В небе - Уточкин! - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Михаил Борисович Ляховецкий (Рыцарь веселого образа) #6

Рыцарь веселого образа

Название этого раздела перекликается с ироническим титулом знаменитого персонажа романа Мигеля де Сервантеса. Да, Уточкин видится нам рыцарем, несмотря на то, что он никогда не надевал доспехов, не вооружался мечом. Но в отличие от Дон-Кихота Ламанчского он прослыл рыцарем не печального, а веселого образа. В этом мы убедимся, если вспомним его забавные приключения, о которых современники говорили с доброй улыбкой.

«Если есть в Одессе два популярных имени, то это имена бронзового Дюка,[3] стоящего над бульварной лестницей, и С. И. Уточкина, — писал Куприн. — Уточкин — это кумир рыбаков, велосипедистов всех званий и возрастов, женщин, жадных до зрелищ, и уличных мальчишек. Он сам рассказывает о себе в юмористическом тоне: „Я очень популярен в Одессе. Когда я еду по улице на машине, то уличные мальчишки бегут за мной и дразнятся: „Уточкин, рыжий пес!““ И действительно, он рыж, этот рыжеволосый, светлоресницый, синеглазый человек, выше среднего роста, с головой, уходящей немного между плеч, короткошеий и длиннорукий, и правда, что в его нешироком, но плотном сложении невольно чувствуются… ловкость, сила и находчивость…»

В другом случае Александр Иванович Куприн внес в словесный портрет Уточкина новые выразительные штрихи:

«…весь в веснушках. Одевался всегда изысканно, но, как это часто бывает с очень мускулистыми людьми, — платье на нем сидело чуть-чуть мешковато. Усы и бороду брил и носил прямой тщательный пробор, что придавало его лицу сходство с лицом английского боксера, циркового артиста или жокея. Был очень некрасив, но в минуты оживления — в улыбке — очарователен. Из многих виденных мною людей он — самая яркая по оригинальности и по душевному размаху фигура».[4]

Золотые медали, завоеванные на велосипедных и мотоциклетных гонках в Петербурге, Москве, за границей, Уточкин, по его выражению, «не солил дома», а пускал на службу благородному делу: Сергей Исаевич устраивал первые в истории Одессы соревнования пловцов в море, победителям которых вручал эти награды. В заплывах участвовал преимущественно простой трудовой люд. Неоднократный свидетель «водных спартакиад» — друг Сергея, его биограф и антрепренер — Леонид Алейников писал в 1911 году:

«Молодые рыбаки, выросшие у моря, очень любили эти гонки пловцов и, когда в их среде появлялся Уточкин, они праздновали…»[5]

Своеобразие родной Одессы, психологию, мимику, пластику, певучий говор ее обитателей Уточкин хорошо знал и тонко чувствовал.

Леонид Алейников рассказывает о воодушевлении, с которым встречали Уточкина у себя в гавани одесские портовые грузчики. Его появление — это «говор, смех, веселье, добродушные, сияющие лица…». Стихийно возникает идея посоревноваться в силе и ловкости. Кто первый свалит противника с ног? Против Сергея Исаевича грузчики выставляли самых крепких парней. Обескураженный силач нежданно оказывался на спине у Уточкина, затем на земле. Глядел на приятелей растерянно, а они заливались хохотом. Порой доставалось и гостю. Тогда Сергей Исаевич,

«помятый, поднявшись с земли, шел среди этих рабочих, добродушно смеявшихся вокруг него, звавших его и на завтра».

Тренируясь перед большими велосипедными гонками, он каждое утро приходил к памятнику Ришелье на Николаевском (ныне Приморском) бульваре. Там его дожидались приятели-мальчишки — преимущественно уличные чистильщики сапог. Вся эта компания вместе в Уточкиным выстраивалась на верхней площадке знаменитой лестницы, спускающейся к портовым причалам, и по сигналу устремлялась вниз. Добежав до конца лестницы, следовало без остановки повернуть и во весь дух нестись вверх, обратно, к «бронзовому Дюку». Здесь Сергей Исаевич раздавал призы из собственных средств — первый, второй, третий, а невыигравшим — утешительные гривенники. Нередко после таких кроссов с ватагой загорелых приверженцев он отправлялся азартно плескаться в черноморских волнах.

