В краю мангров

Воды текут в Ориноко

С аэродрома Техо под Боготой взлетает старый, видавший виды транспортный самолет колумбийских ВВС. Делает круг-другой над плато, набирая высоту, и летит через перевал на восток.

Научная экспедиция в Макаренские горы, организованная Государственным университетом, наконец-то в пути.

Гряда Кордильера Макарена высится к востоку от самой восточной из трех горных цепей колумбийских Анд, среди лабиринта истоков реки Гуавьяре. Рядом со своей соседкой, Восточной Кордильерой, она выглядит неказистой. Длина — около ста тридцати километров, ширина на севере — пятьдесят километров, на юге — неполных сорок. Самые большие вершины (они находятся в северной части) достигают всего двух с половиной тысяч метров; Богота лежит выше. И все же они кажутся высокими рядом с подступающими с юга равнинами, средняя высота которых — около пятисот метров.

Можно подумать, что Кордильера Макарена — отрог самого длинного в мире хребта, могучих Анд.

Но это не так. В сравнении с Макаренскими горами Анды совсем молоды, этакие третичные выскочки, по-юношески лихо вздымающие свои снежные пики к тропическому небу. Они начали складываться в эоцене или палеоцене, всего шестьдесят — семьдесят миллионов лет назад, когда динозавры, крылатые ящеры и пресноводные целаканты давно упокоились, млекопитающие стали брать верх, а рептилии и рыбы приобрели совсем современный вид.

В Восточной Кордильере, выше озера Тота в департаменте Бояка, я сидел как-то на обломках кораллового рифа юрского периода. Барометр показывал высоту 3850 метров над уровнем моря. Морские отложения мелового периода можно найти и на большей высоте, скажем на холодных парамос Чисаки; там, судя по барометру, 4220 метров.

Кордильера Макарена куда старше Анд. Это часть доандского хребта, который некогда простирался от Ми-нас-Жераис (Южная Бразилия) через Гвианское нагорье до третьего или четвертого градуса северной широты, а то и еще дальше. Третья параллель сечет северную часть Макаренских гор. Там древнейшие формации относятся к ордовику, периоду, от которого до нас дошли первые ископаемые остатки наших рыбьих предков, живших не меньше четырехсот миллионов лет назад.

Только на самой южной окраине гряды можно встретить следы юры и мела — морские отложения с окаменевшими элопидами, сельдями группы, которая и поныне обитает в тропических морях.

До конца мелового периода хребет Южной Америки тянулся вдоль восточного, а не западного, как теперь, края материка. Лишь после того как образовались Анды и могучие реки с их восточных склонов принялись прогрызать себе путь к Атлантике, древний, выветренный доандский хребет постепенно распался на куски.

Рорайма, Дуида и Ауян-Тепуи в Венесуэле — останцы этой древнейшей горной цепи. Такой же останец Кордильера Макарена. Возможно, есть еще останцы в необозримых просторах Амазонки, скажем между истоками Апапорис.

Со склонов Кордильеры Макарены реки текут в Гуавьяре, а Гуавьяре, пройдя почти тысячу километров, вливается в Ориноко.

Анды остались позади. Мы летим над лесом и маленькими речушками — притоками Мета. Внизу мелькают пригорки, водораздел бассейнов Мета и Гуавьяре, а впереди уже голубеют вершины.

Зоологи, ботаники, геологи привстают и смотрят на хаос пиков и скал, отвесных обрывов и глубоких ущелий. Что там скрывается?..

В северной части гряды уже работали ученые, особенно потрудились орнитологи. И конечно, герпетолог Фред Медем. Где он только не побывал? Десять лет на притоках Ориноко и Амазонки — это лишь одна страница его послужного списка.

Зато южная половина не изучена натуралистами. К ней мы теперь и подлетаем.

Под нами невысокие плоские возвышенности — месета — со своей необычной растительностью, уже побуревшей от засухи.

Самолет снижается. Видно широкую реку, лес на береговых террасах, дальше — льянос: скудные луга, жухлая трава на каменистой почве. Несколько коров. Несколько домишек.

Самолет делает вираж и садится в высокую серо-желтую траву. Сама природа приготовила здесь посадочную площадку.

Это ближайшее к Кордильере Макарене поселение. Капитан Томпсон, бывший офицер военно-воздушных сил США, устроил тут постоянный лагерь: пять-шесть хижин под крышами из пальмовых листьев. На берегу реки лежали алюминиевые лодки с подвесными моторами. Томпсон зарабатывает, в частности, тем, что принимает постояльцев и возит охотничьи экспедиции вверх или вниз по реке, чаще вниз. Все, что нужно прилетающим гостям, доставляет самолет.

Чуть выше по Гуаяберо живут две семьи поселенцев и горстка индейцев тинигуа, последние из своего племени.

В самих Макаренских горах никто не живет. Тысячи квадратных километров гор и лесов почти не тронуты человеком.

