В дерзновенном полете

Над Арктикой

В тихую и ясную погоду пароход «Юшар» («Югорский шар») отвалил от причала и, загруженный до отказа, не спеша двинулся по Маймаксе, главному судоходному рукаву Северной Двины, к выходу в Белое море.

Арендованное Северной гидрографической экспедицией 1924 года, старое, но крепкое судно, купленное еще до революции монахами Соловецкого монастыря в Англии, сегодня очень походило на Ноев ковчег. Кого и чего только не было на нем! И участники экспедиции, и смена зимовщиков обсерватории Маточкина Шара, масса научного оборудования и для обсерватории, и для самой экспедиции, всевозможные припасы, кудахчущая и мычащая живность. И главное для Бориса Чухновского — его самолет вместе со всем снаряжением, включавшим десятки предметов, все, что нужно самолету и экипажу в предстоящем «автономном плавании» в неизведанном воздушном океане Арктики.

Как оказался на «Юшаре» в составе экспедиции он, Борис Чухновский, военный летчик Балтфлота, слушатель Военно-морской академии?

Должно быть, все решил его интерес к Арктике, интерес, возникший не вчера и вовсе не случайно. Еще в детстве Чухновский прочитал все, что писалось об этих суровых краях, где погибло столько славных людей от Франклина до Андре[1] и Седова.

Среди питерских знакомых Бориса некоторые имели прямое отношение к Северу. Скажем, Н. И. Евгенов, один из исследователей Заполярья, сотрудник Северной экспедиции. У Евгенова, начальника экспедиции Н. Н. Матусевича и Чухновского возникла мысль об использовании самолета в полярных исследованиях. Борис предложил организовать полеты в помощь гидрографическим работам экспедиции.

Н. Евгенов позднее писал: «Получив полное согласие и поддержку со стороны экспедиции и самого гидрографического управления, Б. Г. Чухновский принялся за осуществление своего проекта. Благодаря энергии и редкой настойчивости ему удалось в короткий срок получить необходимый самолет…»

Самолет этот — двухместный поплавковый металлический «юнкере» — и перевозился теперь «Юшаром» на Новую Землю.

Механиком Чухновский взял своего старого испытанного товарища, Оскара Санаужака. Уж на него-то Борис мог вполне положиться. Молчаливый, аккуратный, Оскар был хорошим помощником.

За тот месяц, что прошел со дня получения самолета до отплытия «Юшара», забот и хлопот хватило обоим — и пилоту и механику.

12 июля они испытали гидроплан в Ленинграде, у той самой стрелки острова Гутуев, с которой столько раз стартовал Борис. Машина оказалась вполне подходящей для первого поиска на Севере: простая сборка, прочность — сносная продолжительность полета — 4 часа, — приличная скорость — порядка 180 километров в час. Потребовалось лишь несколько усилить шасси.

Наполовину разобрав самолет, отправили его поездом в Архангельск. Здесь все имущество пришлось переправлять с одного берега реки на другой, грузить на судно, закреплять. Экипаж «Юшара», разумеется, не имел ни малейшего опыта обращения с такой диковинкой, как самолет. Большинство моряков и видело-то гидроплан впервые. Недостаток знаний с лихвой возмещался неистовым желанием помочь, и матросы с готовностью выполняли любую просьбу летчика.

Теперь все предотъездные волнения позади. Фюзеляж самолета хорошо закреплен на верхней палубе. Все остальное размещено и принайтовлено в носовом отделении, внизу. Борис может иной раз и отвлечься от своего авиахозяйства, чтобы разобраться в незнакомой обстановке, поразмышлять о предстоящих полетах на Севере.

В этом, собственно, и состояла его задача: выяснить условия летной работы, особенности базирования морской авиации в полярных странах, целесообразность ее использования для гидрографических работ. Кроме того, предстояло заняться ледовой разведкой, чтобы обеспечить проводку судов экспедиции и осуществить фотосъемку берегов Новой Земли.

…«Юшар» медленно идет по Маймаксе. Справа и слева на берегах заводские корпуса, бесконечные штабеля досок, бревен. Дымятся трубы лесозаводов. И это удивительно: ведь всего несколько лет прошло с того времени, как с этих берегов были вышвырнуты интервенты и белогвардейская нечисть. А уже и иностранные «купцы» здесь: у причалов они принимают в свои ненасытные трюмы драгоценный золотистый груз. Река оживлена — в хороший летний день на водном просторе всегда найдется дело рыбачьей лодке, паруснику, катеру, буксиру.

