В краю мангров

Искристая ночь

Тихо отворяю дверь и выхожу на пыльную, заросшую сорняком деревенскую площадь. Половина первого. Ночь безлунная, зато звезд на небе видимо-невидимо.

Мимо проносится сова, из очковых, со светлым оперением. Промелькнула — и нет ее, словно и не было вовсе. Под альмендроном возле церкви мигает светлячок. Другой отвечает ему короткой вспышкой. И не видно их больше, погасли. Должно быть, встретились.

Спускаюсь к берегу. Под ногами мягкий морской песок, и ушах рокот волн. Длинные глянцевитые валы роняют свой гребень на песчаные отмели, и Карибское море вспыхивает бледно-зеленым пламенем.

Безлунная ночь — пора ночесветок.

Черным прямоугольником возникает передо мной домик Агустина с крышей из пальмовых листьев.

Стучусь.

— Вставай, пора!

— Си, сеньор, вой!

Через две минуты Агустин выходит.

— Буэнос диас, дон Хорхе! Дай-ка фонарик, пойду товарищей подниму.

Три-четыре раза в неделю мы вместе ловим рыбу. Невод мой, сам связал, лодку берем напрокат. Мои темнокожие помощники работают за половину улова. Вторая половина — хлеб насущный и кров мне и моей семье на время каникул. На преподавательском жалованье далеко не уедешь, к тому же его выдают с двухмесячным опозданием. Такой уж трудный выдался год.

Сажусь на бревно и закуриваю, ожидая ребят. Хоть бы все пришли. Если не хватит рук, не справиться нам с неводом.

Через полчаса моя артель в сборе: Агустин, Хуанчо, Блас и Бальдуин. В темноте я вижу только рубахи да брюки, словно наполненные сгустками тропической ночи. Если бы не светлая одежда, людей и вовсе не разглядишь.

Трое несут невод, у четвертого на плече покачиваются шесты и весла. Лодка стоит на берегу как раз за чертой прилива.

Это самая настоящая чалупа. Ее выдолбили из ствола огромной сейбы и нарастили борт в одну доску. Хорошая лодка, на ней можно идти и на веслах, и под парусами, и с шестом; именно такая нужна здесь, в открытом мелком заливе у Толу.

На катках из кокосовой пальмы спускаем чалупу к воде, среднюю банку убираем и кладем на дно невод. В лодке для каждой вещи — от шестов до гарпуна и черпалки — есть свое место. На одном шесте насажен длинный четырехугольный железный наконечник с шипами, им можно бить акул.

Входим в воду. Теперь чалупа на плаву, и Бальдуин швыряет катки на берег. Еще несколько шагов — и вода по колено, можно забираться в лодку. Мои друзья занимают свои места и налегают на шесты; я поправляю на поясе нож и фонарь и усаживаюсь на невод.

Нос чалупы вспахивает желто-зеленый огонь, жидкое пламя стекает вниз по шестам. На фоне звезд четко выделяется темный торс Агустина, и видно, как вздуваются мускулы его обнаженных рук и плеч.

Мы прошли прибой, и ритм налажен — четырнадцать толчков в минуту. Ребята могут идти так часами, спокойно и ровно; их движения размеренны, как дыхание спящего. С шестами идешь быстрее, чем на веслах, поэтому мы придерживаемся мелководья. Вдоль берега километр за километром тянутся кокосовые пальмы, обозначая рубеж между морем и болотистой равниной.

Смотрю вниз на море, смотрю вверх на небо, и цепочка минут размыкается. Как раз за головой Агустина Южный Крест. Косо сечет небо широкая золотая лента Млечного Пути. На горизонте, над морской дымкой, которой окутан мыс Сан-Бернардо, мерцает маленькая звездочка, которую легко найти, если мысленно провести прямую через задние лапы Большой Медведицы. На нее-то мы и правим. Но здесь все иначе, и это не Полярная звезда, а трепетное световое пятнышко, золотистая дырочка во вселенной, окошко в бесконечность.

С берега повеял легкий ветерок. Он пахнет кокосовой пальмой и тамариндом, он доносит пение цикад — нежное, едва уловимое, на грани регистра, который может уловить наше ухо, вроде писка летучих мышей или звездной песни стрижей.

Крохотные огоньки мелькают под пальмами и на опушке мангрового болота — будто танец с факелами или бал метеоритов в миниатюре. Это светлячки, то есть всего-навсего жуки. Но мне это совершенно безразлично, важно то, что их свет перебрасывает мостик между светящимся морем и звездами.