Объясняется это очень просто. Здешние дебри — сплошной очаг особого вида желтой лихорадки, переносимой дневными комарами. Бациллоносителями служат, видимо, один или несколько видов обезьян, которые сами обладают иммунитетом: паукообразные, ревуны, саймири, капуцины, Callicebus. Только потешные ночные обезьянки Aotus восприимчивы к инфекции.

День они проводят высоко на дереве, обычно в дупле, куда комары не добираются. Но если поймать ночную обезьянку и держать ее в лагере, она недели через две умрет от болезни, которая по всем признакам отвечает Желтой лихорадке у человека.

Это давно известно, да мы и сами видели подобные примеры во время экспедиции. Нам-то, конечно, сделали прививки.

На следующий же день по прибытии мы отправились на моторной лодке вверх по реке искать место для базы. Облюбовав уступ в пятидесяти шагах от берега, мы начали строить хижины. Сразу за лагерем вздымались кручи Кордильеры Макарены. Ручей обеспечивал нас чистой водой.

Стены обрывов изобиловали пещерами и карнизами. Некий исчезнувший народ оставил на камне множество рисунков и символов. Большинство изображений было выполнено красной краской, остальные — черной.

Что это за народ, установить нельзя. Сборщики каучука, миссионеры, торговцы и прочие эксплуататоры начисто искоренили местную культуру. Ни тинигуа, ни гуаяверы, ни пуинаве, ни пиапоко не могли нам ничего сказать о наскальных изображениях. Может быть, не хотели?..

Вслед за нами из Боготы прибыл некий благочестивый «этнограф», чтобы изучить роспись и выяснить ее происхождение. Фред, нижеподписавшийся и еще несколько еретиков надеялись, что он откроет следы пропавших колен Израиля. Но «этнограф» не оправдал наших надежд; впрочем, в газетах Боготы он сообщил, что наряду с древними индейскими зарисовками черепах, оленей и прочей съедобной фауны им найдены какие-то непонятные закорючки, а также древнееврейские и китайские письмена!

Еще выше по реке на скалах у порога мы увидели высеченные изображения; преобладали фигуры животных.

А как же наша работа? Нам, точнее, кое-кому из нас не терпелось начать сбор материала и наблюдения. К сожалению, сперва нужно было завершить организационную часть.

Когда два десятка ученых собираются в экспедицию в почти необитаемые края, казалось бы, естественно послать вперед людей, чтобы они подготовили базовый лагерь, раздобыли лодки, наладили снабжение продовольствием и так далее. Мы с Фредом, исходя из пятнадцатилетнего опыта работы в девственных лесах, требовали, чтобы так и было. Но что могут сделать двое против целого взвода кабинетных ученых, твердящих, что все это лишние расходы?

И вот теперь мы теряли драгоценное время. Засуха начинается в этих местах в конце декабря и длится до второй половины марта, потом реки разливаются от бурных ливней, и исследование, тем более рыб, становится невозможным.

Трудности существуют для того, чтобы их преодолевать. Потратив несколько дней, я подобрал себе помощника, нанял пирогу и купил у индейцев фариньи. Фаринья напоминает муку крупного помола, делают ее из высушенных корней юка брава, — ядовитого маниока. Я запасся также солью, сахаром, кофе и бульонными кубиками; это далось мне ценой долгих переговоров с руководством экспедиции. Рыболовная снасть, дробовик и боеприпасы у меня были свои.

И вот мы — мой помощник Энрике и я — садимся в пирогу. Главное — уехать подальше от лагеря и начать работу.

Сперва мы шли на веслах, не слишком утомляясь, но вскоре попали в стремнину, и пришлось взяться за шесты. От неопытного человека это требует известного напряжения сил. Один из нас шагал по каменистому берегу, перекинув через плечо веревку, к которой была привязана лодка, второй стоял в пироге и отталкивался шестом.

Энрике не был мастером этого дела, но недостаток умения возмещал рвением. Пирога нам попалась тяжелая, неуклюжая, неладно скроенная, зато устойчивая, а это особенно важно, когда шестовик неопытен.

Километр за километром мы пробивались вверх по Гуаяберо. Шли не очень быстро, но мы ведь не торопились, предпочитали обстоятельно, без спешки изучать животный мир.

Нам встречалось очень много цапель и бакланов; несколько раз мы видели гусей рода Neochen, которые прежде мне не попадались. Один гусь подпустил меня на расстояние выстрела. Вот и обед есть!

Под вечер мы свернули и пошли вверх по реке Лосаде — небольшому притоку Гуаяберо. Потянулись песчаные берега, которые кончались у порога; ниже его был плес с чистой тихой водой, из которой торчали стволы и ветви снесенных разливом деревьев.

Мы вытащили пирогу на берег, закрепили ее и разбили лагерь. Это было достаточно просто. Между кустами гуаявы мы подвесили гамаки и противомоскитные сетки, срубили две рогатки и перекладину, собрали валежник — вот и все.

С гуся сняли кожу и обработали ее бораксом (потом орнитолог сделает остальное); съедобные части попали в котелок.