Но вот берега незаметно отступают, растворяются в дымке. «Юшар» выходит в открытое море, хотя его еще долго несут буро-желтые воды. Уменьшается, исчезает огненно-красный плавучий маяк. Вот оно, Белое море…

Особое море. Для многих с него начиналась дорога в Арктику. Здесь плыл Георгий Седов, отправившись в свой дерзкий и трагический рейс. Чухновский почти не сходил с верхней палубы и, примостившись у самолета, вглядывался в незнакомые зеленоватые дали.

Итак, предстоят едва ли не первые полеты в Арктике. Во всяком случае, первые в Советской Арктике.

Как раз десять лет назад, чуть ли не день в день, и именно в районе Новой Земли, впервые поднялся в небо самолет военно-морского летчика, офицера старой русской армии Ивана (Яна) Нагурского — он участвовал в поисках Седова.

Чухновский хорошо помнил этого щеголеватого, стройного блондина, ибо не раз встречал его на гатчинском летном поле. Борис почти наизусть выучил тоненькую брошюру М. Жданко об этих полетах. Брошюра, к сожалению, мало что сообщала авиатору о главном — условиях и способах полетов и базирования на Новой Земле. Книжечка эта была любопытна больше всего самим фактом сообщения о первых полетах на Севере, тем, что протягивала какую-то живую нить от недавнего к ушедшему далеко прошлому — ко времени отчаянных попыток Седова проложить дорогу до таинственного центра полярного бассейна.

На «Юшаре», этом небольшом, плывущем в северные моря островке нашего Отечества, Чухновский встретился с интереснейшими людьми, вписавшими новые страницы в историю освоения советской Арктики.

Сивоусый, с гладко выбритой головой, плотный и неторопливый, немного рассеянный Рудольф Лазаревич Самойлович в свои сорок четыре года чуть ли не старейшина советских полярников. Через несколько лет он станет начальником легендарной экспедиции «Красина».

А вот худой, долговязый московский парнишка в широком матросском бушлате. Подражая бывалым морякам, он широко расставляет ноги на качающейся палубе, пытаясь не кланяться волне. Это радист Эрнст Кренкель отправляется на свою первую зимовку…

Николай Пинегин — участник экспедиции Седова на «Святом Фоке» к полюсу, талантливый художник, певец и исследователь Арктики. С ним, живым и подвижным, Борис особенно сблизился и провел многие часы в разговорах о Новой Земле.

Николай Васильевич почти что старожил этого архипелага, в то время мало изученного, не совсем точно нанесенного на карты. Он побывал там впервые еще в 1910 году. На Новой Земле встретился с Седовым. Позднее с экспедицией на «Святом Фоке» зимовал почти целый год на этой дикой земле. Сколько раз во время изнурительных переходов завидовал он птицам, которые без труда преодолевали эти, выматывающие все силы, километры… И мечтал о самолете или дирижабле. Естественно, Пинегин охотно делился с Чухновским всем, что знал о Новой Земле.

А того больше всего интересовали условия полетов. Он пытался заранее представить себе все возможные неприятности и осложнения, которые наверняка подстерегают летчика в неизведанных воздушных просторах. Внезапно машину накрыл туман. Отказал мотор в сотне километров от базы. Свирепый ветер швыряет аппарат… Что можно, что нужно сделать в том или ином случае? И, сверяя свои представления с тем, что рассказывал Николай Васильевич, Борис убеждался: если веришь в себя, веришь в машину, можно найти выход почти в любом случае.

А работяга «Юшар» между тем наматывал милю за милей. Прошли Белое море, потом Баренцево и оказались в знаменитом Маточкином Шаре — проливе своеобразной и суровой полярной красоты. О нем точно сказал в своем дневнике известный русский полярный исследователь Владимир Русанов: «Кто проходил Маточкиным Шаром, тот, вероятно, никогда не позабудет удивительной красоты дикой и величественной панорамы, которая там постоянно развертывается. Сколько прелести и разнообразия в сочетании зеленых морских волн с обнаженными и разноцветными горными складками, со снегом и ледниками! Пользующиеся такой известностью у туристов норвежские фиорды тусклы и бледны по сравнению с удивительным разнообразием и оригинальной яркостью форм, цветов и оттенков этого замечательного и в своем роде единственного пролива».

Пролив узкий, глубокий, довольно извилистый: мыс за мысом, поворот за поворотом — так все сто километров. После нескольких часов ходу пролив стал шире — с полукилометра едва ли не до трех. Левый берег постепенно опускался и стал пологим. Взметнулся высоченный деревянный крест, выщербленный ветром и снегом.

— Могила Розмыслова, — пояснили Борису всезнающие моряки.