Идем дальше сквозь синий мрак, а в небе, в море, в лесу роятся, переливаются искры, и светящаяся клетка равна далекой туманности, потому что для меня сейчас не существует ни времени, ни пространства.

Пронзительно свистя, пролетают утки. Их не видно, мы только слышим их, и трудно определить, с какой стороны звук.

— Писингу, — говорит Блас.

Я знаю, что он прав. Но для меня это не древесные утки, а голоса из космической бездны, бестелесные голоса, летящие в бесконечности.

Пальмы справа уходят в сторону, впереди на отмели рокочут буруны.

— Устье Гуакамаи, — говорит Агустин. — Который час, дон Хорхе?

— Половина третьего. Можно начинать.

Здесь мелко, по колено. Двое прыгают за борт, взяв по урезу, а мы сворачиваем в море. Пропускаю между руками верхнюю кромку невода с большими бальсовыми поплавками. Тех двоих уж и не видно, их одежда сливается со светлым песком, лица — с темными зарослями.

Нет-нет да и сверкнет что-то под водой. Это уходят спугнутые лодкой рыбы. Многих мы узнаем: тусклое световое облачко— мохарра, яркая полоса — робало, короткая вспышка — морская щука.

А вот целый подводный Млечный Путь, будто светится само дно на три сажени в ширину.

Это манта, скат-великан. Наше счастье, что она идет мимо невода, нам бы ее никак не удержать! Ни одна рыба не сравнится силой с разъяренной мантой. Вот эта, к примеру, весит не меньше тонны, а может прыгнуть так высоко, что накроет нашу лодку.

За вспыльчивость да еще, пожалуй, за смахивающие на рога головные плавники манту прозвали «рыба-дьявол».

Так, пошел за борт сетный мешок. Понемногу сворачиваем к берегу, огибая край бара, у которого величавые поблескивающие валы превращаются в каскады сверкающих бурунов.

Все, обметали. Агустин и я идем вброд к берегу, держа урезы, и начинаем подтягивать невод. Причалив лодку, Хуанчо сменяет меня; теперь я могу проверить, как дела у первой двойки. Они уже подтянули к берегу свой конец, и один из них кричит:

— Пунта эн тьерра!

— Пунта эн тьерра! — отзываются с другого конца.

Тяжелые рукава послушно выползают на берег, а я становлюсь посередине и свечу на сетный мешок — смотрю, ровно ли идет.

Вон они, белые бальсовые поплавки, все три на своих местах. На миг выключаю фонарь, чтобы полюбоваться скользящим к берегу полукругом зеленого пламени. Рыбы выскакивают из воды, разбрасывая капли холодного огня.

Снова свечу фонариком. Левая двойка поспешила. Невод перекосился, мешок скребет дно. Кричу Бласу и Бальдуину «агуантар ун покито» — «потише». Пусть правая двойка вытянет еще метра два мокрой тяжелой сети.

Сетный мешок у самого берега. Мелкая юркая кефаль прыгает через него, робало быстро отступают. Сейчас окажутся на мели! Het, в последнюю секунду поворачивают.

Вот когда надо следить, чтобы невод шел правильно, нижним подбором вперед. Да не задрать бы его кверху, не то вся рыба уйдет.

В одном рукаве уже засверкало серебро: полуметровая макаби наполовину пролезла в ячею да и застряла.

А вон еще, еще: робало, мохарра приета, мохарра бланка, корбината… Или, если хотите: Centropomus undeci-malis, Eugerres plumieri, Diapterus rhombeus, Menticirrhus martinicensis и так далее. Шведских названий не могу привести по той простой причине, что их нет.

Вода кипит, бурлит вокруг длинного мешка из толстой двойной бечевки. Кефаль длиной в локоть взлетает в воздух и в последний миг уходит на волю. Другая прыгает не так удачно и попадает прямо в сетный мешок.

Вот и он на берегу. Тащим все, дружно. Вдруг один из моих помощников выпускает невод и бежит к воде: две чудесные рыбы остались на песке позади сети. Это робало, каждая килограмма на два, не меньше, толстобрюхие, жирные. Хочешь — продай, хочешь — сам съешь.

В сети барахтается светлая песчаная акула с черными по краям грудными плавниками. Она небольшая, от силы метр с четвертью, но пасть у нее огромная; острые треугольные зубы могут поспорить с любой пилой. Вон как злобно кусает она сеть, уже не одну нитку порвала!

Акула— наш смертельный враг. Сколько сетей она нам изорвала, сколько хорошей рыбы мы потеряли из-за нее! А брат Бальдуина, Хосе, остался по ее милости без правой руки: нырнул за лангустом и встретил рыбу-молот.

