В краю мангров

Щупальца

Облегченно вздохнув, накрываю машинку колпаком. Отчет об исследовании готов, можно отправлять. Чемоданы уложены, микроскоп убран во все защитные футляры, обстановка моей временной квартиры возвращена владельцу. Последние страницы я писал, поставив машинку на один ящик для коллекций и сидя на другом.

Но вот что самое приятное: до начала занятий еще целая неделя, которой я могу располагать, как хочу.

Неожиданно раздался стук в дверь.

Наверно, кто-нибудь из моих студентов будет выпрашивать зачет… Делаю суровую мину и кричу:

— Войдите!

Дверь отворяется, и входит Эрнандо.

Эрнандо совсем неплохой студент-медик (когда у него есть время учиться). В жизни Эрнандо столько других занятий: танцы, прекрасные сеньориты, серенады, поэзия, спорт. Особенно спорт. Рысаки, быки, бойцовые петухи, но главным образом лодки, по чести говоря, играют гораздо большую роль в жизни Эрнандо Рамиреса, чем «Общая анатомия» или «Справочник тропических заболеваний».

Теперь Эрнандо уже не мой студент, но когда-то я поставил ему заслуженное «отлично» по общей биологии, и он не может этого забыть.

Не найдется ли у «эль професор» времени пойти перекусить у Вонга?

В самом деле, почему бы нет? Автобус, на котором я собираюсь ехать в приморскую деревушку, чтобы использовать внезапно освободившиеся дни, отходит только через два часа.

Стоило мне назвать деревушку, как Эрнандо вспомнил, что и у него там есть дела, неотложные дела. Мы попросили слугу отнести наши вещи на автобусную станцию, а сами пошли в ресторанчик Вонга.

Мистер Вонг — китаец из Кантона, у него свой взгляд на жизнь и на то, как готовить пищу.

Мы решили поесть основательно, с чувством, с толком. Только управились с ят-гго-мин, как Вонг подошел и спросил картавя:

— Плостите, что потлевожил, но не мог бы дон Элпандо добыть несколько сплутов?

Китаец сказал «хибиа» — так испанцы называют каракатицу Sepia. Но в Южной Америке обращаются с испанским языком несколько своевольно, и это прежде всего относится к названиям животных. Я решил, что речь идет о кальмарах.

Эрнандо кивает. Можно. А его черные глаза уже загорелись. Великолепнейший повод дать книгам отдых и целых два дня посвятить морю!

Я не составлю ему компанию?

Конечно, составлю! Интересно ведь поучиться, как ловят маленьких десятируких спрутов — «каламаре». К тому же они вкусные, а яйца кальмара считаются лакомством. Иногда, чисто случайно, в мой невод или накидку попадались кальмары — не больше пяти-шести штук за один раз.

Итак, еще одно дело зовет Эрнандо к морю! Мы управились с ленчем и пошли во второй ресторан, к сирийцу Хасану, выпить кофе. Вонг кормит превосходно, как и подобает китайцу, но кофе у него прескверный.

И наконец мы сели в автобус. Завтра утром будем уже ловить.

…Раннее утро. Мы бредем по воде к лодке, которая стоит на якоре поодаль от берега. Тесновато в ней: Эрнандо припас веревки, каменные грузила, с полдюжины пустых ящиков. По краю каждого ящика торчат косо внутрь крупные гвозди и длинные острые шипы из твердого, как кость, дерева кайманчильо. Из знакомой мне рыболовной снасти вижу лишь несколько лесок; в банке лежит только что наловленная рыбешка для наживки.

Ветер еще спит, но мы усердно орудуем веслами и вскоре добираемся туда, где под водой довольно глубоко скрывается риф. Сверившись с только ему известными приметами на берегу, Эрнандо начинает ставить ловушки.

Он нагружает ящик двумя-тремя камнями, прикрепляет толстую леску и отправляет его на дно. Другой конец лески привязывает к бальсовому поплавку. Все.

Теперь следующий ящик. И вот уже все шесть расставлены примерно в ста метрах друг от друга. Мы отходим в сторонку и принимаемся удить рыбу.

Клевали хино — розовые в золотую полоску люцпаниды, похожие на окуня. Эрнандо вытащил молодую барракуду, длинную, тонкую с щучьей пастью и страшнейшими зубами, какие мне когда-либо приходилось видеть.