Со знаменитой лестницей, соединяющей Приморский бульвар с портом, которая ныне носит название Потемкинская, связаны и такие эпизоды из жизни Уточкина. Однажды он лихо съехал по ней на мотоцикле, чем вызвал неописуемый восторг публики. Быстрый спуск завершился удачно — и стальной конь, и седок оказались целехоньки. Но самому «наезднику» этого оказалось мало. Вскоре он заключил пари со скептически настроенными приятелями, обязавшись благополучно осуществить крутой спуск по лестнице на автомобиле. Один из них так описал этот момент:

«Зашла речь о храбрости. Уточкин говорит, что он на автомобиле может поехать куда угодно и по какой угодно дороге. Слово за слово, побились об заклад, что Уточкин не сумеет спуститься по лестнице на машине в порт. Сережа бросился на улицу, мы за ним. Подбежал он к автомобилю, садится… Мы ужаснулись… Кричим ему, умоляем оставить эту безумную затею, заявляем, что считаем свое пари проигранным… Куда там! Сережа уже мчится по ступеням, быстро оставляя за собой лестницу — марш за маршем. Вот он уже на мостовой… Все замерли… Мелькнула мысль, что вот он разобьется об ограду церкви св. Николая. Но Уточкин ловким маневром сворачивает по мостовой и торжествующе останавливает машину…»[6]

Изрядно перепугались обыватели, когда у них на глазах Сергей Исаевич забрался на самую верхнюю рею крупного океанского парусника «Мария Николаевна» — учебного судна Одесского училища торгового мореплавания — и изготовился к прыжку. Публика, гулявшая на причалах, замерла. Тишину прервали тревожные восклицания:

— Боже, какая высота!

— Убьется, господа! Помяните мое слово!..

Шарахнулись в стороны чайки. Возле борта парусника раздался всплеск. Прыгун исчез в морской глубине. Люди с тревогой вглядывались в синеву спокойного моря, но смельчак не всплывал. Наконец по толпе прокатился облегченный воздох: лукавый Уточкин опять чудит — под водой отплыл далеко от места погружения и уж тогда вынырнул.

Или вот еще один характерный для Уточкина эпизод.

На веранде кафе Фанкони, расположенного на углу Екатерининской и Ланжероновской улиц,[7] царит воскресное оживление. За столиками, накрытыми белоснежными скатертями, завтракают актеры одесских театров, музыканты, маклеры, богатые бездельники, любящие вертеться возле знаменитостей. За одним из столиков сидит погруженный в раздумья Сергей Исаевич. Приятелям известна причина его минорного настроения — издержался, в карманах ни гроша, кофе пьет в кредит…

Из задумчивости Уточкина выводит шаловливое прикосновение к плечу надушенного веера из страусовых перьев.

— Доброе утро, Сергей Исаевич!

Подняв глаза, узнал известную эстрадную певицу Изу Кремер. Она ловким движением приколола к его петлице значок в виде цветка ромашки, чем повергла в полнейшее замешательство. Он вспомнил: в городе проводится «День ромашки» — уличный сбор средств для борьбы с туберкулезом. Дамы и барышни из общества либерально настроенных состоятельных горожан в шикарных весенних туалетах ходят по улицам с кружками и собирают пожертвования, вручая взамен такие же значки. К участию в сборе привлечены и популярные артистки. Уточкин смутился: не дать неловко, а дать-то нечего.

— Прис-сядьте, Иза Яковлевна, от-дох-х-ните… Чаш-шечку кофе?

Певица, лучезарно улыбаясь, присела.

— Я в-вас п-покину н-на м-минуточку. Б-буквально на м-минуточку!

Сергей Исаевич куда-то исчез и вскоре появился вновь. Перехватив обращенные на нее взгляды завсегдатаев кафе, актриса потрясла кружкой:

— Итак, ваши пожертвования, господа!

По дну кружки зазвенели монеты… Вспоминавший впоследствии этот эпизод актер Алексей Григорьевич Алексеев, как и другие, не скупясь, опустил пригоршню серебряных монет. Купцы расщедрились — бросали по целому рублю, а кто и по два, по три… А Уточкин небрежно, двумя пальцами, извлек из жилетного кармана где-то впопыхах одолженную двадцатипятирублевую ассигнацию, смял ее и затолкал в кружку. Алексееву его жест показался «жестом владетельного принца или, по крайней мере, обладателя нефтяного фонтана в Баку».[8]

К женщинам и их слабостям Сергей Исаевич относился с рыцарской снисходительностью. Писатель Лев Никулин рассказывает, что однажды Уточкин пришел к его отцу — директору Одесского городского драматического театра с просьбой принять в труппу знакомую актрису.