Энрике принялся стряпать обед и варить кофе, а я взял накидку и пошел проверить, есть ли в Лосаде интересные рыбы.

Впервые забросить сеть в новую реку, о жителях которой практически ничего не известно, — есть ли что-нибудь более волнующее?

Рыбы бассейна Ориноко мало изучены. Эйгенманн, Мийерс и другие описали ихтиофауну Мета, Шульц — рек Венесуэлы; они нашли много неизвестных видов. Что касается Гуавьяре, то, может быть, о здешних рыбах что-нибудь и было написано, но я, сколько ни копался в литературе, ничего не нашел. Между тем опыт говорил мне: если даже две реки принадлежат к одному и тому же бассейну, рыбы одной из них (особенно мелкие) не всегда идентичны обитателям другой.

Неоднородность фауны верхнего и нижнего течения большой южноамериканской реки давно стала аксиомой даже для самых отъявленных скептиков из натуралистов.

Ниже порога кишела всякая мелюзга. Каждый раз, как я забрасывал свой ажурный «колокол» и вытаскивал его на песок, в ячее искрилась чешуя. Это были хара-циновые, непохожие на тех, которых я ловил в Магдалене и Сину. Многие виды я знал только по литературе или выцветшим экспонатам в музейных коллекциях: Tetragonopterus, Prisella, Moenkhausia, Exodon, Chtlodus.

Я десятками отправлял рыбок в бидон со спиртом. Хотелось собрать по пятнадцать — двадцать штук каждого вида, чтобы точно определить их и установить пределы отклонений. Попадались и совсем новые виды. Новые для меня; известны ли они науке, будет видно потом. Семейство Characidae, например, включает около тысячи видов, и определить в поле всех его представителей трудновато. Для этого нужны библиотека и микроскоп.

Когда Энрике крикнул, что обед готов, я с трудом оторвался от лова, хотя завтракал еще на рассвете, да и то наскоро.

Гусь был отличный, суп тоже, не говоря уже о кофе и сигарете. Едва солнце зашло и вездесущие песчаные мухи немного угомонились, я снова занялся ловом, теперь уже с помощью Энрике. Он отлично управлялся с накидкой, чем очень меня порадовал.

Мы поставили жерлицы на сомов, наживив крючки внутренностями гуся. Затем принялись ловить сетью выше и ниже порога; один закидывал сеть, другой светил.

На жерлицы мы ничего не взяли, а почему, я понял, когда посветил вокруг фонариком.

На плесе красными огоньками сверкали два широко расставленных крокодильих глаза. Когда в заводь приходит крокодил, крупные сомы прячутся. Старая истина, и пока что я ничего не мог поделать.

Крокодилы бассейна Ориноко принадлежат к особому виду — Crocodylus intermedius. Они еще более остроносы, чем обычные Crocodylus acutus.

Не худо бы добыть одного из них для наших коллекций… Но у меня была только плохонькая итальянская двустволка шестнадцатого калибра, купленная по той же причине, по какой вор украл горячую плиту: ничего другого не было. Моя верная трехстволка вместе с другим снаряжением оказалась на дне Сину, когда лодка разбилась вдребезги на порогах. Сам я тогда выбрался на берег метрах в двухстах ниже — без еды, спичек, табака, вооруженный только ножом. А до ближайшего поселения было два дневных перехода.

Дробовик не очень-то подходящее оружие против крокодила. В сумке у меня лежали два патрона с самодельными пулями, но попадешь ли еще с такого расстояния? А гарпун мы не захватили.

И я решил послать на следующий день за знатоком рептилий Фредом Медемом, а пока продолжать лов рыбы.

После заката в реке явно произошла смена караула. Теперь нам уже попадались не только харациновые, но и мелкие сомики, в том числе один вид Pimelodella. Когда мы извлекали их из сети, они начинали метаться и топорщили свои усаженные острыми шипами грудные плавники. Эти шипы покрыты ядовитой слизью, и первый укол жжет, как жало шершня. Потом вырабатывается невосприимчивость, и уже после третьего, четвертого укола почти ничего не чувствуешь. Я сталкивался с Pimelodella chagresi в бассейне Магдалены, а потому не очень-то их остерегался. Один сомик тотчас уколол меня в большой палец. И ничего — ни жжения, ни боли. Видно, состав яда у них был тот же, что у их магдаленских родичей, хотя они относились к другому виду, как оказалось потом, новому для науки.

Затем я вытащил из реки сомика, который напоминал угря. Он отчаянно извивался, стараясь присосаться к сети. Когда я взял его в руки, он прилип к моему указательному пальцу. Верхняя челюсть рыбки быстро задвигалась, и из мельчайших царапин на пальце выступила кровь.