Но вот клев прекратился. Подул дневной бриз. Мы подняли якорь, поставили паруса и направились к берегу.

— А спруты? — спросил я.

— Завтра утром вытащим, — ответил Эрнандо и перевел разговор на петушиные бои.

На следующий день мы вышли примерно в то же время, но теперь начали с рыбной ловли. Море под безоблачным небосводом из тускло-серебристого стало, опаловым, потом молочно-голубым.

Постепенно в ящике, который стоял между нами, накопилось довольно много рыбы: плоские, как лист, отливающие зеленью касавито, розовые хино, макаку, серовато-желтые ламбе, испанская макрель — ультрамарин и перламутр. Но что толку перечислять названия?..

Нет слов на свете, которые могли бы хоть приблизительно передать удивительную красоту тропических рыб. Возьмите радугу, закат и благородный коралл, хорошенько смешайте их с перламутром, золотом и серебром… Нет, все равно не то.

Наконец мне попался метровый морской сарган Strongylura: бока — расплавленное серебро, брюхо жемчужное, спина мерцает зелеными блестками. Понятно, я сразу забыл о рыбной ловле и стал любоваться трепещущей рыбой.

Мне пришло в голову, как это уже было со мной однажды, когда я впервые увидел, как солнце прячется за ледник в Центральных Андах, что спектр не прямолинеен, а изогнут в виде подковы, концы которой соединены полосой красок, доступных только зрению богов. Хотя, если сидеть очень тихо, и мы их можем уловить.

«Кто увидит Иегову — умрет», — говорили старики. Кто увидит краски богов — в вечернем ли облаке, в цветке ли неведомой орхидеи или на чешуе рыбы, исторгнутой из лилового моря, — умирает и рождается заново. Многое, чем он прежде дорожил, теряет цену из-за того, что в душе навсегда поселились чудные краски, воспринимаемые в каком-то другом измерении, которого не определишь длиной, высотой, шириной, временем.

— Все, не клюет больше. — Эрнандо Рамирес выбирает свою леску.

Нехотя возвращаюсь в настоящее, наматываю удочку на дощечку и спрашиваю:

— А спруты?

— Сейчас пойдем за ними, — отвечает Эрнандо, поднимая якорь.

Шесть бальсовых поплавков мерно покачиваются на волнах там, где мы с ними расстались накануне.

Эрнандо приготовил два зазубренных копья, потом потянул за первую леску. Ящик был тяжелый, но наконец он все-таки очутился в лодке. В нем была всего только девятилучевая морская звезда.

Так… Интересно, а зачем же эти копья? Ведь здешние кальмары бывают длиной от двенадцати до двадцати сантиметров, не больше.

Во втором ящике сидели два небольших рака-отшельника, в третьем — скорпена, уродина, похожая на бычка, с ядовитыми шипами вдоль спины. Спрутов что-то не видно.

Но, оторвав от дна четвертый ящик, Рамирес повернул ко мне улыбающееся лицо.

— Вот где он…

Только ящик очутился у поверхности, как из него выскочило длинное остроконечное щупальце с двойным рядом присосков. Эрнандо передал мне леску, а сам схватил копье. Удар!.. Теперь медленно тянет копье обратно.

— Возьмите второе копье! — слышу взволнованный шепот.

А из ящика уже появляется сам Кракен, в точности такой, каким описал его Виктор Гюго в «Тружениках моря». Восьмирукий спрут, он же осьминог, рыба-черт. Змеиное гнездо щупалец, которые обвивают копье, борт лодки — все, за что только можно ухватиться. Студенистое мешковидное тело с громадными, получеловеческими-полудемоническими глазами, которые все время меняют выражение. Клюв, как у хищной птицы или как у попугая. За этим клювом есть ядовитые железы.

Вода в ящике и вокруг него окрашена темной жидкостью.

Но пожалуй, страшнее всего было то, что чудовище непрерывно меняло цвет. Сперва оно было золотисто-коричневым, потом стало багровым, точно воспаленная рана. Багровый цвет перешел в красно-бурый, его сменил болезненный сине-фиолетовый.

Не счесть всего, что говорилось и писалось о вражде между человеком и змеями и акулами. Верно, они могут быть опасными: определенные виды, в определенных условиях.