— Хорошо, — сказал Никулин-старший, — но предупреждаю: ей не придется играть главных ролей. В нашем театре есть очень хорошие актрисы.

— В-ведь я с-сам понимаю, что она такая же актриса, как я… китайский император… Но как ей сказать об этом? Все-таки женщина. Жалко![9]

Знаменитый борец-тяжеловес, двукратный чемпион мира Иван Заикин в своих воспоминаниях «На арене и в небе» рассказывает, что в первые минуты знакомства с воздухоплавателем Юзефом Древницким, прибывшим в Одессу продемонстрировать полеты на аэростате, Сергей Исаевич осведомился:

— Скажите, господин Древницкий, а как идут у вас дела? Много ли собираете с публики, оправдывают ли себя ваши полеты?

— Плохо, — печально вздохнул Древницкий. — Публика предпочитает устраиваться за оградой, смотреть бесплатно, когда шар уже поднимается. Должен сознаться, панове, что я, к прискорбию своему, прогорел. В кармане одни медяки остались. Слишком дорого мне обошелся переезд в Одессу.

— Значит, вы нуждаетесь? Может, помочь вам?

Древницкий гордо вскинул голову:

— Нет, благодарю. Я как-нибудь обойдусь.

— «Как-нибудь» не годится! Мы спортсмены и должны помогать друг другу.

Сергей собрал со всех по пятерке, вручил Древницкому двадцать рублей. Тот был растроган. Видимо, он и в самом деле нуждался.[10]

Бескорыстие, доброжелательное и внимательное отношение Уточкина ко всем, нуждающимся в поддержке, участии, — во многом, конечно, оттого, что детство у него было нелегким. В пятилетием возрасте — он родился в 1876 году[11] — лишился материнской ласки: его мать Устинья Стефановна умерла, родив младшего сына Николая. (Средним был Леонид). Вскоре заболел туберкулезом и скончался отец, Исай Кузьмич.

Став круглым сиротой, Сергей некоторое время воспитывался в семье сестры отца.[12] Родственники отдали мальчика в пансионат Ришельевской гимназии, который содержал преподаватель Р. Э. Заузе. Вскоре здесь же оказались братья Сережи. Однако ненадолго. Однажды ночью Сергею пришлось перенести страшное психическое потрясение — стать свидетелем самоубийства хозяев пансиона. От испуга мальчик онемел. Лишь несколько дней спустя к нему вернулась способность говорить, но с той поры стал он заикаться…

Добродушный и незлобивый в общении с приятелями, Уточкин не позволял себя унизить недругам, обладал обостренным чувством справедливости. Не терпел, когда сильный обижает слабого — без колебаний бросался на его защиту.

Однажды в присутствии Сергея человек крепкого сложения больно жал руку болезненному, чахоточному актеру. Уточкин подошел:

— Сейчас же отпусти его. Слышишь?

— А если не отпущу?

— Тогда я вышвырну тебя в окно.

И присутствовавшим при этом инциденте было ясно, что Сергей именно так и поступил бы, хотя состоял с силачом в приятельских отношениях, а актера видел первый раз.

Осенью 1905 года, когда царские сатрапы топили революцию в крови и, как могли, покровительствовали черносотенным бандам, по Одессе прокатилась мутная волна погромов…

Проходя по Дерибасовской, Уточкин увидел: толпа погромщиков жестоко избивает беззащитного старика. Безоружный, Сергей Исаевич бросился к ним. Несколько борцовских приемов — и вершители самосуда валятся на мостовую. Подняв руки, спортсмен заслонил собой несчастную жертву, стал что-то кричать, пытаясь образумить черносотенцев. Но тут ему в спину вонзили нож. Лезвие прошло между ребрами по самую рукоятку…

И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы кто-то из прохожих, присмотревшись к исходившему кровью молодому мужчине, вдруг не крикнул:

— Да это же Уточкин!

В бессознательном состоянии его отнесли в аптеку. Там остановили кровотечение. Затем — семь недель в больнице.

В обычной своей иронической манере Сергей Исаевич впоследствии об этом рассказывал:

— И вдруг чувствую в спине сквозняк. И потерял память.

Одесский хирург Дю-Буше, сделавший в лечебнице операцию, заявил коллегам-медикам, что «ничего подобного не встречал за всю свою многолетнюю практику. Лезвие ножа, пройдя в нескольких миллиметрах от важных органов, не задело их!»[13]

…Да, на расстоянии минувших лет Уточкин видится нам прежде всего рыцарем, человеком, не умевшим пресмыкаться перед власть имущими и кривить душой. Но — увы! — героем-одиночкой, нередко получавшим в награду за свое мужество раны — и телесные, и душевные.

