В дерзновенном полете

Пробный взлет

Вечером 3 июля, в 20 часов 30 минут, в виду Семи Островов ледокол пришлось остановить. К тому времени «Красин» уперся в непроходимый лед. Час за часом бился в ледяную стену богатырский корабль своей стальной броней, всеми своими десятью тысячами лошадиных сил, но проходил сущие пустяки. Самойлович в тот день с часами в руках убедился воочию: за 60 минут упорнейшей работы, вернее, ожесточенной борьбы — 16 таранных движений вперед, пятнадцать назад для разбега, прошли всего-навсего четыре корпуса корабля, это четыреста метров. За последнюю перед остановкой вахту продвижение составило какие-то полсотни метров. Ледокол потерял лопасть на левом винте, серьезно повредил рулевое управление. Изрядно досталось и корпусу. Капитан корабля Эгги точно сказал: «Красин» изнеможен».

Положение спасаемых к тому времени не стало лучше. Пожалуй, даже наоборот. Мальмгрена, который с двумя итальянскими офицерами давно уже покинул лагерь Нобиле, так и не нашли. Самолет Лундборга при втором полете на льдину потерпел аварию у «красной палатки». Теперь шведские летчики думали только о том, чтобы вызволить из беды своего собрата. Судьба нобилевцев отошла для них на задний план. Полярную весну сменило лето. Лед в районе лагеря Вильери (так стали называть группу спасаемых после вылета Нобиле) становился все хуже и хуже.

Обо всем этом хорошо знали на судне. Тревожился каждый участник экспедиции. А летная группа твердо решила, что пришла ее пора действовать, поскольку судно у этого ледяного барьера практически стало беспомощным. Чухновский упорно добивался и добился решения о пуске самолета в дело, хотя Самойлович шел на это не очень охотно: он не хотел рисковать машиной и особенно экипажем.

Командир летной группы, пока «Красин» еще двигался, не сходил с мостика. Разглядывая берега Семи Островов, он решал, не создать ли именно там базу для полетов.

Уже изготовлены грузовые парашюты, чтобы сбросить вещи и продовольствие терпящим бедствие. Чухновский сам вместе со Страубе выкраивал длинные конусообразные куски тонкой парусины. Сотрудница газеты «Труд» Любовь Воронцова старательно сшивала их.

4 июля авиаторы начали готовиться к спуску машины на лед. Надев лыжи, Шелагин и Федотов по мокрому рыхлому снегу весь день обшаривали окрестности ледокола в поисках площадки, более или менее подходящей для устройства аэродрома. Наконец километрах в двух, может, в трех впереди по курсу такую площадку удалось найти. То было ледяное поле, образованное смерзшимися льдинами размером примерно в квадратный километр, не очень ровное, пересеченное застругами и торосами. По поводу этого поля Страубе, обычно не скупившийся на слова, на сей раз сказал только: «Гробовито!» — и замолчал. Но ничего лучшего поблизости не было.

— Прекрасное поле, — уверял Самойловича Шелагин. — А главное, совсем недалеко.

В кочегарке принялись готовить машины для перехода к «прекрасному полю».

Эти два-три километра оказались самыми трудными из всех, что прошел корабль на пути к 81-й параллели. Иной раз делали пять-шесть разбегов, чтобы продвинуться на полсотни метров. Иной раз приходилось раскачивать корпус ледокола, насосами перегоняя воду из правых цистерн в левые или из носовых в кормовые, чтобы обломать лед, стискивающий корабль. Труднопреодолимые препятствия стояли на пути: трехметровая толща льда, отсутствие лопасти, авария рулевого управления…

Запомнились красинцам эти восемь часов, что они пробивались к будущему аэродрому.

«Я не ошибусь, — вспоминал Самойлович, — если скажу, что в течение этого перехода ледокол проделал труднейшую работу; мы, несомненно, рисковали кораблем, если принять во внимание аварию его и тяжелый полярный лед, в котором «Красину» пришлось пробиваться. Во всяком случае, все мы были очень рады, что подошли наконец к полю, откуда должны были начаться разведочные полеты».

Ледокол встал бортом к будущему аэродрому. Его прочно сцепили со льдиной особыми крючкообразными, так называемыми ледяными, якорями.

Начинается всеобщий аврал. Какой по счету?

Что значит спустить машину с борта «Красина» на лед, если корабль не имеет достаточно мощных подъемных кранов?

Прежде всего, подготовить самый самолет. Он стоял на верхней палубе не только без крыльев и стабилизатора, но и без своих высоких шасси, без лыж. Когда «Красин» двигается, самолет не может стоять на шасси. Корпус ледокола все равно что корыто по форме, киля нет. На чистой воде волна другой раз валит судно на 45, а то и на 47 градусов. Попробуй тут прочно закрепить самолет на шасси. Когда вошли во льды, качка прекратилась, но зато сильные удары корпуса ледокола о лед могли сорвать машину. Случалось ведь, что во время таких ударов срывались предметы, принайтовленные к палубе болтами.