Это был Vandellia plazaii из семейства Pygidiidae, которое обитает только в реках Южной Америки. Большинство членов этого семейства ведет вполне почтенный образ жизни, но некоторые из них стали паразитами, что бывает довольно редко среди позвоночных. Они паразитируют даже на своих дальних родственниках, крупных сомах семейства Pimelodidae, самых распространенных рыбах многих южноамериканских рек. Обычно паразитирующие виды забираются в жаберную полость и сосут кровь из жабр, но Vandellia более бесцеремонны. Они часто присасываются к бокам крупного сома, особенно вдоль боковой линии. Острыми, как игла, зубами верхней челюсти они царапают кожу, и получается кровоточащая ранка.

Иногда они вгрызаются глубже, но настоящих внутренних паразитов из них еще не вышло. Наверно, они не могут дышать в толще тканей «хозяина».

В области Амазонки есть тонкие, как нитка, паразитирующие сомы, о которых рассказывают, будто они проникают в анальное отверстие купающегося человека и причиняют ему страшные мучения, даже убивают его, если их не извлечь, а для этого нужна операция. Не знаю, насколько это достоверно, но такие случаи описаны в специальной литературе.

Эти же виды могут существовать и не паразитируя, во всяком случае какое-то время. Я сам их ловил наряду с теми, которые сосали кровь у «старших братьев». Свободно плавающих Vandellia и Schultzichthys я всегда находил в тихих, илистых заводях ниже порогов, где обычно отдыхают и большие сомы.

Кончив лов, я пошел к кустам, чтобы развесить для сушки накидку. Вдруг Энрике закричал:

— Водяная змея плывет!

В самом деле! Поблизости от берега вниз по течению плыла змея длиной с метр. Я накинул на нее сеть, и в банку со спиртом попал еще один экземпляр.

Этот вид не ядовит, но отличается буйным нравом и норовит укусить все, что подвернется. Большинство индейцев считают его опасным. Насколько я знаю, это единственная безвредная змея, которая ввела в обман даже знатоков природы — энгвера: они убеждены, что она ядовита.

Рано утром проходившие мимо тинигуа захватили мое письмо к Фреду, и через несколько часов он явился на моторной лодке, вооруженный гарпуном и мелкокалиберкой.

Весь день мы ловили рыбу на берегу выше порога, чтобы без нужды не тревожить крокодила; когда же стемнело, сели в пирогу.

Энрике не привык грести бесшумно, поэтому я взял весло и устроился на корме, а Фред стал на носу, приготовив фонарь и гарпун. Дробовик лежал у меня под рукой; в одном стволе волчья картечь, во втором самодельная пуля. Мне было строго-настрого приказано стрелять лишь в самом крайнем случае и только не в голову, чтобы не повредить череп. Мелкокалиберка Фреда тоже была с нами, но ею можно было разве что добить зверя с одного-двух метров.

Я уже говорил, что пирога была неуклюжая, но устойчивая. С некоторым трудом мы вывели ее на глубокое место. Дальше я пустил лодку по течению, иногда подгоняя ее веслом, чтобы не терять управления.

Луч света от фонаря Фреда скользил по темной воде. С одной стороны тянулся открытый песчаный берег, окаймленный кустарником, с другой — стояла черная стена девственного леса. Луна шла на убыль, ярко мерцали звезды. Тут и там из воды торчали голые сучья, пепельно-серые в электрическом луче.

Вдруг Фред дважды щелкнул языком (условленный сигнал) и указал гарпуном направление. Не вынимая из воды весла, я развернул пирогу вправо и медленно погнал ее вперед.

Еще несколько метров — и я различил темно-красные точки, будто тлеющие сигары. Значит, настоящий крокодил, не кайман, у того глаза светлее.

В следующую секунду мой угол зрения совсем разошелся с направлением луча, и огоньки пропали. Но я запомнил, где они были.

Фред поднял руку с гарпуном и замахнулся. Пирога качнулась, когда он метнул оружие.

Вода вскипела… Мелькнул чешуйчатый хвост… Чуть-чуть по лодке не ударил!

А затем прямо к Фреду метнулась из воды длинная морда с разинутой пастью. Могучие челюсти с блестящими, словно кинжалы, клыками сомкнулись вокруг его левой руки. Пирога накренилась и зачерпнула воду. Я упал на другой борт, чтобы выровнять лодку, и одновременно схватил ружье. К моему удивлению, крокодил выпустил руку Фреда и ушел обратно под воду. Я послал заряд картечи ему в шею и лопатку, бросил ружье, взял весло и дал задний ход, чтобы уйти от мощного крокодильего хвоста.

Фред, опустившись на колени, вытравливал гарпунный линь. По его руке струилась кровь.

Мы подвели пирогу к берегу, привязали к дереву линь и, как могли, перебинтовали Фреда. Первым делом надо было остановить кровотечение (к счастью, артерия не пострадала) и дезинфицировать раны. Пасть крокодила пе назовешь антисептической.

— Почему он отпустил руку? — спросил я. — Я думал, он выдернет тебя из лодки!

— А я применил старый индейский прием, которому меня научили кофаны, — спокойно ответил герпетолог. — Сожми большим и указательным пальцами глаз крокодила — сразу отпустит. У меня же одна рука была свободна.