Бальдуин расправляет невод, я просовываю в ячею длинный острый нож и вонзаю его в загривок акуле, перерезая спинной мозг. На светлый песок льется темная кровь. Оттаскиваем тушу подальше от воды и бросаем на съедение грифам. Акула нам ни к чему: у нее безвкусное мясо и никто ее не купит.

Агустин складывает улов в мешок и задумчиво взвешивает на руке.

— Немного. — Он качает головой. — От силы двадцать пять либр (колумбийская либра — это полкилограмма).

А по-моему, двадцать. Акулу мы, конечно, не считаем, не в счет и большой колючий сом либры на три, который бьется на берегу, растопырив острые шипы спинных и грудных плавников. Он-то на вкус ничего, но в Толу его не продашь. В других же местах, скажем в Эль-Дике под Картахеной, — это чуть ли не самая любимая рыба.

Интересно размножается колючий сом (по-научному Arius assimilis). Самец вынашивает оплодотворенную икру во рту, там и выводятся мальки. Икринки под конец становятся почти с орех величиной, в них хорошо видно свернувшихся калачиком сомят. Но даже после того как оболочка лопается и мальки выходят из икринок, они еще отсиживаются в ротовой полости отца: все-таки безопаснее. Вот пропадет желточный мешочек, тогда уж сомята станут самостоятельными, и папаша, который все это время голодал, сможет наконец поесть.

Мои помощники собирают невод. Тут же заделываем небольшие дыры. Один светит фонарем, другой быстро орудует иглицей из твердого, как кость, дерева кайман-чильо. Через сорок пять минут после первого замета мы готовы ко второму.

Весь вопрос в том, где его делать. Непонятно, почему в этом месте у нас такой скудный улов? Рыба любит устья рек — так вот оно, рядом. Может, река высохла, и его занесло? Скоро четыре месяца, как не было дождя. Засуха…

Вместе с Агустином идем к устью. Впереди нас скользит круг света. Песок, сплошной песок, устланный раковинами… Тут и там торчат седые мертвые сучья, будто огромные, судорожно изогнутые ноги и крылья каких-то древних насекомых. А воды нет. Русло, вернее, бывшее русло, высохло, и море уже воздвигло поперек него песчаный вал.

Река отступила на много десятков метров. Мы мажемся жидкостью от комаров и идем туда, где вода исчезает в песке.

Темная зеркальная гладь. Поодаль мангры с пучками воздушных корней, за ними угрюмая малахитового цвета стена — девственный лес.

При свете фонарика видим серебристую кромку вдоль неподвижной черной заводи. Кромка уходит на несколько сантиметров под воду: это плотный слой мертвых сардин кончуда. Они первыми погибли, когда порвалась связь с морем, когда замерло могучее дыхание прилива и соленость упала почти до нуля. Хотели пробиться к морю, но песчаный вал не пустил их. А темная вода из лесных озер — обители крокодилов и белых ибисов — все шла, и рыбки погибли. Теперь здесь пируют большие крабы. Потревоженные светом, они угрожающе поднимают шиповатые клешни.

Ближе к лесу в заводи снует стая длинных, тонких рыб. В их вялых, медленных движениях чувствуется обреченность. Несколько рыб уже перевернулись кверху белым брюхом; скоро они опустятся на дно, где их дожидаются крабы и удивительные, словно голые, гимнотиды, эти странные первобытные рыбы с крысиным хвостом и анальным отверстием где-то около глотки. Вот они стоят на хвосте, и длинный плавник вдоль живота колышется, точно морская трава. Они попали сюда с пресной водой из болота. Река и озеро — их стихия, а вот стаю, что мечется у поверхности, ждет верная гибель. У этих тонких, напоминающих морскую щуку рыб нижняя челюсть вытянута, как клюв вальдшнепа, а верхняя — короткая и заостренная на конце. Естествоведы называют их полурылами (Hemirhamphus brasiliensis). Они «прописаны» в бутылочно-зеленых морских волнах, и, хотя часто заходят в реки мангрового края, их будто связывает с морем незримая пуповина. Если она порвется, им конец.

Непонятный запах у этой темной, но прозрачной воды среди мангров. Долго стою неподвижно, стараясь определить его. Нельзя сказать, чтобы он был неприятным или раздражающим. Вместе с тем он словно будит в душе нечто такое, что обычно дремлет в самых глухих уголках подсознания. И чудится мне: черные безмолвные озера вложили в этот запах таинственную притягательную силу, чтобы принудить меня войти в густой ил на опушке леса, нырнуть в воду и плыть, плыть с широко открытыми глазами среди корявых корней.