Да, полтора столетия назад, в 1771 году, положили в эту мерзлую землю Федора Розмыслова, первого исследователя Новой Земли. С каких же времен идут сюда, на первозданный и жестокий этот Север, русские люди?.. С чем идут, на чем идут, зачем идут? Сколько здесь безымянных, не отмеченных никакими крестами могил, давно сглаженных ветром, снегом, льдом! Неистребима же в человеке эта тяга к нехоженому…

Вот и обсерватория Маточкина Шара — в семнадцати километрах от выхода в Карское море. На крутом берегу чернело довольно унылое одноэтажное барачное строение, два склада, банька, какой-то киоск моссельпромовского типа, оказавшийся магнитным павильоном, чуть подальше — радиостанция.

После совершенно безлюдных берегов пролива этот поселок в три-четыре дома производил внушительное впечатление. Особенно радиомачты — эффектное сооружение. Два мощных ствола, поднятые на высоту в 60 метров. Паутина стальных тросов, крепивших мачты, и вовсе придавала им какой-то фантастический вид.

«Как поднимали эдакую махину?» — думалось каждому, впервые видевшему эту радиостанцию.

Все тут для Чухновского внове — зимовщики, салютующие на берегу из винтовок и револьверов, их первый официальный визит на корабль, когда они сверкали улыбками, белоснежными сорочками и беспощадно выскобленными подбородками, всеобщий аврал разгрузки «Ноева ковчега», рельсы крохотной узкоколейки, по которой толкали наверх небольшую платформу с грузом….

Едва бросили якорь — начались штормовые ветры. Пережидать некогда, уж пора начинать ледовую разведку. Всеобщими усилиями на плоскодонке-барже переправили самолет со всеми принадлежностями на берег, на маленькую ровную площадку рядом с радиостанцией. Здесь и собирали. Конечно, все было сложно: поставить и закрепить крылья, невероятно парусящие на таком ветру, ввинтить крепящие штопоры в землю, покрытую галькой, подвесить самолет на семиметровых треногах, чтобы собрать шасси. Ветер каждые два-три часа менял направление и дул с новой силой.

Но как бы то ни было, а что-то вроде праздника переживали новоземельцы, все, кто собрался там в эти дни. Авиация шагнула в Заполярье! Самолет приходил на помощь топографам и промысловикам, гидрографам и капитанам. «Все мы находимся в приподнятом состоянии», — отметил Пинегин в своем дневнике.

21 августа, воспользовавшись непродолжительным затишьем, Чухновский взлетел, чтобы испытать машину. Испытывал час. Все бы хорошо, если бы не бил вал мотора. В полевых условиях такой дефект не устранишь, пришлось летать на том, что есть. Все обошлось благополучно. Правда, когда вернулись в Ленинград и Чухновский снова поднялся на своем «юнкерсе», мотор проработал ровно час и вышел из строя.

Над Новой Землей этим летом Борис совершил 12 полетов, пробыв в воздухе тринадцать часов. Летал с механиком, сотрудниками экспедиции: Н. Евгеновым, И. Бялокозом, Н. Пинегиным. Вел ледовую разведку, помогая судам Карской экспедиции, проверял правильность нанесения береговой линии на карты, искал и находил в море отмели, опасные для судов (их хорошо видно с высоты).

Быстро и очень органично вошел Чухновский в новые для себя условия деятельности. Сказалось, должно быть, все, что он приобрел за семь лет работы в морской авиации, и многое другое, к чему его готовила жизнь. Научился предугадывать изменения погоды. Сумел найти в ее непостоянстве даже кое-какие плюсы. Если здесь снег, туман, ураганный ветер, за ближайшим мысом, всего в нескольких километрах отсюда, погода может оказаться совсем другой. Иди туда.

Запомнился один из последних полетов.

5 сентября Чухновский с Санаужаком поднялись после четырех часов дня при очень свежем ветре и низких кучевых облаках. Нужно было от обсерватории проливом пройти до выхода в Баренцево море (это километров 80) и помочь там ледовой разведкой судам Карской экспедиции. Итак, направились на запад. Выше 200–300 метров не поднимешься: облака. Сильный встречный ветер чуть ли не наполовину срезает скорость. Машину здорово болтает.

Миновали мыс Заворотный — середину пролива. Болтанка еще сильнее, штурвал прямо-таки вырывает из рук. А впереди горы, покрытые темной, синей-синей тучей. И красиво, и зловеще. Через три-четыре минуты, над мысом Журавлева, самолет врезается в стену густого снега. Борис сразу ослеп: мгновенно залепило очки. Сорвал очки. Все равно ни впереди, ни внизу ничего не видно. Не размышляя, автоматически развернулся и лег на обратный курс. Ветер стал попутным, скорость сразу подскочила, и самолет тут же оказался над мысом Заворотным. Полоса снега осталась позади, но она вот-вот настигнет…

Борис разворачивается вновь против ветра и ведет гидроплан на посадку в пролив. Сели нормально. Не сбавляя оборотов, пилот ведет аппарат к берегу. Но они очень круты здесь и почти отвесно уходят в воду. А крепкий боковой ветер несет машину на скалы.