Чтобы машину спустить на лед, ее нужно поставить на лыжные шасси.

Сорок восемь часов на корабле никто не спал.

Летная группа с помощью добровольцев, свободных от вахты, домкратами поднимает «красного медведя», подводит и крепит лыжные шасси.

Подвахтенное отделение, возглавляемое судовым плотником Василием Парамошиным, собирает специальный настил.

С борта на лед спускают 15-метровые бревна. Нижним концом их упирают в лед, верхний закрепляют на борту ледокола, возвышающегося на 10 метров над полем. Затем бревна обшивают дубовыми досками. Получается довольно крутой скат. Его поверхность смазывают техническим маслом.

Вот по этому настилу, используя лебедки, заготовленные заранее блоки, а также десятки рук, ног, плечей и спин, под руководством Чухновского и Алексеева спускают на лед четырехтонную махину самолета.

Даже крылья спускать оказывается не просто. Они парусили на довольно порядочном ветру, эти громадные плоскости. Не меньше двадцати человек несло каждую из них, намертво вцепившись в края. С борта казалось, что гигантская черная сороконожка осторожно движется по рыхлой снежной целине.

У фюзеляжа самолета сооружались деревянные клети-помосты для сборки плоскостей. Выгружались бочки с бензином и маслом.

Прочая рабочая сила, ведомая журналистом Николаем Шпановым, еще недавно редактировавшим авиатехнический журнал и назначенным по этому случаю «комендантом аэродрома», пешнями, лопатами, ломами выравнивает взлетную полосу.

7 июля, 11 часов. Кажется, готово все. Но отдыхать все равно не приходится. Летчики встают на лыжи, еще и еще раз осматривают свой аэродром. Вместо лыжных палок в руках у Чухновского, Страубе и Алексеева жестянки с анилиновой краской. Взлетная дорожка получилась, мягко говоря, довольно необычной — этакая дуга между очень высокими торосами, протяженностью почти 300 метров. Все неровности убрать не удалось, и краской отмечают их, чтобы при взлете не зацепить за эти почти невидимые, когда нет солнца, голубые торосы.

Теперь нужно опробовать моторы. Хорошо бы и взлететь для проверки. Но сегодня вряд ли удастся. Туман не пускает в воздух. Придется испытывать самолет на земле.

Борис на своем месте за штурвалом. Рядом, как обычно, Страубе. Шелагин и Федотов у винтов.

Правый мотор заработал сразу. А вот левый и средний заводили в течение трех часов.

Механики с помощью двух кочегаров прокручивают винты. Они нажимают руками, ногами, иногда повисают всем телом, кричат:

— Контакт!

— Есть контакт! — отвечает Чухновский и пытается включить мотор. Безуспешно.

— Контакт выключен! — кричит он.

Снова и снова механики и их добровольные помощники прокручивают непослушные пропеллеры, отскакивают в стороны при возгласе пилота «Есть контакт!» и берутся за винты опять, когда раздается: «Контакт выключен!»

На снег сброшены сначала полушубки, потом куртки, потом фуфайки…

А по сторонам терпеливо стоят красинцы, притопывая и пританцовывая на ветру, меся сапогами мокрый снег, шутливыми, сочувственными, а то и ироническими возгласами вдохновляя взмокших «заводил».

Но вот моторы согласно заговорили своим чистым металлическим стрекотом. Чухновский запускает и выключает их по многу раз и двигает самолет. Покачиваясь на неровностях поля, задевая концами крыльев торосы, машина, поворачиваясь то вправо, то влево (Борис проверяет рули управления), не спеша описывает широкий круг и останавливается.

Порядок. Можно лететь.

Пробный вылет состоялся на другой день.

Команда судна еще раз с утра занялась подравниванием аэродрома. Один из журналистов старательно промыл плоскости керосином, нарисовал на крыльях и стабилизаторе полуметровые красные звезды.

В 10 часов 15 минут экипаж на своих местах. Федотов на этот раз остается на льду.

Борис дает газ. Страубе машет рукой: освободить дорогу! Самолет дрогнул и медленно пополз вперед. Он кренится из стороны в сторону, с одного крыла на другое. То правая, то левая плоскость чиркает по льду. Скорость растет. Позади почти сотня метров пробега, машина вот-вот оторвется ото льда. Вдруг корпус почти заваливается влево, так как правая лыжа, пробив тонкий ледок замерзшей лужицы, наезжает затем на бугор, левое крыло бороздит по торосу, вздымая снежный фонтан. Летчик с трудом удерживает штурвал, но ведет машину вперед и через каких-нибудь полсотни метров отрывает ее ото льда.

Теперь незаглушаемый ровный рокот моторов кажется экипажу радостной, бодрящей музыкой. Упругий воздух, бьющий в возбужденные физиономии, снимает усталость последних трех бессонных суток.

Неожиданно машина дрогнула, как от удара.