Одно видение сменяет другое. Удивительные рыбы выглядывают из нор между корнями причудливых, неведомых мне растений. Невиданные ракообразные с выпученными глазами переступают длинными, тонкими ногами. В донном иле копошатся покрытые толстой броней рыбоподобные существа с острыми, как кинжал, шипами на груди вместо плавников. А сам я — кистеперая рыба с крупной эмалевой чешуей и легким вместо плавательного пузыря.

Это запах первобытных времен, запах пересыхающего девонского болота, окруженного лесом из тайнобрачных, где ползают древние тараканы и примитивные скорпионы. В таком болоте некогда обитали и мы, тогда кистеперые рыбы. Остальные прарыбы и бесчелюстные панцирные остракодермы вымерли, когда озеро высохло, как сегодня ночью умирают полурылы и сардины. Но мое племя выползло из топи в заросли плаунов; наши щитовидные железы уплотнились, на грудных плавниках появились локти, запястья, лучи плавников стали пальцами.

Никто не назвал бы нас красавцами, наверно мы выглядели неладно скроенными, зато мы прокладывали путь новому, были первыми наземными позвоночными. Орел и лебедь, райская птица и газель — все они побочные ветви нашего развития.

Я мог бы увидеть наш «дебют» даже сегодня ночью, если бы мог перенестись достаточно далеко от нашей маленькой сумрачной планеты в другую галактику, за триста миллионов световых лет, и если бы мои глаза, которые несравненно слабее глаз сапсана или скопа, были способны преодолеть фикцию пространства, подобно тому как моим мыслям порой удается преодолеть фикцию времени, во всяком случае обнаружить в нем прерывность, нащупать «складку» в измерениях.

В черной воде отражаются звезды, с болотного озера за лесом доносится странный, точно вопрошающий крик кваквы. О чем она спрашивает? Быть может, о том, почему луч света от одной из этих блестящих точек там, вверху, космическая искорка поколебала законы наследственности и сделала одного из ее предков археоптериксом, а одного из моих — первобытным млекопитающим? Или о том, что же такое луч?

Волновое движение. В конечном счете, наверно, вся материя: энергия, песок, звезды, мысли — только лишь волновые колебания, ритмы. И наша вселенная, которую мы не можем представить себе ни конечной, ни бесконечной, есть сумма всех ритмов. Музыка сфер, говорили древние.

Вопрос кваквы все еще звучит в моих ушах, когда я — шагаю по песку к лодке.

Отталкиваемся шестами и идем дальше вдоль берега. Пройдя километр-другой, делаем новый замет. Горка серебра и перламутра на носу чалупы с каждым разом становится все больше.

После четвертого замета сетный мешок особенно тяжелый. Вытягиваем его из воды и слышим своеобразный звук, будто рычание. В неводе лежит что-то плоское, блестящее, цвета ила. Угрожающе извивается длинный, как хлыст, тонкий хвост.

Один из ребят осторожно приподнимает сеть, другой хватает этот скользкий хлыст и выбрасывает на песок здоровенного хвостокола.

У основания длинного хвоста — два плоских зазубренных шипа. Один из них, сантиметров пятнадцать в длину, вздернут; другой, покороче, частью скрыт в тканях. Это запасное оружие. Когда сломается первый шип, второй поднимется и заменит его.

Если нечаянно наступишь на такого ската, притаившегося на дне в тине или песке, он обовьёт ногу хвостом и вонзит в нее шип. Нередко шип так и застревает в ранке. Зазубрины не дают выдернуть его, а если попробуешь вытянуть, порвешь и мышцы и сухожилия. В крайнем случае остается только протолкнуть шип насквозь и вытащить с другой стороны. Слизь ската довольно ядовита, к тому же рана почти всегда загрязняется.

Ничего удивительного, что в прошлом индейцы полуострова Гуахира делали из грозных шипов хвостокола наконечники для своих отравленных стрел.

Здесь, в заливе Морроскильо, скатов порядочно, попадаются величиной со стол. Мы убиваем их десятками во время ночного лова. Кое-где на побережье их едят.

Казалось бы, какие могут быть враги у хвостокола. Но враг есть, и нешуточный. Рыба-молот — любительница скатов. Когда препарируешь крупную рыбу-молот, частенько находишь в ее теле шипы хвостокола.

Один из моих помощников вытягивает за хвост ската и кладет его на корягу. Удар ножом — и плоская хрящевая рыба обезврежена. Второй удар перерубает позвоночник возле головы. Убитого хвостокола швыряют на песок подальше от воды.