Но, метя копьем в голову с копошащимися щупальцами и пристально смотрящими глазами, я знал, что вражда моего племени со спрутом еще древнее и ненависть к нему куда сильнее, чем к какой-нибудь копьеголовой куфии или тигровой акуле. Эта вражда восходит к той поре, когда спруты были владыками морей; она зародилась задолго до того, как наши прародители и предки членистоногих начали завоевывать сушу.

Предки насекомых и ракообразных были еще на стадии трилобитов, у первой прарыбы хрящевая хорда еще но превратилась в позвоночник, а в древнем море уже носились спруты. Одни, как ортоцератиты, в торпедовидном панцире, другие с многокамерными изогнутыми раковинами, как у современного аргонавта. Косяками ходили белемниты.

Они стрелой пронизывали воду, ползали по дну, лежали в засаде в илистых ямах, в рифовых норах и гротах.

Кто ведает, может быть, и племя позвоночных давно было бы истреблено головоногими, не осени наших предков-рыб блестящая мысль переселиться в пресную воду…

Сотни миллионов лет шла борьба между двумя племенами, она продолжалась даже после того, как некоторые из нас превратились в праакул с ужасающими зубами или в антиархов с острыми кинжалами вместо плавников. Битва не кончилась и тогда, когда наиболее предприимчивые из нашего рода стали наземными животными. Всякий раз, как какая-нибудь ветвь нашего племени снова вторгалась в море, ее встречали спруты — самый развитый «народ» в морском царстве. С ними сталкивались рыбоящеры и плезиозавры; с их крупнейшими представителями сражались снреновые и пракиты.

Эта война продолжается и сегодня, когда кашалот, ныряя в мрачную пучину, находит там Architheutis dux — десятирукого кальмара, у которого щупальца толщиной с ногу человека. Я сам видел на коже кашалота метки от присосков больше дюйма в поперечнике.

Не будь иудеи таким сугубо континентальным народом, возможно, в Библии вместо «старого змия, великого дракона» олицетворением зла, воплощением враждебности оказался бы спрут.

А может быть, он стал бы богом, — ведь видим же мы увитую змеями богиню на древних критских вазах. Вообще спрут был важнейшим мотивом декоративного искусства критян. Или он вошел бы в героические сказания иудеев, ведь мы узнаем его в гидре Геракла и медузе Персея у эллинов — мореходов и сказочников. Не говоря уже о Сцилле, про которую старик Гомер писал, что «даже бог не пожелал бы с нею встретиться».

Не могу оторвать глаз от спрута. Восемь щупалец извиваются, копошатся, точно змеи Горгоны. Только бы схватить человека и утащить его за борт, а там уж розовый клюв быстро доберется до глотки… Человек и чудовище, стиснув друг друга в объятиях, погрузятся в лазурную толщу, и через несколько часов на дне среди качающихся красных водорослей появится скелет. А спрут, забившись в ближайшую нору, будет подстерегать пучеглазых крабов, которые прибегут подъедать крохи с его стола.

Ну и взгляд у него… Жуткое чувство, словно в этой мягкой голове есть высокоразвитый мозг, правда работающий совсем по-другому, чем у наземных животных. В нем пульсирует кровь, нагнетаемая тремя сердцами, но кровь голубая, в ее основе медь, а не железо, как у нас.

Это существо настолько чуждо нам, что о каком-либо взаимопонимании не может быть и речи.

Я нацелился в самое большое из его трех сердец и ударил.

Через мгновение чудовище было мертво, исколотое копьями и длинными ножами. Но весть об этом не сразу дошла до всех его конечностей.

Пустой ящик снова пошел ко дну, а мы в это время отсекали ножами от туловища щупальце за щупальцем. Они и в корзине продолжали извиваться; роговой клюв громко щелкнул раз-другой.

Два последних ящика были пусты, если не считать улиток, раков-отшельников и прочую мелюзгу. Ничего, у нас хватит рыбы, чтобы накормить пяток семейств, да еще есть осьминог, который один занял целую корзину.

С моря подул ветерок. Мы поставили фок и грот и медленно заскользили к желтому песку и зеленым пальмам.

Эрнандо поехал первым же автобусом в город. Он увез с собой осьминога и десяток рыб — дамбе, хино и других.

На следующий день и мне понадобилось съездить в город. Переходя через площадь, я обратил внимание на черную доску у входа в ресторан Вонга. Любопытство заставило меня подойти поближе.

На доске было написано меню, и среди прочих блюд значилось:

«Щупальца а ля мод».

Я пошел к Хасану и заказал цыпленка.