Автор книг стихов, любимых детьми нескольких поколений, Корней Иванович Чуковский был знаком с Уточкиным с детских лет, когда учился во 2-й одесской прогимназии. Он вспоминал, как вместе со своим одноклассником, впоследствии известным детским писателем Борисом Житковым, совершил морскую прогулку на яхте прославленного спортсмена. Но вот еще одно воспоминание: в дни первой русской революции 1905 года тысячи одесситов устремились на Николаевский бульвар, привлеченные известием, что на рейде стоит прибывший из Севастополя революционный корабль. Это был броненосец «Князь Потемкин-Таврический». Корней Чуковский добежал до площади со статуей «бронзового Дюка» и оказался в огромной толпе, сгрудившейся вокруг памятника. Он видел, как общительный Уточкин охотно давал окружавшим его людям свой сильный морской бинокль. И когда черед дошел до будущего поэта и литературоведа, Корней Чуковский какие-то секунды рассматривал палубу и матросов восставшего броненосца…

В демонстрации одесситов, восторженно встретивших корабль революции, в похоронах убитого реакционным офицером матроса Вакуленчука участвовал и восемнадцатилетний сын рабочего-литейщика Илья Горшков, трудившийся токарем на Новороссийском машиностроительном заводе. По заданиям большевиков он разносил прокламации, наклеивал их на столбах и стенах домов. Участвовал во всеобщей политической стачке летом 1905 года, дежурил с рабочими в гаванях, не допуская погрузки и разгрузки судов. Двенадцатью годами позже, командированный одесскими авиазаводом Анатра в Петроград, Горшков участвовал в апрельской встрече пролетариата с В. И. Лениным на Финляндском вокзале, слушал речь вождя, произнесенную с броневика.

О помощи, которую оказывал Илья Горшков французской революционерке-интернационалистке Жанне Лябурб, рассказывается в книге Александра Дунаевского «Жанна Лябурб — знакомая и незнакомая», вышедшей в Москве в Издательстве политической литературы в 1982 году. Книга повествует, как в феврале 1919 года большевики-подпольщики познакомили Илью с Жанной и поручили ему для конспирации, под видом кавалера, сопровождать элегантную женщину по кабакам и тавернам, где собирались французские военнослужащие. Соотечественники Жанны Лябурб десантировались в Одессе как интервенты, оккупанты, и она вела среди них революционную пропаганду, убеждала в бесплодности затеи воевать против народа Советской России, сбросившего оковы капитала и царского самодержавия.

Все это произойдет позднее… А в летние дни 1905 года в Одессе рабочий Илья Горшков стал свидетелем яркого эпизода, связанного с Уточкиным…

Из-за удушливых серных дымов, заполнявших цех, часто болели работницы пуговичной фабрики на Пересыпи. Забастовали женщины — предъявили требование, чтобы им платили за вынужденную неработоспособность во время болезни. Фабрикант упорствовал, надеялся, что голод заставит бунтовщиц прекратить стачку и приступить к работе.

«Я рассказал об этом Уточкину, — пишет нам Илья Мариусович Горшков. — И он, как всегда, не остался безучастным слушателем — передал стачечному комитету пуговичной фабрики свыше трехсот рублей, которые получил в виде призов на последних велосипедных гонках. Деньги были распределены как материальное пособие среди наиболее нуждавшихся бастующих. Владелец фабрики вынужден был сдаться. Правда, он выторговал оплату не ста процентов больничных, как требовали работницы, а пятидесяти. Но и это было победой. Добиться ее помог Уточкин. А работницы даже и не знали, от кого именно получили денежную субсидию».

Горшкову, несколько лет работавшему на авиазаводе Анатры, посчастливилось общаться с Сергеем Уточкиным, его братом Леонидом, помогать летчику в дни его болезни. А авторам этой книги выпала радость получить теплые письма от 96-летнего ветерана ленинской партии Ильи Мариусовича Горшкова, ныне проживающего в Ивано-Франковске, бодрого, энергичного, проводящего значительную работу по идейно-патриотическому воспитанию молодежи. И. М. Горшков доброжелательно отозвался о первом издании нашего труда об Уточкине, высказал интересные замечания, многое прокомментировал.

Свидетельство ветерана партии, старого рабочего внесло новые штрихи в образ пионера отечественной авиации. Еще раз подтвердились его бескорыстие, отзывчивость к чужому горю. И его оптимизм. Да, он был, несмотря на все удары судьбы, настоящим рыцарем веселого образа.