— Готовь штормовой! — кричит Борис механику.

Тот изготовился бросать штормовой якорь. В этот момент летчик увидел небольшой плес, образованный ручьем, сбегающим с гор.

Машина направлена к плесу. Берег быстро приближается, но обороты еще нельзя сбрасывать. Ветер такой, что заносит хвост и разворачивает самолет. Только в двух метрах от берега Чухновский выключает мотор. Гидроплан по инерции пересекает плес, поплавки благополучно минуют камни, и машина почти выскакивает на берег.

Санаужак не проявляет никаких эмоций — он безгранично верит в своего пилота.

Полоса снегопада добралась и сюда, и, когда Борис с Оскаром спрыгнули на землю, их буквально завалило снегом.

— Будем ждать погоды и прилива. Пока что сообразим костер, — решает командир.

Плавника оказалось мало. Пошли вдоль берега. Прошагали километров пять, пока собрали две добрые охапки на костер.

Съели по банке мясных консервов, напились горячей воды со сгущенным молоком. Чухновский занялся определением времени прилива. По его расчетам получалось, что самолет удастся столкнуть на воду или в пять утра, или в 17 часов.

В полночь, закусив галетами с молоком, забрались на свои сиденья и, накрывшись брезентом, задремали.

Поднялись около пяти. С трудом выкарабкались из-под брезента — на нем образовалась корка льда. Было не до смеху, а то бы повеселились, глядя друг на друга. Так окоченели, так затекли руки и ноги, что с трудом сгибались и разгибались.

О полете нечего и думать. Ветер по-прежнему крепок, а снег валит так, что в полусотне метров ничего не видно. Пришлось еще раз отправиться за плавником.

К четырем часам дня палками, руками, ногами прорыли, проковыряли канавки от поплавков до воды — к этому времени прилив был почти полным, — столкнули самолет на воду и поднялись. И пора: продукты кончились. Погода стала значительно лучше, ветер стих, снег прекратился.

Через двадцать минут гидроплан уже опускался у западного берега, близ судов.

В то лето погода баловала очень редко. Но если она удавалась, полеты были незабываемы. Не переставала изумлять прозрачность воздуха и идеальная видимость. Однажды, совершая полет с Пинегиным, с высоты в тысячу метров они видели гребни гор у полуострова Адмиралтейства. А ведь это за 130 километров! Об этом полете Пинегин писал: «…мы легли на обратный курс… Самолет шел спокойно, без бросков, мотор работал мягко, равномерно гоня в лицо мощную струю холодноватого воздуха. Сжимая веки от ветра, я смотрел в сторону земли. Кругом— белый простор. Хотя мотор ревел с обычной силой, казалось, что кругом тишина. В эту минуту повернулся ко мне пилот. Я видел на лице его улыбку. Впоследствии я спросил его, что она означала.

— Быть может, — заметил я, — на моем лице прочли вы телячий восторг перед красотой давно привычных вам картин?

— Нет, я подумал о странности человеческих ощущений, — сказал мне летчик. — Я просто чувствовал себя в ту минуту чудесно. Мне показалось, что прочел я и на вашем лице выражение счастливого покоя. И улыбнулся мысли: человек, несясь в урагане, может ощущать покой…»

В начале октября Чухновский вернулся в Ленинград.

Почти без перерыва началась подготовка к полетам на Севере в будущем году. Теперь уже ни у кого не оставалось сомнений в необходимости возможно более полного использования авиации в Арктике. С учетом приобретенного опыта намечались новые обширные планы. Летать нужно парой самолетов, считал Чухновский. Полеты в одиночку неоправданно рискованны и слишком привязывают к базе. Самолеты должны иметь большую грузоподъемность, а их кабины необходимо оборудовать для экипажей, — ведь это жилой дом для пилотов. Летать обязательно с двухнедельным запасом продовольствия. При всем этом вес самолета не должен быть большим, чтобы экипаж (два человека) мог самостоятельно разворачивать и крепить его.

Изменчивость погоды на Карском море не может, полагал пилот, служить серьезным препятствием нормальной работе авиации: где-то береговая полоса и не закрыта снегом, туманом или дождем. Изрезанность берегов — хорошо защищенные бухты и заливы — дает возможность всегда найти защиту от непогоды.

Решили до Новой Земли добираться по воздуху.