«Что за черт! Какой-то аэродинамический толчок. Неужели лыжа? — соображает Чухновский. — Слишком сильный и резкий крен был на этом проклятом ухабе». Он передает управление сидящему справа Страубе и, свесившись через борт, смотрит вниз, на левую лыжу. Вроде бы в порядке. Летчик снова берется за штурвал. Теперь Джонни осматривает свою сторону. В первый момент ему кажется, что правой лыжи вообще нет. На пронизывающем ветру Джонни становится жарко и душно — то ли от неловкой позы, то ли от понимания непоправимости случившегося. Одноногий самолет! Страубе свешивается еще ниже, рискуя вывалиться. Нет, лыжа здесь, но она стала торчком. Державший ее стальной трос, видимо, порвался от удара.

Хорошенькое дело! При посадке с такой лыжей шасси наверняка снесет, и это самое меньшее, что может произойти.

Яростной жестикуляцией Страубе «доложил» Чухновскому о случившемся.

Описывая над «Красиным» широкий круг, тот размышлял, как садиться. Недоставало еще разбить машину при самом первом, пробном взлете.

Сажать самолет придется на левую лыжу — это само собой, хотя аварии все равно не избежать. А если испытать еще одну возможность? Перед самой посадкой на минимальной высоте сбросить скорость. Тогда резко ослабнет напор воздуха, удерживающий лыжу вертикально. Машина тут же почти упадет, лыжа примет натиск воздуха снизу, и это поможет резиновому амортизатору вернуть ее в нормальное положение. Шансов не больше одного из тысячи, но и им пренебречь нельзя. Да и хуже не будет во всех случаях.

Чухновский наполовину убавил скорость и передал Шелагину и Алексееву:

— Садимся на левую лыжу. Приготовьтесь и снимите очки!

Тогдашние летные дымчатые очки-консервы добротностью не отличались, имели стекла, которые при ударе непременно бились.

Чухновский и Страубе тоже сняли очки, привязались покрепче к сиденьям, чтобы физиономии, как деликатно говорил потом Борис, не вступили в прямой контакт с приборами. Самолет пошел на посадку…

А на льду — волнение. Красинцы, не спускавшие глаз с самолета, сразу увидели, что правая лыжа стала вертикально. Знают ли об этом летчики? Ведь радиосвязи еще нет. Как сообщить? Федотов находится быстро. Вместе со Шпановым он приволок запасную лыжу, положил ее поперек взлетной дорожки и обвел широкой красной полосой.

Единственное, что мог сделать взволнованный Самойлович, — приказать врачу и санитару приготовить перевязочный материал, носилки и дежурить на месте посадки.

Чухновский попробовал машину на крен, выбрал площадку поближе к кораблю и стал снижать самолет. Он резко сбавил скорость — теперь она не превышала шестидесяти километров — и, выключив газ, бросил самолет вниз.

Неожиданно для всех, с трепетом наблюдавших внизу за опасной посадкой, на высоте пяти-шести метров правая лыжа каким-то волшебством стала горизонтально. Как о чуде писали об этом в своих корреспонденциях все без исключения красинские журналисты. Конечно, чудо чудом, но мастерство пилота тоже сыграло не последнюю роль. Впрочем, Чухновский по этому поводу помалкивал. Чудо так чудо.

Конечно, посадка оказалась жесткой. Самолет подпрыгнул раз, другой, третий и, переваливаясь с борта на борт, довольно неуклюже заковылял по площадке. Включая то один, то другой боковой мотор, Чухновский удерживал самолет в горизонтальном положении, пока он не остановился.

Какое-то время в кабине было тихо. Команда безмолвствовала. Все удивленно глядели друг на друга: сели нормально, как ни в чем не бывало. Чухновский дивился тому, что безотказно сработал один-единственный шанс. Остальные просто не понимали, в чем дело.

И только возбужденные возгласы снаружи, поздравления, вопросы, восклицания сняли то оцепенение, в котором пребывал славный экипаж «красного медведя».

А те красинцы, которые первыми примчались к месту посадки, не унимались:

— Лыжа повисла, как только вы оторвались…

— А мы уже и лекпома с носилками притащили сюда…

— Значит, заметили наш сигнал?

— Молодцы, ребята, ох и молодцы!

— Не иначе Борису Григорьевичу цыганка ворожила!

Несколько энтузиастов приближались к Чухновскому с явным намерением подбросить его в воздух, вернуть в ту стихию, откуда он благополучно возвратился. Но Борису удалось нырнуть под крыло, к шасси. Тут Федотов и Шпанов уже ощупывали каждую стойку, каждый болт. Левая лыжа, на которую при посадке пала большая часть нагрузки, уже никуда не годилась.

Пришлось сразу же, несмотря на усталость, усиленную пережитым волнением, заняться делом. Лыжу сняли и передали судовому плотнику. Парамошин, дядя Вася, мастер на все руки, как и подобает истинному русскому мастеровому, вернул ее утром почти что новенькой…