Уже светает, когда мы делаем последний замет в маленьком заливе южнее Гуакамаи. Утки летят искать корм, парят пеликаны, в лозняке послышались птичьи голоса.

Стая гудзонских кроншнепов потянулась домой, в канадскую тундру.

Даже если бы я не знал, где их родина, я бы тотчас сказал, что не в тропиках. У постоянных жителей тропиков другой наряд, оперение спинки не повторяет краски просторов крайнего севера. В тропиках родичи гудзонского кроншнепа обитают в Андах, на холодных суровых парамос.

Мои помощники тянут невод. Я стою напротив сетного мешка, смотрю, есть ли рыба. Есть, вон рябь сморщила блестящую опаловую пленку, которой море затянуто сейчас, в перламутровом утреннем свете.

Еще рябь, да какая! Это уже, видно, крупная рыба. Хоть бы не нашла слабины, а то уйдет. Рукава не очень-то прочные, следующий невод надо будет связать из нити погрубее. Лучше всего из льняной, если смогу раздобыть, она крепче хлопчатобумажной.

Сетный мешок все ближе и ближе… Здесь, у самого берега, есть желоб — калета, как говорят рыбаки. В нем сейчас воды по пояс, а может, и больше.

Да, а где же та рыбина?..

Вон она мечется, еще не вырвалась!

— Сабало! — кричит Хуанчо, приметив над водой длинный, узкий плавник.

Теперь и я вижу, что это сабало, как в этой стране называют тарпона. Конечно, грех ловить его неводом, не давая ему проявить свою изумительную силу и быстроту. Но на крючок тарпон в море не идет, во всяком случае в здешнем заливе. Может быть, пойдет в устьях рек и в лиманах? Я еще не пробовал. Для спортивного лова тарпона нужна дорогая снасть.

Выскочит или попадет в мешок? Пять пар глаз устремлены на воду, четыре пары темных рук с удвоенной силой тянут невод.

Карамба, остановка! Сеть зацепилась на дне за корягу или еще за что-то.

Агустин сбрасывает рваную рубаху и брюки и идет отцеплять. У самого мешка останавливается и ощупью, пальцами ног, ищет нижний подбор. Вот он нагнулся, исчез под водой. И тотчас опять появился. Невод свободен! Я хватаюсь за канат.

— Тащи, ребята!

Осталось каких-нибудь десять метров.

Вдруг что-то взмывает метра на полтора над водой! Будто полумесяц из блестящего серебра с человека длиной. И на миг замирает в воздухе, как воплощение силы и красоты. Изящные линии, зеленые и серебристые, и огромные глаза, темные, как морская пучина…

В следующее мгновение великий тарпон падает… за сетью.

Рыбаки обескураженно провожают его взглядом. Воздух сечет испанская брань.

А я молчу. Мне не нравится жесткое мясо тарпона. Можно, конечно, продать серебряного короля морей за какие-то жалкие песо; местные женщины разрубят его, зажарят на свином сале и отнесут на рынок. Что ж, ведь продавал и впредь не застрахован, но радости мне это не приносит. К тому же в лодке уже полсотни килограммов рыбы, а больше нам и не сбыть в деревне.

Мешок на берегу, и мы опоражниваем его. Несколько полосатых исабелит — пухлых, как юные девушки, длинная, похожая на торпеду испанская скумбрия, желтый полиприон, корбинаты и здоровенный робало килограммов на пять. Ну конечно, он уже продырявил сеть. Зазубренные края его жаберных крышек остры, как нож, а все-таки длинное рыло застряло в ячее.

Складываем невод и идем домой. Десять километров мимо кокосовых пальм, по светлой утренней глади тропического моря.

Небо чертят черные кресты. Фрегаты… Когда они пролетают над нами, можно различить красный зоб самца и белую грудку самки. Бакланы и стайки бурых пеликанов заняты ловом на отмелях.

Вот и деревня, серые крыши из пальмовых листьев. Солнце взошло. Отворяются двери, черные и коричневые женщины с кастрюлями и деревянными корытами идут вдоль берега туда, где мы причалим.

В толпе на берегу стоит белая фигурка. Светлый чуб, худенькое мальчишечье тельце. Вот мальчик вбежал в теплую воду, с разбегу нырнул и поплыл к нам навстречу. Карибское море будто гладит его руки и плечи, карие глаза восьмилетнего пловца взволнованно блестят.

Для него, как и для меня, море полно чудес и никогда не повторяется. Наверно, и сегодня в лодке есть что-то новое, удивительное…

Это мой сын. И сразу жизнь становится богатой и прекрасной, все вопросы разрешены.