Я слышал, что индейцы отбиваются этим способом от крокодилов и черных кайманов, но никогда не ожидал, что увижу это своими глазами. Не всякий достаточно хладнокровен и сметлив, чтобы применить такой трюк.

Закончив перевязку, мы втроем попробовали тянуть линь, но это было все равно что попытаться сдвинуть утес.

Раз-другой мы чувствовали, как крокодил передвигается. Вдруг он рванулся, да так, что мы едва не выпустили линь. Хорошо, что его конец был привязан к дереву.

Секунд двадцать линь был натянут, как скрипичная струна, потом сразу ослаб, и мы выбрали его. Крокодил сорвался и ушел.

Искать его в темноте было бессмысленно. Мы возвратились в лагерь, решив возобновить охоту утром.

С первыми лучами солнца мы снова вышли на плес. Иногда смертельно раненная рептилия выбирается на берег, и мы надеялись найти крокодила мертвым либо на берегу, либо в заводи.

Энрике греб, мы с Фредом смотрели. Внимание! Фред показал на желоб в песке возле камней. Мы тихо подошли туда и увидели, что след ведет вдоль ручья вверх, в лужу между скалами, которые торчали в двух-трех метрах от реки.

Будь уровень воды повыше, лужа была бы надежным укрытием. Теперь же она оказалась западнёй.

Энрике тыкал шестом в расщелины, Фред держал наготове гарпун. Я должен был стрелять, если понадобится.

Энрике нащупал крокодила с третьей или четвертой попытки. Тот переполз под водой на другое место, но, убедившись, что это бесполезно, ринулся вниз к реке. Фред вовремя разгадал маневр крокодила и у самой воды догнал его.

На этот раз дракон не стал бросаться на него, он помышлял только о бегстве. Редко мне доводилось видеть, чтобы крокодил улепетывал так быстро. Но его скорость была недостаточной. Плечистый латыш даже не стал метать гарпун, он подбежал вплотную и вонзил его, словно пику, между ребрами крокодила. И отскочил назад в тот самый миг, когда могучий хвост описал дугу, будто коса.

Я стоял с ружьем, готовый перебить чудовищу позвоночник пулей. Но этого не понадобилось: гарпун попал прямо в сердце.

Мы осмотрели нашу добычу. Да, ночью Фред немного не рассчитал: наконечник гарпуна лишь скользнул по ребру и вспорол тугую кожу. Потому-то крокодилу и удалось уйти.

Мы вытянули рептилию на песке и приступили к обмеру.

«Crocodylus interjnedius, самка, общая длина 344,8 см, без головы и хвоста…» и так далее.

— Почему же он не остался в реке, рана-то была легкая? — спросил я.

— Может пираньи выгнали, — сказал Энрике.

Он отрезал у крокодила кусочек мяса и бросил в реку.

Тотчас вода забурлила. Стая рыб метнулась к поверхности. Длиной с мою кисть, широкие, смахивающие на леща, с бульдожьей — насколько это возможно у рыбы — головой. Они дружно набросились на мясо, в несколько секунд оно было разорвано на десятки волокон и исчезло в жадных пастях.

Пираньи, они же карибы, они же Serrasalmus piraya.

Энрике отправился на пироге за накидкой, а я тем временем подстрелил тукана. Их было множество на плодовом дереве возле реки. Сняв с птицы кожу (для орнитолога), я разрубил мясо ножом на подходящие куски и стал ждать Энрике.

Интересно было наблюдать реакцию пираний. Когда я бросал в воду щепку, камешек или красный цветок, одна или две из них лениво подплывали на всплеск и тут же поворачивали обратно. Зато кусок мяса, особенно с кровью, в полминуты собирал вокруг себя всю стаю.

Для опыта я привязал мясо к бальсовой щепке и швырнул в реку. Через тридцать секунд около приманки выстроилась очередь, еще через сорок все было подчищено.

Я впервые встретил пираний. В Магдалене, Сину, Атрато и других реках Северной и Западной Колумбии пираньи не водятся, они обитают только в бассейнах рек от Ориноко до Параны. Понятно, мне захотелось получить материал для своих коллекций. Наверно, этих ненасытных хищников можно поймать на крючок, если насадить мяса. Я заменил нейлоновый поводок на своем спиннинге проволочным и привязал хороший крючок.

Пираньи клюнули. Дважды закинул — две рыбы. Но затем остальные явно смекнули, в чем дело. Они виртуозно слущивали наживку с крючка быстрыми легкими укусами своих острейших зубов. Я попробовал обмануть их маленькой блесной, но пиранья перекусила крючок у самого основания.

Разочаровавшись в спиннинге, я решил приманить их куском мяса побольше и испытать накидку. Маневр удался, но лишь один раз, да и то большинство рыб ушло прежде, чем сеть легла на дно. Только три штуки застряли, и они основательно попортили мне сеть, пока мы их вытаскивали.

Пришла моторная лодка, и Фред уехал с добытым крокодилом. Энрике и я подогнали пирогу к перекату, перетащили ее через него и двинулись дальше вверх по реке, орудуя где веслом, где шестом.