Одному из журналистов запомнилось, что во время своих демонстрационных полетов в Киеве Сергей Исаевич перед очередным стартом расхаживал по взлетной дорожке и бормотал стихи собственного сочинения, по всей видимости, экспромт: «Ветер дует — не боюсь. Солнце светит — я смеюсь!..» А вот еще один забавный эпизод.

Его гастрольные полеты в Греции вызвали столь большой интерес, что наблюдать их выехал к морскому побережью сам король. Греческий монарх удостоил русского авиатора своим «высочайшим» вниманием и пригласил на устроенный в его честь ужин на броненосце. Уточкин реагировал на это по-своему: покружившись в воздухе над военным кораблем, он метко сбросил на палубу вымпел с запиской. Высокие чины бросились читать послание, написанное на французском языке, но не нашли там ожидаемых высокопарных заявлений — пилот просил лишь приготовить к банкету… охлажденную русскую водку.

Поэт Василий Каменский, очарованный полетами Ефимова и Уточкина, страстно захотел научиться летать. Узнав об этом, Уточкин — этот, по выражению Каменского, «прославленный остряк», «веселый заика в котелке», — посоветовал Василию:

— П-п-поезжай, б-брат, в Париж. Т-там тебя всему научат. И, кстати, летать. А если разобьешься, то опять же — в П-париже, а не где-нибудь в Ж-ж-жме-ринке…[14]

Слово «разбиться» не было для Сергея Исаевича одной лишь громкой фразой. Все его тело испещряли рубцы от травм, полученных на состязаниях и тренировках. Согласившись участвовать в 1911 году в плохо подготовленном перелете Петербург — Москва, Уточкин, как и большинство соревновавшихся, потерпел аварию. Возле Крестцов, в Новгородской губернии, аэроплан упал, от удара пришел в негодность, пилота доставили в больницу. Неподалеку приземлился на изрядно поврежденном самолете другой участник перелета Михаил Сципио дель Кампо. Более полувека спустя он написал об этом в воспоминаниях, присланных одному из авторов этих строк из Польской Народной Республики:

«Кое-как я долетел до Крестцов… Мне сообщили, что в местной больнице лежит со сломанной ногой Сергей Уточкин, разбившийся здесь же. Я решил навестить его и рассказать о своих приключениях. Когда я прощался с одесситом, он обратился к вошедшему доктору:

— Д-доктор, распорядитесь п-поставить зд-десь рядом вторую кровать.

— Зачем? — удивленно спросил врач.

— Д-да вот, сюда сейчас п-привезут и эт-того сумасшедшего.

Уточкин, пожалуй, оказался бы прав: когда я вернулся к „Морану“, механик заявил, что повреждения настолько велики, что он отказывается от ремонта, не желая быть виновником моей гибели».

На предыдущем этапе пути, под Новгородом, с Уточкиным встретился Александр Васильев, которому посчастливилось на следующие сутки первым дотянуть до финиша. В своих воспоминаниях, опубликованных в июльских номерах газеты «Одесский листок» за 1911 год, он писал:

«Я увидел на хвосте упавшего аэроплана номер — „4“. Уточкин! Что с ним? А вот и он сам! Его характерная фигура резко выделяется среди окружающих. Слава богу! Значит, повреждения незначительные».

Васильев совершил посадку из-за нехватки бензина. Теперь его мучил вопрос: кого попросить провернуть пропеллер, чтобы взлететь снова? Конкурентов? Как-то неловко. Но Сергей Уточкин, не ожидая просьб, сам предложил свою помощь. У него, несмотря на неудачу, был бодрый и веселый вид.

«Хорошо помню, — продолжает автор воспоминаний, — с какой радостью увидел приближающегося ко мне Уточкина и услыхал его прерывистый голос: „Ну вот, Васильев, вы — счастливый человек. Все обалдели. Я вышел из строя — я вам помогу“».

Сергей Исаевич помог Васильеву заправить мотор бензином, снабдил соперника своими свечами, отдал ему собственные защитные очки и, взявшись за пропеллер, запустил двигатель.

Конечно, Уточкин испытал горечь поражения. Но не дал этому чувству завладеть собой, подавил в себе малейшее зернышко зависти к более удачливому сопернику. Потому с таким искренним энтузиазмом помог Васильеву продолжать путь. Сергей Исаевич видел в первом дальнем перелете русских авиаторов цели значительно более высокие, чем достижение личных успехов.