядомъ съ Тономъ, Теофиль Готье создалъ новѣйшую, описательную прозу французовъ. Ему, болѣе чѣмъ яому-либо, слѣдовало оставить нѣсколько великолѣпныхъ описаній Рима, послѣ Константинополя, Венеціи, Египта. Онъ и заѣхалъ въ Римъ; незадолго до событій 1870 года, затѣмъ, чтобы посѣтить раскопки Палатина. Онъ описалъ это позднѣе, въ 1876 году, но больше ничего не печаталъ о Римѣ, гдѣ онъ жилъ еще въ 1850 году, почти въ эпоху Стендаля.

Haряду съ тѣмъ, что нѣмцы дали за цѣлое столѣтіе по части научныхъ обслѣдованій и описаній Рима, французы окажутся полегковѣснѣе; но не нужно забывать, что и у нихъ есть нѣсколько сочиненій, гдѣ серьезный интересъ къ дѣлу и мастерство изложенія стоять на одинаковой высотѣ. Еще въ двадцатыхъ годахъ два французскихъ писателя съ научной подготовкой — Амперъ и Валлантъ, состоявшій въ числѣ друзей и поклонниковъ Рекамье, — задумывали книгу о Римѣ, которая бы исчерпывала всѣ стороны его жизни. Въ 1824 году, вышелъ альбомъ превосходныхъ картинокъ изъ римской жизни — Thomas — одинъ изъ лучшихъ живописныхъ комментарій на Римъ той эпохи.

Позднѣе Дежарденъ взялъ предметомъ докторскаго разсужденія топографію Лаціума. Въ половинѣ 70-хъ годовъ академикъ Гастонъ Буассье въ своихъ пріятно написанныхъ Прогулкахъ по Риму и его окрестностямъ, облекъ свою эрудицію въ общедоступную форму. А нѣсколько лѣтъ спустя, къ 80-мъ годамъ, явился прекрасный и по художественному выполненію трудъ Wey’я Rome — descriptions et souvenirs, какихъ не много во всей литературѣ предмета. Онъ ограничился воспроизведеніемъ того, что есть самаго драгоцѣннаго и живописнаго въ древностяхъ, природѣ и жизни Рима, не уходя въ тонкости эрудиціи или въ избитыя общія мѣста дешеваго резонерства.

И съ тѣхъ поръ прошло опять около двадцати лѣтъ. Римъ — болѣе четверти вѣка не резиденція папы-государя, а великолѣпная темница ватиканскаго узника. Перечесть и даже цитировать заглавія всего того, что было, на разныхъ языкахъ, писано не то что уже по исторіи Рима, его памятникамъ и художественнымъ хранилищамъ, а только по его новѣйшей жизни, какъ столицы объединеннаго государства, — было бы слишкомъ широкой задачей, и я ею не задавался.

Во я хотѣлъ на этихъ страницахъ напомнить тѣмъ, кто будетъ меня читать, какая масса идей, знаній, впечатлѣній, жизненныхъ итоговъ накопилась въ общеевропейской литературѣ о Римѣ, если брать только самыя крупныя имена, за пятьсотъ лѣтъ. Объ этомъ нельзя забывать никому, кто собрался подводить свои итоги.

Тутъ нѣтъ еще ничего, что русскіе XIX вѣка, хотя бы за послѣднія шестьдесятъ лѣтъ (съ Гоголевскаго времени), писали о Римѣ. Каръ онъ прошелъ по русской интеллигенціи, я обозрю во второй половинѣ этого труда. А здѣсь я счелъ нужнымъ оговориться и за себя, и за всякаго пишущаго на ту же тему. О Римѣ писали столько, что сказать о немъ что-либо абсолютно-новое — врядъ ли возможно. Мнѣ же лично хотѣлось посѣтить Римъ на болѣе продолжительный срокъ, чтобы пройти черезъ все то, чѣмъ онъ могъ дѣйствовать и на душу моихъ соотечественниковъ за послѣднія десятилѣтія.

Если такъ богата литература о Римѣ до 1870 года, то характеристики новаго итальянскаго Рима не сложились еще въ такую книгу (или нѣсколько книгъ), гдѣ каждый изъ насъ могъ бы черпать обильный матеріалъ. И тѣмъ лучше, что мы такой книги не знаемъ, — она слишкомъ бы вліяла на насъ. Между концомъ вѣка и тѣмъ временемъ, когда путешественники послѣ Тэна писали о Римѣ (наприм. покойный Laveiey, въ его Lettres d'Italie, писанныхъ въ 1878—89 гг.), прошло опять около двадцати лѣтъ.

Но нельзя было не ознакомиться съ тѣмъ, что я бѣгло обозрѣлъ въ этой главѣ. И я это сдѣлалъ, благодаря вновв проснувшемуся во мнѣ желанію посѣтить вѣчный городъ и пожить въ немъ. Болѣе двухъ третей этихъ книгъ, дневниковъ, писемъ и воспоминаній я читалъ или пересматривалъ въ Римѣ, въ часы свободные отъ прогулокъ и поѣздокъ по городу, посѣщеній памятниковъ и музеевъ, экскурсій въ окрестности или же тотчасъ по возвращеніи оттуда.

И за это скажу спасибо Риму, кромѣ всего того, что онъ мнѣ доставилъ какъ бы заново.

Теперь, не мудрствуя лукаво и помня, какое море чернилъ уже излилось на вѣчный городъ, приступлю къ моимъ личнымъ римскимъ «итогамъ».