Из-за бездождья Лосада так обмелела, что местами мы шли вброд и тянули лодку за собой на веревке. Переступали с опаской, проверяя ногами дно и прощупывая путь шестами. Отнюдь не излишняя предосторожность: раза два мы спугнули крупных речных хвостоколов.

Дойдя до глубокого места, мы снова садились в пирогу. Мой помощник греб, а я сидел на носу, положив ружье на колени, смотрел и слушал.

Внезапно в кустах у самой воды раздались странные квакающие звуки. Я пригляделся: среди зелени мелькали грязновато-рыжие птицы с хохлом из растопыренных длинных перьев. Они были величиной с фазана; одни сидели, расправив короткие округлые крылья, другие лазали по веткам.

Ошибиться нельзя: гоацины. Они обитают только в Южной Америке, от восточных склонов Анд до Гвианы и Венесуэлы. Гоацины — дальние родичи куриных, но кое-чем они скорее напоминают древних птиц. У птенцов на крыльях есть хорошо развитые «пальцы» и когти, они умеют лазать, плавать, нырять, не могут только ходить по земле.

У взрослых птиц «пальцы» срастаются. И плавать они уже не способны, но лазают хорошо. Летает гоацин тяжело, неуклюже, да это для него и не так уж важно, ведь ему всего-то надо пролететь метра два-три, от одной ветки до другой. Их голоса больше всего напоминают «кваканье» кайманенка: «Эк! эк!»

Иногда от гоацинов распространяется острый, очень неприятный запах. Возможно, это зависит от пищи.

Мы долго сидели неподвижно, рассматривая удивительных пернатых. Наверно, Archaeopteryx юрского периода выглядел примерно так же. Правда, у него вместо десяти хвостовых перьев был длинный, обросший перьями змеиный хвост.

Добыв один экземпляр гоацина, мы двинулисьдалыпе.

Снова песчаный бережок. А за ним на опушке леса — две белоголовые древесные индейки. Я подстрелил их с лодки и пошел вброд за добычей. Хватит и на обед, и на завтрак!

Песок был испещрен следами, где старыми, полустершимися, где свежими, совсем четкими. Их оставили маленькие, сердечком, копытца оленей и толстые с растопыренными пальцами ноги тапиров. Вдоль опушки тянулись старые отпечатки больших круглых лап — след ягуара.

А это что за полоса петляет? Будто проехал грузовик на одном колесе необычной ширины. От реки в лес, через десяток метров из леса опять на берег. Там, где песок сменяла галька, след терялся.

Я долго гадал, наконец меня осенило: анаконда, кто же еще! И крупная. Я замерил ширину следа металлической рулеткой; оказалось в среднем тридцать восемь сантиметров.

Конечно, по этому нельзя судить о размерах змеи. Она могла быть толстая или тонкая, ее желудок мог быть пустым или набитым крупной добычей. Однако я не сомневался, что самая большая анаконда, какую мне довелось видеть и измерить (в ней было 843 сантиметра), не оставила бы такого широкого следа.

И ведь недавно проползла, от силы два дня назад. Послать бы опять за Фредом… Но гонец доберется на пироге до базы в лучшем случае к завтрашнему утру. К тому времени герпетолог может быть далеко. Да и анаконда тоже.

Мы поднялись еще немного вверх по реке и около четырех часов дня разбили лагерь. Берег был типичный для Лосады: у самого порога галька разной величины, пониже гравий, который постепенно уступал место мелкому песку.

Возле берега глухой стеной высился лес. И за плесом тоже, если не считать узких ворот там, где в Лосаду вливалась окруженная болотом речушка.

Пока Энрике вешал гамаки, противомоскитные сетки и ощипывал птицу, я переправился на пироге, чтобы взглянуть поближе на болотце.

Шаг за шагом пробирался я между корнями гигантских деревьев. Над моей головой на высоте двадцати пяти — тридцати метров ветви образовали сплошной свод. Мощные лианы свисали тут и там с крон до самой земли, словно канаты и тросы, или оплетали колонноподобные стволы такой толщины, что и втроем не обхватить.

У меня из-под ног выскользнула большая ящерица и ринулась к болотцу. Шлемоносный василиск с великолепным «головным убором» и напоминающим плавник кожным гребнем вдоль спины и хвоста. Достиг воды, почти не погружаясь пробежал по ней несколько метров, вскочил на полузатонувшее дерево и пропал в хаосе ветвей и паразитирующих растений.

Удивительные создания эти василиски. Детеныши их — невообразимо тоненькие, ростом, не считая хвоста, меньше десяти сантиметров — скачут по поверхности воды, будто пауки. А старики (некоторые виды достигают полуметра в длину) с разгона прыгают на воду и словно бегут на задних ногах. Во всяком случае, так кажется со стороны. Тело приподнято над водой под углом в пятьдесят — шестьдесят градусов, передние ноги болтаются в воздухе.

Десять — двенадцать метров успевают так пробежать, прежде чем погрузятся настолько, что приходится плыть.

Иду дальше.

Что за причудливый черный корень вон там на стволе? Я спрятался за деревом, потом осторожно выглянул. Шевелится. Значит это не сук и не ветка. Так, понятно: маленький кайман. Но не обычный очковый кайман. Профиль не тот и…

Ну, конечно: Paleosuchus palpebrosus — гладколобый кайман; он и его родич Paleosuchus trigonatus — самые примитивные представители отряда крокодилов. Они вообще должны были уже исчезнуть с лица земли и встречаться разве что в ископаемом виде в мезозойских отложениях. А они живут, живут на небольшой площади в самом сердце великого южноамериканского девственного леса. И то почти исключительно в небольших изолированных водоемах, где не прижились их более крупные братья и анаконды, охотно пожирающие мелких кайманов.

Бесшумно перезаряжаю ружье: заменяю птичью дробь волчьей картечью. Надо бить его наповал, с первого выстрела, а рептилии очень живучи. Если кайман сорвется со ствола и упадет в болото, вряд ли я его отыщу.

Тщательно целюсь в бок позади лопатки… Выстрел!

По телу каймана пробежала дрожь, хвост вяло мотнулся, голова упала на ствол. Замер.

Держа ружье наготове, я пошел к нему. Нет, не двигается. До ствола десять метров. Десять метров по болоту. А глубина какая? И что в ней таится?

Очень кстати мне подвернулся сломанный сук. Он был гнилой, источенный термитами, но все же годился, чтобы прощупывать дно. Вперед… Ружье в одной руке, сук в другой. Прежде чем ступить, я проверял глубину. Дно твердое. Надеюсь, хвостоколы — если они здесь водятся — пропустят меня? Пираний в таком болотце быть не может.

Ну вот и добрался, и глубина всего-то по пояс. Гладколобый никак не реагировал, когда я взял его за заднюю ногу и стал пятиться к берегу. Несколько слабых рефлекторных движений, и все. Как Фред говорит:

— Одного заряда картечи в упор достаточно, чтобы убить каймана, да только до него не сразу доходит, что он убит.

До берега осталось метра два; воды по колено. Еще несколько шагов…

Я занес ногу и вдруг… удар! Будто кто-то выбил из-под меня ноги. Ружье полетело в одну сторону, палеосухус — в другую, сук — в третью, а сам я, наполовину оглушенный, оказался сидящим до подмышек в воде.

Через несколько секунд я поднялся на ноги и вышел на берег. К счастью, ружье попало на сухое место, и кайман упал достаточно близко. Отсидевшись на поваленном дереве и сообразив, что произошло, я подтащил его жердью.

Электрический угорь, только и всего. Я должен был заранее предвидеть, что могу тут на него нарваться. Но я еще не освоился в бассейне Ориноко, у меня не развилось, так сказать, чутье на электрического угря. Самые крупные угри вырабатывают ток напряжением шестьсот-семьсот вольт. В общем-то недостаточно, чтобы убить человека (хотя такие исключительные случаи бывают), но вполне хватит, чтобы оглушить в воде рыболова. А там недолго и утонуть, Угрю от этого нет никакой радости, он кормится мелкой рыбешкой.

Измерить и препарировать каймана, даже если в нем неполных полтора метра, дело кропотливое. Я поспешил вернуться в лагерь. Мы еще до темноты управились с работой и выбросили ненужные остатки рептилии в реку, ниже нашего лагеря.

Потом искупались — на порогах, при свете фонаря: все-таки спокойнее!

На следующее утро мы встали на рассвете и двинулись вдоль речушки в глубь дебрей. За водоразделом, который здесь не так уж высок, начинались притоки Ваупес, впадающей в Риу-Негру — приток Амазонки.

Забраться бы туда, да нельзя, во всяком случае в этот раз. О такой экспедиции я пока мог только мечтать. Была у меня еще одна мечта: на большой пироге спуститься по Гуаяберо в Гуавьяре, а затем по Ориноко до Атлантического океана или хотя бы до Сьюдад-Боливара (дельта Ориноко). Сказочное путешествие. Правда, это больше двух тысяч километров. И нужно разрешение властей Венесуэлы. Да и снаряжение получше того, которым я располагаю, чтобы я мог сделать что-то для науки. А только ради приключения не стоит его затевать.

Мы гребли по плесам, боролись с течением, тащили пирогу через перекаты… Так складывался наш день.

И целый день мы не видели никаких следов человеческой деятельности. Кругом были нетронутые дебри, с непугаными дикими обитателями.

Несколько обезьян саймири прервали свои прыжки с дерева на дерево и проводили нас внимательными взглядами.

Две древесные индейки, вышедшие на берег поесть мелких камешков, при виде людей не спеша отступили за ближайший куст. И почти сразу вышли опять, как только мы отъехали.

На одном плесе по грудь в воде стоял тапир. Он подпустил нас на расстояние выстрела, спокойно повернулся и по битой звериной тропе затрусил в лес.

Песок хранил следы тапиров, капибар, оленей и диких свиней. Кое-где оставили отпечатки своих лап ягуары и оцелоты.

Бакланы и белые цапли не обращали на нас внимания; с деревьев кричали туканы; парами и стаями пролетали мимо попугаи разных видов: от огромных ара до самых маленьких — зеленых.

Но когда появилась мускусная утка, я все-таки выстрелил': очень уж Энрике жаловался на голод. Зато потом я разрядил ружье и достал записную книжку. Мешочек с бораксом убрал подальше: хватит препарировать птичьи кожи. Мне было вовсе не лень, просто не хотелось без нужды убивать животных и расстреливать здешний покой.

Русло речушки становилось все уже, и все гуще лежали коряги. Местами мы с великим трудом протискивали пирогу сквозь нагромождение стволов и сучьев.

Под вечер мы остановились у широкой песчаной полосы. Дальше шел длинный порог: груды камня, обнажения коренной породы. Справа к речке подходило русло высохшего притока. А может быть, это был рукав самой речушки.

Здесь и кончилось наше путешествие. Тащить тяжелую пирогу через скалы и камни на такое расстояние двоим было не под силу. А рыбу можно было с таким же успехом ловить и тут. Вряд ли фауна выше порога сильно отличалась от той, которую мы могли найти около нашего лагеря. Итак, день-другой поработаем, и в обратный путь.

Ночью вдоль реки прошли два ягуара, перекликаясь через поток. На следующий день, когда мы коптили рыбу возле воды, из леса пришел тапир и искупался в заводи ниже порога. Чуть позже на дереве, растущем на том берегу метрах в семидесяти от нас, я приметил гарпию. Убедившись, что мы великоваты для ее аппетита, она улетела.

Клев был поразительный. Я живо наловил спиннингом рыбы на два дня; да и бидон со спиртом заполнялся быстро. После полудня я предоставил Энрике удить одному, а сам решил взглянуть на высохший рукав. Для вида захватил ружье.

В лес вела звериная тропа, которую, вероятно, протоптали тапиры. Во всяком случае, это они объели побеги на кустах возле соленого ключа, где сходились все дорожки. Откуда-то выскочил агути. Увидев меня, остановился и взъерошил волосы на спине и боках, так что сразу стал вдвое больше. И так же неожиданно бросился в чащу, издавая на ходу звук, который больше всего напоминал язвительный смех.

Прямо передо мной из ничего возникла зеленая колибри, пискнула что-то на грани слышимых звуков и пропала.

А сухое русло вело меня все дальше. На дне торчали сглаженные водой камни, поблескивали редкие лужи. На сто шагов протянулся обезвоженный засухой порог. За ним я обнаружил длинный плес, еще заполненный водой, а на берегу — каменную плиту, удобное сидение, с которого. открывался вид на три стороны. Что ж, посидим…

Через прогалину ниже плеса прошагал маленький олень. На том берегу с дерева на дерево скакали саймири. Остановились, оглядели меня и запрыгали дальше.

Стало тихо и одиноко.

Постой, как будто что-то шевелится там, в кустах? Или это просто тень от листика? Да нет же, вот опять: дернулось и замерло.

Наконец я рассмотрел: это был хвост, точнее, кончик хвоста. На другом конце его была… пума. Она сидела на опушке совсем по-кошачьи и глядела в мою сторону. Возможно, я выдал себя каким-нибудь движением, и опа решила проверить: опасен ли я, или съедобен, или ни то ни другое.

Дважды пума вставала, делала шаг-другой в сторону и опять садилась. Точно никак не могла взять в толк: что это за странное создание?

Молодая, неопытная пума, существо беспредельно любопытное…

Не знаю, сколько минут прошло так. Красивая золотистая кошка становилась все беспокойнее. Шагнула в мою сторону, отпрянула назад, нырнула в кусты и выглянула уже в другом месте. Наконец с таким видом, будто ей все это надоело, пошла к скалам в нижней части порога. Мелькнула между двумя выступами и пропала.

Я молча повернулся кругом на своем камне и продолжал ждать. Не так-то легко меня провести.

Ну конечно, вон она: идет, пригнувшись, рядом с моим следом. Все ближе, ближе… У последних кустов остановилась и вытянула голову, точно желая получше рассмотреть меня.

В ее облике не было ничего угрожающего. Зубы не оскалены, уши не прижаты, шерсть вдоль спины не взъерошена. Хвост чуточку двигался, но это не были нервные подергивания, предвещающие атаку.

Наши взгляды встретились. Мгновение молодая пума стояла неподвижно, затем бесшумно скрылась за деревьями. Юное приветливое дикое существо встретило что-то непонятное и предпочло тихо отступить.

Проводив взглядом пуму, я встал и пошел обратно в лагерь. Вечер мы посвятили рыбной ловле, а утром погрузили вещи в пирогу и двинулись вниз по течению.

Может быть, кто-то и нарушит покой дикого царства пум, оленей, тапиров и обезьян, но только не я.